Август моего солнца

1. хиппи

Каждое утро похоже на предыдущее, и все они вместе похожи на ту облезлую собаку, что провожает меня до общаги, и пока я стучусь в дверь и переругиваюсь с вахтёром, пока выслушиваю маты коменданта, намертво приклеившего мне ярлык потаскухи, эта блудная псятина сидит на рассыпающемся цементном крыльце и, молча, метёт хвостом заплёванную серую площадку.

Всё, что было, остаётся за дверью вместе с плешивой собакой, а меня несёт вверх стёртая лестница, укладывает спать одеяло в застиранном пододеяльнике, оно же надёжно укрывает меня от суеты проснувшихся соседок. Они спешат на лекции и оттого ещё громче обычного громыхают чашками и чайником, жужжат феном и привычно ругаются на тему «Это моя помада, ты дура, сама мне подарила… нет, подарила!». Наконец, шум стихает, в раковине остаётся гора немытых стаканов, тараканы потирают лапки, а я проваливаюсь в сон.

Город – многослойный пирог, состоит из множества отдельных, не перемешивающихся друг с другом блинов. Нижний слой – наверное, бродячие собаки, которые живут своей полноценной жизнью, не обращая никакого внимания на нас, спешащих по своим делам… Они так же сбиваются в сообщества, спят и добывают пищу, гибнут под колёсами и замерзают зимой, и возможно – как знать – оплакивают своих дохлых товарищей, ведь и для них собственная жизнь, какой бы собачьей на наш взгляд она ни была, – представляет немалую ценность…

Слой повыше – городские бомжи, те же самые бездомные псы, только когда-то бывшие людьми. Им нет дела до того, что творится в верхних слоях этого копошащегося торта-муравейника…

А в верхних слоях происходят встречи, конференции и презентации, и вечно куда-то спешащие толстобрюхие и чисто выбритые дяди за стёклами служебных машин думают о чём-то очень далёком, далёком от повседневной суеты семенящих с оптовки бабулек, груженных мешками с луком или сахаром, от стремительно разворачивающихся и складывающихся торговых палаток на рынках, от напивающейся по ночам молодёжи, удовлетворяющей свои естественные потребности на улицах с такой ловкостью и бесстыдством, что собаки приходят в восторг… Мы ходим по улицам, вроде бы одновременно, но помеченные разной краской; мы с презрением относимся к тем, чей цвет краски не совпадает с нашим, не важно, из какого слоя пирога этот цвет… Солнце встаёт по утрам, и для всех это имеет значение, но, пожалуй, никто так не радуется его теплу так, как собаки, спящие на газонах по двадцать, пятьдесят; уходящие со своих далеко не тёплых мест как только появляются первые люди, оставляя за собой только стойкий резкий запах – ушастые и мохнатые, текущие и ухаживающие, голодные и принимающие жизнь как должное участники одного бесконечного хоровода, имя которому – город.

Вечер только начинался. И начинался он отвратительно. Было скучно до визга, хоть раздевайся посреди площади. Какие-то бродяги пытались меня клеить, я посмеялась с ними сидя на лавочке, а потом вскочила в подошедший автобус и отделалась совершенно неожиданно для них и для себя. Кондукторша в автобусе пристала с вопросом, ЧТО У МЕНЯ, а я отвечала, что у меня депресняк. Это её не устраивало ни в качестве платы за проезд, ни вообще по жизни: она излучала АБСОЛЮТНЫЙ оптимизм, и прежде всего – оптимизм в перспективе меня высадить. Но я имела своё мнение на этот счёт. И Бог знает, куда бы меня увёз этот дурацкий автобус из-за моего упрямства, если бы какой-то мужик не встрял и не уплатил за меня. Я вышла на следующей остановке вместе с ним.

Далее он пошёл быстрым шагом и своей дорогой, так что продолжения истории не последовало. Говорю: вечер начинался отвратительно.

Я поторчала у киоска с пивом, продефилировала по двум магазинам, и только хотела попросить у одного кента сотовый, чтобы позвонить по какому-нибудь дежурному номеру, как этого кента под белы рученьки взяли двое ментов и ткнув кулаками под рёбра, повели к будке. Ненавижу ментов. Особенно тех, кто забирает практически трезвых мужиков в вытрезвители и потрошит их карманы. Волки уличные. Я бегом догнала процессию и бросилась «пострадавшему» на шею:

– Игорёк! Я тебя уже потеряла! Отпустите его, пожалуйста, это мой парень, я его сейчас домой отведу!

На этот раз я била оптимизмом, а менты противопоставляли свой цинизм. Победила дружба. Парень вытащил из бумажника полтинник, и городские циники отстали. Он обнял меня как родную и повёл к остановке. Для убедительности оборачивающимся нигилистам я продемонстрировала затяжной поцелуй, в котором парень принял участие с нарастающим интересом. Мы с полчаса выпивали друг из друга слюнявые соки, так что бабка на остановке громко, но как бы про себя, обозвала меня падшей женщиной.

