Свидание с историей

Итак, отмотав тридцать вёрст, выбрался я из пойменных лесов и старинным булыжным трактом подошёл к деревянному мосту через реку Свиягу. И – остолбенел… Был потрясён возникшим передо мной видением.

За спокойной уютной рекой среди низинных лугов высился идеально круглый, с плоско срезанной вершиной крутобокий холм. А на нём, чётко выделяясь на предзакатном небе, поднималось нечто потрясающее: кресты на колокольнях и главках церквей, белокаменные строения, внушительные монастырские стены. Волшебный остров Боян из пушкинской сказки – вот чей облик являл собой городок на холме. Но только не в воображении, а в самой явной яви… Гармония природы и сотворённое руками людей архитектурное чудо непостижимым образом соединились в Свияжске – и я ощутил это враз, мгновенно, навсегда (позднее я примечал это восхищение, оцепенение у каждого, кто видел Свияжск впервые).

Медленно подошёл я по истёртой каменной лестнице и тихо, словно бы даже таясь собственной дерзости, пошёл по песчаной улице вдоль стен старинного монастыря искать дом Анисимовых, где снимала комнатку моя сестра

Дом – большой, на кирпичном подклетье, стоял в прекрасном месте – на южном склоне свияжского холма. Тетя Соня (домохозяйка) и дядя Серёжа (маляр) встретили меня приветливо. Сестра Изида была на ночном дежурстве – но кто-то сбегал в больницу, оповестил её. И она примчалась, обняла меня и всплакнула – ей, вероятно, было одиноко в Свияжске… Так начались, пожалуй, самые счастливые годы моей юности…

Почему – то с годами во мне всё больше и больше крепнет убеждение в том, что, не доведись мне учиться в свияжской школе – ничего бы из меня так и не вышло… (Конечно, и после окончания её не сильно продвинулся я в духовном или профессиональном росте – но без неё, кажется, было бы ещё хуже).

И дело не в том, что встретился я в Свияжске с какими-то выдающимися преподавателями или попал в некую исключительно интеллектуальную среду. Нет, и учителя были вполне заурядные; и сверстники мои ничем не выделялись. И всё же за годы учёбы в Свияжске обрёл я нечто возвышенное, почувствовал некую тягу к жизни интеллектуальной, как бы приподнятой над унылой сермягой бытия…

Думаю, два обстоятельства сыграли тут положительную роль. Во-первых, биография Свияжска, непохожая на истории возникновения прочих городков и посёлков глубинной России. Городок Свияжск как бы выделен был судьбой; ему отведено было в истории Отечества место совершенно особое, исключительное, вроде бы даже легендарное…

Вкратце история возникновения Свияжска такова. Несколько веков тому назад, в зиму 1550-1551 годов, в заиндевелых угличских лесах, в вотчине бояр Ушатых, на Верхней Волге за многие сотни вёрст от свияжского холма стучали топоры. В великой тайне под руководством дьяка Ивана Выродкова рубили здесь крепость-городок. Стены, башни, жилые избы, церкви – всё было срублено и собрано впрок. Но стоять городку предназначалось отнюдь не на Верхней Волге.

К весне 1551 года городок разобрали по брёвнышку, разметили и погрузили на суда. Караван, везущий готовый деревянный город, отправили в апреле 1551 года вниз по Волге. Куда? Зачем? Цель держалась в тайне.

В те времена Россия воевала с Казанским ханством. Годом раньше (в 1550 году) Иван Грозный, после неудачных попыток взять Казань, стоял с войском близ места впадения Свияги в Волгу. На широкой речной пойме, растянувшейся здесь до пятнадцати километров, возвышалась лесистая круглая гора – останец. Единственный холм на равнине, с крутыми и недоступными откосами, с отличным обзором вокруг, являл собой идеальное место для сооружения здесь в кратчайший срок военного укреплённого городка, столь необходимого Московскому государству в качестве опорного пункта.

Однако дело предстояло далеко не простое – тайно возвести мощные фортификационные сооружения на территории другого государства. И тогда московский государь пошёл на хитрость – городок был создан на русской земле. Оставалось лишь доставить его к месту назначения и собрать.

