– Слушаю я вас и удивляюсь… Я не пойму, где я нахожусь, что я слышу! Я думал, «Память» – это так, это – воображение, кислый плод фантазии «Огонька», а оказывается, вы и есть та самая «Память»!… Это не русское общество, а конклав антисемитов! Ай! Ай! И не стыдно? Или никто из вас не знает мысли Василия Гроссмана, что антисемитизм и интеллигенция – понятия несовместимые? Мне больше сказать нечего. Подумайте, пока не поздно, раскайтесь!

Собрание смутилось. Все пришли в замешательство от внезапно возникшей мысли: то ли они затеяли? У многих на лице появилась краска волнения и стыда. Сергей тоже почувствовал смущение, хотя к этому собранию был абсолютно непричастен. Ему стало не по себе оттого, что он кого-то обидел, но не знает, кто от него пострадал, и теперь от всего этого испытывал муки совести.

В зале послышалось смущённое покашливание, все молчали, оторопев перед внезапно возникшим препятствием и чувствуя непреодолимое желание стушеваться и уступить. Со второго ряда кресел поднялись двое и, пряча глаза, выскользнули за дверь.

К трибуне выкатился плотный человек в очках с козлиной бородкой, откашлялся и обстоятельно произнёс:

– Товарищи! Я думаю, общих выступлений прозвучало достаточно. Нам нужно организационно оформиться. У меня предложение: изб-рать двух сопредседателей общества и поговорить по программе и уставу…

Выборы происходили недолго, лидеры определились среди выступавших, одним из них был и козлобородый, как оказалось, местный писатель, который сразу захватил власть. Спор разгорелся вокруг названия общества. Посыпались предложения:

– «Сопричастность!»…

– «Россия!»…

– «Единство!»…

– «Русь!»…

– «Собор!»…

Но ни одно из предложений не проходило. Возникали перепалки, и всплыла ещё одна тема, болезненная и тёмная. Обнажил её Уваров, которому надоело молчать. Он вышел к трибуне и поднял руку, ути-

хомиривая спорящих:

– Давайте мыслить трезво. Нас опять захлестнули эмоции. Насколько я понял, вопрос стоит так: должны ли входить в общество только русские, или возможно участие других лиц, у кого родословная подкачала. Вопрос это не простой… Относительно себя. Мне беспокоиться не о чем. А вот как быть с Поливайко, у которого половина украинской крови. Как быть с Гиматовым?.. С Шульманом?.. Мне кажется, вопрос этнической чистоты должен быть отвергнут. Мы открыты для всех, кому дороги русская культура и традиция, история и будущее России…

– А настоящее?

– Настоящее… О нём жалеть нечего. Его попросту нет, нам может казаться иногда, что мы живём, а между тем мы летим в тартарары и при этом ещё умудряемся смеяться над собой, над родиной. Потому главное для членства в обществе – это сопричастность к России, приятие её духовных ценностей.

Уварова перебил Гиматов, чернявый молодой человек.

– Вы меня не убедили. Эти разговоры оскорбительны! Я не могу дальше здесь присутствовать.

Подхватив кейс, Гиматов вышел, за ним выскользнули ещё трое.

– Да… Ещё одна перепалка, – сказал козлобородый сопредседатель, – и никого не останется. Но продолжим.

Спорили долго, до хрипоты, по уставу и программе, но так ничего определённого не решили. Выбрали комиссию для подготовки проектов и разошлись, договорившись встретиться через неделю.

В чистых осенних сумерках Размахов и Уваров шли по скверу. Было мокро, простудно, ветер обрывал с деревьев последние листья. И на душе у приятелей было зябко и неуютно.

– Ну, как тебе собрание? – поинтересовался Уваров.

– Главное, что начали говорить об этих вопросах, это главное. А так… Мы не готовы, не умеем ни думать, ни работать. Поэтому боюсь, что всё у вас застрянет и развалится.

– А сам-то ты как, будешь вступать?

– А какой смысл? Воду в ступе толочь?

Во Дворце культуры профсоюзов Сергей долго бродил по коридорам, отыскивая нужную комнату, среди множества других, в которых пели, плясали, играли на музыкальных инструментах. Наконец он обнаружил общество в комнате, за лестницей. На двери была табличка с надписью «Гамаюн» и рисунком взлетающей из темноты фантастической птицы.

Уваров был не один. Напротив него в кресле сидел сурового вида старик в пиджаке, увешанном значками и орденскими планками. Размахов поздоровался и присел в кресло возле окна.

– Вы может быть не в курсе всех обстоятельств, – простуженным басом говорил ветеран, – а они таковы: горком партии решил органи-зовать политклуб, и люди туда пошли. Но вскоре многие поняли, что горком замыслил этот политклуб как ликбез, пустую говорильню. Но сейчас мы другие. Мы прозрели, и никому не хочется быть марионет-ками. Поэтому наиболее активная часть членов политклуба вышла из него и организовала «Антибюрократический центр».

– Какой, какой центр? – перебил ветерана Уваров и озорно посмотрел на Сергея.

– «Антибюрократический», – старик облизнул сухие синеватые губы. – Мы выступаем против бюрократов всех национальностей, в том числе и против русских. Нас поддерживает много людей. Однако

настала пора объединения. Нужно организовать единый народный фронт борьбы с бюрократическим произволом.

