– Как же! Весной объявилось, пересчитали по головам, налоги дали. Но мы быстро обжились. Земля там богатейшая, пушной зверь, рыба, грибы-ягоды, лён начали сеять, даже рожь иной год поспевала.

Старик Колпаков говорил о своих мытарствах беззлобно, будто пересказывал прочитанную книгу. Видимо, все старые обиды отболели в нём, осыпались, как листва с умершего дерева, которое ещё не упало и стоит, поскрипывая, среди живых собратьев.

– А ты, парень, смотрю, серьёзно за дело взялся. Только осилишь ли? Неподъёмная это для одного человека работа.

Сергей усмехнулся.

– А где, отец, других людей взять, если нет их?

– Так-то оно так…Может, оклемаюсь, так приду пособить. Ты столярничать могёшь?

– Я ведь не с бухты – барахты взялся за дело. Кое-что могу.

– Хорошо, – сказал Колпаков. – Приходи ко мне. У меня инструмент весь есть, ещё трофейный, и матерьял для рам, дверей уже четыре года сохнет. Хотел избу поправить, так теперь это уже ни к чему.

– Спасибо, – поблагодарил старика Размахов. – Дерево для меня самое больное место. Кирпич мне обещали достать, да и на лесоторговой базе шаром покати.

– Ты за свои деньги думаешь покупать?

– А за чьи же? Никому это дело не нужно. Вон, пишут, на милицию денег не хватает, где ж найдут на церковь.

– Это так. Порастрясли правители Россию. Была купчиха, а сейчас побирушка-нищенка. Ничего не осталось, всё профукали. Но лишь бы бог к нам повернулся и всё будет. Я ведь всю жизнь верующий. Этим, можно сказать, и выжил и на высылке, и на фронте. Но иногда так прижимало, что сомневаться начинал. А проживёшь день без бога, и ещё тягостнее сосёт душу пустота.

Колпаков невольно затронул самый сложный и не решённый ещё до конца для Сергея вопрос. Но говорить об этом ему не хотелось, он работал и не расположен был думать о том, в чём пока ещё окончательно не определился.

Старик вдруг встрепенулся и, указывая глазами за спину Размахова, сказал:

– Вот помянул ты милицию, а она как раз здесь. Участковый идёт, Костька Хоботов. Я ему уши не раз накручивал. Любил пацаном по чужим садам шастать.

Сергей услышал за спиной шаги участкового, но не обернулся.

– Здравия желаем! Участковый Хоботов! – милиционер приложил правую руку к козырьку выцветшей фуражки. Он был без оружия, через плечо у него висела сумка, раздувшаяся от бумаг.

– Здравствуй, милок! – сказал Пётр Васильевич. – Ну, что, нашёл Дуськиного борова? Может он в грязи утоп за болотом. Они там завсегда в это время рюхаются. Помнишь, и телок Максима там утоп, а?

– Тут, дед Пётра, дела поважнее пропажи борова наворачиваются.

Пётр Васильевич насторожился и подался вперёд. Чтобы лучше слышать, он приставил ладошку к правому уху.

– Это, какие дела ж, товарищ сержант? Может летающая тарелка на калде села? Или райисполком в уездную управу переименовали недобитые власовцы?

– Шли бы вы, гражданин Колпаков, к постоянному месту жительства, а то в свидетели запишу.

– Пиши, – смиренно сказал старик. – Мне товарищ Сталин за неделю плена двадцать пять лет давал. Выдюжу и в свидетелях, только учитывай состояние моего здоровья.

– Свидетель мне как раз и нужен, – значительно произнёс Хоботов и, устроившись на стопке кирпичей, достал из сумки авторучку и пустой бланк протокола.

Размахов с любопытством смотрел на эти канцелярские приготовления участкового и от нечего делать крутил колесо перевёрнутой тачки.

– Итак, – начал Хоботов, – уточним анкетные данные. – Размахов?

– Сергей Матвеевич.

– Предъявите паспорт.

Сергей, не торопясь, ушёл в храм, вернулся и подал участковому документ. Тот его перелистал и недовольно хмыкнул.

– Вы прописаны в городе. Почему не зарегистрировались по новому месту жительства. Я имею полное право вас оштрафовать за нарушение паспортного режима.

– Не возражаю, – сказал Размахов. – Штрафуйте.

– Погоди, Костя, – вмешался Колпаков. – Он у меня живёт, это я по старости забыл о своём жильце известить паспортистку.

Хоботов не обратил на слова Петра Васильевича внимания и опять приступил к Размахову.

– Где работаете?

– На авиазаводе инженером. Сейчас в отпуске.

Других вопросов Хоботов не задавал. Закусив нижнюю губу, он что-то писал, временами останавливался, тёр переносицу и вновь продолжал строчить. Наконец участковый закончил свою работу.

– Оглашаю смысл протокола. Некто гражданин Размахов на протяжении двух-трёх недель ведёт незаконные работы в здании бывшей хмелёвской церкви, которая является государственным имуществом, а посему имеется налицо факт самоуправства со стороны гражданина Размахова С.М. В чём и распишитесь!

Он протянул Сергею протокол. Тот прочитал казённую бумагу и,

молча, протянул её сержанту.

– А роспись? – спросил участковый.

– А зачем она, товарищ сержант? Вы что, газет не читаете? Сейчас по всей стране идёт восстановление памятников истории. А вы с протоколом. Я, конечно, жаловаться на вас не буду, хотя самоуправство проглядывает как раз с вашей стороны. Но вдруг кто-нибудь напишет жалобу? Вот хотя бы Пётр Васильевич …

– И напишу, – угрюмо сказал старик. – В самый Верховный Совет напишу. Ты брось, Костька, эту протокольную бумагу. Иди лучше борова ищи.

– Вы мне не указывайте, гражданин Колпаков! – взвинтился участковый. – Протокол я переправлю, куда следует.

– Вот узнает бабка Фёкла про твои протоколы и не отпишет тебе сберкнижку, – уел участкового Колпаков. – Отдаст на восстановление храма, а тебе – шиш! И вообще, если ты настаиваешь, мы могём общество организовать. В Хмелёвке верующих много.

– Значит, отказываетесь подписать протокол? – повторил Хоботов.

– Не вижу в этом никакого смысла, – ответил Сергей. – Я восстанавливаю храм. Вот и всё.

– Нет, не всё, – сказал сержант, поднимаясь с кирпичей и отряхивая от красной пыли штаны. – Протоколу будет дан ход. А там уж, как решит начальство.

Хоботов сложил бумагу, засунул её в сумку и направился на улицу.

Размахов поднял тачку и, не оглядываясь, покатил её в церковь. Он был недоволен задержкой в работе.

– Слышь-ка! – окликнул его Пётр Васильевич. – Ты не пужайся, мы тебя от Костьки обороним. А я пойду, мне полежать надо.

«Смешные люди, – думал Сергей, нагружая в тачку мусор. – Никто меня не оборонит, раз они за это дело взялись. Ведь две недели работал, и участковый этот приходил. Даже разговаривали. А тут как прорвало, сразу протокол, свидетели…. Наверное, батя пронюхал, чем я занимаюсь, и начал дёргать за ниточки».

Перспектива милицейского преследования, а придраться к нему труда не составляло, огорчила Размахова. Конечно, он ни в коем случае не хотел отстраниться от своего дела, но имевшийся у него опыт говорил, что от него теперь не отстанут. Участковый начнёт стряпать протокол за протоколом, а там и из райцентра на подмогу следователь приедет, прокурор дело раздует, и вместо работы надо будет ходить по всяким кабинетам и оправдываться, что ты ни в чём не виновен, а делаешь нужное людям дело.

Последнюю тачку Размахов вывез, когда уже стало вечереть, затем нарвал полыни, сделал несколько веников и чисто подмёл пол. Очищенный от завалов мусора храм стал непривычно пуст и гулок. Сергей приставил ко рту ладони, вполголоса гукнул, и эхо, отражаясь от стен, ударило в купол, спугнув голубя который постоянно кружил вблизи храма, а иногда совсем близко подлетал к Размахову и, опустившись на землю, ходил вокруг него и погулькивал.

Остатки росписи на стенах были покрыты сетью трещин, но всё равно в ней была глубокая трагическая целостность, задевавшая за душу человека, будто он находился в преддверии чего-то такого, где ему должен открыться вечный смысл бытия. Эти чувства возвышали душу, и Сергей представил себе, как будет выглядеть храм через год, больше времени он себе не давал, когда он будет полностью восстановлен. Ещё в свой первый приезд он сфотографировал его целиком и в деталях, чтобы сохранить его вид на всякий случай, для сравнения с тем, что будет сделано.