Вот куда двигался весной 1551 года вниз по матушке-Волге таинственный караван. Хитрость удалась. Проплыв тридцать дней, 24 мая 1551 года караван начал выгрузку у подножия Круглой горы. Работа закипела. Рубили лес. Расчищали площадь под застройку весьма хитро – вырубили бор лишь в центре холма. По его склонам деревья оставались для маскировки на время строительства. Крепостные стены росли не по дням, а по часам. Ровно через четыре недели «Иван-город» был готов. Его окружали неприступные стены, рубленные «городнёй» – сруб к срубу, засыпанные внутри камнем и землёй; возвышались над стенами двух- и трёхъярусные башни; грозно смотрели бойницы. И когда Иван Грозный прибыл в Свияжск, в городке уже шла налаженная жизнь.

Так явилась миру Свияжская крепость. Она была уникальной. Дело не только в необычном способе возведения. Крепость по своим размерам была больше, нежели аналогичные сооружения Новгорода Великого, Пскова и даже Московского Кремля. За короткое время была выполнена тяжелейшая работа. В городке поселилось около 70 тысяч человек – светские и церковные иерархи, воинский контингент, работный люд.

Цитадель, сооружённая в тридцати километрах от Казани, ускорила падение Казанского ханства. Почти сто лет со дня основания города простояли деревянные стены и башни Свияжска. Со временем некогда грозная крепость потеряла своё военно-стратегическое значение. Уходит в прошлое ратная слава города, его грозная сил. И лишь на его гербе вечным напоминанием потомкам об истории возникновения остаётся изображение деревянного города на судах, плывущих по реке…

После присоединения Казанского ханства к России, чудо-городок развивался как торговый и духовный центр Среднего Поволжья. Тут располагалась резиденция первых епископов Казанской епархии; начали строиться многочисленные храмы и монастыри. Лучшие зодчие России возводили великолепную архитектуру. Главный собор Успенского монастыря возводил знаменитый псковский зодчий Постник Яковлев, автор Спасской башни московского кремля и собора Василия Блаженного… Шёл век за веком; один за другим вставали храмы. Двенадцать церквей встали к началу нашего века на пространстве всего в шестьдесят гектаров! Вообразите эту изящную тесноту, поднятую над водами и лугами на сотню метров! Кто не ахнет от изумления и восторга? Кого оставит равнодушным такая красота?

Второе обстоятельство, мною уже упомянутое: месторасположение, ландшафт, окрестная природа. Настолько благодатным было окружение Свияжска; настолько завораживающей была панорама, каждодневно открывающаяся глазу с вершины холма во все четыре стороны – что только совсем уж хладнокровная, амёбная душа могла оставаться тут равнодушной к красоте, Свияжск окружающей…

Ну, представьте себе. Речная пойма, раскинувшая на десятки километров. Усыпанные блёстками озёр заливные луга; куртины дубрав, цветущее разнотравье. И всё это пространство густо заселено птичьими племенами: утки, цапли, ястребы, кукушки, дятлы, скворцы. Птичий гомон стоит с мая по июль; запах цветов будоражит ноздри; гладь воды зовёт посидеть с удочкой… Благодать божья!

И в центре этой благодати, на идеально круглом холме вознесены к небу белокаменные строения, как бы парящие над просторами рек и лугов. Часами можно вглядываться вдаль (а со свияжского холма любая сторона открыта взору на десятки километров) – и чувствует душа человеческая как ладно, соразмерно, благолепно сотворил Господь этот кусочек земли для счастья и радости человеков…

История и природа… Их средоточие на древнем свияжском холме, конечно же, ощущалось мною благотворно. Но Свияжск отличался от прочих, ранее мной виденных сёл и деревень, ещё и наличием в нём городского флера (для меня непривычного); особых, связанных не только с сельским хозяйством, примет. Скажем, здесь существовали парикмахерская, почта, суд, рынок, три учебных заведения: средняя школа, агрономический техникум, школа слепых детей. А кроме того – больница, колония, совхоз, водокачка – и даже пивная, где всегда царило мужское оживление при привозе очередных бочек с бодрящим напитком… Короче говоря, хоть и числился Свияжск селом (с 1932 года), но своих городских примет к 1950 году всё ещё не утратил… Далеко не все свияжцы жили одними лишь сельскохозяйственными заботами – его населяли студенты, учителя, врачи, библиотекари, музыканты, почтовики, администраторы (хотя бы в той же колонии); маляры (правда, всего трое на весь посёлок). Всё-таки среда моего обитания в Свияжске уже не была столь однородной, как в деревне Маматкозино.