Ветеран тяжело задышал и, достав какую-то таблетку, сунул её в рот. Уваров налил ему из графина воды.

– Вы знаете, – осторожно сказал он, – мы не столь, как бы это сказать, категоричны. Наше общество преследует чисто культурные цели возрождения России. Впрочем, я один решить этот вопрос не могу. Давайте поставим его на собрании общества. Вы выступите, а там уж, как решат.

– Простите, – вмешался в разговор Сергей, – а как ваш «Антибюро-кратический центр» намеревается бороться с бюрократами?

– Как? – в глазах ветерана зажёгся льдистый огонек. – Очень прос-то. Их нужно лишать постов, привилегий, разоблачать на каждом ша-гу, наиболее зарвавшихся, коррумпированных, судить по закону!

«Да, центр, – подумал Сергей. – По топору скучают руки». Но вслух ничего не сказал, взял газетку и снова в неё уткнулся.

– Значит, договорились, – сказал Уваров, поднимаясь с кресла. – Через неделю собрание. Приходите, изложите свою позицию.

Старик взял лежавшую на столе папку с монограммой, шляпу и ушёл. Уваров повернулся к Сергею.

– Ещё раз извини, только узнал о твоем горе.

– Ладно, о чём говорить. А ты, я смотрю, выбился в начальство, или нет?

– У нас недавно прошли досрочные выборы. Но это рутина. Главное – общество существует, и мы на днях большую агитационную акцию провели в виде творческого вечера.

– Ну и как?

– Вроде получилось. Народ собрался, двести билетов продали. Отец Никодим выступил с нравственной проповедью. Потом концерт. Словом, неплохо получилось. Правда, нас бывшая комсомольская га-зетка обгавкала. Но брань на вороту не виснет. Одно плохо – денег у нас нет. Взносы по десять рублей с человека в год. А это, сам знаешь,

слёзы.

– Кооператоры не помогают?

– Один дал полтысячи, но мы ему вернули. Он, оказывается, похабные книжки печатает. А ты надолго?

– Всё тебе надо знать, – улыбнулся Сергей – На собрания много народу ходит?

– Мало, – махнул рукой Уваров, – человек двадцать-тридцать. Инертность страшная. Честно говоря, я порой думаю, что поздно мы начали. Не вернуть уже России того, что она потеряла. Впрочем, ты не уходи, скоро кое-кто придёт, и ты увидишь, как нам живётся, а то слухи о нас в городе ходят, один пакостнее другого.

– Может это и к лучшему? Вам ведь нужна реклама, известность.

Уваров вздохнул и вытер со лба пот.

– Известность, реклама… Нас должны просто знать обыкновенные люди, знать наши цели, программу… Видишь ли, кое-кому нужно раздувать вокруг нас нездоровый интерес. Нас разглядывают под микроскопом. Я вот постоянно ощущаю над собой занесённый кулак. И это не мания преследования, а реальность. Наше общество – это кость в горле у аппаратчиков, которые всё ещё претендуют на монопольное владения истиной, и у тех, кому Россия не нужна. Мы находимся между молотом и наковальней.

В комнату вошёл мужчина интеллигентного вида, чем-то сильно возбуждённый и раскрасневшийся. Без приглашения, не здороваясь, он сел на стул и выжидающе посмотрел на Размахова.

– Это свой человек, – сказал Уваров. – Мы как раз с ним толкуем,

кому наше общество навязло в зубах. Так вот. Ты требовал фактов. Они перед тобой. Доцент пединститута Топорков Юрий Васильевич, он сидит рядом с тобой, опубликовал в институтском сборнике статью о хазарском каганате. Я читал, много открыл нового для себя, потом ты сам, если хочешь, прочтёшь. Публикация привела к тому, что теперь поставлен вопрос об отстранении Юрия Васильевича от педагогической деятельности. Причём слухи по городу идут самые невероятные, сплетни расползаются, как тараканы. Одна центральная газета с критикой выступила. Здесь грозят на комиссию по межнациональным отношениям вызвать.

– Что касается меня, – вклинился в монолог Уварова опальный доцент, – то тут вопрос можно считать решённым, в институте мне не работать. Но обидно не это. Меня поразило двуличие людей, которых ещё вчера я был готов считать друзьями и единомышленниками. Сейчас многие из них тайком чтобы, упаси бог, никто не видел, жмут мне руку, говорят восторженные слова, но ни один, заметьте, ни один не выступил на моей стороне.

– Через это всем, рано или поздно, надо пройти, – сказал Сергей. – Мы немало потрудились над тем, чтобы человека возвысить, и, видимо, кое в чём перестарались, особенно наши классики соцреализ-ма. Человек – это звучит гордо! К сожалению, не очень. Да и словечко это препаскудное – гордо. В нём многое спрятано, в этом словечке, из того, что творилось на Руси в двадцатом веке. Тут, собственно говоря, всё наше соцлицемерие упрятано в одно словечко. Жмут руки. А вы не подавайте, чтобы не опускаться до них. Да и вообще…

Размахов поднялся со стула.

– Погоди, Сергей, погоди, – остановил его Уваров. – Не спеши.

