Известный актер поделился с читателями «Комсомолки» своими воспоминаниями и планами на будущее

Актер-глыба, актер-скала- так по праву называют народного артиста РСФСР Алексея Петренко. В Ульяновск этот замечательный человек приехал со своим новым проектом – ораторией Сергея Прокофьева «Иван Грозный», в которой он исполняет все вокальные партии. Аккомпанировал Алексею Васильевичу Ульяновский государственный академический симфонический оркестр под управлением Сергея Ферулева. Перед финальной репетицией оратории Петренко пообщался с журналистами. Беседа началась с традиционного вопроса – об Ульяновске.

– У каждого родившегося в Советском Союзе есть определенное представление о вашем городе. Это ведь родина Ленина. А личное отношение попытаюсь сформировать в ходе этого визита, если получится.

– Планируете посетить какие-либо места в нашем городе? Может, что-нибудь увезти отсюда?

– Хотелось бы, конечно, но только вот не знаю, позволит ли время. Если бы я приехал сюда не по делам, а просто так, возможностей было бы больше. А пока я дело не сделаю, в голову ничего не впрыгивает. Я сохраняю энергию для выступления. Но хотелось бы попробовать хорошей волжской рыбы!

Родом из славянской Италии

– Говорят, что вы начали петь в церковном хоре…

– В общем-то это не совсем так. Я пел в церковном хоре, но делал это совсем нерегулярно, не с детства и даже не с юности. О какой церкви может идти речь, если я был советским актером? Тогда это означало перекрыть себе все входы и выходы. Я вообще даже в храм ходил только на гастролях, там, где меня никто не знал. Потихонечку придешь, в уголочке встанешь, чтобы никто не заметил и не донес… Когда стало посвободней, я стал периодически петь на службах. Сейчас, к сожалению, не пою – совершенно не хватает времени. Я все мечтал, что когда уйду на пенсию, то перестану бродить по Руси, осяду на одном месте, и можно будет в нашей старой деревенской церкви делать то, что нужно было делать всю жизнь. Но…

А пение мое пошло от земли, в которой я родился, – это Украина. Этот край – славянская Италия. А, может быть, даже больше. Певучая страна. Я родился в семье с хорошей музыкальностью и знанием фольклора. После революции, конечно, особенно после 30-го года, все разогнали, разрушили. Семьи раньше были большие, дружные. У ,моей мамы, например, пять братьев и две сестры. И все родственники раз в год собирались на храмовые праздники – каждая церковь была названа в честь какого-то святого, вот в его день и устраивался такой сход. С самого утра звучало пение, которое не смолкало до поздней ночи. Садились за стол, понемногу выпивали и пели. За целый день ни разу не повторялись! Если кто-то забывался и начинал песню, которая сегодня уже исполнялась, его останавливали и требовали новую. И так продолжалось и на второй день, и даже иногда на третий. Уму моему непостижимо – как же можно было столько запомнить. На эти праздники даже приходили слушатели из соседних деревень. А на день «их» святого наши шли туда.

Мой дядя, мамин брат, пел драматическим тенором. Хотя сам был простым рабочим, каменщиком. Когда началась Первая мировая война, его призвали в армию. Так вот, с фронта он писал, что его хотели было взять в церковный хор – подходил по всем статьям. Но не знал нотной грамоты, поэтому не получилось. А голос у него, по рассказам моей мамы, был выдающийся! То есть что-то мне все же подарено было предками вместе с генами. Так что моей заслуги тут нет. Наоборот, я как-то невольно мешал этому дару проявиться -поздно начал серьезно заниматься. Утешает лишь то, что у меня было не менее интересное дело. В молодости мне оно больше нравилось.

– Как началась ваша певческая карьера?

– Подобные вещи всегда получаются случайно. Наш знаменитый дирижер Владимир Иванович Федосеев предложил мне участвовать в вокально-симфоническом действе «Фронтовые письма». Попробовали, что-то получилось. Прошло время, и он мне предложил Грозного. Сделали и этот материал, который как-то быстро стал востребованным: ставился в Вене, Париже, Мюнхене, Цюрихе, у нас в России и ближнем зарубежье. А успех всегда подзадоривает, хочется продолжать – начали делать записи. Потом я разохотился и замахнулся на различные арии, причем старался сделать их по-своему. Ведь когда слушаешь Шаляпина, Марию Каллас, Карузо и других грандов, если честно, хочется молчать. Думаешь, зачем колебать воздух, когда уже есть такое чудо? Лучше уже не будет. Повторить – нельзя. Сделать лучше? Бог велик – вдруг родится на земле русской еще один Федор Иванович? Но это не я. А вот попытаться внести свои нотки – можно. Интерпретировать. Так и получилось.