Это, конечно, приоткрывало новые горизонты бытия впечатлительного и любознательного деревенского паренька…

И, конечно, школа.

Наши предки всё же понимали что к чему! Учебное заведение (прогимназию) они – как я уже сказал – не только поставили на видном месте – но и здание соорудили соответствующее: высокие стрельчатые окна второго этажа; красивый межэтажный поребрик; фигурная кирпичная кладка стен… Приятно было смотреть на нашу школу издалека, радостно было входить в просторные классы с высокими потолками и распашистыми окнами. А ещё при школе был большой, обсаженный соснами сад, спортивная площадка во дворе. Учись себе, да учись!

Здание было великолепным… Но, что скрывать? «Не красна изба углами – красна пирогами…» Так вот, о «пирогах» – то бишь собственно, об учении и учителях скажу следующее.

Думаю, каждому из нас жизнь могла бы подарить учителя. Не преподавателя – «предметника» я имею в виду, нет. А человека, который обладал бы способностью открыть юной душе некие нравственные просторы; смог бы ненавязчиво объяснить сложность непростого человеческого бытия; направить ищущий молодой ум в страну целесообразности, а душу – в оазис гармонии.

Иногда на этой земле кое-кому везёт – и такого рода пастыри рядом с растущим человеком появляются.

Увы! – везёт немногим. Мне – не повезло. Детские и юношеские – а значит, самые значимые годы, в жизни – состоялись без настоящих учителей. Не могу припомнить ни одной личности – все были «предметники», не более.

Ну, скажем… Химик Валериан Александрович – вечно чем-то внутри себя занятый старик, на уроках которого можно было заниматься чем угодно, кроме химии. Преподаватель немецкого языка «Иван Иванович» – искалеченный человек, на костылях, сухой педант, и сам не слишком владеющий немецким. Литераторша Мария Ивановна – старая дева, прихрамывавшая на левую ногу; абсолютно бездарная личность. Ну, ничегошеньки ровным счётом не понимала она в русской словесности! До сих пор помню: «У Евгения Онегина имеется семь черт отрицательных; и семь черт положительных. Перечислите!»

Ну и прочие не блистали. Даже «по своему профилю».

А что уж тут говорить о прочих достоинствах наших наставников! Росли мы, как растёт трава – сами по себе…

И благодарен я свияжской школе не за какие-то особые таланты её учителей – а скорее, за то, что не было (к счастью) в ней занудной муштры, излишнего педантизма; мертвящей дисциплины. Как везде: учителя добывали свой хлеб уроками: «давали» их; ученики тянули свою ученическую лямку – отвечали на уроках. Без озарений, без вдохновения, без – скажем так – «лицейского счастья» Пушкина…

Да и не надо забывать: школа-то была в глубине России, сельская. То-то….

Сердцебиение

Ну, какая молодость без любви?!

Юношеское чувство вспыхивает внезапно и необъяснимо.

Кто растолкует, почему именно девятиклассница Наташка стала предметом моего вожделения? (Говоря «вожделение», я имею в виду то толкование, которое даёт этому слову В. Даль: «…сильное желание, влечение, страстная наклонность…» – а отнюдь не просто физиологическую потребность, столь горячо будоражащую юность).

Так вот: плечи у этой девятиклассницы Наташки были крутые; походка враскачку, флотская; ростом она была вровень со мной. Чем она запала в моё сердце? Не ведаю. Каждый вечер я наблюдал из окна своей комнатушки, как моя возлюбленная шла встречать… свою корову – ибо живущие «в слободе» – то есть в нижней плоской части холма свияжцы держали своих бурёнушек.