Мы продолжали целоваться и в автобусе, так, что народ воротил морды. Вышли в центре города и уселись в каком-то уличном кафе с гремящей музыкой… Видимо, кроме уплаты налогов в обязанности этих кафе входит отогревать прилегающие улицы ортодоксальной попсой… Пока мы пили пиво, подтянулись друзья моего Игорька (как его зовут, я так и не спросила, называла Игорьком и всё тут). Откуда они взялись – не понятно, наверное, он позвал их по сотовому. Стало намного веселее, появилось ещё пиво…

Я когда-нибудь напишу об этом роман, это невыразимое сладкое время суток, когда зажигается множество огней вместо одного – естественного, и музыка закладывает уши и слышится словно через вату выпитого пива, и прущее из солнечного сплетения желание всех обнять.

Все гадкие серые мотыльки слетаются к фонарям, и в их свете образуют живую паутину, и уже не кажутся такими пыльными, а золотятся и светятся, как сотня звёзд, спускающихся с небес.

2. яппи

…«когда-нибудь и этот день закончится», – повторяю я себе каждый раз, когда, выйдя из ЕЁ кабинета, падаю за свой стол и, отвернувшись к телефону так, чтобы никто-никто не видел моих слёз, начинаю дозваниваться несуществующему абоненту. Когда-нибудь, через несколько лет, если я и вспомню этот эпизод, то буду тихо грустить над своей когда-то незавидной участью среднестатистического клерка и злорадно думать, как же здорово, что ЕЁ сейчас уже нет не только в моей жизни, но и среди среднестатистически успешных людей города. «Когда-нибудь и этот день…» – я каждый день, добираясь до работы почти часовой маршруткой, пытаюсь сложить эту строчку в стихи и понимаю, что на новой работе я совершенно потеряла поэтическое «вещество»…

И когда заканчивается «этот день», так щемяще похожий на все предыдущие своей суетой, когда выключен компьютер, закрыты окна, жалюзи и двери, сданы ключи, – блаженный миг, когда я иду домой, завершив наконец очередной отчёт или программу, распечатав назавтра кипу служебок… В этот миг мир снова прорывается в меня своим многоцветием, своей полифонией и сложнейшей мозаикой человеческих костюмов, лиц и движений.

У кинотеатра, мимо которого я прохожу каждый вечер, встречаются пары: зелёные девчонки вдыхают подаренную розочку и, трепетно держа её в пальцах, направляются с кавалером к очереди в кассу… Всё как во времена наших мам: снова очереди в кинотеатры, снова юбки на девушках, и в моде горох, круглые носы туфель и пышные прямые волосы. Снова за стёклами уютных кафе встречаются студенты…

Я иду по шумной улице, я вдыхаю сладкий запах готовящегося поп-корна, я не участвую в общем гвалте, но каждый вечер он подпитывает меня желанием жить и завершить, наконец, стихи про «когда-нибудь и этот день»…

– Девушка, можно с вами познакомиться, я вот тут сидел, и вы мне так понравились…

Это происходит почти всегда, – я каждый вечер иду мимо гремящего уличного кафе, полного подпитых неудачников, у которых не хватает денег на нормальное пиво и постоянных девушек. Как и всегда – молча игнорирую, потому что стоит заговорить – и они уже считают, что девушка им обязана.

– Де-евушка, ну как же так? Ну посидите с нами, пожа-алуйста, – глотая гласные (видимо, другой закуски нет) нудит «ухажер». Его компания за столиком кафе с интересом наблюдает. Среди них только одна девушка. Я прибавляю шаг, ныряю в оживлённый подземный переход и уже с противоположной стороны улицы, стоя на остановке, наблюдаю, как тот же чудик клеит следующую прохожую.

Ещё два часа – и я, наконец, упаду в сон.

– Если вы не договоритесь о размещении с завтрашнего дня, я вообще не знаю, что с вами сделаю! Это ваша работа! Всё, иди отсюда!

И я снова глотаю слёзы, и, прячась от коллег, которые встречают меня соболезнующими взглядами, «сажусь» на телефон и снова набираю бессмысленные цифры.

ОНА ещё не знает, что с нами сделает, но я точно знаю, что наказание обязательно последует, и будет больно и главное – очень, очень обидно. Так же, как обидно сейчас. Потому что этому телеканалу мы должны кучу денег с самого апреля. И единственный довод, который может предложить моё руководство – «мы очень крупная и серьёзная компания, второй по величине налогоплательщик в области». По ЕЁ убеждению, это должно вдохновить подрядчика на следующее размещение нашей рекламы, снова в долг, потому что каждый месяц бюджет маркетинга нещадно режется, и ОНА не прикладывает никаких усилий, чтобы отстоять оплату долгов.

– Алло, – слышу я из трубки: бессмысленный прессинг кнопок соединил их в неизвестный мне телефонный номер.

– Компания «Гамбург», – автоматически говорю я.

– Очень приятно, «Гамбург», – смеётся мужской голос. – Давно вас ждём.

Куда я попала, Боже мой?

– Ваш прайс-лист не изменился? – зачем-то ляпнула я.

– Нет. Но если вы хотите, мы можем вам выслать ещё один.

– Вышлите, пожалуйста, – продолжаю я этот шизофренический разговор.

– Вам по факсу? По электронке?

– Лучше по факсу, электронку с утра не проверяли, и сейчас там два часа будет качаться спам. Всё так запущено, – меня куда-то понесло, как Мэри Поппинс за зонтом.

– О, не у вас одних, – оживился голос. – Мы по понедельникам полдня стоим без работы, пока получаем почту и очищаем ящик.

