“Психогеография устанавливает своей целью изучение точных законов и специфических эффектов территориального окружения, сознательно организованного или нет, оказывающих действие на эмоции и поведение индивидуума. Прилагательное «психогеографический», сохраняющее вполне приятную неопределенность, может быть применимо к находкам, выявленным такими исследованиями, к их влиянию на человеческие чувства и, даже в более широком смысле, к любой ситуации или поведению, отражающими такой же дух открытия.”

Ги Эрнест Дебор. «Введение в Критику Городской Географии»

Большинство теоретиков урбанизма склонялись к тому, чтобы явно представить город как единое социопространство, которое в своей совокупности включает в себя как и чисто “материальные” реализации, так и эмоционально – духовные потенции, раскрывающиеся во взаимодействии с урбанистической географией в эмоциях. Когда говорят о психогеографии, то имеют ввиду именно раскрытие этих потенций. Теперь к точечной застройке Ульяновска можно перейти.

Итак, каков был город? Каково было его социопространство 20, 30, 40, 50, 60, 100, 200 лет назад? Очевидно, всегда разное. Начиная с города-крепости, пространство которого жёстко задавалась его границами, а восприятие – целями и задачами, стоящими перед общиной, через “купеческий” или “дворянский” тихий провинциальный городок, всё эмоциональное пространство было также единым и отличалось в ту или иную сторону только в классических точках такого изменения – в местах скопления народа и в местах, отмеченных причастностью к Богу – церквях, монастырях, и.т.д. Т.е. из общей единой среды выделялись лишь площади и места, связанные с религией. Всё остальное пространство было единым, с небольшими отклонениями в восприятии, связанными с различными общностями. Тути – отставные служивые, набережная Симбирки – служивые не отставные, “кирпичные сараи” – городская босота и.т.д. И лет 200 город сохранял это гармоничное соотношение. Менлось не восприятие, не социопространство каждого места, а лишь его размер – разрастались слободы, увеличивались торговые ряды, и.т.д. Т.е. географическое пространство служило целям социального, а не наоборот.

Нетрудно догадаться когда произошёл перелом – как только город был переименован в Ульяновск и началась его активная урбанизация. Индустриализация и эвакуация промышленных предприятий в ВОВ наложила неизгладимый отпечаток, но сталинская застройка не изменила сложившегося социоуклада, лишь дополнив его новой “частью” – засвияжской “слободой” автозавода и заволжским районом (нижняя терасса).

Потом как у всех – модерновые стеллы с ленином, его же барельефы, хрущёвки, и как последний слой – знаменитая 75-ая и 90-я серия, со своими тёмными дворами, асфальтом и отчуждённостью. Ничем наш город в этом плане не выдающийся, если бы не одно но – замещение происходило у нас не по общим сценариям. Взять хотя бы заповедник ленина – “уголок старого симбирска со своей атмосферой”, который, если честно, для новых жителей нового урбанистического отчуждённого пространства был просто бельмом на глазу. Но мало-помалу замещение происходило. В итоге, город, по своим “слоям” социопространства явно разделился. На:

– “уголки Старого Симбирска” с преобладанием 1-2х этажных старых строений с попытками добавить в это “советской власти” со своими глобальными планами перестройки соципространства (например, ДОм Советов или Мемориал).

– сталинские районы со своим пространством и своими ощущениями

– районы из хрущёвок, апофиоз навязывания соц-культа, вершиной которого были бы явно “дома-коммуны”

– новые районы с бетонными коробками друг за другом и строго геометрической планировкой, который не несут ничего кроме холода и отчуждения

– частный сектор “нового поколения” (выселенцы с нижней терассы, районы севера, застроенные после революции, и.т.д.)

– “сверхновая архитектура” со своими “псевдокрасивыми” краснокирпичными бараками.

Естественно, что не одно из таких психогеографических образований не обладает единым социопространством, которое бы “равномерно” воспринималось эмоционально – всего есть нюансы и особенность, вызванные вкраплением и перемешиванием. Но НИКОГДА это перемешивание не было столь губительно для этих пространств, как это происходит в последнее время. “Архитектурный терроризм” времён СССР не идёт ни в какое сравнение с тем, что происходит ныне.