Однажды я набрался храбрости и пригласил её – конечно же! – в кино. Мы сидели в десятом ряду; я боязливо протянул руку к её ладони – и она не отняла её!

Счастье! Восторг! Радужный мир!

Я проводил её до дома. Моя принцесса с матерью снимала нижний этаж деревянного двухэтажного дома, который (как вскоре выяснилось) принадлежал председательше профсоюзного комитета совхоза «Свияжский» Нине Николаевне Харитоновой. (Именно её сын Пётр и женился через два года на моей сестре Изиде, что и станет бедой всей её жизни. Да и корова-то, окажется не Наташкиной, а принадлежащей всё той же владелице дома).

Роман с Наташей очень быстро и болезненно для меня завершился. Чем-то я девушке не подошёл – и вскоре она гуляла со студентом агротехникума.

Я, конечно, страдал.

Больше никаких увлечений вплоть до окончания десятилетки у меня не было. Вернее, так: увлечения были тайные – среди школьных красавиц ухажёром я был незавидным: из далёкой деревни, физически непригляден; беден… Последнее было святой правдой: моё бытие все три года в Свияжске было преодолением голода и стыда. Какие уж там поклонницы!

А стыдился я ужасающей своей бедности. Мои сверстники красовались в достойных одеждах – я приходил на занятия в подшитых валенках. Помню, как мы с Изидой покупали первые в моей жизни штиблеты.

Дело было в Казани, в магазине «Пассаж». У продавца кожаных ботинок и полуботинок было много – но разве можно было позволить себе кожаную обувь? И потому предпочтение было отдано кожимитовым полуботинкам на литой резиновой подошве ценой в двадцать девять рублей…

Кожаным у моей новой обуви были лишь кончики носков – остальное «кожимит»… (Для непосвящённых расшифровываю: «имитация кожи»).

С этими полуботинками из «кожимита» связана одна грустная новогодняя история. В нашей школе в конце зимних каникул устраивался бал. И я, прибыв из своего Маматкозино, вознамерился на нём побывать. Ну, брюки на мне были, вельветовая (тогда очень популярная) куртка – тоже. А вот обувь…

Мои «кожимиты» с боков от подошв оторвались – просто сгнили от сырости. Большой палец левой ноги предательски из этого «кожимита» выглядывал. Ну, никак нельзя было в этой обуви идти на школьный бал!

Голь на выдумки хитра. Густо намазав гуталином свои полуботинки, я натянул на ноги чёрные хлопчатобумажные носки – и их тоже примазал ваксой. И – ставя ступни вертикально, дабы не зачерпнуть снега, отправился на бал…

Более полувека прошло с того дня. Но по сию пору что-то жалкое, обидное, горькое поднимается во мне при воспоминании…

В зале кружились принаряженные девочки. Я подошёл к одной, стоявшей у стенки. Она оглядела меня сверху вниз и отказала. То же сделали вторая, третья…

Я опустил взор на свои ноги – и что-то содрогнулось во мне. Из моего полуботинка предательски высовывался кончик сползшего с ноги чёрного носка…

Обратно в школьный интернат, где бегали по нашим постелям крысы, я мчался, уже не думая о том, наберёт ли снега моя расползающаяся обувка – или нет…

Кстати (или некстати?) вспомнилось мне ещё одно происшествие, связанное с обувью. Я был уже в девятом классе. В начале апреля стали истаивать свияжские снега. Потекли по склонам ручьи, сырой туман пополз по низинам. В связи с надвигающейся распутицей были объявлены для нас весенние каникулы. Для меня это означало: надо пробираться в Маматкозино, к мамкиной кормёжке. Ибо в кармане моём бренчали последние рубль двадцать – мелочью…

Отпустили нас по домам в полдень. Через полчаса я покинул дом тёти Сони и отправился в тридцативёрстный путь.

Из обуви у меня были только валенки. Более – ни-че-го. Так что вопрос – в чём шагать по раскисшему, водянистому снегу? – даже не возникал…

Голодный – и потому, наверное, отчаянно храбрый, шагнул я за порог. В сухости мои ступни пребывали шагов десять, не более. Затем ледяная вода поползла в валенок.

