“Угнетало его даже не отсутствие в подходе большинства к окружающей реальности какой бы то ни было критичности вообще… Критический подход есть свойство ума, а ему не сегодня и не вчера пришлось принять к сведению, что главное качество окружающего мира — глупость (не в том смысле, что населяющие его в массе своей тупы — хотя это, конечно, правда, — а в том, что ум давно перестал быть даже абстрактной ценностью в общепринятой их системе). Не то его поражало, что совершаются и произносятся вокруг сплошные и чудовищные глупости, не идиотизм господствующих моделей поведения, мод, лидеров, идолов и звезд, не фантастическая примитивность всего, что становится музыкальными и киношными суперхитами… Его подавляла собственная неспособность объяснить, почему именно данный конкретный сорт идиотизма и примитива становится настолько востребован в данный конкретный момент.

Он давным давно понял, что отнюдь не элементарные, апеллирующие к подсознанию и биологии манки суть пружина такой супервостребованности. На первые места в любого рода топах выходило вовсе не то, что ярче всего, слаще всего, сексуальнее всего. Наоборот — за редким исключением в объект массового помешательства превращались предметы, персонажи, композиции, вообще лишенные признаков какой бы то ни было, пусть даже самой грубой и незамысловатой, привлекательности!

В конце концов ему стало казаться, что в наблюдаемом им мире пиара и потребления ведется некая глобальная игра. В нее играет все население планеты, девяноста девяти процентам которого правила известны, — а ему самому просто не повезло угодить в последний, проходящий по ведомству статистической погрешности, процент…”

“Замечательно, что в учениях самых различных даже терминологически выражается вполне единообразно основной признак, лжереальность этих астральных останков; в частности, в Каббале они называются «клипот» — шелуха, а в теософии «скорлупами». Достойно внимания и то, что такая безъядерность скорлуп, пустота лжереальности всегда почиталась народной мудростью свойством нечистого и злого. Вот почему как немецкие предания, так и русские сказки признают нечистую силу пустою изнутри, корытообразной или дуплообразной, без станового хребта, лжетелами и, следовательно, лжесуществами.

Павел Флоренский”.

“…Звезда! Что есть звезда — по определению? Не только ярко блестит, но и далеко — недосягаемо — располагается… Что такое всегда была звезда? Нечто максимально далекое — вплоть до физиономического типажа — от своих поклонников, «толпы». Некто, ценимый за абсолютную на тебя непохожесть. Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Рудольф Валентино, Вивьен Ли, обе Хепберн, Одри и Кэтрин, Лоуренс Оливье, Кларк Гейбл, Ингрид Бергман — при всей разнице между ними они едины в своей не , больше того — антитипичности. Можно называть это аристократизмом; и уж в любом случае это — высшее воплощение уникальности, индивидуальности.

А что такое звезда теперь? Почему, в силу каких, блин, достоинств производятся в секс символы эти голливудские хрюшки, эти попсовые куры, запоминать чьи имена столь же бессмысленно, сколь затруднительно отличить их обладательниц друг от друга?! А вот именно в силу предельной обыкновенности! Заурядности. Они — среднее арифметическое своих почитателей. Композитный фоторобот миллионной аудитории. Их любят — за похожесть. За плебейство. За отсутствие индивидуальности…”

Вот за это, за это я всех их и недолюбливаю (вопрос: почему муравьи недолюбливают муравьедов?… — ответ: не успевают!). За то, что они не просто не осознают, не воспринимают реальность в полном ее объеме и во всем ее спектре, но и (под)сознательно не желают этого делать. И если клавишу delete им приходится давить лишь в случае лобовых с этой неудобоваримой реальностью столкновений, то функция ignore работает у них на самовоспроизведении.

Ехал как то в маршрутке Pinkёi Riga. Обычный небогатый пипл, за тридцать сантимов перемещающийся в центр из отдаленных предместий. И вдруг — двое: она и он. Она — вероятно, мать, лет, наверное, за сорок пять, в чертовски элегантном, на макинтош смахивающем плащике из тончайшего кашемира; парадоксально похожая на кинорежиссера и плейбоя Андрона Кончаловского (про которого кто то недобрый пошутил, что он по ночам превращается в ящик пищевых добавок): то же зримо упруго загорелое ощущение подтянутости, энергичности и бодрости — но с отчетливым привкусом искусственности. Он — вероятно, сын, лет, наверное, под двадцать, в нежной выделки лайковой куртке стиля “пиджак комиссара”; закономерно похожий на того же режиссер плейбоя, но в юности — вскормленного вкусной и здоровой пищей, спортивного и позитивного. На их разновозрастных и вообще разных, но фамильным и классовым сходством объединенных лицах угадывалось старательно подавленное выражение тягостного недоумения от необходимости трястись в железном минивэнном гробу по колдобинам улицы Калнциема в окружении неупругих, незагорелых, неподтянутых маршрутных завсегдатаев. Скоро ли… (имени я не расслышал) машину из сервиса заберет, вполголоса поинтересовался кончаловский мл. Послезавтра, интеллигентно, чуть шевельнув суховатыми губами, откликнулась кончаловский ст. Лицо младшего сдержанно погрустнело.

И тут я понял, кого вижу перед собой. Нормальных инопланетян, и даже не гуманоидов — зеленых или серых каких нибудь высокоразвитых амеб, у которых некстати поломался гравигенный (гравизащитный?) межзвездный движок, и теперь им в ожидании ремонта придется провести два лишних дня на чужой, негостеприимной, биологически агрессивной планете, к тому же с непригодной для дыхания атмосферой.