Сразу отмечу, что новые районы с их геометрической отчуждённой убогостью мне не жалко не сколько. Никакие “уплотнительные застройки” им не помешают – их влияние на жителей будет тем же, что и было. Хоть что делай. Реально может людей волновать только нехватка “машиномест” – для каждого “человекоместа” в таких “халупах” надо бы и “машиноместо”, чтобы всё было как надо.

А вот изменение эмоционального восприятия других “слоёв”, чьё перемешивание происходит не органично, а с ломкой – это чудовищная проблема.

За примерами далеко ходить не надо – всю гармонию старых улиц может перечеркнуть всего один “модный” красный коттедж. Впрочем, перечёркивать уже почти и нечего – кроме куска заповедника и улицы Шевченко почти ничего и не осталось, что можно было бы воспринять как надо и цельно. Всё остальное давно и навеки превращено в эклетичную смесь. Заметьте, я не говорю об архитектуре, я говорю об эмоциональном восприятии. Убогость архитектуры – это вообще отдельный разговор. При этом это не соболезнования о “старом симбирске”, вовсе нет. Взять хотя-бы даже Средний Венец со своими хрущёвками – то, что это не “старый симбирск” все знают. В парке г-ин Харлов строит “элитный” дом. Всё, конец единому восприятию течения жизни. А если пройтись просто по центру, то таких вещей можно увидеть не десятки и сотни, а тысячи. Город меняется, но он никогда не менялся с такой ломкой. На этом фоне уплотнительная застройка в засвияжье – это полнейшая ерунда, которая ни на что не влияет.

Естественно, возможна куча возражений – город хорошеет, развивается. Да, развивается. Но развивается в ту сторону, в которую не надо – в сторону мозаичной разбросанности его восприятия. Это- унификация, которая называется отчуждением. Прибавим расширение города сразу и намного включеним в него пригородов и получим, что устоявшаяся идентичность (никаких исторических корней) утеряна навсегда. Самое же плохое, что именно этим город и порабощает. Когда окна покосившегося старого дома с колонкой около него смотрят прямо в окна 12 этажки – это больно. Когда бабушки сидят во дворах-колодцах на лавочке – это страшно. Когда безучатные “элитные” дома с такими же безучастными жильцами строятся среди частных домов, где по 50 лет все сидели на одной лавке и смотрели на трамвай, проезжающий мимо, – это прямой геноцид города, как социообщности. Это – разрушение связей. Перемешивать слои можно и нужно и это происходит всегда, но никто и никогда даже в ульяновске их не разрушал до основания. А теперь разрушают. Таких городов мало, в большинстве своём кто-то что-то видно чувствует или понимает. А точечная застройка? Точечная застройка уже ничего не испортит. Только у нас против неё митингуют. В городах, где “слои” не смешались, митингуют за сохранение исторического облика районов.

Ги Дебор в своём программном заявлении по “новому урбанизму” предлагал революционным образом изменить восприятие города “здесь и сейчас” в нужном русле. Для этого была введена техника “дрифта”, которая теоретически и практически развивается до сих пор, правда превращаясь понемногу в своего антипода – АРТ-техники, WI-FI и прочее… Так вот, результатом дрифта является по классическим канонам рождение знакового объекта, “снимка” реальности – психогеографической карты, которая важна так же, как карта классическая, топографическая. Для сегодняшнего исторического Ульяновска часть этой карты уже распалась на мозаичные кусочки – это страшнее, чем всякая уплотнительная застройка в местах, где заливка на карте сплошная. Т.е. вывод простой – алхимическое нагромождение знаковых объектов со своим восприятием ведёт к хаусу. Менять хаус, структурируя его – невозможно. Дрифт на больших площадях становится невозможным.

p.s. кстати всем понятной ломкой “социопространственного” шаблона может стать такой пример – взгляните с Венца на гостиницу Венец. Ничего не замечаете?