Я шёл и шёл вперёд – километр за километром. Через некоторое время валенки сильно отяжелели. Но – странное дело! – моим ногам даже стало тепло…

Вот так я и отмерил тридцать вёрст до родных стен маматкозинской избы.

Мать ахала, стягивая с меня обувку. Ноги мои были отмыты до белизны – а кожа на пальцах как-то сморщилась. Мама заплакала и сунула ноги в тазик с горячей водой.

Я даже не простудился. И теперь знаю – в валенках можно ходить даже по болоту. Если, конечно, мама и тазик с горячей водой рядышком…

Закулисье юности

Естественно, кроме учёбы в Свияжске вершилось и нечто другое. Шла та естественная подростковая жизнь, которая и спустя десятилетия представляется синонимом безоблачного и счастливого бытия.

Ну, скажем, начало февраля, ясные морозные дни. Свияжский рынок завален рыбой: щуки, судаки, лещи. Откуда рыба средь зимы?

А из заливных озёр, из стариц, каких возле Свияжска десятки. В них к концу зимы рыба начинает задыхаться от недостатка кислорода. И тогда ушлые мужички прорубают во льду окна и просто черпают оттуда ошалевшую от счастья рыбу…

Понятно, что на каждом озере хозяйничает та или иная ватага: охраняют своё «кормное место». Но не круглые же сутки!

…И вот далеко заполночь тянемся мы к деревушке Мизиново. На небе полная луна; в леске волшебные тени. Шуршим по лыжне, торопимся. Вот и заснеженное озеро, вот и прорубь. И рядом – брошенные до утра рыбаками сачки, вёдра, багры… За дело!

И жутко и азартно. Не верится: из воды тянутся кверху чьи-то чёрные мордочки. Ба! Да это же щуки глотают воздух! Хватаем сачки, черпаем рыбу, бросаем на снег. Быстрее, быстрее – а то подоспеют мужики из недальней деревни, мало не покажется…

Набили рюкзаки рыбой – и бегом восвояси…

Это – зимний «прихват». А осенью зовут и манят совхозные поля. На них растут картошка и турнепс – заманчивая еда для вечно недокормленных.

И вот по сумеркам крадёмся на поле. Тут страшнее, чем зимой на озерах – совхозные охранники на лошадях, от них не скроешься. Но корнеплод манит, отгоняя страх…

И ещё один грех – ловля голубей. Этих птиц ловили уже не для еды – для забавы. Но иногда выходило по-другому.

…Стемнело. На старом монастырском дворе – никого. Лезем через чердачное окно под крышу бывшего братского корпуса. Включаем фонарики. Боже! На стропилах ночуют тысячи голубей – сизых, коричневых, белых. Хватаем птиц, засовываем за пазухи. Гвалт, хлопанье крыльев, тучи пыли… Но какая добыча!

Дома, в сенях, устраиваю голубей в большой деревянный ларь. Сидите, птички, завтра после школы я буду по одной выпускать вас!

Не вышло. Утром о голубях, сидящих в темнице, я проговорился квартирной хозяйке. Она как-то странновато глянула на меня, промолчала. Я ушёл в школу.

После уроков тетя Соня посадила меня за стол и подняла крышку чугунка. Волшебный, восхитительный запах мясного варева защекотал мои ноздри. А когда я заглотал тарелку щей, тетя Соня положила мне на тарелку тушку голубя. Что-то встало у меня поперёк горла…

Тетя Соня решила меня утешить:

– Не реви. Одного я тебе оставила.

И принесла откуда-то белого, как кипень, голубка.

Опасаясь, что и он может сгинуть в кастрюле, я понёс птицу выпускать.

Держал я голубя нежно, поглаживая головку пальцем. Дверь на кухню была открыта – а прямо напротив неё располагалось кухонное окно.

И тут, увидев свет, голубок рванулся прочь из моих рук. Он так хотел свободы, что сразу вышиб самое большое окно в раме – и был таков…

Тетя Соня заохала, запричитала, набросилась на меня: «Из-за твоих голубей окна лишилась!»

«Белый голубь отомстил за своих собратьев», – подумалось мне.

Я понял, что любое зло наказуемо.