– В девятнадцатом веке человечество всерьёз опасалось погрязнуть в лошадином навозе, – отчего-то произнесла я. – В двадцать первом веке мы утонем в электронном мусоре.

– Ничего, изобретут какой-нибудь новый агрегат, – рассмеялся голос. – Он будет работать на энергии, выделяемой человечеством от переваривания спама.

Пока я переваривала эту фразу, в кабинет стремительно влетела ОНА и, грозно окинув взглядом всех сидящих, зыркнула на меня:

– Ну что? Ты договорилась?

– Вы готовы? Стартую, – сказала я в трубку, нажала зелёную кнопку факса и ответила: – Их менеджер сейчас ведёт переговоры с начальником рекламного отдела. Я перезвоню им через пятнадцать минут.

Мотнула чёрной гривой и прогремела каблуками в свой кабинет. Она специально, что ли, покупает обувь на такой тяжёлой гремящей подошве?

Из факса медленно поползла бумага и тут же стала сворачиваться в трубочку. Куда ж я все-таки попала? Может, когда-нибудь потом посмотрю на обратный номер, вычислю по телефонной базе. Когда-нибудь, когда этот день закончится…

Как только освободился телефон, я начала названивать на телеканал. Упрашивать, умолять. Человек, который ещё недавно работал на моём месте, называл эту функцию «придурок-попрошайка».

– Вы – самый лучший, самый рейтинговый канал. Он у нас основной в медиаплане, – что ещё можно сказать в ответ на «Вы должны нам полмиллиона»? Долгий и тяжёлый двадцатиминутный разговор, полный моих вздохов и извинений за свою амбициозную компанию…

И всё-таки я нашла ниточку, за которую можно потянуть. Самым действенным аргументом стало то, что «когда мы в этом месяце заплатим вам и те пятьсот, и ещё триста новых, это ж какая будет сразу куча денег!». И клятвенно пообещав, под свою личную ответственность, что «вот буквально завтра начнём платить», я получила вымученное согласие.

Я влетела в ЕЁ кабинет, сияя:

-Они согласны, только если мы им в этом месяце всё заплатим!

– Заплатим, – ответила без тени радости на лице и выдала компакт-диск с новым рекламным роликом.

Я упала на свой стул без сил и решила, что сегодня перевыполнила дневную норму. Не буду больше ничего делать, вот только отвезу ролик на четыре канала и допишу отчёт о проведении Дня Города.

На моей клавиатуре лежала свёрнутая в трубочку факсовая бумажка. Я развернула её. «Давайте встретимся сегодня вечером, – написал равнодушный факс незнакомым мне почерком, – у кинотеатра в 19-00».

С трудом я сообразила, что это тот самый «прайс», который я получала неизвестно от кого.

– Марина! – окликает меня голос на остановке. – Марина, я уже полчаса жду!

Совершенно незнакомый парень подходит ко мне и дарит батончик «Пикника».

Смотрю на него в упор, пытаясь вспомнить… Наружная реклама? Сувенирка? Может, оператор с какого-нибудь канала? С подрядчиками общаюсь чаще по телефону…

–Я ж тебе сегодня свидание назначил, по факсу. Ну, ты меня не знаешь. Я в одной фирме работаю, в команде «Кэдбери». Любишь «Пикник»?

– А если бы работал в команде «54 метра», тогда бы мне бумаги туалетной презентовал? – усмехнулась я.

– А пошли в кафешке посидим? Или лучше знаешь, куда? В «Сибирку»! Давай? За пять минут доедем.

Пока маршрутка везла нас в пивной ресторанчик, мы развивали тему «что подарит девушке супервайзер по водке, по компьютерам и по презервативам».

И только усевшись за столик и сотворив заказ, я попыталась познакомиться.

– Ну, человек-шоколадка, рассказывай, откуда ты меня знаешь.

Он долго строил из себя Дэвида Копперфильда, а потом просто сказал:

– У тебя на лацкане бейджик, там твой «Гамбург», имя-фамилия и должность. Вот так, Марина Данаева, специалист отдела маркетинга. Я сразу понял, что ты за человек, когда в своей конторе трубку взял вместо секретарши.

– М-м, как интересно, – сказала я, снимая бейджик с пиджака. – И что же это ты понял?

– Что-то. Что тебе плохо. Ты чуть не разревелась, наверное, начальство наорало. Пока заказ принесут, Ты съешь шоколадку. Там эндорфины – гормоны счастья…

Вечер закончился утром. Я так и не спала всю ночь. Наутро вызвали такси, прямо из «Сибирки», потому, что я боялась опоздать на работу. Опоздание равно штрафу, десять процентов от зарплаты.

Переев и перепив гормонов счастья, работать не хотелось вовсе. Но уже через час, к исходу планерки, настроение было совсем иным.

– Составить список ВИП-гостей на открытие ресторана, подать его к трём часам на утверждение директору!

Лошадь с хвостом на голове, – моя начальница, – как будто специально ночами выдумывала, как похлеще проявить свою ненависть к специалистам. Что мешало ей дать это задание неделю назад? А может, сей квест босс подал ей как раз этой ночью?

Обзвон трёх десятков секретарш примерно с одним и тем же идиотским вопросом «Пётр Иванович (или Мирон Наумович) ещё является главным санитарным врачом города (или председателем правления Плюмбумбанка)?» занял у нас с коллегами пять часов, на обеденный перерыв мы не ходили, потому что кушать таким бездельникам некогда.