Сергей пожал плечами и оглядел людей, которые, хотя и были с ним одного возраста, но были беспомощны, потому что не избавились от иллюзий.

– Слов много, – сказал он, – а дела мало. Его нет. Я смотрю, что вы тут бредите русской романтикой, смотрите в прошлое, вздыхаете по нему. «Гамаюн»! Это из чьего реквизита вы свистнули? Из Блока? Мережковского? Белого? Там, – Сергей покатал рукой в окно, – развалины России, а здесь – дешёвый, вы меня извините, трёп. Нашёлся один доцент, чтобы что-то сделать, а вы его защитить не можете.

– Ты, Сергей, не прав, – горячо заговорил Уваров. – Я подготовил ректору письмо, и в нём ставлю его в известность, что русское общество протестует против произвола. Возьмите его, Юрий Васильевич, и зарегистрируйте в ректорате.

Топорков взял письмо, вздохнул и направился к двери.

– Вряд ли это поможет. Но попробовать надо. Всего доброго.

Неприятную паузу прервал телефонный звонок. Уваров поднял трубку, прислушался и сделал Сергею знак, чтобы он не уходил.

– Поступило приглашение на заседание антибюрократического центра, – сообщил он. – Будет представитель московских межрегионалов-демократов известный писатель Треплинский.

– Мне всё это как-то до лампочки, – сказал Сергей.

– Ты что! – воскликнул Уваров. – Неужели тебя не тянет взглянуть на того, кто сейчас делает нашу историю? Там будет много интересного, вот увидишь!

– Ладно, – согласился Размахов. – Надеюсь, меня там не покусают. Где эти люди собираются сойти с ума?

– В доме политопроса, часиков в семь подходи, – Уваров наклонился и достал из ящика стола большую папку. – Здесь наша бомба.

– Вот это уже серьёзный разговор, – заинтересовался Размахов. – Что там? Мягкая взрывчатка?

– Это, Серёжа, посильнее рванёт, – Уваров постучал пальчиками по картону. – Первый номер нашей газеты.

– И называется она «Искра»?

– «Русский голос».

– Откуда такие деньжищи взялись? Вложился патриотически-настроенный кооператор?

– Вроде этого, – смутился Уваров. – Но, если честно, то деньги мои. Но это не главное. В газете мы скажем народу всю правду.

– Даже так! – присвистнул Размахов. – «Гамаюн» уже созрел для того, чтобы резать в глаза людям всю правду-матку, без всякого снисхождения?

– Кому-то надо открывать народу глаза, – покраснев от волнения, пробормотал Уваров. – Он не видит нависшей над ним смертельной опасности.

– Ну и что это за правда, которую вы решили обнародовать на всю область? – усмехнулся Размахов. – Наши люди на словах все за правду, а как до дела дойдёт – сразу в кусты.

– Вот это мы, то есть я, и говорю им открытым текстом, – вспыхнул Уваров. – Помню, ещё в детстве думал, как хорошо, как здорово, что я родился не каким-нибудь распроклятым немцем, а русским. Всё, что делал наш народ, всегда мне казалось великим, нравственным и единственно верным. Я и в общество вступил, чтобы с ним быть, с народом. Я прощал ему лень, пресловутый «авось», тараканов во щах, на всё у меня было оправданье, всё перевешивали его мудрость, патриотизм, стойкость и готовность каждого пожертвовать за други своя. И только сейчас, когда страна на грани развала понял, что ошибался, что нет давно народа, а есть масса – безликая, безнравственная, трусливая, завистливая, безродная, тупая масса, которой наплевать на всё, даже на Родину, на заветы предков, на память своих отцов.

– Ну, зачем так мрачно и безнадёжно, – сказал Размахов. – Взял и смахнул одним движением сто пятьдесят миллионов. Народ-то в чём виновен? Кстати, он и не просил тебя боготворить его, ты сам всё это выдумал, сам и расхлёбывай. А народ это – стихия, разве имеет смысл брюзжать на снег, дождь, на нашу долгую зиму. Да, стихия, с некоторыми не определяющими её сути признаками, такими как всеобщая грамотность, привычка ходить по субботам в баню и весьма своеобразным отношением к власти, которое зачастую принимают за склонность к рабству. Я вот тут прочитал наших демократов, прямо оторопь берёт от их ненависти ко всему русскому.

– Вот, вот! А наши Иваны да Марьи в ответ только руками да подолами закрываются…

– А что им прикажешь делать? Нужен какой-то крайний случай, чтобы до топоров дело дошло. И вообще, разве можно винить народ в чём-то, если он на протяжении восьмисот лет живёт в оккупации? Триста лет – иго, затем – крепостное право, затем – большевики с их принудительным счастьем. Поневоле народ привык за свою историю смотреть на любую власть как на оккупантов и соответственно с этим вести себя. И вся история русского народа есть история его выживания. Кстати, и власть постоянно чувствовала себя в России оккупантом, и всегда находилась в окружении наёмников – иноземцев. Сейчас грядёт новая оккупация народа уже демократами, и победители сначала получат, а затем законодательно оформят право на бессрочный грабёж народа. И то, что ты собираешься объявить открытым текстом в своем «Русском голосе», сейчас вряд ли кому-то нужно! Народу уготована борьба за выживание и, возможно, он только лет через двадцать осознает своё державное предназначение и будет готов взять власть в свои руки.