Сергей взял молоток и вышел во двор. Возле стены он накопил уже довольно большой штабель кирпичей, которые выбирал из обломков и очищал от пристывших к ним комьев штукатурки. Не отбрасывал в сторону и половинки. Всё это рано или поздно должно было пойти в дело, в его положении быть привередливым не приходилось, да и жалко было выбрасывать такие кирпичи – ровные, прочные, с круглым клеймом сгинувшего в безвестность заводчика.

Пристроившись возле стены, он очищал кирпичи и думал о том, что всего прошлого не восстановить и не вернуть. Оно уже ушло, дай бог, хоть какую-нибудь часть вырвать из заволакивающей его темноты. Всё уходило, рушилось, и прочнее всего оказалось в жерновах разрушения жизни – слово. Оно не крушилось, не разламывалось, не перетиралось в пыль невежеством и слепой яростью современности, оно как бы закрывалось само в себе, подобно раковине, таящей жемчужину, и человек, чтобы дотронуться до него, должен был листать словари. И в этом уходе слова от человека было нечто величественное и трагичное. Ведь только вдуматься в это: слово покидает свой народ, становится памятником, есть тут над чем задуматься, что пожалеть и чему поклониться.

Очистив штук тридцать кирпичей, Сергей сложил их в штабель и пошёл вокруг храма к могилам. День постепенно серел, солнце уже не цвело, а поблекло, как увядающий цветок, и катилось в синеву заволокших горизонт туч. На кладбище среди могил было тепло, нагретые за день могильные камни пахли сухим жаром, полынь потрескивала, разбрасывая по земле горькие семена, юркие ящерицы бросались из-под ног под камни, опутанные прочной травой. От терпких запахов травяной суши у Размахова закружилась голова. Он сел на могильную плиту, потом лёг на неё и вытянулся во весь рост. Тепло, идущее изнутри нагретого камня, приятно согревало натруженную работой поясницу, усталость понемногу уходила из тела, слух приятно ласкал шелест и скрип сухой травы, и Сергей постепенно забылся.

Это был не сон, а зыбкое сумеречное состояние, когда стирается грань между явью и бредом, и человек пребывает одновременно в двух мирах, но не может точно определить, в каком из них он в данный момент находится. Чувства и мысли движутся помимо его воли, и это состояние похоже на плаванье по сильному течению, которое несёт человека помимо его воли, то погружая в воду с головой, то выталкивая наверх.

– Ты хотел меня видеть, и я здесь, – услышал Сергей рядом с собой тихий и глубокий голос.

Перед ним стоял, опираясь на суковатую палку, высокий старец в белой, до колен, рубахе. Он держался прямо, крепки были кисти рук, охвативших палку, по-молодому остро поблескивали из-под выпуклого исчерченного морщинами лба синие глаза.

– Знаю, трудно тебе, – сказал старец, – но некому больше взяться за это дело. Ты работаешь, и душа у тебя не болит, она обрела покой. Я не осуждаю тебя, что ты ещё не пришёл к богу.

– Не знаю, – прошептал Сергей, едва шевеля запекшимися губами. – Я и верю и не верю. Стремлюсь, но не могу. Вроде и недалеко, шаг лишь сделать, а шагнуть не в силах, к ногам будто каменное ядро приковано.

– Непросто тебе, – вздохнул старец. – Ты ведь и не крещён даже, но ты сейчас занят праведным делом, оно и есть твоя тропинка к богу.

– Я не в силах, святой отец, справиться со своим грешным умом – он протестует.

– Ты не первый и не ты последний. И мне приходили дерзкие мысли в голову, когда я первый скит срубил, но если завёлся в человеке червь сомнения, то до могилы его не оставит. Это крест, но невидимый, и только смерть снимает грешника с креста и передаёт в объятия Бога. Скажи, ты знаешь, что ты делаешь?

– Я хочу восстановить разрушенное моим отцом. Он не ведал, что творил.

– В окаянном деле нет праведников. Даже самые лучшие из них были слепцы, они-то вперёд всех и пали.

– Хочу спросить тебя, святой отец, – произнёс Сергей – Когда России было труднее – сейчас или на Куликовом поле?

– Сейчас труднее, сыне. Тогда народ угнетал ужас перед неверными, и нужно было укрепить его дух, что и свершилось, но со временем ржа пустодушия источила русского человека. И сейчас не воинство, идущее на поле Куликово, нужно наставлять в вере, а каждому, бредущему порознь по лицу разорённой земли человеку нужно воздвигнуть в душе крест и распять на нём свою совесть, чтобы обрести Бога.

Старец ожёг его сердитым взглядом нестерпимо ярко вспыхнувших синих глаз и пошёл прочь. Сергей хотел вскочить с могильного камня, броситься за ним вслед, но неподъёмная сила придавила его к ложу и не дала пошевелиться… Размахов очнулся от озноба, охватившего всё его тело. Полная льдистая луна ныряла в тучах, летела над потемневшим миром. Сухо шумела и потрескивала кладбищенская полынь.

«Я заснул нечаянно, – подумал Сергей. – Сон на закате всегда тяжёлый».

Он поднялся с могильного камня и пошёл к храму. Проходя мимо глухой стены, Размахов почувствовал за ней шум и шевеление и насторожился. Из отверстого дверного проёма на паперть падал колеблющийся свет. Сергей осторожно поднялся по ступенькам, и вдруг до него из глубины храма донеслось нестройное, но печальное и жалобное пение.

Ступая на цыпочках, он осторожно вошёл в храм и поразился невиданному зрелищу. Встав в полукруг и прилепив зажжённые свечки к полу шесть старух во главе с Колпаковым истово, со слезой, пели псалом. Голоса звучали надтреснуто, дыхания порой не хватало, и кто-нибудь закашливался, но это была служба, первая служба в храме. Свечи, трепеща, горели на полу, а на стенах метались тени поющих старух, отводивших душу после долгого молчания.

Сергей не стал им мешать и ушёл в сад, сел на яблоневый пенёк и заку. В разбитых окнах храма мелькали отсветы, старушечье пение доносилось до него еле внятным шумом, каким шумят деревья и травы.

Райгородок, где жил Зуев, возник около века назад как железнодорожный полустанок, который со временем оброс промышленными предприятиями, всякого рода учреждениями, жилыми бараками, рублеными избами и огородами. После войны его объявили райцентром. При Хрущеве выстроили два каменных дома: райком партии и райисполком, заасфальтировали бывший перед ними пустырь, нарекли его именем пролетарского вождя и поставили ростовой памятник с указующей десницей, возле которого в дни государственных праздников проходили торжественные митинги. Здесь принимали в пионеры, вручали комсомольские билеты, но перестройка смела все эти забавы советской власти в сторону, и в августовские дни 1991 года сама она заколебалась над пропастью.

Конечно, в городке, за исключением кучки антибюрократов, мало кто интересовался политикой, люди начали копать картошку, заготавливать на зиму дрова, и Зуев не был в стороне от этих дел. Проснувшись, он, вместо зарядки, сложил для просушки наколотые вечером поленья, умылся из огородной кадки с водой, сорвал с ветки яблоко и, хрустя им, вошёл в избу, где для него уже была готова картошка с грибами и кружка молока с капустным пирогом.

Вчера съездить в Хмелёвку Зуеву не удалось: сразу же после разговора с Карташовым к нему заявилась экспедиция из областного краеведческого музея во главе с замдиректора по науке Любимовым, которого Родион не взлюбил сразу же, как только с ним познакомился, за его неприятную для собеседника привычку скашивать глаза в сторону. С ним были две музейные дамы в возрасте, и он постарался от гостей поскорее избавиться, потому что в первый раз, по неопытности, отвез их в деревню, где жили староверы, которых здесь называли кулугурами, и музейщики там изрядно поживились несколькими древлеписьменными иконами и предметами крестьянского быта. Любимов умел ласкать стариков и старушек, и те ему отдали всё даром, потом спохватились и начали шуметь, но что с возу упало, то пропало, однако Зуеву пришлось выслушивать то, что предназначалось другим, и с тех пор он зарёкся помогать приезжим.

Любимов был дошлым поисковиком того, что плохо лежит и, поняв настроение Зуева, скоро его покинул вместе со своим сопровождением. Родион вздохнул им вслед с облегчением человека, избавившегося от опасности быть вовлечённым во что-то нехорошее и душепротивное. Но это были неизбежные неприятности, какие случаются во всяком деле, и Родиону его работа нравилась, она крепко помогла ему не потерять себя после того, как он комиссовался по ранению, полученному в Афганистане из армии инвалидом третьей группы с незначительной пенсией и безо всяких перспектив в дальнейшей жизни.