И это — глубоко неправильно. Если угодно — неэтично. Потому что они — не инопланетяне, не амебы. Они — представители одного с маршрутным пиплом, со мной, с моим бывшим другом алкоголиком Лобановым, с отредактированным бейсбольной битой Алексом, с теми уебками, которые его отредактировали, биологического вида и даже национальности и местожительства. Они живут не на планете Криптон с фтороводородной атмосферой, а — в этом городе, в этой стране, в этом мире. Где не все загорелы и подтянуты, где немотивированно убивают гвоздодером и вообще не так много поводов для бодрого жизнерадостного мироощущения… Никто не говорит, что они обязаны квасить, как Лобан, или валяться с дырой в башке, как Алекс, — но делать вид, что ни того ни другого попросту не существует, они права не имеют.

Как говаривал персонаж незабвенного фильма: “Я так думаю”.

Лера говорит, что это естественный процесс, что в возрасте между двадцатью и двадцатью пятью (у меня, выходит, началось даже с некоторым опережением графика) как раз и меняется круг общения: отмирают старые, детские и юношеские, “случайные”, возникшие в одной школе, одном дворе и т. п., связи, вытесняются другими — основанными на социальной, профессиональной ориентации. То есть окончательно определяется эта ориентация — и определяет в целом твой модус вивенди. Если определяется…

Я ей на это отвечаю, что меняется, к сожалению, не только специфика, но и КАЧЕСТВО связей — теряются ведь друзья, а приобретаются коллеги, приятели, единомышленники. Feel the difference.

И вообще… Лере, конечно, видней — но я происходившее в последние пять лет не мог воспринимать иначе, как сокращение пространства. Пространства общения. Пространства действий. Сокращение количеcтва выборов. Сокращение свободы.

Если это называется взрослением, то мне не нравится определение — его положительная оценочность. Я не согласен, что происходящее — правильно. Оно естественно, я отдаю себе отчет, а значит, видимо, безальтернативно. Но не может быть правильной деградация.

Как то так вдруг получается, что тебе не о чем, собственно, говорить с человеком. Как то получается, что вы уже и не дико то стремитесь разговаривать… И дай еще бог, чтобы человек остепенился, женился, сбрил “ирокез”, вынул крест из уха и пошел торговать лицензионным софтом. То есть радоваться тут нечему, см. отморозка Геру, — но можно же и как Лобан или Гарик, которые к своим двадцати пяти попросту потихоньку спились, как Валдер или Серега, которые откочевали в какую то непостижимую, снаружи видимую, но совершенно недоступную, закукленную реальность, вариант прозрачной запаянной колбы, где и пребывают ныне с витальностью заспиртованных организмов…

А можно вообще, как Крэш…

Я знаю, что это не вариант, что в такой смерти по любому нет ни осмысленности, ни красоты, и не надо мне про Моррисонов и Кобейнов (те успели стать Моррисоном и Кобейном, а кем стал Костя Решетников?). Я знаю, что это в любом случае не моя судьба. Я знаю, что лицензионный софт — тоже не моя судьба. И еженедельная передачка об успехах латвийской полиции — тоже, слава богу…

Банковская молодежь — это, между прочим, песня отдельная. Я то общаюсь с кем — с журналистами, программистами, организаторами гастролей: молодыми людьми более менее интеллигентно творческих профессий. Я лишь приблизительно представляю себе, в какое заскорузлое, упертое, самовлюбленное говно превращает тех, кому вольномыслие вроде бы положено по возрасту и образовательному уровню, близость к БОЛЬШИМ БАБКАМ и работа с ними…)

Но, в первую очередь, для всей этой публики я — лузер, чмо, пустое место. Потому что единственным, единственным и безальтернативным критерием человеческой ценности для этой публики всегда были деньги и то, что на деньги покупается, а с человеком, у которого даже тачки нет — ВООБЩЕ НИКАКОЙ, никто из них добровольно и разговаривать то не станет (если только не случилась неприятность иметь эдакое в родных братьях).

Я, между прочим, с ними (еще раз — кровные родственники не в счет) тоже разговаривать не стану — кроме как языком физического насилия. И вообще — я эту падаль ненавижу куда сильнее, чем они меня. Я хотя бы умею ненавидеть — они же на самом деле не умеют ничего, кроме как мастурбировать на свои “бэмки” родстеры, свои сотовые с MP3 проигрывателями, цифровыми фотиками и встроенным Интернетом, свои распечатки с балансом на их ебаных счетах…

Кстати. О ненависти. Леха Соловец, еще когда работал в отделе спорта “газетки «Часик»” под начальством колоритного завотделом Карпушкина Валерия Васильича, для подчиненных — Папа (вообразите императорского пингвина двух метров ростом с рокочущим голосом и барственной повадкой), слышал от последнего, как тот в советские времена бухал в купе поезда дальнего следования с неким капитаном СА. И как товарищ капитан, будучи основательно под мухой, наставлял визави: “Главное — это воспитывать в себе ненависть к империалистам!”.

Потом как минимум год в “системе” строго соблюдался ритуал: при всякой встрече интересоваться у собеседника, как у него сегодня с ненавистью. И уведомлять в свою очередь, что у тебя на сегодня с ненавистью — полный порядок.

Так вот, с ненавистью — полный порядок.