За отработанный список, поданный в четырнадцать сорок пять, мы получили по самые уши. Оказалось, необходимо уточнить в каждом офисе не только адрес, но и время, когда можно доставить приглашение, имя и чуть-ли не год рождения офис-менеджера…

Вечером мы решили напиться до потери человеческой речи.

В конце рабочего дня я достукивала текст письма с рассылкой моего резюме, когда получила смс, где мне сообщали, что я самая прекрасная, и что от меня пахнет васильками. Интересно, какой у васильков запах?!

Откинувшись на стуле, я отдыхала и тихо таяла от воспоминаний. Как наши пальцы тёрлись друг о друга, опрокидывая мысли и мешая разговору. Как выйдя из ресторана, мы целовались без отрыва почти час, отчего пришлось вызывать такси и дальше смущать таксиста, впрочем, ему не привыкать… Весь день приходилось заглядывать в зеркальце, потому что казалось, что мне расцарапало всю шею его щетиной… Я заснула за столом, кажется, минут на двадцать, так крепко, что крик телефона не сразу смог привести меня в чувство: где я и кто все эти люди?!

Вечером мы всё-таки пошли в боулинг всей командой. Амуры амурами, но дух коллектива – это святое. Хмель подействовал мгновенно, и проснулась я дома с опухшими глазами. Кто-то довёз меня и передал грустной маме.

В субботу нечего и думать было об отдыхе. Открытие ресторана – праздник только для тех, кто приглашён. Мы же – закулисные духи, без которых праздник невозможен.

Всё сразу пошло наперекосяк. Позвонили из агентства и сообщили, что заболела солистка, которую мы прослушивали накануне. Петь гостям будет неизвестная нам особа. Для подстраховки я попросила прислать двоих.

Аппаратуру привезли на два часа позже назначенного времени, поскольку застряли в пробке по поводу приезда какого-то важного перца в наш городишко. Заканчивали настройку уже при первых гостях…

Из настольных табличек, что вчера распечатывал дизайнер, три оказались с жуткими грамматическими ошибками; полчаса вызванивали Генку, талантливого дизайнера и законченного двоечника, чтобы он проснулся, добрался до офиса и там перепечатал заново…

Но самым непредвиденным оказалось то, что накануне трое новых официантов намертво переругались с администратором и не вышли на работу. И Лошадь ничего лучше не придумала, как надеть фартуки на маркетологов… Наталья Павловна, администратор ресторана, наскоро проинструктировала нас, с какой руки подавать горячее и забирать посуду, при этом мы дружно натирали рюмки и фужеры льняными полотенцами. Что ж, полезное занятие – теперь буду знать, как добиться, чтобы посуда сияла и не цепляла следы пальцев…

В перерывах между накрыванием столов я бегала встречать приглашённых телевизионщиков. Два канала пришли вовремя, получили свои пресс-релизы и занялись аппаратурой, а ещё два привычно опаздывали и заставляли дёргаться.

Видя, что я присела на минуту и беседую с фотографом, Лошадь поманила меня пальчиком с дюймовым ногтем. «Когда генеральный будет говорить слово, пусть обязательно все снимают. И ещё помоги Наталье Павловне расставить вот эти желтенькие шарики».

Ресторан стали наполнять представители городской номенклатуры. Пузатые дядьки с разномастными спутницами, молодые лоснящиеся мужики с жёнами, похожими на бабушек…

В вип-зале распевались солистки. Одна вроде бы ничего, голосистая, вторая вызывала большие сомнения.

Фанфары – Босс сказал торжественное слово, ТВ торжественной шеренгой это отсняли, слегка прошлись по залу, и затем я усадила их за отдельный столик, ближе к служебной двери, чтоб удобнее было сновать между кухней, гостями и своей прямой работой – связями с общественностью.

Дальше маятник стал раскачиваться с нарастающей скоростью. Кухня-гости-телевидение-кухня, и запомнилось только «Эй, водки ещё принеси! Эй, девушка, нельзя нам побыстрее пельмени?! Девушка, а заказать можно?»

Я уже помнила в лицо всех гостей, их можно было перемешать, как колоду карт – я рассадила бы назад с точностью процентов на девяносто…

На кухне кучкой сидели на корточках измотанные маркетологи. Женька ещё пытался по привычке балагурить, но кислые улыбки коллег ему очень мешали…

Гости уже танцевали, и кто-то дошёл до чая, самые воспитанные начали расходиться.

Я попрощалась с телевизионщиками (дежурной фразой «В понедельник ждём тексты на согласование!») и присоединилась к коллегам, высокопрофессионально убирающим грязную посуду с опустевших столиков.

Каменные ноги на автопилоте носили меня по привычному маршруту зал-кухня, голова уже и вовсе отключилась, желудок схлопнулся (гордость не позволяла подкармливаться с чужих столиков). Пока мы убирались, зал пустел, и через два часа мы убрали всё, кроме столика нашего босса, за которым сидели Лошадь и ещё двое гостей.

Тогда мы и сели, наконец, за самый дальний столик, где, никем не тронутые, стояли разносолы и уцелевшие бутылки. Мы накинулись на еду как блокадные ленинградцы и даже не заметили, как босс с Лошадью проводили последних гостей и подошли к нам.