Хотя перестройка уже шла полным ходом, и её вожаки подбивали народ обрушиться на Ленина, отношение к «афганцам» было ещё душевным, особенно к тем, кто был ранен или награждён. Зуев был отмечен и тем и другим, и по личному распоряжению Кидяева его назначили на должность хранителя культурно-исторических ценностей всего района. Поначалу его часто приглашали на различные праздничные мероприятия, усаживали в президиум, но вскоре на первый план вышли герои перестройки – кооператоры, без которых районные власти и шагу не могли ступить, и Родион снял с парадного пиджака боевой орден Красной Звезды, завернул его в плюшевую тряпочку и вместе с удостоверением спрятал в сундук.

После завтрака Родион вышел из дома, почистил щеткой полуботинки и направился на автобусную остановку, поскольку знал, что машину для поездки в Хмелёвку ему не дадут. Кидяев и Карташов с утра умчались в колхозы, накручивать хвосты председателям, чтобы те ускорили темпы уборки урожая, секретарь райисполкома Поспелов держался за свой «уазик» зубами, а других машин, кроме мотоцикла с коляской, числившегося за комендантом, не было, и Зуеву оставался только рейсовый автобус.

Но Зуев не огорчался, он был начисто лишен амбиций, о карьере провинциального чиновника не помышлял, это была особая каста, державшаяся от всех прочих смертных в стороне, и в райцентре со временем появился для них коттеджный оазис, где стояли кирпичные особняки, в которых проживала вся партийно-чиновничья головка района.

Родион дважды в день, по дороге на работу и с работы, проходил по этой резервации для успешных людей, отгородившихся от посторонних высокими тесовыми заборами, где всегда было так тихо, что, казалось, пчела пролетит, и её будет слышно, но сегодня его удивило появление здесь известного антибюрократа Смирнова со своими сторонниками. Борцы за повальную справедливость водрузили над собой плакат с надписью «Катись подальше, пока не посадили!» и громко скандировали этот лозунг, всполошив всех собак в околотке.

«Это же они уже Ивана Сергеевича достали у него дома!» – поразился Зуев и, подойдя ближе, увидел, что в просторном дворе особняка, принадлежащего первому секретарю райкома партии, стоят два нагруженных грузовика, а сам хозяин с туго набитым портфелем в руке открыл дверцу «Волги» и уже намеревался в неё сесть.

Антибюрократы решили, что пришла пора обкричать Ивана Сергеевича в упор и с воплями двинулись в частное домовладение, но из-за крыльца выскочил громадный лохматый пёс и, задыхаясь от злости, кинулся на пришельцев. Антибюрократов спасла их резвость, они шарахнулись назад, и пёс лишь немножко не дотянулся до их вожака Смирнова, который выронил плакат и « кавказец» стал рвать его на клочья.

«Стало быть, первый дал дёру» – подумал Зуев, удаляясь от места схватки за справедливость. Из оазиса номенклатурных жилищ он вышел прямиком к площади, которая ввиду отбытия антибюрократов была пустынна. Однако миновать её без задержки Родиону не дал бойкий парень, подруливший к нему на «жигулёнке», комсомольский вожак района. Опустив стекло на дверце, он высунул из неё кудлатую голову и, поздоровавшись, сказал:

– Я жду твоего слова.

– Не для меня это дело.

– Было бы предложено, – сказал комсомолец. – Но ты ещё подумай. Это ведь живые деньги, прямо как с куста листья.

– Спасибо, не надо.

«Жигулёнок», взвизгнув колесами, развернулся и, оставляя за собой запах жжёной резины, умчался прочь, а Зуев подошёл к каменной будке, купил билет и присел на низкий деревянный заборчик, огораживающий чахлый сквер возле железнодорожного вокзала.

Разговор с секретарём райкома комсомола оставил у него неприятный осадок: он только что отказался от должности председателя кооператива, которую ему навяливали, но Родиону претило возглавить видеосалон, которые плодились как поганки по всей стране, чтобы потчевать народ «клубничкой», а то и откровенной порнухой. «Когда-то комсомол призывал молодёжь осваивать самолёты, а теперь занялся, за неплохие бабки, ликвидацией сексуальной безграмотности», – уныло подумал Зуев, болезненно удивляясь тому, как быстро перестраиваются люди на воровской лад: «Вчера толковал о ленинских нормах партийной жизни, а сегодня занялся видеогадюшником».

Вокруг каменной будки толпились люди с авоськами и мешками, все деревенские, с базара, многие лузгали подсолнечные семечки, и вся площадка была засыпана шелухой, обрывками бумаг, которыми играл свежий ветер. На крыше автовокзала орал репродуктор, люди, чтобы услышать друг друга в рёве музыки, разговаривали слишком громко, и когда дверцы очередного автобуса внезапно открывались, пассажиры разом шли на приступ, и каждый норовил проскочить в салон быстрее другого.

Штурм хмелёвского автобуса тоже начался неожиданно, и наученный опытом Зуев едва успел уклониться от толпы, бросившейся к «пазику», который от удара сгрудившихся людей ухнул своей железной утробой и закачался на колёсах. Шофёр привычно матерился, но его никто не слушал, люди пёрли в двери, будто сзади полыхал пожар, и им нужно было непременно проскочить в автобус, чтобы спасти свои жизни.

Зуев из любопытства подсчитал пассажиров. Их было всего двенадцать человек, и сидячие места имелись для каждого, даже оставался излишек, но никто об этом не думал, лез, толкался и стервенел от тесноты и давки. Временами казалось, что люди вдруг побросают свои вещи и вступят в рукопашную, но ничего подобного не произошло. С руганью все вдавились в двери, расселись по захваченным местам, и, как ни в чём не бывало, продолжили прерванный толкотнёй разговор о ценах на лук, картошку и повсеместной дороговизне. Эта способность наших людей устроить шум, чуть ли не потасовку по ничтожному поводу, а потом вдруг внезапно затихнуть и стать добропорядочными гражданами, всегда поражала Зуева своей необъяснимой стихийностью и внезапностью.

Он с любопытством смотрел на давку, потом, когда все успокоились, вошёл в автобус и сел на свободное место. Шофёр сходил за путёвкой, дежурная по автовокзалу в засаленной на животе куртке пересчитала пассажиров по головам и дала сигнал к отправлению.

Асфальт кончился за райцентром, пошла жёсткая в выбоинах дорога, автобус затрясло, что-то внутри под полом завизжало, задребезжало, будто машина катилась по стиральной доске, но шофёр был спокоен, только включил на всю мощность магнитофон, откуда рявкнула песня, заглушившая все разговоры и шум мотора.

Музыка больно била по ушам, a за окном царствовал багрянородный август. Среди зеленых ёлочек ярко вспыхивали белизной берёзы, начали набирать красноту листья рябин, небо было пепельно-голубым и просторным, и, глядя вокруг, Зуев, как уже не раз с ним бывало, почувствовал, что эта мимолетная красота природы сородственна его душе, ведь она тоже иногда по-зимнему холодна, по-весеннему трепетно-влюбчива, по-летнему плодоносна и по-осеннему безутешна своей печали.

Относительно ровный участок дороги закончился, и автобус, поскрипывая всеми сочленениями разбитого кузова, опять заподпрыгивал на дорожных выбоинах и кочках. За окном мелькали все те же берёзки да ёлочки, всхолмленная местность то выносила «пазик» на вершину увала, то дорога падала в низину, и от скорости в щелях автобуса начинал посвистывать ветер, и сам он опасно дребезжал и вибрировал, заставляя пожилых женщин прекращать разговоры и лузганье семечек и крепко взяться за поручни.

На одном из подъёмов автобус остановился, двери распахнулись, в них сначала просунулся край мешка, затем раздалось:

– Помогите, люди добрые!

Родион вскочил с сидения, втащил мешок и помог подняться в автобус пожилой женщине.

– Спасибо, сынок, – сказала она и, оглядевшись, воскликнула. – Вот не ожидала тебя, Фёдоровна, повстречать! Мне говорили, что ты в городе. А я у своих нянчилась, и ничегошеньки не знаю.

– Какие у нас новости, Акимовна! Вон, боров у Дуськи потерялся. Участковый его так и не нашёл. Да, Галька Зонина пацана принесла.

– У нас ведь тоже прибавление, Фёдоровна. Дал бог моей Насте дочку. Я крестить её хотела, а они – ни в какую! Боятся, что на работе узнают.

– А мы вчерась сами службу справили. Строитель-то очистил храм. Взяли свечки и пошли вечером. Хоть и не убран храм, но в церкви – не в горнице бога славить.

