(…) Я дал понять выше, что Якубов1 был барин в душе, природный арисократ. Между прочим, он был сын своего века, крепостник. Это, поидимому, противоречит «джентльменству». Нисколько, если не сходить с почвы исторической перспективы. А у нас, в настоящее время, начавшееся, впрочем, уже с сороковых годов, линии этой перспективы, как будто сгнившие, ненужные плетни, повалены, сломаны. Удят из прошлого какую-нибудь личность, отделяют её от её времени, точно отдирают старый портрет от холста, от освещения, колорита, аксессуаров обстановки, и неумолимо судят её современным судом и казнят, забывая, что она носит девизы и цвета своего века, его духа, воспитания, нравов и прочих условий. Это всё равно, что судить, зачем лицо из прошлого века носило не фрак, а камзол с кружевными манжетами, и, пожалуй, ещё, зачем не ездило по железным дорогам.

Не подумают эти легкомысленные судьи, что через какие-нибудь полсотни, сотню лет, если последующие поколения будут смотреть на них сквозь подобные очки, они предстанут перед ними, куда в непривлекательном виде! Ведь потомок далеко уходит от предка вперёд и кажется умнее его– благодаря придатку знания, опытов, открытий, нажитых временем. Но умён ли он в самом деле – это ещё вопрос. Имея это в виду, предвидя не в далёком будущем суд потомка над собою, умный потомок воздержится от легкомысленного смеха над предком, кажущимся простоватым, несведущим, неумелым.

Такие судьи в своё оправдание, пожалуй, укажут на Белинского: он-де тоже повинен в этом грехе: впадал в резкость, изрекал строгие, даже желчные приговоры минувшему времени, минувшим деятелям, иногда стяжавшим заслугами почёт и уважение своих современников.

Да, водилось это и за Белинским, искренним, правдивым, но горячим в своих увлечениях. Но, однако, тот же Белинский, где-то в одной своей статье, не помню по какому поводу, заметил, что теперь любой студент математического факультета знает больше Пифагора или Эвклида – и, кажется, если память не обманывает меня, приходит к вопросу, а был ли бы современный

1Якубов – крёстный отец И.А. Гончарова.

студент на высоте этих учёных мужей в их время? Но сам он, Белинский,

иногда действительно неблагосклонно смотрел в прошлое.

Между прочим, он с задором нападал и на Пушкина за то, что тот, пожалев, что «нет князей Пожарских, что Сицких древний род угас», с укором отозвался о том, что осёл «демократическим копытом лягает геральдического льва» и что теперь «спроста лезут в tiers-′etat» (третье сословие –(франц.) – примечание авт.).

Здесь Белинский горячо упрекал Пушкина, которого так высоко ценил, конечно, за то, как этот гений не оценил «пружины смелые гражданственности новой», как не проникся духом времени, не воспринял и не пропагандировал начал этой гражданственности. Ему, кажется, было больно за Пушкина. Но он, вне минут раздражительных увлечений, умел быть беспристрас-тен. Например, он не мог выносить Кукольника, как автора напыщенных и ходульных драматических поэм – «Тасс», «Джулио Мости», фальшивого романа «Эвелина де Вольероль», – но как ласково, с какой теплотой отзывался он о повестях того же Кукольника из петровской эпохи, в которых автор был прост и правдив! И вне литературы, в житейском быту, Белинский умел смотреть на разные явления, которые должны бы возбуждать в нём дух противоречия и раздражения, совершенно покойно и разумно.

В Петербурге, будучи уже на службе, я однажды в Новый год, между визитами по начальству, заехал к нему в форменном фраке, в белом галстуке.

– Что это: подлость? – дразнил я его, зная, как он восставал против всяких поклонений и поклонов.

– Подлость, не нами начатая, – добродушно заметил он, – выдумывать и вводить новую подлость – это подло, а повторять старые приходится сплошь да рядом.

В бросанье камней в прошлое и в отживших людей у Белинского явились подражатели, чуть не целая школа. Ничего не стоит выудить кого-нибудь из давнопрошедшего и отделывать на все корки. Мудрая латинская пословица: de mortuis aut bene aut nihil (о мёртвых говорят хорошо или ничего не говорят (лат.) – примечание авт.) – давно сдана в архив.

Но Белинский бывал виноват в пристрастных – и, с исторической точки зрения, неверных – порицаниях прошлым людям – под давлением своего искреннего влечения к лучшему, которого требовал даже от прошлого, как некоторые ревнивцы скорбят, зачем в любимой женщине не всё чисто и светло в её прошлом. А эти другие, непризванные «строгие ценители и судьи» из чего бьются, запальчиво замахиваясь своими детскими тросточками на отживших деятелей? Считают ли они себя лучше их? Вероятно, так: порицать можно только то, чего за собой не сознаёшь, – иначе язык не повернулся бы говорить, по пословице, «о воре, когда на самом шапка горит».

Гончаров И.А. Собрание сочинений. – М.: Художественная литература,1980. – т.7. – С. 283-285.