* * *

После выпускных экзаменов десятого класса решил педсовет школы представить меня к награждению серебряной медалью (в сочинении обнаружилась одна пунктуационная ошибка). И как горделиво билось моё мальчишеское сердце, когда на выпускных торжествах посадили меня «в президиум». И когда произнёс я первую в жизни хвастливую речугу насчёт того, что теперь я вижу только один путь для себя – поступить в Казанский университет!

Сильно хотелось. Как в своё время Максиму Горькому, который написал по этому поводу: «Если бы меня за возможность учиться в университете по субботам публично били палками – я бы согласился».

Я в 1953 году – тоже.

Этот год стал последним годом моей жизни в Свияжске. Сестра Изида вышла замуж; мой младший брат Ганс поступил в восьмой класс свияжской школы. Нас обоих поселили в школьном интернате. Он располагался в старом, изрядно обветшалом доме, некогда реквизированном, вероятно, у какого-то зажиточного свияжского жителя советской властью. Дом был большой, с двумя входами. Один вёл в комнату девчонок – их там набиралось штук двенадцать; второй – к нам, мальчишкам, коих тоже набивалось семь человек. Железные кровати стояли впритык друг к другу, разделённые фанерными тумбочками, в которых мы хранили свою скудную еду: хлеб, сахар, макароны. Полчища крыс регулярно атаковали эти тумбочки, прогрызая фанеру и поедая наши запасы в то время, пока мы сидели на уроках…

Комнатка была невелика – метров двадцать, не более. В ней, разделенные фанерными тумбочками, стояли железные кровати. Была ещё печка- «подтопка»; стол и пара табуреток. Да, забыл, керосиновая лампа – «десятилинейка». Электричество, естественно, отсутствовало.

Зато – крысы. О, сколько их было! С наступлением сумерек лезли эти твари из всех дыр щелястого пола – и начинали искать съестное. А оно, это съестное (хлеб, кусок сала, пряники) таилось в тумбочках. Так ведь насквозь прогрызали фанеру, добирались до еды – и начисто уничтожали наши скудные запасы…

Однажды мы проснулись от дикого крика моего брата Ганса: озверевшая крыса стала отгрызать ему сонному ухо…

Вот так и грызли мы, подростки послевоенных лет «гранит науки»: полуголодные, при керосиновых лампах, в драных одежонках.

И кое-что получилось же! Не все, далеко не все – но поступали выпускники свияжской школы в институты, обретали профессии, вставали на ноги, шагали в жизнь…

Кстати, за обучение в средней школе с восьмого по девятый класс надо было платить. По-моему, сто пятьдесят рублей за год.

Я же, как сын сельского учителя, от платы за обучение был освобождён.

И, слава Богу. А то бы, как говорил покойный отец: «Свиньям хвосты будешь крутить». То есть: пойдёшь в свинопасы.

В марте 1953 года Свияжск потрясло сообщение о смерти Сталина. В школе состоялась траурная линейка. Ученики онемели от ужаса, директор на трибуне плакал и вытирал слёзы носовым платком…

А моё подсознание выдало первые в жизни стихи. Целиком я их уже не помню – но некоторые строчки, вроде:

«…печаль запала всем в сердца –

не стало друга и отца!»

– не забылись.

Стихи я отослал в районную газету «Приволжский колхозник», где их сразу и опубликовали. И я стал, что называется, «героем дня»…

Всего три года прожил я в этом чудесном уголке России – но навсегда укрепился в моей душе Свияжск. И до сих пор снятся мне его ухоженные дома, деревянные тротуары; аккуратные палисадники, монастыри и церкви. И – наша школа, бывшая прогимназия, построенная в своё время земством на самом красивом месте, у кромки восточного склона свияжского холма… И в любое окно нашего школьного дома было видно царство Красоты. На востоке – воды Свияги и Волги, уютный монастырёк, притулившийся в речной впадине; на западе – архитектурные шедевры… Увы – уже сильно поредевшие тогда, к началу пятидесятых годов прошлого века.

Добивание

Теперь я должен поведать о самых печальных годах в истории так милого моему сердцу Свияжска.

Четыреста лет кропотливого созидания – и несколько десятилетий варварского разрушения – такова судьба чудного городка.