– Ты гляди-ка! Хорошо, говоришь, было?

– Может и не по правилу, но нам и так хорошо.

– Вы уж меня не забывайте вдругорядь, я хоть за Настю с Ксюшей свечку поставлю.

Мужик, сидевший между старухами, не выдержал и встрял в разговор:

– Не сидится вам дома. Один придурок возле церкви колготится, ремонтирует, вы свечки ставите, да псалмы поёте. А в сельпо бормотухи и той нет. Хоть бы ящик столичной вымолили.

Старухи поджали губы и окрысились на мужика.

– Помолчал бы лучше, щенок! Что ты в божьих делах разумеешь? Голь безродная, мать свою похоронить не мог. Кабы не соседи, так и не в чем хоронить было бы!

Мужик матюгнулся и перебрался от старух подальше.

– Совсем стыд потеряла молодёжь, – продолжала стыдить уже неизвестно кого Фёдоровна. – Клуб им выстроили, они там собачьи свадьбы играют. Полынь, а не народ.

– В наше время без клуба обходились, а веселее жили…

Мужик ворочался на сидении рядом с Зуевым и бурчал:

– Расходились, поди. Участковый сказывал, что прихлопнут их божью шарашку.

Родион молчал и поглядывал на старух.

– Зачем он, клуб? – продолжала кипятиться Фёдоровна. – Танцы одне. После каждой субботы стёкла вставляют, земли мало, что ли? Вон за околицей и плясали бы, как мы раньше.

Автобус трясло на кочках, в салоне клубилась сухая песчаная пыль, скрипевшая на зубах. Родион, крепко вцепившись в поручень руками, раздумывал, зайти ли ему сначала в сельсовет или сразу направиться в церковь. Он так и не решил ничего определённого. Автобус въехал в Хмелёвку и остановился в центре села, подняв кучу пыли и потревожив деревенских собак, которые бежали за ним, с лаем выскакивая из подворотен и проулков.

Председатель сельсовета Романов принял Зуева сдержанно, в меру небольшого чина, который тот имел в райисполкоме.

Зуев на председательский гонор не обиделся. Спросил, как идут дела, как с уборкой.

– Обыкновенные дела, – ответил Романов. – Дела у вас в районе, а у нас делишки. А ты зачем пожаловал?

– Да вот, – замялся Зуев. – Начальник направил, разобраться, что у вас тут возле церкви творится.

– А что там творится, – пожал плечами председатель. – Ничего. Чертей, инопланетян, летающих тарелок не видели. Ходит там какой-то чокнутый, дыры заделывает. Последние дни мусор вывозил.

– Что он за человек?..

– Слушай, – вздохнул Романов. – На что мне этот деятель? У меня план по заготовкам молока горит. Учителя без дров на зиму. А приезжим пусть участковый занимается. У него и пистолет, и законы. А у меня даже бензина нет, у колхозного завгара выпрашиваю.

– Значит, ты не против, чтобы он ремонтировал церковь?

– Пусть ремонтирует. Я там склад сделаю. Скоро трубы начнут для водопровода завозить, туда и сложу.

Зуев опешил и посмотрел на председателя в надежде, что тот шутит. Но Романов уже разговаривал по телефону с завгаром о какой-то крестовине к «Москвичу».

«А ведь этот сельсоветовский дундук так и сделает, – с тоской подумал Зуев. – Сидит пенёк с глазами, и это – власть, вот оно, чудо русское: находить ничтожество и сажать его в кресло, вооружать телефоном, печатью и красным флагом. И ведь вполне может сделать так, как ему только что взбрело в голову: устроит склад, а то и свиней начнёт разводить в бывшем храме или кроликов».

Романов, поговорив по телефону, положил трубку и, подойдя к окну, поманил Зуева.

– Ты думаешь, у меня один придурок, вроде этого приезжего? Вот полюбуйся – это наш Федька Кукуев. Опять явился дискутировать с Лениным.

Перед сельсоветом был разбит сквер, в котором стоял ростовой памятник вождя, возле него размахивал руками бомжеватого вида субъект, одетый в парадный офицерский китель и спортивные штаны. На голове у него была суконная фуражка защитного цвета, на ногах – галоши на босу ногу.

– Между прочим, мой однокашник. Учился на одни пятёрки, закончил школу с серебряной медалью. Поступил на философский факультет в МГУ и свихнулся на пятом курсе. С тех пор в деревне. Пас коров, а тут на беду – перестройка. Он наслушался радио, начитался газет и теперь редкий день не спорит с Лениным. Видишь, как грозит ему кулаком?

– О чём же он с ним спорит? – сказал Зуев и удивился. – Да он с книгой пришёл.

– А как же, – усмехнулся Романов. – Без цитат, какая дискуссия? Но о чём он спорит, я не знаю. Тебе мимо него идти, так остановись и прислушайся. Федька безобидный и на прохожих не обращает внимания, тем более не бросается.

С сельсоветского крыльца храм был виден, как на ладони, ветхий, с облупленной штукатуркой стен, чуть покосившейся на сторону колоколенкой и чёрной копотью воронья вокруг купола. Но, несмотря на разруху, бесприютную заброшенность, он ещё радовал взгляд чистотой и завершённостью линий, проступая на светлом небе, как надутый ветром парус ладьи, плывущей среди пылавшего предосенними красками сада.

«Надо сказать Размахову, что этот стервец намеревается сделать с храмом», – подумал Зуев и пошёл единственной дорогой – мимо памятника вождю, возле которого бегал и подпрыгивал Федька Кукуев.

– Наконец-то и до тебя добрались! Я только сейчас по телику видел, как тебя скинули в Польше. Накинули петлю на шею, подцепили к машине и – брык! – нет тебя, куда голова, куда ноги полетели! Недолго тебе здесь стоять, я до тебя сам доберусь! Ты куда руку тянешь? К богу? Так нет его, ты же его отменил, теперь и тебя отменили! Кто, спрашиваешь?.. Народные массы! – Федька подхватил с земли камень, замахнулся, но не бросил. – Это у тебя на лысину кто уселся и крылья топорщит?.. Карр! Карр!.. Оппозиция?

Зуев споткнулся и этим привлёк внимание дурака. Федька резко обернулся, в его глазах промелькнул испуг, он швырнул в Родиона камнем и спрятался за памятник.

«Его, как и всех, тоже перестройка взбудоражила, – подумал Зуев – Только он воспринял её по-своему».

– Ты зачем к памятнику прицепился? – вспомнив о своей официальной должности, строго сказал он.

– Это не памятник, – выглянул из-за постамента Федька. – Они только на могилах бывают. А Ленин и сейчас живее всех живых! Его из мавзолея выгнали, он прибежал к нам и встал здесь.

– Ну, встал, так встал, – мягко сказал Зуев. – Он никому не мешает, а ты к нему привязался.

– Он меня сам позвал, когда я проходил мимо, – сообщил Федька. – Спросил, читал ли я его работу «Что делать?» Я и задержался, а он сказал, что надо было назвать эту работу по-другому…

– И как же? – подтолкнул вопросом впавшего в задумчивость недоучившегося философа Родион.

– Вспомнил: надо было назвать работу – «Как делать!» – важно сказал Федька. – Что делать, ясно – коммунизм, но как делать – никто так и не знает.

– Шёл бы ты отсюда. У тебя в какой стороне дом?

Федька заоглядывался вокруг, затем забормотал непонятно что, глядя в сторону храма, по крыше которого кто-то ходил.

– Видишь? Это для него дом готовят, крышу перестилают!

– Для кого?

– Как для кого? Для Ленина! Его из мавзолея выгнали, он сюда явился. А кто его звал?

Зуев подобного мозгового выверта не ожидал даже от дурака, поэтому решил прекратить дискуссию. Краем глаза он только что заметил, что, открыв окно кабинета, на случайных собеседников с ухмылкой взирает Романов и наверняка всё слышит. Родион почувствовал, что смущается и краснеет, и пошёл прочь.

Улица, ведущая к храму, была пуста, в пыли копошились куры, псы лениво исподлобья поглядывали на незнакомого прохожего, но не лаяли, а только ворчали, если он останавливался и разглядывал красивые узорные наличники или резьбу на воротах. Встретившиеся Зуеву две пожилые женщины поздоровались с ним, грузовая машина обдала с ног до головы пылью и, пройдя через двор школы, Родион по дорожке запущенного сада подошёл к храму.

