Татьяна АЛЬФОНСКАЯ

Он заметно волновался за час до начала творческого вечера. И почти заплакал, когда под гром аплодисментов, благодарных и восторженных, вышел на сцену Ульяновского театра драмы. Именно здесь Валерий Шейман решил отметить свой 60-летний юбилей. День в день – 15 июня.

«Подарок судьбы, – так говорит об актере режиссер Марк Розовский. – Репетировать с ним – удовольствие, переходящее в счастье». Понятно, что параллелей – «здесь и там» – в нашем разговоре с Валерием Шейманом было не избежать. А встретились мы за сутки до творческого вечера.

– Если бы ваш юбилейный вечер проходил в театре «У Никитских ворот», как бы это выглядело?

Четвертый сезон я закончил в театре Марка Розовского. Сыграл 11 ролей, среди которых – восемь главных. И все равно это не тот временной этап, который мог бы составить обо мне полное впечатление. Да и нет в этом театре традиции праздновать юбилеи. Но я приехал сюда не потому, что не провожу юбилейный вечер в Москве. В конце концов, я с наслаждением мог бы отметить юбилей в кругу семьи и это было бы не менее значимо и дорого. Но импульс, который сегодня привел меня в Ульяновск, шел от моих друзей, коллег, руководства театра, зрителей. Я с наслаждением провел время, вспоминая те отрывки, которые вошли в программу вечера. Потому что это определенные вехи, очень заметные зарубки в моей судьбе, профессии, жизни. И они счастливые, яркие, милые сердцу…

– Чем отличается звезда ульяновской сцены Шейман от актера московского театра Шеймана?

– К сожалению, в Москве надо жить долго и завоевывать ее долго. В молодости все случается просто. Сыграл блестяще звездную роль, тебя заметили, сняли в кино. Сейчас театральных артистов не знают. Знают медийные лица, которые засветились по телевидению и к которым идут в театр, как к знакомым. Поэтому ту любовь публики, которую я ощущал здесь, там невозможно добиться. Это много-многомиллионный город. Там есть три-четыре десятка постоянных зрителей, но у них свои пристрастия, что обозначились за 20 лет существования театра «У Никитских ворот». Любят своих. А я молодой артист. Шестидесятилетний. Ко мне присматриваются. Меня уважают коллеги. Ко мне с пиететом относится художественное руководство, отдавая дань моим умениям. А еще там нет Татьяны Альфонской, которая ходила бы на все мои премьеры и писала рецензии. Там нет тех, кто всегда ходил на мои спектакли и говорил: вот тут у тебя что-то не так, а вот тут – ты продвинулся! В Ульяновске, действительно, меня знала если не буквально каждая собака, то – через каждую. Я легко пользовался этим в магазинах, поликлиниках и других местах, где надо было чего-то добиться меньшими усилиями. Поэтому это несравнимые вещи: Шейман в Ульяновске – это любимчик, а Шейман в Москве – это один из многих сотен приличных артистов.

– Стоило ли тогда менять театр и жизнь, тем более в зрелом возрасте? Если честно, как решились?

– А я не делаю из этого секрета. Меня влекла в Москву моя семья. Моя дочь, две мои внучки. Они растут на моих руках. Они из моих уст узнают Пушкина, Заходера, Маршака. Они учат со мной «У лукоморья дуб зеленый».

– Повезло внучкам – народный артист России с ними Пушкина учит…

– У нас невероятно тесная связь. В выходные внуки живут у нас, и для них это праздничные дни, потому что родители должны воспитывать детей в строгости, а бабушка и дедушка могут их баловать, и они наслаждаются любовью и непослушанием. Я поехал вот за этим, а не просто поменял один театр на другой. Но я понимал, что без работы не смогу. По рекомендациям поговорил с Марком Розовским. И он взял нас с супругой Валентиной Савостьяновой и не пожалел об этом, как мне кажется сейчас.

– Роль дедушки оказалась настолько привлекательной, что можно было пожертвовать нашим театром?

– Роль дедушки, роль отца, роль семьянина. Для меня все это было очень важно. И потом, когда я решился на это, в Москве сложились условия, которые просто звали: свободная квартира, возможность продолжать творческую деятельность. Конечно, я понимал, что я не найду там такого художника, как Юрий Семенович Копылов. Это большое счастье выиграть руководителя и режиссера, который внимательно следит и за собой, и за театром, и за тобой как актерской личностью. Основная часть моей жизни прошла здесь. Она счастливая, плодовитая. И всему, чему я научился, – научился здесь. Там я только использую эти умения и навыки, и они вызывают уважение, ставят меня на то место, которое я должен занимать в труппе. Никого не расталкивал, а все подвинулись.