– Присядем к вам, ребята, – сказал босс очень медленно, и маринованная кукуруза застряла с той стороны моего адамова яблока.

Лошадь привычно улыбалась.

– Давайте нальём, – предложил он, и Женька первым подхватил инициативу. – Хочу сказать вам спасибо. Вы сегодня все очень хорошо организовали, вы крепкая команда. Молодцы. Спасибо.

Он ещё долго говорил что-то, слабо различимое сквозь громкую музыку, и Лошадь поглядывала на него, шевеля губами: «Давай поедем. Тебе хватит уже»… Свалили, – очевидно, в королевскую конюшню…

Когда закончился этот день, мы взяли такси и всей толпой поехали в клуб, где мы имеем бесплатный вход, потому как спонсорим одну из регулярных вечеринок. Несмотря на каменные ноги, я уплясалась до одури. Наша дружная команда орала громче всех и сделала недельный план бару.

Он позвонил только через неделю. К этому времени я жестко подсела на сигареты и абсолютно убедилась, что моя личная жизнь в очередной раз дала трещину: на две моих смс не пришло никакого ответа.

Только работа и помогала забыться. Первые два дня это – жёсткий прессинг при согласовании телесюжетов об открытии ресторана, потом – беготня с газетными статьями, обед за факсовым аппаратом и крики по телефону «третья снизу строчка – переделайте! Ждём вёрстку!»

Он позвонил и спросил, как ни в чём, ни бывало: «Что вечером делаешь? А после работы? А это во сколько?». Он заехал за мной ровно в шесть.

Хотя заехал – крепко сказано. Его офис находился через забор от нашего, и физически расстояние измерялось десятками метров. Если обходить пешком – минут десять…

Мы ехали долго, больше часа, половину этого времени выбираясь из пробки и снова привыкая друг к другу.

–Ты хочешь есть? – спросил он.

Думала, снова достанет шоколадку, но он продолжил:

– Можно поехать в кафе к таджикам, там обалденный плов, но не очень презентабельно. Если хочешь – давай в «Гульден», новый ресторан открылся.

При слове «Гульден» меня охватила смеховая истерика. Пришлось объяснять, что почти неделю назад прислуживала там на добровольных началах. Он присвистнул и сказал только:

–Слушай, а что ты вообще делаешь в этой гнилой конторе?!

Его машина так и осталась стоять на стоянке у таджика, а я два дня не выходила из чужой квартиры – мы были вместе каждую минуту, напиваясь друг другом словно родниковой водой, и приходили в себя только от голода. Его глаза сияли, он плакал от счастья в мои волосы, а я пела ему давно забытые мной песни…

–Ты такая шелковистая, – приговаривал он, гладя мою спину. – Ты мой подарок. Знала бы ты, какой груз свалился с моей души – появилась ты, такая красивая…

– Ты сказка моя, – отвечала я, – сказка, которая выпала из давно забытой книжки, как старый жёлтенький рубль бир манат…

Он создан будто по заказу: мне нравилось, что его ладони тёплые и сухие, волосы и мягкие и пахнут по-особому, по-домашнему; губы не по-мужски бархатисты и не обветрены, спина большая и мягкая, а мышцы рук наоборот – твёрдые, надёжные…

Мне нравилось целовать его в глаза, в сгиб локтя, в уголок под-мышки с ароматом, по-кофейному крепким. Здесь, в партере, его лицо менялось неузнаваемо – именно таким я запомнила его. Здесь он был совсем другой, – поэтому потом сложно было откровенничать с ним, одетым по всей форме, причёсанным, с рабочим задором в глазах.

Ни один из нас не решился задать вопрос: «Когда снова?». Мы так и расстались в полупоцелуе, и только его запах весь день преследовал, испаряясь от меня. Горели губы и неудобно сиделось, а сердце колотилось на каждый звонок по мобильному.

Как в холодную воду, вошла в новую рабочую неделю – и словно приснилось мне его мягкое плечо под моей щекой…

К вечеру в понедельник пришло новое задание – срочно отчёт о призовой акции и письмо на канал: смените название передачи, поскольку это название зарегистрировано у нас, или попробуйте с нами «договориться».

Мы всем отделом бились лбом о столы, когда услышали о письме. Канал, который устал размещать нашу рекламу в долг, но всё-таки идёт на уступки, теперь должен ещё платить нам за какое-то идиотское название! Утончённое зверство нашей Лошади приобрело новый блеск!

Просидев на работе до половины девятого, съев четыре пачки чипсов (всегда их ем, когда остаюсь вечером делать серьёзную работу), я сложила на столе пачку служебных записок на завтра и вышла из офиса. Его машина стояла пустая на стоянке. Я подождала – вдруг он ждёт меня, просто отлучился? – и без результата отправилась домой.

– Ты что, курила? – возмутилась мама. Значит, волосы пропахли – по дороге я выкурила штуки три.

– Мама, ты бы лучше спросила, где я шлялась три ночи!

Мама махнула рукой и через десять минут позвала есть борщ. Первая нормальная еда с четверга.

В среду вышли последние газеты со статьями про ресторан. Они лежали на моём столе ещё не прочитанные, когда по местному телефону Лошадь приказала «Зайди ко мне!», и в кабинете, грозно окинув взглядом, начала психологическую атаку:

– Кто писал статью для «Ведомостей»?