Вблизи он выглядел ещё более убогим и разрушенным, чем со стороны, но уже были видны следы работы человека. На стене яркой заплатой выделялась заделанная свежим кирпичом дыра, обрушенная паперть была поправлена, а рядом с ней находились ящик с цементом, небольшой штабель старых очищенных от штукатурки кирпичей, куча горбылей и речной, ещё не просеянный, песок.

Зуев вошёл в храм и увидел, что он пуст, и только в углу, налево от входа, стоял сколоченный из горбылей топчан, и на нём валялась одежда. Родион обошёл помещение, посмотрел на остатки росписи, вздохнув, глянул на дырявую крышу и вышел на улицу.

Размахова нигде не было, и, присев на ступеньки, Родион решил его дождаться. Спешить ему было некуда, и погода, и место располагали к тому, чтобы просто отдохнуть, глядя на деревья спелого сада, слушая ровный шелест листвы.

Вскоре к церкви подъехал грузовик, из кабины ловко выпрыгнул мужик в синей спецовке и спросил:

– Сергей тута?

– Нет, – ответил Зуев. – Сам жду. А вы кто будете? Может, знаете, где его найти?

– Мы – то из бригады. Шабашим. А вы кто?

– Я из района.

– А, – протянул мужик и, запрыгнув в кузов, стал сбрасывать оттуда листы старой железной кровли.

– Это вы Размахову привезли? – спросил Родион.

– Чего добру пропадать, а ему сгодится. Отрихтует и на крышу пойдут за милую душу. Вы его ждать будете?

– Наверно, – сказал Родион. – Только вот, где он?

– Появится. Так скажите, что мы ему ещё кое-чего подбросим. Из старья, конечно, но есть дерево хорошее.

– А он что, покупает у вас?

– Да нет, – хитровато улыбнулся мужик, становясь на подножку грузовика. – Железо никому не надо. А старые брусья да доски на дрова, конечно, можно толкнуть, но кто возьмёт? Здесь все навадились запасаться тем, что плохо лежит. Народец – я те дам! Ну, бывайте.

Размахов и Колпаков вышли из-за деревьев, на Зуева, который по-прежнему сидел на паперти, внимания не обратили и сразу направились к куче сваленного железа.

– Вот молодцы ребята! – сказал Размахов. – Я думал, надуют, а они гляди-ка, привезли. Листов полста будет. Как, пойдёт железо на первый случай?

Колпаков вытащил один лист, постучал по нему пальцем, попробовал согнуть.

– И на первый и на второй случай пойдёт. А на рихтовку мы пацанов приспособим. Я сейчас же пяток киянок сооружу, а пацанам грохать по железу первейшая забава, главное, шума много будет.

– Да вы отдохните, Пётр Васильевич, я сам. А то вы с утра на ногах. Пока плахи распустили и я устал.

– Ерунда, – отмахнулся Колпаков. – Вот придёт пора, и лягу отдохнуть насовсем.

Но Размахов забрал у старика ножовку и, выбрав ровное брёвнышко, стал распиливать его на несколько частей.

«Глупое положение», – думал Зуев. Он уже встал с паперти и прохаживался вдоль стены, стесняясь первым начать разговор. А эти двое работали, и, казалось, не обращали на него внимания, но Колпакова просто разбирало любопытство узнать, что за человек бродит вокруг них, молчит, но не уходит.

Наконец, старик не выдержал.

– Слышь-ка, Матвеич! Этот товарищ не к тебе, случаем?

Размахов посмотрел на Родиона и пожал плечами. Тогда Колпаков обратился к Зуеву:

– Извиняюсь, товарищ! Вы по какой надобности?

Родион смутился, покраснел, и, кашлянув, подошёл ближе.

– Я из райисполкома, – сказал он. – Вас тут намерены ликвидировать, словом, вашу работу. А я против этого решения. Я не согласен. Да, зовут меня Зуев Родион, вот так.

Колпаков и Размахов внимательно посмотрели на гостя. Сергею он понравился сразу. Несмотря на увечье, у него было лицо прямодушного человека.

– Может шпион из райцентра? – громко шепнул Колпаков.

– Английский, как Берия, – ответил Сергей и, шагнув навстречу Зуеву, протянул руку.

– Размахов Сергей, а это Пётр Васильевич Колпаков. Так, значит, вы

не одобряете действия начальства? Но они же за это вас в шею. В райцентре бунтовать не принято. Это в Москве ещё можно пошуметь, а тут узда коротка. Как же вы на такое решились?

– А что тут решаться. Честно говоря, я уже своё отбоялся.

– В Афганистане?

– Да. Старший лейтенант.

– Впрочем, что ещё можно ожидать от нашего начальства? – Размахов поморщился и пнул носком ботинка гальку. – Это, как правило, люди без роду-племени. Они всегда были недругами своего народа. А стоим им почувствовать угрозу со стороны, такими ласковыми и сердечными делаются! Даже Сталин называл народ братьями и сестрами. И сейчас Ельцин чего только не сулит! «Берите суверенитета сколько проглотите!» Если все республики начнут глотать суверенитеты, то и России не будет.

– Как это не будет? – удивился Зуев. – Разве без своего государства можно быть народу?

– Ещё как! – помрачнел Размахов. – Есть такие народы. Их все жалеют, помогают им жить и развиваться. Но русских жалеть никто не станет. Раз они сами себя уничтожают, значит туда им и дорога.

Зуев слушал, и что-то мешало ему согласиться с жёсткими словами Размахова.

– Те времена, мне кажется, прошли, – сказал он. – Сейчас у нас и гласность, и демократия.

Сергей с Колпаковым переглянулись, и старик залился дребезжащим смешком:

– Надо думать, ты и прискакал сюда, чтобы доложить нам об этом?

Родион покраснел от смущения. Опять оконфузился: хотел сказать одно, а вышло другое.

– Погоди, Пётр Васильевич вгонять парня в краску! – сказал Размахов. – Пойми, Зуев, что власть у нас однорукая. Душит, душит челове-ка, пока рука у неё не устанет, пальцы не закостенеют от натуги. И когда нет мочи душить – разжимает руку: отдохнуть надо. И народ в это время глотает воздух. Но отдохнёт власть, и опять – цап мужика за горлянку! Вот тогда держись! На Западе это дело тонко отработано. Там народ в две руки душат. Пока одна партия за глотку держит, дру-гая – поглаживает, а потом перехватывает в свою очередь за горлянку; так и душат по кругу, это и есть демократия и стабильность. Хотя это всего лишь более цивилизованное, по сравнению с нашим, насилие.

Зуев слушал Размахова с возрастающим протестом. Слова Сергея задели его очевидной грубостью и упрощением, прямота сказанного обезоруживала, но именно в этой прямоте он уловил слабину.

– Всё слишком просто получается, – возразил он. – Общественные формации разные бывают. И люди тоже. Своей мыслью вы перечеркиваете нашу историю. По-вашему выходит, что все мы во все времена были рабами?

Колпаков опустил киянку на лист железа, который начал было править.

– Что я, ребята, вам скажу. Была земля, куда идти, тогда и была воля. А сейчас сплошная паспортизация. Да, хрен с ним, с тем паспортом. Не стало в сердце человека бога – и нет русского. Ползаем как тараканы, любой раздавить может, и никому до этого дела нет. Я вот на фронте себя единственный раз в жизни вольным человеком чувствовал, потому что Россию чувствовал в себе. Да что мы тут говорить?.. Давай, Матвеич, лучше робить.

Зуев отошёл от них в сторону. Он не знал, что ему дальше делать, но уходить не хотелось. Грохотало железо, над куполом храма кружили вороны. Во двор церкви заглядывали люди, и, постояв рядом с работающими, уходили. Подъехал участковый, но к храму не приблизился, ткнулся мотоциклом в ворота, посмотрел вокруг, приложив руку в чёрной с раструбом перчатке к козырьку, спятил мотоцикл на дорогу и, подняв пыль, умчался дальше, видимо, разыскивать Дуськиного борова, которого уже съели шабашники. С высоты паперти Зуев видел, как на крыльцо сельсовета вышел Романов и долго смотрел в сторону храма, опершись на перила, как на трибуну. Возле памятника Ленина было пусто. Видимо, утомившись, Кукуев на время прекратил дискуссию с вождём.

Прибыла подмога – несколько мальчишек. Они стали перетаскивать отрихтованные листы железа под стену храма, откуда их было удобнее поднимать наверх.

Зуев порывался включиться работу, но всякий раз его что-то останавливало, он стеснялся своего парадновыходного вида и боялся, что его осадят, поставят на место.

– Ну, ладно! Матвеич сказал Колпаков. – Шабаш! Теперь надо наверх сходить, посмотреть стропила.