Нашлись, нашлись граждане нового, уже «советского государства», без угрызений совести, без мук начавшие разрушать и веками создаваемую красоту, и судьбы свияжцев!

… 1918 год, когда в Поволжье бушевала гражданская война. В двенадцати километрах от городка, где реку Волга пересекает железнодорожный мост, сошлись в смертельной схватке «белые» и «красные». Свияжск стал центром стратегической схватки. Городок играл весьма важную роль в положении так называемого «Восточного фронта» молодой советской республики. Жесточайшие бои за обладание важнейшей стратегической «точкой» – за железнодорожный мост через Волгу – а, в конечном счёте, за Казань – конечно же, сильно потрепали Свияжск…

Но всё это была лишь прелюдия беды. Настоящая беда пришла позднее…

Помню рассказ одной свияжской старушки:

– Отец мой был церковным старостой. Нас раскулачили. Даже обручальное кольцо и матушкину шубу забрали… Да не о том я печалилась. Святые места были опоганены. В двадцатых годах в Успенском монастыре разместили пересыльную тюрьму, которую жители тут же окрестили «фабрикой смерти». «Политических» коммунисты везли сюда со всей России: устроили нечто вроде Соловков в центре страны. Умирало народу много. А кладбище у нас – за Свиягой, на материке. Так частенько покойников на берегу реки прикопают кое-как – и всё…

Из гробницы решили новые власти мощи Святителя Германа выкинуть. Согнали народ на площадь, вытащили из собора раку… Только стали сбивать замки – как вдруг гром среди ясного неба; народ на колени пал: плачем, молимся…

Однако небесное знамение ретивых атеистов не испугало.

Когда красные войска бились здесь с «беляками», на церквях и колокольнях Свияжска, естественно, располагались наблюдательные пункты. А командовали тут крутые красные комиссары – и среди них сам наркомвоенмор Троцкий. В Свияжске бывали и комиссар Лариса Рейснер, тут формировалась Волжская «красная» флотилия; Демьян Бедный написал тут разухабистую песню «Как в солдаты меня мать провожала…» Всеволод Вишневский запасался наблюдениями для свой «Оптимистической трагедии». Даже предсовнаркома Ленин не забывал о Свияжске: ведь это был «ключик» к Казани, где насмерть стояли «белые», где хранился золотой запас Российской Империи!

Они крушили и взрывали храмы.

Особенно усердствовали в тридцатые годы – неподалёку, в Зеленодольске, строился военный завод, туда возили кирпич… Но вандалам досталось его маловато: крошилась кладка при взрывах. И до сих пор посреди Свияжска высятся холмы из битого кирпича: тут некогда стояли храмы…

В Отечественную войну и после неё власти не трогали Свияжск – не до того было. И потому потихоньку обживался городок – была здесь больница, почта (построенные ещё земством); в Успенском монастыре открыли агрономическую школу; совхоз «Свияжский» разместился за стенами другого. Свияжцы огородничали, рыбачили, держали скотину… Короче, жизнь вроде бы налаживалась.

Но мир и покой в Свияжске утвердились ненадолго. В начале пятидесятых подкатила вторая волна разрушения. И мне суждено было стать свидетелем нового надругательства над заповедным местом.

Тогда в Жигулях на Волге руками зеков ударно возводилась грандиозная гидроэлектростанция. И запруженная гигантской плотиной великая река поднимала свои воды аж до Свияжска – то есть за двести с лишним вёрст вверх по течению. Столица Татарии Казань спешно отгораживалась плотинами.