Оправданная жестокость?

– Как лично вы относитесь к Ивану Грозному как к исторической фигуре? Сказывается ли это на вашем исполнении роли русского царя?

– К Грозному я отношусь… Вообще-то не имеет значения, как я к нему отношусь, он не нуждается в нашем отношении. Как о всякой неординарной выдающейся личности, о нем существуют полярные мнения. Потому что такие люди не вписываются в нами нарисованные стандарты. Как собиратель русских земель – это просто великий государственный деятель. Образованнейший для своего времени (а может, и не только для своего). Могучий человек, который управлял могучим государством и сделал его еще более могучим. Писал стихиры, то есть был еще и композитором. Незаурядный литератор, отлично владевший слогом. Вспомним еще его переписку, библиотеку, рассмотрим государственное устройство. Но он был жесток. Иногда мне кажется, что для наших .просторов, наших людей широких, не знающих, насколько их ширь распространяется и в какую сторону пойдет, может быть, и нужна сильная жесткая рука. Последние времена ясно показывают, что волю особенно давать нашим людям опасно. И прежде всего, для них самих.

Сейчас к Ивану Грозному вновь поднялась волна интереса, гораздо более конструктивного, чем ранее, в начале 90-х. Тогда интерес был большей частью разоблачительный , «желтый». Впрочем, тогда досталось практически всем – и Пушкину с его скабрезными стихами, и Горькому за его «обслуживание сталинского режима». И быстро все забыли, что они были подлинными гениями. Я бы хотел посмотреть на тех, кто сегодня шельмует Горького, в те времена. Как бы они там себя вели, как бы они там говорили. Люди могут быть разными. Но надо все же больше по делам судить. И не стоит слишком глубоко копаться в том, что он делал не так. Потому что этим мы унижаем и себя, свой народ, свой край.

Великий Прокофьев

– Что для вас связь с публикой? Зависит ли наличие этой связи от географии?

– Связь с публикой устанавливается тогда, когда я чувствую ее дыхание. Когда есть ощущение того, что она вместе со мной, с тем, что я делаю. И, конечно же, география тут ни при чем. Во-первых, реакцию людей невозможно предугадать. Во-вторых, очень многое зависит и от тебя как от артиста. Например, выступая с «Иваном Грозным», я не чувствовал разницы между российской публикой и европейской. Может быть, там даже был более горячий прием. В венском «Мьюзик Ферейн», да и в Мюнхене, и в Париже было практически, как на рок-концерте. Туда приходили люди степенные, добропорядочные, с «боингами» в ушах и на пальцах. И потихонечку их Прокофьев так пробирал, что они становились буйными. Музыка этого гениального композитора будила в них уже уснувшие эмоции. Они уже привыкли, что все нормально, все хорошо, стабильно… И вдруг их так взбудоражило!

– Правда ли, что хор в Вене с вами пел на русском языке?

– Да, совершенно верно. В связи с этим вспоминается мне одна история про русских старообрядцев, которые эмигрировали в Бразилию. Долго они там мыкались, но наконец-то нашли себе место, стали выращивать хлеб и богатеть. А жили они очень закрыто, языку не учились. Накопили денег и всем селом поехали в город за покупками. Заходит старейшина в один магазин и спрашивает, говорит ли кто по-русски. Естественно, ему отрицательно качают головой. Они идут дальше и везде задают тот же вопрос. И так до тех пор, пока не нашли какую-то небольшую лавку, где хозяин знал десяток русских слов. И наши практически опустошили все прилавки. На эти деньги торговец после отстроил большой супермаркет. Закупились они и вернулись к себе. Когда на следующий год староверы снова поехали в город, в каждом магазине их приветствовали на их родном языке!

Когда есть что-то великое, стоящее – а Прокофьев и есть наше великое – тут и немец по-русски заговорит, и все остальные тоже. И не нужно никого заставлять -это будут делать с удовольствием.