Размахов, отгоняя кинувшихся было за ним ребятишек, вошёл в храм, и вскоре его раскрасневшееся от работы лицо показалось в проломе купола.

– Стропила в норме! – крикнул Родион. – А железо с купола всё надо поснимать!

Он вынул из-за брючного ремня топор и начал отрывать один за другим ржавые листы. Скрипели гвозди, кровельное железо падало, планируя на землю. Через час купол был очищен, и Размахов спустился вниз.

– Время чайку попить, – сказал он, глянув на часы. – Вы не против, Пётр Васильевич?

– Кому – чай; – ответил старик, – а мне, наперёд, – лекарство.

– Сейчас, я свежей водички принесу.

– Давайте, я сбегаю, – перехватил ведро Родион и покраснел от смущения. – Куда идти?

– А вот вниз по тропке, – показал Размахов, – там родник бьёт.

Когда Зуев вернулся, между двух кирпичей уже разгорелся костерок. Сергей наполнил чайник, поставил на огонь. Колпаков развёрнул прихваченный из дома пакет. На чисто обструганной доске появились хлеб, головки лука, сало.

– Угощайтесь, – пригласил Пётр Васильевич и, перекрестившись, приступил к трапезе.

Размахов, к удивлению Родиона, не перекрестился, как Колпаков, просто взял хлеб и сало и стал жевать, изредка подбрасывая в костерок сухие щепки.

Это показалось Зуеву странным: отстраивает храм и не крестится. «Может он просто чудик? – подумал Родион. – Бесится с жиру, как городской турист».

Чайник зафырчал, и запоплёвывал на раскалённую золу. Сергей заварил чай и разлил его в кружки. Колпаков отхлебнул глоток и зажмурился от удовольствия.

– Хорошо-то как! И работа сердце радует, и чай. Вот всю бы жизнь так прожить в охотку, чтобы ни начальников над тобой, ни судей.

– Давняя русская мечта, – улыбнулся Размахов. – Мне приходилось читать про то, как на необитаемом острове разлёгся мужик, и вдруг на него из-за кустов – прыг два генерала. И заставили на себя пахать.

– Вот – вот! – подхватил Колпаков. – Нигде от дармоедов спасу нет, разве что в могиле.

– Между прочим, – сказал Размахов, – раньше, во времена Салтыкова-Щедрина начальства было меньше. А сколько его сейчас, никто не ведает.

– Что-то я подзабыл – во сколько этажей наш райисполкомовский дом? – пряча мелькнувшую во взгляде хитринку, спросил Пётр Васильевич.

– Три, – ответил Зуев.

– И в райкоме партии три. Уже шесть, есть этажи и в других конторах. Составить вместе, так американский небоскреб получится. А земля всё хуже родит. – Колпаков махнул рукой. – Все про всё знают, а дел никаких. Одна гласность и плюрализма поганая.

– Да он-то причём, Пётр Васильевич? – вмешался Размахов. – Парень работает, делает нужное дело: памятники охраняет.

Но Колпаков уже завёлся.

– Знаешь, Матвеич! Не люблю я этого слова – охрана. Смерть как не люблю! Что церковь эта – зэк, который убежит? Так зачем охранять? Оберегать, сберегать, это понятно.

– Ну, это, наверное, какой-нибудь бывший придумал – охранять.

– Церковь не убежит. А охраннику безразлично: живая она или мёртвая. Главное, чтобы на месте была. А что в ней – сортир или овощная база – его не касается.

– Между прочим, – вмешался Зуев. – Эта церковь и под охраной не состоит.

– Это почему? – удивился старик.

– Так комиссия определила. Не имеет культурно-исторической ценности.

– Ну, и слава тебе, господи, – сказал Колпаков. – Значит, как сделаем, так и будет.

Чай был выпит, Размахов огляделся по сторонам: надо было работать.

– Вы, Пётр Васильевич, отдыхайте, – сказал он. – А я начну куполок покрывать. Посмотрим, как оно получаться будет.

– Можно я с вами? – вдруг сказал Зуев.

– Ты?

– Пускай лезет наверх с тобой, – поддержал его Колпаков. – Только переоденься, парень, в церкви на топчане комбинезон старый лежит. А я снизу подцеплять листы буду.

– Хорошо, – согласился Сергей. – Поработай, если желание есть.

Родион переоделся и полез вслед за Размаховым наверх по лестнице. В узком лазе пахло пылью, птичьим помётом, ветер, незаметный внизу, посвистывал в щелях.

– Ух, ты! – выдохнул Зуев, взойдя на колокольню и оглядываясь вокруг. – Вид – то, какой богатый!

– Да, – согласился Сергей. – Посмотришь с высоты вокруг себя и сразу душу в себе чувствуешь. Вы вниз гляньте. Правда, тянет упасть? Это душа в человеке играет.

– Послушайте, – сказал Родион, присаживаясь рядом с Размаховым на брус, – вот вы церковь решили отремонтировать, а в бога не верите.

– Это почему ты так решил?

– Так вот Пётр Васильевич перед едой перекрестился, а вы нет. Извините, если я не так сказал.

Сергей вздохнул и потупился. Вопрос Зуева не застал его врасплох, но всё равно коснулся чего-то такого, что он сам для себя ещё не решил.

– Да нет, ничего, – сказал он. – Я сам не знаю, верую или нет. Честно говоря, не хочу об этом и думать.

– Но решать-то придётся. Или – или.

– А ты колючий. Ну что же… Я думаю, неверующих людей, если человек не изломан каким-нибудь дурным влиянием, быть не должно. Если человек развивался нормально, то он не может не видеть красоты мира, а за ней нечто великое и таинственное. И будь это так, то каждый должен сказать: я верую. Но в жизни ведь не так. С одной стороны – жалкая кучка истинно верующих, а с другой – кучка остолбенелых атеистов, а между ними мечется от веры к неверию весь остальной народ. И так, собственно говоря, было во все времена. Умирали за единый аз единицы. Остальные зарывали голову в песок, уходили в блуд, накопительство, на пороге смерти поспешно облизывали сунутый священником крест и уходили в надежде, что обретут воскресение…

– Я вижу, вы от священнослужителей не в восторге, – сказал Зуев.

– Нет, почему же, – ответил Сергей. – Я их попросту не знаю, чтобы судить определённо. Человек идёт в храм, а там его встречает некто и начинает командовать. Допустим, меня начальник на работе обидел, я прихожу в храм, а там меня встречает другой начальник.

– Мужики! – закричал снизу Колпаков. – Куда вы там пропали!

Сергей встал и начал распутывать верёвку.

– Сейчас! Держи!

За полчаса они прибили только один лист железа. На закрепление второго листа времени ушло вдвое меньше.

С высоты деревня была видна как на ладони и, подняв голову, Зуев издалека увидел приближающуюся чёрную «Волгу». В районе было только две таких машины: у первого секретаря райкома партии и у председателя райисполкома. Родион сказал об этом Сергею.

– Наверно за тобой едут: рабочий день кончился, – пошутил Размахов.

Машина с центральной улицы свернула к храму. Вглядевшись, Родион увидел за рулём Паулкина. Но рядом с ним никого не было. У него отлегло от сердца. Встречаться с Кидяевым сейчас ему не хотелось. Конечно, завтра он всё выложит в райисполкоме, а на людях легко мог произойти скандал, потому, что Зуев знал за собой привычку взрываться, если что-то было не по его нутру.

Паулкин подрулил к самой паперти, посигналил, затем вылез из машины.

– Размахов кто тут? – спросил он Колпакова.

– А зачем он тебе? – придурился старик. – Как, ты говоришь, фамилия?

– Размахов.

Сергей свесил голову с крыши.

– Ну я – Размахов. Что надо?

– Слезай, в город поедем. Кидяев велел тебя отвезти.

– Это ещё зачем? – нахмурился Сергей. – Не знаю я никакого Кидяева.

– У тебя с отцом плохо. Звонили из облисполкома. Велели тебя домой доставить.

Размахов спустился вниз, вынул из вещмешка мятые брюки и куртку, переоделся и вышел на улицу. Родион тоже переоделся и вышел вместе с ним.

– Владимир Иванович, ты через райцентр поедешь? – спросил он шофёра.

– Нет, напрямки. Мне велено сегодня же вернуться.

За «Волгой» поднялся шлейф песчаной пыли, и когда она рассеялась, Зуев увидел, как по другой стороне улицы, мимо храма, пробежал Федька Кукуев, и Родион не сразу сообразил что в руке у дурачка топор, а на плече – лестница. Добежав до площади перед сельсоветом, Федька на мгновенье притормозил, а потом кинулся к памятнику, приставил к нему лестницу, взобрался наверх и принялся рубить топором скульптуру вождя, которая была сделана из цемента, песка и гранитной крошки, и за полвека стояния под открытым небом порядком обветшала и ослабла в сочленениях частей тела. Но Федька рубил вождя не по этим местам, а целился топором в лоб, который ничуть не утратил своей крепости, и стальное лезвие лишь высекало из него искры.