– Их журналист.

– Вы её читали?

Мы, конечно, читали её на пятнадцать раз, но, судя по вопросу, прохлопали что-то ужасное.

–Вы её читали, я спрашиваю? – я киваю. – Вы её с кем-то согласовывали?

Я припоминаю и начинаю сразу оправдываться (это Лошадь так на меня действует). У меня из рук падает ручка, потом ежедневник, потом чешется ухо, течёт из носа.

– Статьи написаны на основе одного и того же согласованного с Вами пресс-релиза. Разные журналисты их чуть подправили под формат газеты. А что случилось?

– А с Хитровым хоть кто-то созванивался? Идите, почитайте, – она почти швыряет мне газету. – Готовьте объяснительную: с кем согласована статья.

На мёртвых ногах доползаю до кабинета и открываю газету. Строчки прыгают. Знакомый, сотни раз прочитанный текст. И вдруг до меня доходит: «Владимир Хитров заявил, что прочие рестораны явно не дотягивают до уровня «Гульдена»… Это явный скандал. Хитров владеет сетью ресторанов восточной кухни, и в таком ракурсе получается, что его рестораны тоже не дотягивают.

Снова звонит Лошадь и требует меня. Ребята в отделе уже смотрят друг на друга с нарастающей тревогой, я показываю им пальцем злосчастный абзац и иду к Лошади.

– В общем, так, – многообещающе начинает она. – Маркетолог Хитрова только что звонил мне. Он намерен обратиться в антимонопольный комитет, будут выставлять претензию нам и газете.

– Но мы-то при чём? Это же правка журналиста?! – возмущаюсь я, и зря.

– Какого, ля, журналиста, – взвивается пыль до потолка. – Это вы, лично вы, на, пропустили этот косяк, весь ваш тссский отдел. Кто именно работал с Ведомостями?

Сейчас придётся выдать Алёнку. Она утвердила статью, согласовав её со мной по телефону, потому что я была на телеканале. Но реально это моя оплошность. Надо было Алёнку отправить к Лошади, но та в день сдачи уезжала на дегустацию, ждать было просто некогда. Просто сплошное невезение…

Я говорю, что не помню, но виновата только я.

Прихожу в отдел и пишу объяснительную. И заодно заявление на увольнение. Ребята смотрят на меня широко открытыми глазами. Алёна пишет заявление. Её губы сильно дрожат. Она устроилась в компанию всего два месяца назад, и сейчас может вылететь с жутким треском.

Звонит лошадь и требует Алёну. Уже догадалась. Я отдаю Алёне свою объяснительную, подкладывая снизу заявление на увольнение. Мальчишки тоже берутся за ручки и бумагу. Они сообщают, что не смогут работать, если мы уйдём. Мы очень нервно смеёмся.

Всё. Сегодня мы все умрём. Всё из-за какого-то Хитрова и его пиар-службы.

Звонит телефон.

– Что ты делаешь в пятницу? – спрашивает тот, кого я так ждала. Мне хочется уйти с работы в ту же секунду, даже не собрав вещи в сумочку, – и очутиться в его холостяцкой квартире. Но прямо сейчас я не нужна – нужна в пятницу.

– Думаю, в пятницу я буду совершенно свободна, – отвечаю я с едкой самоиронией.

– Что-то случилось? – беспокоится он.

– Случилось… – я коротко, по-деловому излагаю ему наш кризис.

Через минуту меня снова вызывает Лошадь, в двери мы расходимся с зарёванной Алёной.

– Это что? – спрашивает начальница, кивая на белый лист с моими каракулями.

– Заявление. Прошу уволить меня за то, что не справилась с обязанностями и спровоцировала конфликт.

– Забери это и порви. И запомни: никогда так не пиши. Что будем делать?

Она достала из тумбочки металлическую фляжку и сделала оттуда изрядный глоток.

– Ну, можно написать два письма: гневное в газету и Хитрову с извинениями.

– Вот и напишите, – отрезала она. – Вместо этой галиматьи, – и резко отодвинула от себя моё заявление.

Вечером мы сочиняли письма. Для этого напились кто водки, кто пива. Письма вышли просто загляденье, запорожцы с турецким султаном отдыхают. Выразили благодарность пиарщикам Хитрова за неуклонное внимание к нашим публикациям…

Что она сделала с письмами, мы так и не узнали. Были ли они отправлены или нет… Весь четверг мы прислушивались к грохоту каблуков за стеной. Не в силах заниматься чем-то менее важным, я перебрала все бумаги в столе. Ненужные медленно и методично разорвала, на шестнадцать кусочков каждую.

Ближе к вечеру к нам зашла секретарша босса и тихо спросила меня:

– Вы с Хитровым точно всё уладили?

Сердце сразу застучало так, что зазвенели стёкла витрины в кабинете.

– Он назавтра назначил встречу с директором…

Такой тишины в нашем задорном маркетинге не помнит никто.