– А как современные оперные примы относятся к вашему вхождению в «их» пенаты?

– Не ощущал я пока каких-то прямых лучей их любви или нелюбви. Я думаю, что многие относятся скептически: «Ну вот, туда же!». При это немало тех, кто, побывав на моих концертах, меняют свое мнение на противоположное. И такое бывает.

За роли не стыдно!

– Какая работа на сегодняшний день доставляет вам наибольшее удовольствие: театр, кино или пение?

– В театре я играю сейчас одну роль – Фирса в антрепризе «Вишневый сад». Кино – это роль Сталина в 12-серийном фильме производства ВВС «Неизвестная война», снова Сталин в английском фильме «Черчилль на войне», дедушка в фильме по повести Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом». Закончились съемки «Утомленных солнцем – 2», где я сыграл эпизодическую роль бухгалтера. Также завершилась работа над 20-серийным сериалом по трилогии Сухово-Кобылина – там я Муромский. Но не скажу, что самое большое удовольствие получаю от кино. Концертирую сейчас очень много, и мне это нравится. Ну а вообще, конечно, интересно все.

– Есть любимый образ, в который вы перевоплощались?

– Я боюсь слова «перевоплощение». Оно слишком мощное и могучее, чтобы им самого себя оценивать. А что касается ролей… Перво-наперво это, конечно же, Распутин в «Агонии», с которого у меня, в общем-то, все и началось в кино. Вместе с этой ролью я и приобрел профессию, ведь до этого в основном работал в театре. А в целом мне не стыдно ни за одну мою роль. Потому что я делал все, что мог. Может быть, где-то нужно было сыграть лучше, интересней. Но у кино своя специфика – улучшить нельзя, уже все снято, проехали.

– Каких сюрпризов от вас еще ждать в ближайшее время?

– Да я вот тут насмотрелся на Льва Прыгунова… В последнее время он мало востребован как актер, но зато открыл в себе новый талант – стал замечательно рисовать. А меня даже если бы к стенке поставили и сказали: «Рисуй или убьем», то вряд ли чего бы добились. Не чувствовал я в себе этого. А теперь вот решил попробовать, поиздеваться над собой. Хорошо, ехать никуда не надо – сиди себе в огороде и рисуй.

Все, что связано с Ульяновском…

– Вам довелось играть таких непростых людей как Иоанн Васильевич и Иосиф Виссарионович. Эти роли наложили какой-то отпечаток на вашу личность?

– А разве по мне не видно? (смеется).

– Ну в жизни же вы довольно добродушный человек, а роли совершенно иного плана…

– Ну, добродушный или нет -дело проходящее. Если не доведут меня, то добродушный. Если наоборот – то наоборот. Как и любой нормальный эмоциональный человек. А уж у актера эмоций хоть отбавляй! Например, вот очень опаздывал я в Ульяновск. Москва, пробки! Хоть и выехали за полтора часа, все равно не успеваем на поезд. Водитель наш, умница, нашел какую-то окольную дорогу, и я успел к самому отправлению. Подхожу к вагону, протягиваю билет. Девочка-проводница смотрит в него и говорит: «Извините, пустить не могу. У вас билет не на пятый месяц, а на шестой». Мать моя дорогая! А там действительно опечатка. Я отвечаю: «Как же быть? Ведь все равно купе будет свободно! Давайте, пока будем ехать, разберемся». Ни в какую! Пришел начальник поезда и тоже отказывает: «Нельзя»! Даже с милицией пришел, чтобы я не буянил. Так я и не уехал на этом поезде. Посмотрел поезду вслед, «спасибо» сказал. Кстати, за границей капиталисты бы тоже не пустили. Но у нас все же Россия! Ведь вполне могли сказать: «Да езжай ты, выясним сейчас все. Если что, в поезде купишь билет». Но не сказали. И я как-то так внутренне осерчал. Если бы ехал я сам собой – другое дело, но тут же выступление, дело большое. И подумал сгоряча: «Все, что связано с Ульяновском, никогда России ничего хорошего не приносило и не принесет!». Потом, конечно, понял, что был не прав – не по селу, а по двору нужно оценивать.