Как-то по-бабьи, истошно, завопил, высунувшись в открытое окно,

предсельсовета Романов и тотчас же спрятался за портьерой, потому, что Кукуев погрозил ему топором. Крик вывел Зуева из остолбенелости, он прямиком, перепрыгнув через заборчик, кинулся спасать доверенное его попечению культурное имущество, числившееся на балансе райисполкома. Но Федьке хватило нескольких минут, чтобы его безнадежно испортить: он отрубил вождю кончик носа и левое ухо, отколол часть лба, и когда Зуев, подбежав к памятнику, начал трясти лестницу, Кукуев ударом топора отделил от туловища подъятую в указующем жесте правую руку, и она повисла на арматурной проволоке.

Родион схватил бешено глянувшего на него дурачка за штанину и сволок с лестницы. Оказавшись на земле, Федька отшвырнул топор, сел на корточки и, закрыв лицо руками, тонко завыл.

– Я до участкового дозвонился, – сообщил запыхавшийся Романов. – Ты, Зуев, здесь оказался кстати. Я дам машину, заберёшь памятник в райцентр, мне эти обломки под окном кабинета ни к чему.

– А мне что прикажешь с ними делать? Поставить под окном Кидяева?

– Зачем? – хладнокровно сказал Романов. – Брось его за гараж. Потом я подъеду, и мы Ленина спишем.

Последние слова председатель сельсовета произнёс со смешком, они донеслись до пожилой женщины, и та вспыхнула:

– Это кого вы надумали списать? Ленина? – жёлтая медаль на пиджаке покачнулась, и отражённые ею солнечные брызги плеснули в глаза Зуева – Ты, что ли, решил Ленина списать? Откель заявился? С московского поезда?..

– Оставь его, Палагея Герасимовна, – сказал Романов. – Он наш, райисполкомовский. Памятник надо списывать: Федька его до конца изуродовал.

– Ах ты, изверг! – накинулась на дурака Палагея Герасимовна. – Ты на кого руку поднял?

И она намерилась вцепиться в него мёртвой хваткой, но того заслонила подбежавшая мать ущербного сына:

– Не смей к нему подходить!

Неподалёку послышался стрекот мотоцикла, скоро он вырулил на площадь из-за углового дома, и сержант, не слезая с сидения, ухватил Федьку за шиворот и заволок в коляску.

– И ты садись! – приказал его матери.

Та спешно поместилась за спиной сержанта, который лихо газанул и помчался по скверу к проезжей улице.

– Куда он их повёз? – спросил Зуев. – В райотдел?

– Домой. Теперь Федька двое суток будет спать без просыпа. Когда проснётся, фельдшер определит, как с ним дальше быть. Но в психушку его не берут.

– Почему? – удивился Зуев. – Видно же, что он больной, то есть ненормальный.

– А кто сейчас нормальный? – усмехнулся Романов. – По телику глянешь, так полстраны тронулись. Взять тебя: ты зачем полез с этим придурком на купол и что-то там делал? Узнает про это Кидяев и сразу скажет, что ты слетел с катушек. Мне Тимофей Максимович только что позвонил и провентилировал по вопросу этой долбаной церкви и про того, кто возле неё копошится. Он ведь, этот Размахов, придурок похлеще Федьки Кукуева, а ты на его стороне. И кто ты в таком случае?

Зуев вскипел, повернулся и пошёл к магазину, где стоял в ожидании опаздывающих пассажиров автобус

– Эй! Ты куда? А памятник? – закричал Романов.

– Делай с ним, что хочешь, – отмахнулся Родион. – Ты здесь советская власть.

Родион был возмущён и расстроен: что ни день, повсюду происходили немыслимые ещё год назад вещи, но сегодня случилось невероятное – на глазах Зуева было совершено покушение на памятник вождю, и похоже оно было воспринято как рядовой случай, один из незначительных всплесков перестроечной стихии, взыгравшей в одной из десятков тысяч русских деревень.

К удивлению Родиона, привокзальная площадь была пуста, даже

неутомимые антибюрократы куда-то все подевались, и только возле дверей в багажное отделение толпились десятка три подростков. Зуев купил в буфете гостинец для матери, плитку шоколада «Гвардейский», и спросил продавщицу:

– По какому случаю толкучка?

– Комсомол открыл видюшник. Молодёжь валом валит, билеты по три рубля, а завтра будут по пять. И за что? – продавщица была в спелом соку: грудастая, краснощёкая. – Завтра блузку одену – вот с таким вырезом – и пусть заглядывают, забесплатно.

Она подождала, пока Зуев отойдёт от прилавка, отхлебнула из чай-

ной чашки глоток ликёра, закурила сигарету и уставилась на пустой перрон.

На травяной лужайке перед зуевской избой хозяина привычно ожидал Кузька, небольшой, похожий на кусок овчины, кобелёк, который принялся юлить и подпрыгивать вокруг Родиона, не ради подачки, а в восторге от встречи со своим повелителем. От пса Зуев избавился возгласом:

– Кузька! Опять коза в огороде! Взять её, взять!

Собачонка с громким заливистым лаем устремилась в огород, а из сада с полным ведром крыжовника вышла мать, которая с улыбкой посмотрела на сына:

– К тебе открытка пришла из госпиталя, вызывают на обследование. За одним и сестре ягоды отвезёшь.

Известие было желанным: Зуева неприятно задела возня, затеянная Кидяевым вокруг хмелёвской церкви, и он решил воспользоваться вызовом на переосвидетельствование, чтобы отойти от всего в сторону.

– Я парадный пиджак почистила и повесила на стуле, – сказала мать. – Тётку не обижай своим молчанием, слушай, что она тебе скажет.

– Вы обе только об одном и толкуете, – улыбнулся Родион, снимая на крыльце обувь. – Я её разговоры уже наизусть выучил, все они о моей женитьбе.

Поужинав, Родион прошёл в свою комнату, мельком глянул на пиджак с прикрученным к нему орденом и лёг на диван. За два года мирной жизни он почти привык к своему увечью, иногда даже забывал о нём, и только когда замечал на себе чей-нибудь заинтересованный взгляд, то сразу догадывался, что рассматривают собственно не его, а шрам от ранения и пустой правый глаз, в котором безжизненно отражала свет зеленоватая стекляшка. Родион не любил, когда к нему проявляли сочувствие люди, которым было, в общем-то, до лампочки чужое несчастье, они не сочувствовали несчастью, а радовались, что беда обошла их стороной. Эти люди просто не догадывались, не понимали, что Зуев родился в рубашке, что он счастливчик, ибо попади в него пуля на миллиметр правее, он, не успев даже вскрикнуть, мгновенно бы погиб.

Трасса трубопровода была проложена по каменистой котловине, и вдоль неё, натужно взвывая на подъёмах, полз бронетранспортёр. Четверо солдат покачивались внизу на сидениях, а худой и жилистый старлей стоял возле пулемёта и пристально разглядывал простиравшуюся вокруг унылую местность. Вчера где-то здесь их обстреляли из засады автоматной очередью. К счастью, всё обошлось одним испугом и ссадинами от стальных выступов, когда солдаты стали падать на пол боевой машины. Больше остальных повезло старлею, он в этот момент приноравливался облить пахучей струей колесо бронника и закричал, забыв застегнуть ширинку:

– Что там у вас, все живы?

Ответом ему было молчание, затем кто-то кашлянул и прохрипел:

– У нас все живы.

– Тогда почему не стреляете? Он же один!

– Кто их считал? – резонно возразил командиру тот же, но уже справившийся с хрипотой, голос. – Вот полезут, тогда и жахнем из пулемёта. И вы, товарищ старший лейтенант, не высовывайтесь.

«А ведь я вчера порядком перетрухал, – подумал Зуев. – Хорошо, что к рации никто меня не позвал, а то бы в бронник не залез с перепугу».

За год службы в Афгане он несколько раз попадал под миномётные обстрелы, однажды был рядом с танком, под которым взорвался фугас, но большого страха не ощущал, был лёгкий озноб, будто проскочил по зыбкому мосту через пропасть, не успев уразуметь, какая беда сейчас прошла мимо. Вчера было всё по-другому, и Зуев почувствовал всей своей кожей от макушки до пяток, что целят и стреляют именно в него, и получить пулю вопрос только времени и везения, если только оно отпущено солдатской судьбой.

