Самый молодой и необычный театр в Ульяновске – это театр-студия «Enfant terrible», название коего в переводе с французского означает «несносный ребенок».

Уже первые его «шаги» не остались незамеченными. «Ребенок» оказался умен и талантлив. Первый же спектакль театра-студии – «Трижды три» – был назван «Самым ярким впечатлением» областного театрального фестиваля «Лицедей-2008». А исполнителя главной роли в этой постановке Алексея Храбскова наградили за блестящую игру призом Ульяновского отделения Союза театральных деятелей России.

Вообще-то, «Несносный ребенок» появился на свет несколько ранее, почти одновременно с «Небольшим театром» (ТЮЗом). Влившись в его труппу, театр-студия завуалированно заявила о себе совместным невербальным спектаклем «Яичница». После громкого конфликта в «Небольшом» самые «несносные» молодые актеры во главе с Дмитрием Аксеновым, художником и единственным в Ульяновске лауреатом Национальной премии «Золотая маска», покинули его стены, чтобы вместе творить.

На некоторое время «Ребенка» приютила Малая сцена областного театра драмы. Сейчас актеры обживают арендованный подвал на улице Минаева и мечтают о собственном театральном доме.

Накануне очередного фестиваля «Лицедей», на котором театр-студия покажет премьерную постановку «Hemerolopia», объединившую две пьесы Мрожека, мы встретились с лидером «Enfant terriblе» Дмитрием Аксеновым.

– Дмитрий, дайте определение предназначения Вашего театра?

– Он – для того, чтобы «ранить» душу.

– Вот как! Уточните: отчего столь суровое отношение к зрителю, и что должно получиться в результате?

– Нужно затронуть эмоциональную сферу, и только этим театр должен заниматься. Можно два часа хохотать, а потом забыть, из-за чего смеялся. Этим занимаются Петросян и другие юмористы. Но ты сам должен быть «раненым», тогда и других затронешь. У человека должна быть боль в душе, иначе ты – «даун». У Гребенщикова есть песня со словами: «Я ранен светлой стрелой, меня не излечишь. Я ранен в сердце, чего мне хотеть еще…» Благополучие – враг человека. Душа жиром заплывает, становится нечувствительной.

– К Вам пришло ощущение, что Вы – режиссер?

– Я еще этого не почувствовал. Просто делаю, что могу. Если вижу, что у меня есть прорехи в знаниях, то беру книгу. Нигде этому специально не учился. Можно ли назвать режиссурой то, что я сделал пять спектаклей и несколько «капустников», не знаю наверняка. Даже в афишах своих постановок не подписывался. Придумывал себе всякие смешные должности: штрих-корректор, например.

– Какова она, доля режиссерская? Уже хлебнули полной чашей?

– Вообще, ответственность – дикая. Я теперь себе, в прошлом художнику, завидую. Сделал свой маленький кусочек в спектакле, и остальное тебя уже в меньшей степени касается. А режиссер отвечает за все, за конечный результат. Иной раз думаю: и какой черт понес меня на эти «галеры»?! Но мне интересно общаться с этими людьми, узнавать что-то новое, вместе с ними учиться. Есть позабытое слово – товарищ, соратник. Наш коллектив связывают еще и человеческие отношения. Кстати, Экзюпери сказал, что ремесло тогда чего-нибудь стоит, когда оно служит объединению людей. Про нас иногда говорят: блаженненькие, дурачки… А может быть, мы святые?.. По нынешним временам, что могут подумать о человеке, который не идет ни на какую другую работу, но готов репетировать, играть спектакль и получать за это весьма и весьма скромную сумму?

– Дмитрий, Вы ведь еще и театральный художник. Такая двойственность – режиссер-художник – помогает?

– Те навыки художника, которые я получал долго, лет 15, работая в этом качестве, конечно, на пользу. Около девяти лет – в Пензенском театре кукол, два года – в Ульяновском театре драмы и два – в ТЮЗе. На мир смотрю через театр, а сейчас это происходит со мной по-новому.

– Как я поняла, команда у Вас сложилась?

– Мне кажется, – да (не слишком уверенно). Время покажет. Сразу не поймешь. Кое-кто уже ушел, уехал в Москву. Не сложились отношения с Аней Починовой, но расстались мы с ней без злобы. При встрече обнимаемся, целуемся. Сейчас в труппе 15 человек. Мы сами себе администраторы, а также – плотники, столяры, реквизиторы, костюмеры и так далее. У нас нет аристократизма, каковой имеется у артистов государственных театров. Нами движет любовь к нашему делу. Кто-то из актеров одновременно работает в драмтеатре. А есть те, кто живет только благодаря тому, что работают у нас. Я принципиально не устраиваюсь ни на какую другую работу, хотя приглашали… Но я вцепился, потому что мне безумно интересно. Считаю: уж если ты за что-то взялся, то должен отдаваться этому целиком. Еще мой дедушка покойный ругал меня: «Ты что – половинкин сын?» С серединки на половинку – ничего не получится…

– Чтобы молодому театру выжить, нужен репертуар. По каким критериям подбираются пьесы для постановок?

– Должен быть нормальный драматургический материал, желательно – с экзистенциональным подходом. В эту сторону стараемся «рыть». Вот взялись за Мрожека, объединив два названия – «Кароль» и «Серенада» – в одну постановку.

– Можно ли определить нишу, в которой находится «Несносный ребенок»?

– Мы не осели, мы пока – в пути. И в нишу ни в какую не торопимся. Наша задача – побольше выпускать хороших спектаклей, чтобы наш некоммерческий театр без дополнительного финансирования стал репетуарным. Это архисложно! Но, вспоминая наш спектакль по Платонову «Неизвестный цветок», хочу процитировать: «Он постоянно старался расти, даже когда его корни глодали голый камень и глину…»

– Этот спектакль о Вашем театре?

– Нет! Нам до этого еще далеко. Нужно учиться пробиваться сквозь асфальт…