Остаток дня мы ходили по стенке, по одному доползая до туалета и обратно. По моему примеру Алёнка и мальчишки перебрали все свои рабочие документы, втихушку составили и разослали резюме, и, конечно, каждый держал на последнем развороте ежедневника перевёрнутое лицом вниз заявление на увольнение…

Наутро в пятницу мы совсем не смотрели друг на друга. Алёна была белее сметаны, которую мы с трудом пропихивали в себя в обед…

Под нашими окнами припарковалась машина Хитрова, её номера я почему-то запомнила на всю жизнь: три буквы «О», два нуля и посередине – единица как «фак» всем нам, всем хана…

Первые сорок минут его визита где-то на соседнем этаже мы сидели, вязко глядя перед собой в пустоту.

Когда он уехал, ещё с час мы не двигались и не разговаривали.

За нами никто не пришёл.

Мы ушли с работы ровно в пять, и на берегу реки пили всю ночь до полудня субботы.

Проснувшись поздно вечером, я обнаружила смс: «Привет! Мы встретимся в обед?»

Ранним утром по дороге на работу вижу одну и ту же картину: дворники убирают площадь у кинотеатра после ночных гуляний. Упаковки от чипсов, семечек, стаканчики и попкорновые картонки напоследок снова смешиваются в общий хоровод. Алюминиевые банки утаптываются тётками до компактных размеров. Хозяйками города вороны придирчиво разглядывают газоны.

На лавочке сидит помятая девка, встрёпанные волосы и северный ветер в глазах, – всё, что осталось от вчерашнего праздника… Она просит у меня закурить, и от жалости высыпаю ей полпачки и подношу зажигалку – может, в ней ещё живёт способность отогреваться от таких пустяков?

Что ждёт меня на работе сегодня – наверное, уже не важно. Важно то, что случилось за эти дни: он принял решение уехать в Москву, куда его приглашают на повышение. И мне невыносимо будет переживать эти первые несколько недель, вспоминая его слова, запах, тёплые руки. И, в полном окоченении, я откажусь от нового места работы и останусь в своей прессинговой конторе только потому, что силы все истрачены на безуспешные попытки рассмотреть в окно, как у перекрёстка скапливаются и трогаются машины, и сидящие в них люди смотрят равнодушно ушами друг на друга, и ни один не может понять, что его автомобиль давно проехал мимо.

Красный фонарь

Папа берёт старенькое одеяло и накидывает его на дверь ванной… Волшебство начинается, и хочется прыгать пружинкой от счастья…

Но папа, как назло, долго возится, сначала сворачивая рулетиком старое дедушкино пальто с барашковым воротником, затем выправляя наружу рукава и просовывая туда свои руки, – возится там не меньше трёх часов, ну честное слово, или даже уже весь день… Назначение дедушкиного пальто, конечно, только одно (носить его всё равно уже некому): участвовать в этом волшебстве, ну и ещё накрывать мамины горячие банки с ярко-зелёными огурцами и малиновым компотом…

И невыносимо долго папа разводит какие-то порошки в тёмных бутылках из-под «Жигулёвского», потом заливает их в хитроумную чёрную кастрюльку и крутит пипочку на крышке кастрюли час, другой, третий…

Потом он кладёт на ванну огромную доску… это через лет пятнадцать Женька узнает, зачем она на самом деле нужна – чертёжная доска, а сейчас это просто смешное слово – видимо, от слова «чёрт» – как-то таинственно связанное с запретным папиным чертёжным прибором (там, внутри, спят в идеальных бархатных кроватках смешные железные человечки с длинными-длинными ногами, и один – смешной, с кружком-пузом прямо в середине). Следом папа достает чёрный чемоданчик, скручивает какие-то трубочки, водружает похожий на чёрный самовар металлический шар, внутри которого скоро зажжётся лампа, и начнётся волшебство…

Вот оно совсем близко, потому что папа принёс в ванную табуретку и… закрылся! Папа! Папа! Пусти, а я как же?! Напрасно мама успокаивает, говорит, что папа просто проверяет свет, – пусти! Пусти!

Папа впускает, мама гасит свет в ванной, сквозь щели внизу тонкими полосками ложится свет из кухни. Папа открывает дверь, подтыкает одеяло, снова закрывает дверь и смотрит, нет ли щелей.

И опять это тянется невыносимо-пыточно-издевательски долго! Зачем столько раз запираться?!

И вот она – фраза, как «крекс, пекс, фекс», предшествует всем чудесам – «Неси стульчик», и сломя голову несётся Женька с детским низким стульчиком наперевес…

И папа раскладывает ванночки, наливает в них из бутылок из-под «Жигулёвского», и вот этот неповторимый запах, чуть кисловатый… Долго заправляет плёнку и наводит резкость на куске белой бумаги, и наконец, гасит свет в своём чёрном шаре-самоваре, и горит только одна красная лампочка в жестяном полукруглом футляре, на дне которого, конечно, живут малюсенькие человечки, а вместо окна у них огромное красное стекло во всю стену… Папа аккуратно распечатывает пачку, завёрнутую в плотный чёрный конверт, вынимает из неё лист, режет пополам, половину берёт себе, остальное прячет обратно. И кладёт бумагу под чёрный самовар, выключает красный свет… и вот в полнейшей темноте на краткий миг на бумаге вспыхивает чья-то чёрная морда с белыми глазами, и снова темнота… и в красном свете папа хватает пинцетом бумагу и макает её в первую ванночку… Женька задерживает дыхание и сует нос почти в самую водичку. Вдруг на белом проявляется чья-то чёрная шевелюра, глаза, нос, и вот уже всё видно, но тут папа выхватывает бумагу из первой ванночки и кидает во вторую. Здесь, наконец, можно всё внимательно рассмотреть. Проступили через бумагу не просто лица и пейзажи, –кажется, в само прошлое открылось окошко, как в сберкассе, и оттуда на тебя глянуло знакомое и прожитое, именно такое, каким видел его ты, если конечно, тебе повезло и ты в это время был с папой…

И вот чередой идут тётя Надя, дядя Николай, Митька с Кирюхой, Метёлкино, куда летом ездили с папой на поезде, и Тузик, присевший у высокого крыльца сфотографироваться с хозяевами.