– А ну подберитесь! – процедил он сквозь зубы. – Подъезжаем к тому самому месту.

Солдаты с автоматами наизготовку расположились вдоль стальных бортов бронемашины, сам Зуев приник к пулемёту, готовый при малейшем намёке на опасность пустить его в ход, однако сегодня удача была не на его стороне: пуля задела его голову по касательной, но удар был такой силы, словно к виску приложились кувалдой.

Он медленно повалился на пол бронемашины, но солдаты его не поддержали, они расстреливали свои магазины вслепую, водитель не растерялся и загрохотал из пулемёта, но тот, кто ранил старлея, был уже далеко.

Зуев открыл глаза, увидел над собой бесцветное, сожжённое зноем чужое небо, и только тогда понял, что с ним произошло. Он попросил воды, выпил глоток из раскалённой фляжки, и его стошнило. Водитель по рации вызывал штаб батальона, но ему не отвечали.

– Что, товарищ старший лейтенант, плохо? – спросил командир отделения, наспех перевязав ему голову. – Может, двинемся к своим?

– Погоди, отдышусь, – сказал Зуев и показал сержанту на неторопливо поднявшегося из-за большого камня афганца в чалме и длинной до колен рубахе.

Сержант потянул к себе автомат.

– Это мирный, из кишлака, – сказал Зуев, видя, что за спиной у афганца привязана канистра.

Сержант поднялся на броне и взмахнул автоматом:

– Эй ты! Давай сюда!

Крестьянин с оглядкой приблизился к бронетранспортёру и, увидев окровавленную голову старлея, сочувственно зацокал языком.

Водитель обошёл афганца сзади и постучал пальцем по канистре.

– А это зачем приготовил?

Афганец быстро заговорил, размахивая руками, на его лице отразился испуг, он побледнел и покрылся крупными каплями пота.

Сержант сдёрнул канистру с его спины, открыл крышку и понюхал.

– Керосин, товарищ старший лейтенант. Чистым керосином прёт. Ах, ты гад! – замахнулся на афганца.

– Погоди! – остановил его Зуев.

Он внимательно посмотрел на задержанного. Тот был высок, сухо-

щав и смугл. Из-под чёрных кустистых бровей настороженно поблёс-

кивали глаза. Куда он идёт? Придётся задержать, хотя, судя по всему, это обычный крестьянин, который пришёл к трубопроводу налить из приготовленного отверстия керосина для себя. А может и не для себя? При всей своей технической отсталости афганцы быстро усвоили, что стальная труба отлично пробивается бородком, а из дыры можно наливать керосина сколько надо. Потом на неё надевали железный с резиновым уплотнением хомут, чтобы не было протечек горючего.

– Шлёпнуть может? – лениво спросил сержант. – Наверняка, душман. – И внимательно посмотрел на старлея.

Афганец понял, что говорят по его душу, и стал вытаскивать из карманов разноцветные бумажки, деньги – афгани.

Родион запрещающе махнул рукой. Правая сторона головы у него нестерпимо болела, но он пересилил боль, слез с раскалённой брони на землю и, покачиваясь, подошёл к крестьянину.

– Ну его к чёрту! – решил Зуев. – Пусть катится в свой кишлак. В машину!

Взревел мотор, бронетранспортёр чуть присел на колёсах и, подпрыгнув, двинулся вперёд. Родион оглянулся, но ничего не увидел. Человек с канистрой потонул в густой каменной пыли.

В кабульском госпитале Зуев пробыл три месяца, затем его перебросили в Ташкент. Врачи ему не помогли, он лишился глаза, и его сактировали, как отслужившую своё вещь. Армия в нём больше не нуждалась, и, лёжа на госпитальной койке, Зуев с опаской вглядывался в открывшуюся ему пустоту гражданской жизни, в которой он ничего не смыслил и побаивался её, потому что не видел в ней своего места.

Ничто так не взрослит человека, как утраты, и Родион стал всё чаще задумываться над тем, что его ждёт впереди. Мысли были невесёлые, порой даже тягостные, и это ещё более отягчало его душевное одиночество, к которому, как он понял, ему предстоит болезненно привыкать.

В палате вместе с ним лежал вертолётчик, ногу ему отчекрыжили под самый пах. Он уже почти выздоровел и ждал протез, который делали по спецзаказу в ФРГ.

Днём они обычно молчали – было жарко, а по ночам разговаривали. Вертолётчик был старше Родиона на десять лет, желчный и ядовитый на язык белорус, и поначалу Зуева коробило, с

какой прямотой тот говорил о вещах, в то время запретных.

– Нам теперь политорганы и особисты до фени! Мы своё получили, на всю оставшуюся жизнь. Замечаешь, в Союзе о войне не знают. Ограниченный контингент. Только цинковый гроб кому, так отец с матерью слезами беду свою обольют и – молчок. И зачем лезли? Думали – раз и в дамки! А зачем, кому эти горы понадобились? Своих что ли мало?

Вертолётчик вздохнул и продолжал:

– Ладно! Приду, куплю десять коробок домино с мужиками во дворе играть. К праздникам спецзаказ буду получать в магазине для недобитых. Перед пионерами придётся выступать. Нет, не пойду!

Зуева столь прямые разговоры смущали, ещё недавно он бы возмутился и дал отпор летуну, несмотря на его тяжёлое ранение, но сейчас Родион молчал и тупо смотрел в потолок. А вертолётчик каждую свободную минуту, знай, гнул своё.

– Конечно, нам с тобой не повезло. Несчастливый билет нам выпал в лотерее. А сейчас кто мы? Отходы производства, можно сказать, брак. У тебя семья есть?

Вопрос соседа затронул больное место. У Родиона была невеста, но полгода писем от неё не было, и окольными путями, через её подруг, он узнал, что надеяться ему не на что.

– Нет, я свободен.

Разговоры соседа по палате не были для Родиона откровением. Страшное нутро войны он понял не в Афганистане, а в хлопотную командировочную неделю, когда сопровождал тело погибшего солдата к родителям.

Данные о потерях в войсках скрывались, и поэтому он поразился, увидев на аэродроме гробы, составленные под открытым небом прямо друг на друга. Наконец прилетел огромный самолёт. Из его нутра выгрузили ящики и мешки, и загрузили гробы, наполненные человеческими останками. Всё выглядело буднично: погрузка – разгрузка, брызжущая несвежими анекдотами толпа сопровождающих, игра в «козла» уже в воздухе на цинковой поверхности гроба, мена и торговля шмотками и пулемётная очередь, прошившая крыло самолёта на подлёте к границе. Они, к счастью, дотянули до аэропорта. Другим, иногда, везло меньше. Вместе с мёртвыми и живыми горящий самолёт падал на дно какой-нибудь пропасти, и сверху его навсегда погребала встревоженная взрывом каменная осыпь.

С двумя пересадками с самолёта на самолёт к исходу второго дня пути Зуев добрался до глухой сибирской деревни. В машине вместе с ним были райвоенком и секретарь райкома комсомола. Впереди на грузовике везли гроб, уже заваленный венками.

В деревню въехали незаметно, она внезапно появилась из-за увала, дымя печными трубами – россыпь чёрных бревенчатых изб, обнесённых плотными дощатыми заборами, из-за которых заполошно лаяли собаки.

Мать погибшего солдата жила в большой, но обветшалой избе, крытой замшелым тёсом. Возле калитки толпились старухи в телогрейках и чёрных платках, и вылезшего из машины Зуева болезненно резанул плач повисшей на руках соседей матери солдата.

Похороны делали за общественный счёт, Родиону была отведена роль молчаливого свидетеля. Всем распоряжались райвоенком и председатель сельсовета. Мужики выбили на кладбище в вечной мерзлоте могилу, в реммастерской колхоза сварили временный памятник – пирамидку со звездой.

Хоронили солдата на следующий день. День был солнечный, просторный, скулы сугробов были отполированы ветром и морозом до зеркального ранящего глаза блеска, толпа провожающих была черна, вороная пара лошадей, запряжённых в розвальни, везла по целику через сугробы гроб, венки и скрюченную горем мать, которая уже не могла идти и примостилась почти на запятках саней.

Зуев шёл в толпе провожающих, сняв фуражку, и дрожал от волнения и холода. Рядом с ним, утопая по колени в развороченном впереди идущими снегу, шёл военком. Он шумно дышал и потел. Его мучило бражное похмелье, и временами он наклонялся, подхватывал перчаткой чистый снег, кидал в рот и жевал его, водя по сторонам красными глазами. Председатель тоже был тяжёл со вчерашнего, но виду не подавал.