– Благодаря чему вам удалось, как говорит Розовский, «впечататься» в труппу театра?

– За первый сезон у меня было четыре ввода на главные роли. Это мучительная работа. Огромное количество текста. И только невероятным терпением и настойчивостью можно было овладеть этим текстом достойно, чтобы не уронить качество спектакля. Первый ввод – в «Идеальном муже», многословном до безумия, я играл центральную роль. В фарсе «Майн кампф» выхожу с первой же минуты на сцену и ухожу через два с половиной часа. Титанический труд! Надо было быть во всеоружии, надо было доказать, что ты умеешь это делать. И люди оценили. Розовский после этого настроил кучу планов, связанных и со мной в том числе.

– Прочла, что говорит режиссер Марк Розовский про вашу новую роль в моноспектакле «Экклезиаст» : «Герой – в конфликте с самим собой, этакий расщепленный после апокалипсического несчастья человек, с разрушенной психикой, ищущий божественной гармонии и страдающий от ее отсутствия… Он в мучительном духовном поиске, он ищет спасения – в мудрости, в осознании тщеты и суеты жизни, он терзается и взывает к сопереживанию и очищению… Это некий персонаж, который не знает истины, но стремится к ее постижению, мечется, клянет себя и всех за пустотность и фальшь существования, преодолевает свое ничтожество, свое и всех заблуждение, его драма в том, что он все время хочет понять то, что не поддается логике или чему-то, объясняющему бытие»…

– Играть одному значит иметь в партнерах себя и зрительный зал. Его надо уметь «держать» и превращать в зрелище бесценное слово. Это задача не из легких. «Экклезиаст» – одна из книг, которая в Ветхом Завете идет перед «Песнью песней» Соломона. Ее авторство тоже приписывают царю Соломону. Десятый век до нашей эры. Величайшая, непревзойденная поэзия. И в то же время там есть дух смятения, бунтарский дух человека, ищущего себя в этой жизни. Идея Розовского сыграть это – непростая задача, с заковыкой. Мы сделали монодействие на час. Фрагмент прозвучит на творческом вечере.

– Многие молодые актеры едут в Москву в надежде засветиться в сериалах. Видела – и вы приобщились к телесериалам, в «Ранетках» снимались…

– Дело обстоит не так. Конечно же, когда мы перебрались в Москву, стали жить поближе к киностудиям и телевидению, грех было этим не воспользоваться. Но, Тань, я безнадежно опоздал! Мне нужно было потереться-повертеться там, и я согласился на пару эпизодиков. Нужно было набраться опыта, понять, примелькаться и двинуться дальше. Но на меня давят мои регалии и мой возраст. Чтобы меня взять в какой проект, авторы должны заплатить большие деньги, потому что народный артист России, лауреат Государственной премии России не может получать копейки, у меня ставка достаточно высокая. Для сериалов это обременительно. Нужно, чтобы кто-то сказал: будет сниматься именно он! Но этого не произойдет. Дело не в деньгах. Дело в творческом интересе. А сегодня все проекты начинаются не с творческой, а с финансовой стороны. Сначала ищут того, кто даст деньги, потом он скажет, кого надо снимать, и подешевле. А серьезные работы в кино мне надо было начинать лет 30-40 назад.

– Какой подарок-сюрприз ждете в юбилей от семьи?

– Я про него знаю. Дочь с мужем и детьми приедут сюда на творческий вечер. Это самый большой подарок, потому что они разделят со мной то, ради чего я сюда приехал. Я все-таки уже четыре года не живу в Ульяновске, тем не менее меня пригласили, помнят, билеты продались сразу. Значит, есть какой-то интерес. А сегодня мы сделали многочасовую генеральную репетицию, я, конечно, смертельно устал, но такое теплое чувство на душе, ощущения светлые и легкие. Хотелось бы, чтобы на вечере была атмосфера ироничного, легкого, улыбчивого отношения к себе молодому. Когда я играл героев-любовников – страстных, умных, глупых…

– А сейчас любовники ушли в прошлое?