– 5 –

Несколько пачек десятирублевок, выданных кассиром одному человеку, привлекли к нему внимание людей, которые получали переведённую им с завода зарплату:

– Вот это получка!

– Нет, это у него аванс, получку он за бугор перевёл!

– Дали волю барыгам, теперь – держись! Кооператоры!..

Сергей, не обращая внимания на возгласы, в которых слышалось

больше зависти, чем злости, рассовал деньги по карманам и пошёл к выходу мимо людей, и они перед ним с готовностью расступились, а какой-то замызганный мужик с подобострастной ухмылкой распахнул перед Размаховым дверь на улицу, обогнал его на ступеньках крыльца и жалко вымолвил:

– Пожалуй, браток, на пивко…

«Эти люди не передо мной расступались, а перед моими деньгами», – подумал Сергей, подавая мужику мягкую рублёвку. – Они, как были настоящей властью, так и остались. Семидесятилетний эксперимент по установлению справедливости, кажется, завершился, и почти все этому рады.

Август только-только перевалил за свою середину, и, медленно шагая по улице, Сергей заметил, как с липы слетел нежный жёлтый листок и, подгоняемый прохладным порывом ветра, закувыркался по тротуару вдогонку за другим листком к забору, где они закружились в замысловатом предосеннем танце.

Напротив размаховского дома был сквер, где обычно прогуливались молодые мамы с колясками. Сегодня там шевелилась толпа человек в тридцать мужиков, в основном бородатых и долгогривых. «Попы, что ли?» – удивился Сергей, но понял, что ошибся: это были скульпторы, местные и из других областей, которые каждый август собирались на свой симпозиум; что они на нём обсуждали, газеты не сообщали, но после их посиделок в городе оставались выполненные ими работы и немалое число пустых бутылок.

В своё время Уваров познакомил Сергея с местным ваятелем Васиным, он-то и был нужен ему.

Скульпторы были почти трезвы и слегка пошумливали. Управление культуры положило платить за каждую работу по две тысячи рублей, и этого кое-кому показалось мало.

– В Саратове весной по три тысячи давали, – авторитетно заявил Васин, который на приветствие Размахова ответил хмурым взглядом, обращаясь к молодящейся даме, пытавшейся дирижировать этим похмельным сборищем.

– Для тех, кто плохо слышит, повторяю, что каждая работа будет оценена в две тысячи рублей! – заявила дама голосом, в котором послышались металлические нотки.

– Вечно ты, Васин, всем недоволен, – сказал кто-то. – Кормят за так, вина не жалеют.

– Ты у нас, Анатолий Петрович, большой любитель власти, – мрачно сказал Васин. – Так и думаешь, как бы угодить, чтобы заметили, выдвинули, наградили.

– Не было такого, не было! – запротестовал Анатолий Петрович. – Разве я виноват, что среди моих заказчиков попадаются начальники?

– Конечно, они знают, что ты им угодишь, сделаешь такими, каки-ми им хочется! – Васин повернулся к Размахову. – Ты ко мне по делу?

– У меня отец скончался. На могиле сейчас только венки. Надо сегодня же крест поставить.

Васин включился сразу: он понял, что ему светит шабашка, и оживился.

– У меня есть мрамор, готовый, осталось только сделать надпись.

– Мне нужен крест, – повторил Размахов – Памятник поставим ближе к зиме. Считай, что на него ты получил заказ. Поэтому мрамор нам пригодится.

– Тогда ладно, – повеселел Васин. – А с крестом я тебе помогу. Ты где живёшь?

– Напротив, вон в том доме.

– И не знаешь, что рядом с тобой есть столярка? Пошли.

В подвале худфонда пахло клеем и деревянной стружкой. Столяр скосил глаза в сторону, помялся и пробормотал:

– Два стольника. Зато дуб, притом мой личный, из Суры, сам топляк со дна выволок.

Размахов примерно триста рублей получал за месяц на авиазаводе, но торговаться не стал.

– Напиши для таблички на крест данные на покойного – сказал столяр. – Это будет стоить полста рублей.

– Вот и ладненько, – сказал Васин, когда они вышли из столярки. – Мне надо на симпозиум. Значит, я тебя ожидаю?

– Считай, что я уже сделал заказ.

Васин удалился на творческий симпозиум ваятелей, после которого в центре города остались десятка два неряшливых скульптур из песчаника, а Размахов пошёл домой, чтобы скоротать за телевизором время, пока столяр сделает крест.

По телевизору показывали унылое заседание Верховного Совета. Выступающие о чём-то бредили, кто от дурости, кто от наглости, но большинство – с каким-то ещё непонятным для огромной страны разрушительным умыслом. Размахов остро чувствовал, что на Россию надвигается нечто ужасное и непоправимое. Пока это был ещё не распад, не унижение, а какой-то морок, тягостный туман, в котором почти невозможно дышать. Особо остро чувствовался запах гнили, поразившей огромную страну в самую её сердцевину – партийное и государственное руководство. Ещё всё по инерции двигалось, вроде бы жило, но это была уже не жизнь, а переходное сумеречное состояние, которое живой организм испытывает дважды – рождаясь и умирая. Ещё ходили по расписанию поезда, летали самолёты, комбайны убирали урожай этого года, в роддомах появлялись на свет и кричали младенцы, но чувствовалось, что страну сотрясают судороги перед появлением чего-то уродливого и ещё невиданного на земле. Ещё не были оплёваны святыни, не предана память предков, будущие убийцы и их жертвы, не ведая о грядущей судьбе, жевали общесоюзную тележвачку, но в воздухе уже реяли ядовитые испарения, заражая всех неверием, слабостью, равнодушием и злобой.