И малюсенький Вовка, ещё в пелёнках, как кукла Олеся, ещё беззубый, и такой родненький… Вот Вовка стоит в своей-бывшей-Женькиной кроватке, вот ест кашу, уморительно измазанный до ушей…

И проступают одна за другой притёртые в памяти истории, и снова бередят воспоминаниями забытые места и лица, – оказывается, какая она длинная, маленькая Женькина жизнь! И за каждой картинкой прячется какая-то тайна, которую Женька вот-вот раскроет…

И стихает, успокаивается волшебство, и уводят спать заклевавшую носом Женьку, и не ведает она, что происходит дальше с папой, но знает точно, что произойдёт с ней наутро.

Наутро она вскочит первой и бросится в ванную. И долго будет возить руками по плечи в холодной воде, наполняющей ванну, и ворошить лежащие там стопками бумажки с гладкой и скользкой обратной стороной, на которой тётя Надя, дядя Николай, Митька с Кирюхой, мама и бабушка, и Вовка с мамой и без мамы, и Вовка с Женькой, беззубый и в пелёнках… И вдруг, удивившись чему-то новому, вытащит карточку из воды и, капая по всему полу, принесёт её маме в постель: смотри, мама! Смотри, папа! Что тут!!

И после завтрака будет юлить возле папы, слушая потрескивания в глянцевателе, глядя на то, как папа раскладывает на зеркальном металле карточки и раскатывает их резиновым валиком, и вода ручейками сбегает и по валику, и по металлу, и по столу… А впереди целый выходной, значит, не надо в школу, и мама с папой будут рядом весь день!

Это самое великое, что происходит с Женькой за последнее время. И она будет просить у папы фотографироваться – не для того, чтобы покрутиться перед камерой, а для того, чтобы когда-то обязательно повторились этот волшебный вечер и утро…

И как только, спустя много лет, папа разрешит взять ей свой давно заброшенный «Зенит», и объяснит, что такое выдержка и диафрагма, – Женьке ещё дай Бог понять, чем же они отличаются! – Женька начнёт снимать направо и налево, и первые свои гонорары в детской газете будет тратить исключительно на плёнку, реактивы и бумагу, и будет в спокойной ночной тиши уже совсем одна проявлять в серой ванночке с кислым раствором моргания теперь уже своих собственных глаз …

И когда на юбилее детской газеты ей и ещё двенадцати юным журналистам мэр города подарит по недорогому «Кодаку», сама не заметит, как сменится её дорога. Сначала осторожно и очень редко, а через год уже почти без разбора будут заполняться цветные плёнки и шлёпаться в фотостудиях пачки фотографий, спасибо автофокусу, автовыдержке и прочим автотонкостям ремесла… Пропадут из продажи реактивы и фотобумага с серебром, кодаки и коники заполонят семейные фотохроники лет на семь, а после будут вытеснены цифровыми камерами, а папин «Зенит», фотоувеличитель, глянцеватель, ванночки и валики будут забыты в самом дальнем углу фототумбочки…

Но иногда Женька будет доставать тяжёлый альбом с тёмными страницами из плотного картона, где в чёрно-белом формате навсегда застыло её детство, её юность… Почему так тревожно смотреть на фото из детсадика, где она танцует в паре с каким-то мальчиком-зайчиком? Может, за минуту до того момента кто-то обидел её или пообещал несбыточное, – этого она уже не помнит, но всегда эта фотография вызывает одно и то же чувство: странная тревога, вот-вот что-то вспомнится… Или вот эта ещё, где ей тринадцать, и семейному овчарёнку пять месяцев – два угловатых подростка, глядящих в камеру, которую в тот момент держал Вовка…

Эти фотографии ей всегда будут дороже цветных картинок последующих лет: студентка юридического вуза, сотрудник солидной компании, работа, работа, и редкий отдых по воскресеньям… И будет замирать перед чужими, потрясающей красоты снимками дальних рельефов, лиц, городов… И будет до полуночи ворочаться, сама не понимая о чём, мучаясь какой-то необъяснимой тоской по когда-то невыбранной дороге…

Ведерникова Анна окончила Омский государственный технический университет.

В 2001 году стала лауреатом Омской областной молодёжной литературной премии им. Достоевского за повесть «Приди и останься».

В 2004 году рукопись романа «Поколение бархатцев» стала финалистом Всероссийского открытого конкурса литературных произведений и сценариев «Российский сюжет», проводимого издательством «Пальмира» (г. Москва) и телекомпанией НТВ. В 2005 году роман был издан в издательстве «Мангазея» (г. Новосибирск) под названием «Если друг оказался вдруг…»

Пьеса «Я ухожу» стала лауреатом «Лаборатории современной драматургии» в 2006 г.

Член Союза писателей России.