А на Свияжск всем было наплевать: и Москве, и Казани. И это означало одно: конец! Я уже заканчивал десятилетку, когда начался в городке переполох. Жители за бесценок продавали на слом, на вывоз, на дрова добротные свои дома. Ликвидировалась больница. Куда-то переводили агрошколу и совхоз. Спешно покидала островок колония. Разбегались в панике учителя и врачи. Остались без работы сотни людей. Богатейшую монастырскую библиотеку просто выкинули под открытое небо…

И я в этом участвовал. Помню: день был сентябрьский, ясный, солнечный. Почему-то в небольших русских городках пленительность золотой осени, в которой соединяются и печаль, и радость, ощущается особенно сильно. И мы, девятиклассники свияжской средней школы, были возбуждены, души наши рвались на простор, на раздольные берега Свияги, где среди калёно – красных и фиолетовых листьев исходила последним соком припозднившаяся ежевика… Да, души наши рвались на волю, искали выхода. И выход нашёлся …

Выяснилось: агрошколу куда-то переводят, а нам надо срочно подготовить Успенский собор… для засыпки зерна. В нём – навалом старинных книг. Избавить собор от книг должны мы.

Никогда ранее я не видел столько книг, как в тот день на полу пустынного, с распахнутыми настежь железными наружными дверями Успенского собора. Книги были диковинные, никогда ранее мною не виданные. Громадные и малюсенькие, с дощатыми и кожаными переплётами, с витиеватыми заглавными буквами.

Подбитыми птицами падали на булыжный двор бесценные фолианты, ветер подхватывал вырванные страницы. Две уборщицы агрошколы молча, наблюдали за надругательством. Потом выбрали из кучи по две – три книжки – зачем они им, неграмотным? – и подались к себе в братский корпус, где на первом этаже в сырой комнате со сводчатым потолком и буржуйкой посередине жили со своими детьми…

Долго валялись книги на бывшем монастырском дворе. Их становилось всё меньше и меньше. Деревянные обложки поотрывали для хозяйственных нужд, книжные страницы растащили на растопку. И долго ещё на свияжском базаре бабы насыпали тыквенные семечки в бумажные кульки из страниц старинных книг…

Пыль, пьянь и бестолковщина поселились среди вековой красоты. Городок пустел. Через некоторое время по распоряжению казанских властей в опустевший Успенский монастырь был переведён казанский «дом умалишённых» – колония душевнобольных. Я бывал там. До сих пор щемит сердце. Посреди ранее ухоженного монастырского двора прямо на земле в дощатых загонах сидели, бродили, лежали сотни людей. Было холодное, дождливое лето, душевнобольные месили грязь босыми ногами, надзиратели били их, издевались над нес-

частными людьми…

Вскоре в Свияжск доставили ещё одну группу больных – туда была переведена из Казани «школа дефективных» – интернат слабоумных детей. Зрелище впечатляло: юродивые ХХ века у стен великолепных храмов…

Вот так «уважили» святое место тогдашние власти Татарстана. Они, по сути, превратили окружённый водой остров в некое гетто, в некое подобие «свалки «для неполноценного человеческого «материала», в отстойник несчастных судеб…

Страна детства, прощай!

Железную дорогу и паровоз я впервые увидел в восемнадцать лет.

Случилось это в посёлке Васильево, лежащем в семи километрах от Свияжска за Волгой.

Какая нужда повела меня в Казань – не помню. Был март, солнечный день с небольшим ветерком, мороз ещё держался. Но уже закраснелись тальники, крепкий наст позволял спрямлять петлявшую по заснеженным лугам тропинку.

До поезда ещё было время. На пятачке возле железнодорожной станции ютились ларьки. Рядышком имелась столовая, где я съел тарелку щей…

Только через много лет я пойму, как живописно-точно описывали небольшие железнодорожные станции Чехов, Куприн, Бунин: безлюдье вокзального буфета, запах угля, железа, карболки; взволнованное ожидание вокзального люда… А тогда я воспринял васильеевс-вский вокзальчик как ощущение новой, неизвестной мне жизни, которая ещё только маячит впереди – но, конечно, непременно сбудется: с движением, с далёкими пространствами, из которого и явилось это громадное, пыхтящее паром и свистящее чудо – паровоз.

В тот день я ещё не предполагал, какой бродячей будет моя жизнь; сколько городов, стран и морей мне предстоит увидеть…

Впереди была взрослая жизнь.

Миндубаев Жан Бареевич родился в 1934 году в г. Спасске (г. Булгары) республики Татарстан.

Поэт, публицист. Работает собственным корреспондентом «Литературной газеты» и журнала «Российская Федерация».

Автор многих книг стихов и прозы.

Член Союза журналистов.