«Какая гримаса истории! – думал Размахов. – Коммунисты, как и капиталисты, вымерли в России в третьем поколении. Только дворянство продержалось почти тысячу лет, потому что сидело на земле и на крестьянах. Но пришли люди денег, им до земли дела нет, их дело – нажива, хапнул и дальше. А большевики, Ленин-Сталин, те не только помещиков, но и весь земледельческий люд ненавидели лютой ненавистью. Им постоянно мерещилось, как из крестьянства постоянно выпрыгивают, в каждую секунду по буржуа-кулаку, а то и по пять! А раз так, под корень его! Вот и повисли в воздухе без опоры на землю. А чтобы власть пришла «всерьёз и надолго», как говаривал Ильич, то ей надо опираться на отеческую почву».

Телекамера медленно ряд за рядом показывала депутатов. Каменные лица партаппаратчиков, трясущаяся голова Сахарова, и опять головы, головы перестройщиков. На трибуне что-то вещал Рыжков. И вдруг реплика некоего Собчака – острого на язык, весьма настырного юриста. Предсовмин запутался, засопел и со слезой в голосе взмолился:

– Михаил Сергеевич! Ну, защитите меня от Собчака!

«Какой маразм! – поразился Сергей. – Это уже не начало конца, а полный киздец советской власти!»

Он выключил телевизор и глянул в окно, за которым разгулялось беспогодье. Дождя не было, но ветер гнал тяжёлые и низкие тучи в сторону Волги, от угла соседнего дома оторвался кусок водосточной трубы и, кувыркаясь, упал на спортивную площадку, напугав спавшего в детской песочнице бродячего пса.

Сергей надел куртку, взял деньги и закрыл за собой дверь. Вера Петровна встретилась ему на лестнице. Соседка несла в руке большую сумку с продуктами. Размахов подхватил её и занёс на лестничную

площадку.

– Спасибо, Серёженька! Вот моя проклятая жадность. Увидела картошку дешёвую, нет – взять пять килограммов, так отхватила все десять. А до этого я в церкви была, за Матвея Егоровича помолилась, свечу поставила. Мой покойный муж ведь тоже на словах атеист был, я те дам, а в душе верил, только скрывал ото всех – время такое было.

– Я в худфонде крест отцу заказал на могилу. Нехорошо, что она не обозначена.

– Тогда ступай, а к твоему приходу я борщ сварю. Толь ты будь осторожен, как бы эти шабашники тебя не провели.

Но Размахов и без соседкиного напоминания придирчиво осмотрел четырёхметровый крест из твёрдого как камень дуба.

– На сто лет гарантия, что простоит. Я понизу крестовину сделал: щебёнкой с землей забьёте яму, и не шелохнется, – сказал столяр, возле которого стоял и выжидательно поглядывал на Размахова какой-то мужик. – Это наш шофёр, Володя. Столкуйся с ним, он тебе этот крест, и на кладбище отвезёт и поможет установить.

– Далеко могилка от ворот? – спросил Володя, когда они подъехали к кладбищу.

– Нет, рядом.

– Так у тебя батя был начальником? За воротами одних шишкарей хоронят.

– Нет, он был пенсионером, – сухо сказал Сергей. – Захвати с собой лопату.

Дубовый крест был тяжёлым и крепко давил на плечо, но Сергей не дал шофёру за него взяться и сам донёс его до могилы отца.

Володя, отступив от могилы с полметра, начал копать яму в твёрдой земле. Сергей стал прибирать отброшенные ветром в сторону уже повядшие цветы и складывал их на груду бумажных венков, на которых пошевеливались чёрные ленты.

– Вы что тут собрались делать? – спросил, приковыляв на протезе, седовласый старик с орденской планкой на офицерском кителе. – Ага, крест! А что на это скажет секретарь по идеологии обкома КПСС товарищ Блисталов, что вкушает мир под сим мраморным надгробием? А что скажет покойный начальник УВД области генерал-майор Васечкин?

Сергей смутился, не зная, что делать, но его выручил шофёр.

– Они, дед, между собой договорятся, как коммунисты с комму-

нистом. А ты тоже состоишь в кладбищенской партячейке?

– Я на учёте состою в ЖЭКе, а здесь нахожусь на службе!

–Тогда без бутылки с тобой не разберёшься, – вздохнул Володя и подмигнул Размахову. – Ты, батя, не знаешь, где её взять?

Старик пооглядывался и громко шепнул:

– Есть у меня, последняя…

– Значит, мы успели! – хохотнул Володя.

Получив от Размахова деньги, старик исчез в кустах и скоро явился с бумажным свёртком, из которого торчал пожелтевший огурец.

– Как будем пузырь кроить? Сразу или по сто грамм делить?

– Бери, батя, всю бутылку, – сказал Володя. – И больше не приставай.