Потом все же нашелся выход из положения. Сдал билеты – ох, и муторное дело! Сел на скоростную электричку до Рязани, которая поезд в пути догоняет. Одиннадцатиминутное окно там образуется, и нужно за это время перебежать по мосту и сесть в нужный вагон. Представляете меня с моим весом, бегущего по мосту? А московские друзья через военную комендатуру организовали в Рязани торжественный прием – встретили меня пятеро курсантов и практически перебросили через несколько путей со стоящими на них составами. Говорят: «Под поездом не полезем, пойдем напролом!». Успели, я еще потом минут пять просто сидел в купе.

«Никарагуанская» самогонка

– Чем занимается ваш сын, внуки?

– Сын журналист, ваш коллега. Все вы его знаете – это Михаил Кожухов, ведущий программы «В поисках приключений» и тому подобных тематических передач. Внук – эксперт по подбору зарубежных фильмов для российского проката, внучка еще учится. Ей 15 лет. Трудоголик, в отличие от меня. Я-то человек ленивый. А она такая вот получилась почему-то.

– У вас есть хобби?

– Моя профессия – это мое хобби. Хотя есть еще одно увлечение, если можно так сказать. Химия нравится. Реактивы там всякие. Допустим, самогоноварение: очень интересно мне, как это так? Берешь изюм, размазываешь его, заливаешь водой, он бродит, его перегоняешь – и получается замечательный напиток.

– Неужели варите?

– А то! Просто в свое время, когда эта жидкость была очень дорогая, и ее получали по карточкам и талонам (только на свадьбы-похороны), просто-напросто приходилось. Представьте себе: денег хватает от зарплаты до зарплаты, а сын женится! И я наварил, ведь не укупишь. Провели две свадьбы – молодежную и взрослую. Мы назвали самогонку «Никарагуанская», потому что разливали ее в бутылки из под никарагуанской водки. Пили за милую душу и были все очень довольны. Она была разнообразная . – из фиников, изюма, инжира, королька. Сахарную я вот только не люблю – это очень просто, не интересно: развел сахар один к четырем, бросил дрожжи и жди себе.

– А в кузницу не заходите по старой памяти?

– Иногда. Но только вприглядку, потому как квалификацию потерял и силы уже не те.

Вопрос вопросов

– Как произошла ваша встреча с Ульяновским симфоническим оркестром?

– Мне позвонил ваш дирижер Сергей Ферулев – у него было желание красиво закончить концертный сезон. А когда-то оркестр под его управлением исполнял ораторию Прокофьева. «Моего» Грозного он увидел на каком-то телевизионном вечере. Так и возникла идея. Он позвал, я приехал.

– В нашем городе сейчас один из самых злободневных вопросов -возвращение исторического названия. Опросы показывают, что большинство горожан против. Причем по «бытовым» причинам: не хотят менять паспорта, возражают против бюджетных затрат. В контексте нашего размышления об Иване Грозном и о власти вообще: всегда ли глас народа есть глас Божий? Или иногда правители все же должны «продавливать» некоторые решения, не считаясь с ним? Ваше отношение к переименованию?

– Если я начну рассуждать на эту тему, то мне дорога в Государственную Думу. Наверное, ульяновцы лучше знают, что им нужно. Но! Не могу понять. С одной стороны, хорошо, если бы город стал Симбирском снова. С другой, все эти страшные неудобства, расход денег… Лирически и исторически хочется, чтобы был Симбирск… А может, можно какое-то соломоново решение принять? Ульяновск-Симбирск, например. Или Симбирск-Ульяновск. Хотя, опять же, денег сколько надо. Тут и правда любой голову сломает. Вопрос вопросов. Как-то вы меня озадачили… А зачем я озадачился – не понимаю…

Справка «КП»

«Иван Грозный» значится в списке сочинений Прокофьева как «оратория -для чтеца, хора и оркестра», но на самом деле композитор не создавал такого произведения. Вместе с кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном он работал над музыкой К одноименному кинофильму. Но трехсерийная киноэпопея о жизни русского царя так и не была закончена. После смерти режиссера Прокофьев категорически отказывался создавать на основе уже готовых музыкальных номеров единый цикл. Однако через пять лет оратория впервые зазвучала на эстраде.

В 2006 году оратория «Иван Грозный» прозвучала в новой редакции Владимира Федосеева. Уникальность этой постановки заключается в том, что два центральных сольных номера оратории – «Песня про бобра» и «Песня Федора Басманова с onричниками» – впервые должен был исполнять чтец, а не профессиональные певцы.