– Почему? В пьесе Кабакова – вульгарной такой, с ненормативной лексикой, о жизни страны – играю бизнесмена, который в 90-е годы ушел из науки, завел молодую любовницу, как все делали тогда…

– Валерий Сергеевич, ну после того как вы сыграли столько влюбленных мужчин, скажите мне, что такое любовь?

– Если бы я знал… Но это явно неординарное состояние нормального человека. Состояние души, при котором человек живет с чувством полета, ощущает счастливую эйфорию, а иногда и страдание. Ты летаешь и умираешь от желания увидеть свою любимую. Когда играешь человека, обогащенного этим чувством, то пытаешься найти какие-то его конкретные проявления – изменяется дыхание при виде объекта любви, кровь бежит с другой скоростью по жилам, глаза излучают ослепительный свет. Все жизненные процессы идут с другой скоростью. Наверное, так…

– Совсем не скучаете по Ульяновску?

– Ну как же не скучаю! Здесь фактически моя родина. Здесь прожито 32 театральных сезона, это же основная часть жизни. Это не отрывается так просто. Другое дело, что появились московские привычки и от них не хочется отказываться. Во-первых, обилие культурных событий, несравнимое с Ульяновском. Рядом Пушкинский музей, тут – выставка Пикассо, там – Дом актера. Везде хочется побывать. Во-вторых, в Москве можно ездить на машине далеко и быстро. Здесь от работы до дома четыре минуты езды. Поэтому иметь машину смысла нет. Шутка.

– Появились любимые места в Москве?

– Обожаю гулять в Воронцовском парке. Там замечательные пруды, и плавают утки, и поют птицы, и тенисто, и свежо среди самого жаркого лета. Очень люблю местечко, которое называется Архангельское. Можно остановиться в машине и просто побродить по лесу. Конечно, театры. Очень любопытно ходить к Петру Фоменко. Есть в его творчестве нечто, что заставляет разгадывать, совершенствоваться и удивляться.

– А чем занимается дочь Катя?

– Она удивила нас своим решением – получить третье высшее образование. Она уже окончила УлГУ, потом – Президентскую Академию управления и теперь учится на психологическом факультете МГУ, будет заниматься семейной психологией. Правда, иногда она грозит мне пальчиком и припоминает: ты меня не пустил в театр!

– Было такое?

– Да, я не рекомендовал и, может, правильно сделал. Она очень возбудимая, нервная, у нее очень обостренное самолюбие, малейшая обида и – слезы на кончике носа. А артист – это растоптанное самолюбие. Тебя ругают, и ты должен понимать, что тебя ругают из желания сделать лучше, а понимание тяжело дается. И потом материальное вознаграждение – мизерное, если ты не

звезда. Нищенская жизнь с растоптанным самолюбием – это очень трудно.

– Валерий Сергеевич, вы замечательно выглядите…

– Я слежу за собой. Дважды в неделю обязательно занимаюсь в спортзале, играю в теннис. Веду два курса студентов в Институте русского театра – четыре дня в неделю. Подпитываюсь от молодежи. Конечно, они все оболтусы. Конечно, до безобразия не любят работать. Но сейчас ситуация очень сложная. Ведь они платят за обучение. Ночью умудряются где-то работать, а потом, продирая глаза, приходят на занятия. Но они хотят получить образование. И я уважаю их за это. А еще у меня до 15 спектаклей в месяц. Плюс репетиции. Плюс семейные хлопоты. Плюс хлопоты автомобильные. В общем, я всегда в тонусе.

– Когда в пробках стоите, чем занимаетесь?

– Размышляю и матерюсь. Иногда учу текст.

– Когда хоронили Бориса Александрова, многие откровенно говорили, что после его ухода из жизни и после отъезда Шеймана наш театр превратился в обычный провинциальный…

– Я не разделяю такого мнения. Здесь остались талантливейшие люди. Есть Клара Шадько, Зоя Самсонова, Ира Янко – разве можно их списать со счетов? Нельзя! Очень боюсь пропустить кого-либо. А молодежь какая, в том числе те, кто учился у меня – Денис Верягин, Катя Поздышева, Оксана Романова, Даша Долматова. Надо прожить время, чтобы вырастить других людей, которые будут на себе нести основы репертуарной политики. Театр живет всегда, независимо от того, кто уходит из него, – в лучшие времена или не самые лучшие. Это такое движение театра вопреки всему. Если бы так не было – театр давно умер бы. Говорили, кино погубит театр, потом – телевидение. А он живет и живет. И будет жить.