Шофёр поддерживал крест в яме, а Размахов набивал её, пользуясь обрезком доски как трамбовкой, мелкими обломками кирпичей и песком с гравием. Закончив работу, Сергей отошёл в сторону и примерился к кресту взглядом. Тот стоял ровно, как свеча, и могила уже не смотрелась кучей цветочного мусора на глиняном бугре, а приобрела смысл вечной жизни, который неизбежно придаёт святой крест всему, что только не осияет.

Шофёр остановил свой потрёпанный «газон» возле размаховского дома. Сергей отдал ему деньги и, поднявшись по лестнице к двери своей квартиры, почувствовал, как из неё дразняще и призывно пахнет борщом.

– Уже наливаю! – захлопотала Вера Петровна. – Там в зале на столе тебе письмо.

«Может от Олега?» – всполошился Сергей и, не раздеваясь, прошёл в зал. Письмо, и вправду, было от сына. Он вскрыл конверт, быстро пробежал глазами по торопливым косым строчкам, и у него дрогнуло от радости сердце: Олег сообщал, что получил паспорт, и мать отпустила его жить к отцу.

– Вера Петровна, – сказал он, присаживаясь к столу, на котором исходил паром и вкусным запахом свежесваренный борщ. – Порадуйся за меня: моя бывшая отпустила Олега ко мне жить.

– Наконец-то! – обрадовано воскликнула соседка. – Вот видишь, теперь ты будешь не один. И тебе будет о ком заботиться. Это и есть, Серёжа, родительское счастье.

– Надо будет подготовить ему мою комнату для житья, а я уйду в отцовскую, – сказал Сергей.

– Вот приедет и узнаем, что надо, – рассудительно сказала Вера Петровна. – Сейчас у молодежи свои вкусы, иной раз глянешь в теле-визор, и оторопь берёт. А ты, что не кушаешь, борщ-то, поди, остыл?

После обеда Сергей подремал в кресле возле телевизора, пока не начало темнеть в окне, и вышел на улицу, где было ветрено и зябко. Дом политического просвещения находился в мраморном здании – дворце, который был выстроен к 100-летию Ленина. Всё вокруг него, то есть почти весь центр города, был объявлен мемориальной зоной, и благодаря этому сохранилось много старых построек, которые редко были выше второго этажа, и посреди них здание обкома партии казалось неестественно большим, и всё оно и площадь были освещены, но почти пусты, только возле памятника вождю стояли несколько женщин с плакатами, а чуть в стороне от них под приглядом милиционеров толпились люди, чьи жесты и выкрики свидетельствовали об их крайнем возмущении протестантами.

Размахов пригляделся к плакату и оторопел. На революционном кумаче было написано: «Долой Ленина с пьедестала!» Демонстранты, видимо, для незрячих, время от времени скандировали свой лозунг охрипшими голосами.

– Долой коммунистов – бюрократов! – вопили они – Свободу узникам совести! Да здравствует академик Сахаров!

– Да тут у вас уголок демократической Москвы, – довольно громко, но, не адресуясь ни к кому конкретно, произнёс Размахов.

– А они и есть из Москвы, – раздалось в ответ. – Третий день воду мутят. Ночуют в спальных мешках в сквере под ёлками. А менты их сторожат.

– Определённо – это шизофренички, – произнёс ещё кто-то из толпы. – Как заорут, то бешеными становятся: глаза мутные, рты обслюнявлены. Тьфу!

– Долой! – опять заорали демонстрантки.

К ним приблизилась с весьма решительным видом плотного телосложения женщина.

– Какой день орёте! У вас, что детей нет, семьи? На какие шиши разъезжаете по стране и народ мутите? Гнать надо таких в шею!

– Сталинистка! Бериевка! – завопили приезжие, но женщина схватила палку с одного края транспаранта, потянула на себя, раздался треск разрываемого кумача, из толпы выбежали ещё несколько женщин, и началась драка, которую бросились разнимать

менты, до поры – до времени хоронившиеся за памятником вождю.

Вид сцепившихся в драке женщин был Размахову неприятен, он не стал дожидаться, пока определится победитель, и по Венцу, высокой кромке волжского обрыва, пошёл к мемориалу, изредка останавливаясь и поглядывая на Волгу, на её едва видный из-за дымки левый берег, мост, по которому шёл кажущийся с высоты берега почти игрушечным поезд.

– 6 –

В городе Зуев остановился у своей тёти Варвары Ильиничны, которая лет пять назад похоронила мужа, а после отъезда сына, окончившего мединститут в Самаре, женившегося на сокурснице и осевшего там навсегда, жила одна в двухкомнатной квартире. Тётка была женщиной весьма строгих правил, усвоенных ею за четверть века службы в паспортном столе до абсолютной непоколебимости. Все вещи в её квартире имели раз и навсегда определённое место. Комнаты, особенно кухня, сияли чистотой, ванная и туалет благоухали шампунью.

Своего племянника Варвара Ильинична привечала, особенно после поступления в военное училище, когда он предстал перед ней ладным розовощёким курсантом, а уж тем более – лейтенантом, сияющим золотом погон, в облаке запахов от «Шипра» и новых хромовых сапог. После ранения Зуева и увольнения из армии она смотрела на него, как на героя, и во время нечастых приездов племянника в город окружала трепетным вниманием.

