«Чиновник особых поручений при Симбирском губернаторе» – согласитесь, звучит многозначительно и возвышенно. В сферу обязанностей такого «порученца» входил, среди прочего, надзор за средствами массовой информации и всем литературным и издательским процессом в губернии.

Должность эта считалась подходящей для одаренных, делающих чиновную карьеру юношей. По понятиям своего XIX столетия, 32-летний Николай Александрович Мандрыкин был уже не молод. Но одаренности, таланта, склонности к писательству у господина Мандрыкина было не отнять. От совмещения ремесла и призвания писалась сатира.

«От нечего делать» многое делается на свете: от нечего делать лежат на кровати и плюют в потолок…От нечего делать ходят по панелям улиц, что в русском переводе означает: «продавать слонов». От нечего делать посещают театры, клубы, публичные сады, бульвары и даже церкви; я знавал некоторых, что от нечего делать читают. А есть даже и такие, что от нечего делать женятся. А какая масса людей, которые «от нечего делать» ловят мух по летам, а зимою ковыряют в носу.

Помню я секретаря блаженной памяти уже усопшего «уездного суда» – Пафнутия Ермолаича Хапова, который постоянно занимался вытаскиванием козуль из своего корявого носа; так что однажды судья, в ожидании губернаторской ревизии, заметил: «Вы Пафнутий Ермолаич, так всегда усердно ковыряете у себя в носу, что я сильно побаиваюсь, как бы вы не увлеклись этим занятием и во время губернаторской ревизии!..» – «Что вы-с?! Как возможное?! — воскликнул Пафнутий Ермолаич, вскакивая со стула, – разве в то время до носа будет?! Ведь этим я занимаюсь так себе…иногда… от нечего делать…».

«Он в свое время был заметной величиной не только на сереньком, бесцветном небосклоне нашего города, но и во всем Поволжье, как даровитый литератор, печатавшийся почти во всех поволжских газетах. Веселый, остроумный, крайне добрый и отзывчивый на все хорошее, Николай Александрович производил на всех, кто сталкивался с ним в жизни, чарующее, незабываемое на всю жизнь впечатление», – писал один из мемуаристов.

Чиновный, но не чинный, господин Мандрыкин соседил через забор с другим чиновником, директором народных училищ, статским генералом Ильей Николаевичем Ульяновым. Подобно знаменитому в истории сыну последнего, Владимиру, студент Николай Мандрыкин был изгнан за беспорядки из Казанского университета и надолго угодил в категорию «неблагонадежных».

Двадцатилетним юношей, в 1862 году, он поступил в частное пароходное общество «Самолет». Без малого шесть лет ходил Николай на окрашенных в фирменный розовый цвет «самолетских» пароходах по матушке-Волге. Путешествия эти подарили будущему писателю массу живых наблюдений и впечатлений. Из походной юности вынес литератор ценное чувство «ценить в людях, прежде всего, доброе сердце и снисходительно относиться к их слабостям».

Другим, увы, не самым приятным «благоприобретением» кочевой жизни, стало все усиливавшееся с годами, как выражались во веки оны, «пристрастие к «синему кувшинчику», или к «зеленому змию», как сказали бы теперь.

Наконец родня добилась снисхождения для опального студента. В начале 1869 года Николай Мандрыкин поступил на службу в Симбирский губернский статистический комитет. В 1874 году недавно назначенный губернатор Николай Павлович Долгово-Сабуров предложил ему место чиновника особых поручений при собственной персоне и редактирование официальных «Симбирских Губернских Ведомостей».

В 1878 году, в «Казанском литературном сборнике в пользу голодающих крестьян Казанской губернии», был напечатан первый рассказ Николая Александровича -«Курослепов». «В нем на чарующем фоне царицы-реки автор описывает интересную встречу с резчиком-рыболовом Василием Андреевичем Курослеповым… Рассказ начинается описанием чудесной волжской природы, затем следует удачно написанный портрет рыболова, печалующегося на свою только что минувшую долю крепостного человека. В рассказе показана почти тургеневская кисть художника-пейзажиста, и святая некрасовская скорбь о человеке-рабе, и чарующая грусть автора, брата человеческого всем угнетенным и оскорбленным страшным жизненным режимом нечеловеческого крепостного состояния», – выписывали критики.

А это из другого рассказа:

«В одном из номеров уездного города Ч., сомнительной чистоты, на кушетке работы местного «Гампса», лежит армейский офицер из «молодых». В номере могильная тишина; только где-то наверху у потолка слабо жужжит муха. Наконец офицер вздыхает на весь номер – и как-то решительно потягивается.

«Это черт знает что такое! -восклицает он сам с собою, – Вот тоска-то! Хоть опрокидонт бы совершить, от нечего делать! – Коленкин! – орет он своим звучным баритоном. – Коленкин! Распросукин сын! Водки!» – «Водки не имеется, ваше бродье». – «Как это так не имеется?» — «Так точно, ваше бродье, не имеется. Вчерашним вечером, штабс-капитан Зубовертов последнюю допить изволили».

«Достать!» – отдается приказание, не допускающее возражений. «Слушаю, ваше бродье», – отвечает денщик и исчезает. Через 1/4 часа на столе у офицера стояла бутылка водки и тарелка с ломтем черного хлеба, круто посоленного поваренною солью. А через 1/2 /полчаса/ подпоручик Штыркин, несколько развязнее обыкновенного, выходил из своего №, заломив по-гусарски фуражку набекрень.

«Если пришлют из роты, – говорил он Коленкину, – скажи, что их благородие пошли-де пройтись, от нечего делать…».

Всевечная тоска и незамысловатый, нетверезый выход из нее опрокинули Николая Александровича. Он скончался в 1894 году, всего 52 лет от роду. «Его знали и любили – как за его загубленное жизнью дарование, так и за его не гибнущую ни под какими ударами судьбы светлую душу»…