Так было и на это раз: Варвара Ильинична приготовила утром горячий завтрак, подала гуляш с макаронами на сервизной тарелке, положила рядом с ней серебряную вилку, налила кофе со сливками, сама села напротив Зуева со стаканом кефира, который она употребляла по совету врача натощак. У неё к племяннику было дело, которым она занималась в последнее время со всей тщательностью, которую она приобрела на своей милицейской службе.

– Ты, Родя, – произнесла Варвара Ильинична, что думаешь о своей дальнейшей жизни?

– А что о ней думать? У меня всё наперёд расписано – работа, работа… Вот в госпиталь вызвали, на переосвидетельствование. Наверно, думают, что я прозрел.

– Я не об этом, – мягко сказала Варвара Ильинична. – Проверяют, значит, такой порядок установлен. Я про другое. О семье тебе, Родя, пора подумать. Конечно, ты неизбалованный, самостоятельный человек, да надолго ли это? Я вот после смерти Павла Сергеевича узнала, что такое одиночество. Это, знаешь, страшная вещь. Ну, да я старуха! А у тебя вся жизнь впереди, а одиночество может любого сломать. Поверь, я на это насмотрелась.

– Ты что, меня сосватать за кого-нибудь хочешь? – улыбнулся Зуев. – Мать тоже пристаёт с женитьбой.

– А что тут удивительного? Ты у неё единственный сын, а у меня единственный племянник, кому, как ни нам, о твоём счастье подумать?

Зуев собрал со стола посуду, поставил в мойку и открыл кран.

– У тебя, тётя Варя, наверно, и невеста на примете есть? – спросил он, вытирая полотенцем тарелку. – Красивая? Богатая?

– А ты не ухмыляйся! – ответила тетка. – Как ваш брат, молодой мужик, женится? Вслепую! Ты извини, я, может, и грубо, но это так. А что? Если красивая, разве это плохо? А вот богатую – не надо, век попрекать будет. Но жена должна иметь хорошую профессию, на ней ответственность за семью куда больше, чем на муже.

– Да где ж её мне взять – красивую да образованную? – ответил Зуев из прихожей, застёгивая куртку. – Жениться – не напасть, как бы потом не пропасть! Сама ведь так говорила, от тебя не раз слышал.

– Может и говорила, – сказала Варвара Ильинична. – Так это и твоя бабушка говорила.

Госпиталь инвалидов войны находился на центральной площади города в старом кирпичном здании. Зуев поднялся на второй этаж, занял очередь, нашёл свободный стул, сел, огляделся. Стариков среди ожидающих медкомиссию было мало, в основном – молодые мужики его возраста или чуть постарше. «Афганцы», – понял Зуев. Он достал из кармана свою любимую газету «Комсомольская правда», пробежал глазами заголовки первой страницы. Сумятица в стране нарастала: резня в Нагорном Карабахе, марш бандеровцев во Львове, митинги националистов в Риге и Вильнюсе, откровения американского поляка Бжезинского о неизбежном крахе СССР, массовое бегство евреев в Израиль… У Зуева от прочитанного заныло сердце, он скомкал газету и бросил в урну.

Всё это видел сидевший рядом с ним инвалид с тросточкой в обож-

жённой руке.

– Что, достали? – спросил он. – Я газеты бросил читать.

– По привычке купил, – сказал Зуев. – Заглянул и голова кругом.

– Капитан Нечаев, – представился инвалид. – Афганец?

– Откуда же ещё? Старший лейтенант Зуев. Не знаешь, зачем комиссия?

– А так, на всякий случай. Вдруг у кого-нибудь нога или рука отросла.

– Или глаз стал видеть, – Зуев снял очки и повернулся к Нечаеву. – У тебя что?

– Стопы нет. Обгорел, но это как бы, ни в счёт.

Капитан Нечаев был командиром танковой роты, правда, недолго. Его танки попали в засаду на узкой горной дороге. Душманы сначала подожгли головной танк, затем замыкающую колонну машину. И началась мясорубка. Командирский танк загорелся первым, капитан выскочил из объятой пламенем машины и тут же был ранен в ногу. Выручили танкистов вертолёты, но не всех, половина роты была уничтожена. Почти год Нечаев провалялся в госпиталях, ещё год осваивал протез, пока набил на культе мозоль, но с навалившимися на него бедами справился. Перестройку он встретил с радостью, ему показалось, что жить стало веселее и интереснее.

– Все беды народа от бюрократов, – танкист начал агитировать Зуева, – Вот погляди, куда бы ты ни пришёл, везде сидит чиновник, то есть бюрократ. Даже здесь, в госпитале. Меня ведь на комиссию не вызывали, я сам пришёл, а почему? Мне бесплатный «Запорожец» положен. Я пришёл в собес с пенсионным удостоверением, справкой об инвалидности по ранению, а мне говорят: справка для нас не указ, пройдите ещё раз комиссию! Ну, не издевательство, а? Я штанину поднял – смотрите! А мне отвечают: вы нам протез не показывайте, вы справку покажите, тогда в очередь поставим.

– У них, наверное, такая инструкция, – заметил Зуев.

– Я им сказал, что, хорошо, справку я вам принесу, но «АБЦ» этого так не оставит. Вот придём в собес и выкинем их к чёртовой матери из кабинетов вместе с бумажками!

– А что это такое «АБЦ»? – заинтересовался Зуев.

– Ты что, не знаешь? – удивился Нечаев. – Народ поднялся против бюрократов, организовал «Антибюрократический центр», там много наших отставников.

Очередь медленно, но продвигалась. Выкликнули Нечаева. Он схватил тросточку и, переваливаясь из стороны в сторону, зашёл в кабинет.

«Какие дела в городе творятся, – думал Зуев. – Антибюрократический центр! А как же власть, КПСС? Неужели всё мимо них идёт? Не может быть».

Как и каждый советский офицер, Зуев был членом коммунистической партии, вступил в неё на третьем курсе училища, причём не в добровольно-принудительном порядке, а по твёрдому убеждению, что она на самом деле является передовым отрядом строителей коммунизма.

После Нечаева на комиссию зашёл Зуев. Вся процедура переосвидетельствования заняла несколько минут. Врач приподнял веко, спросил, как он видит здоровым глазом, и порекомендовал раз в полгода показываться окулисту в целях предупреждения глаукомы.

Бывший танкист ожидал Зуева, сидя на скамейке у входа в госпиталь.

– Как отстрелялся?

– На «удовлетворительно». А тебе подтвердили наличие отсутствия стопы?

– Выдали справочку. Обмыть бы это дело, но нельзя. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль заседание «АБЦ». Ты придёшь?

– Не знаю, – Зуев удивился приглашению. – А разве всем можно приходить?

– В том-то и дело – всем, кто против бюрократов. Ты обязательно приходи! Это будет проходить в доме политпросвещения.

Варвара Ильинична на обед расстаралась: сварила борщ и приготовила паровые котлеты с рисом. Зуев всё это с аппетитом съел, вымыл посуду и вышел на балкон покурить. Ему было над, чем задуматься: стычка с Кидяевым, которая произошла вчера на утренней планерке перед отъездом на медкомиссию, и поданное им сгоряча заявление на увольнение ещё не отгорели в нём и будоражили душу.

Зуев корил себя за то, что не смог найти правильные и точные слова во вспыхнувшей перепалке с председателем райисполкома. Собственно, Кидяев сам спровоцировал его на вспышку, сказав, что Зуев не выполнил поручение, не унял самовольщика Размахова, а пытается его выгородить, защитить, тогда ему место не на ответственной должности, а с шабашниками, которых он так старательно опекает.

И тут стало понятно, что армейская дисциплина и, казалось, въев-шаяся в его нутро служебная субординация, покинули Зуева, и он этого не успел заметить. Два года вольной жизни незаметно сделали его неспособным отвечать на всякий дурацкий приказ начальника не-избежным «Есть!» В ответ на выпад Кидяева он, вспыхнув, заявил, что Размахова нужно поддержать, а бочку на него катить не ко вре-мени, что кругом перестройка и гласность, а в райцентре об этом толь-ко говорят, но реальных изменений не видно. Райисполкомовцы за-тихли, ожидая дальнейшего поворота событий. Молчал и несколько изумлённый поведением подчиненного Тимофей Максимович, Тут-то Зуев и бросил на стол председателя своё написанное второпях заявление об увольнении. Сейчас он понимал, что его поступок выгля-дел поспешным и по-мальчишески жалким, но Кидяев с непроницае-мым лицом взял заявление и обратился к своим подчинённым:

– Как, товарищи, удовлетворим просьбу Зуева?

Все молчали, кто – потупившись, кто – ухмыляясь. Кидяев взял авторучку и черканул по-косому резолюцию.

– Вы свободны. А теперь, товарищи, приступим к вопросу стойлового содержания дойного стада в зимний период…

Зуев зашёл в свой кабинет, вынул из ящиков письменного стола личные вещи, и тут ему подумалось, что он поторопился, нужно было сначала позаботиться о новой работе, а потом подавать заявление. Но жалеть о происшедшем не стал, жизнь покажет, правильно он сделал или нет, бросив постылую службу, которая была имитацией работы, а не стоящим делом для мужика на взлёте его жизни.

Уже по дороге в город у Зуева возникла мысль присоединиться к Размахову, а что будет дальше, время покажет. Конечно, в райцентре работу после скандала с Кидяевым найти вряд ли удастся, но он мог уехать, жизнь совслужащего с небольшой зарплатой ему осточертела, а в городе всегда можно найти подходящее занятие.

Задумавшись, Зуев не заметил, что сигарета потухла. Варвара Ильинична, сидя на диване, вязала свитер.

– Подойди-ка, Родя, – сказала она. – Надо рукава примерить, не коротки ли будут. – Ты дома останешься или пойдёшь куда?

– Меня в дом политпросвещения пригласили.

– Кто же тебя туда пригласил? – заинтересовалась тётка.

– В госпитале познакомился с одним капитаном, он мне рассказал про «АБЦ», ты не знаешь, что это такое?

– Не знаю, а что это?

– Антибюрократический центр, дискуссионный клуб.

– Не ходил бы ты, Родя, туда! Сейчас столько всего разного. Может это нарочно ввели гласность, чтобы выявить болтунов и диссидентов. А потом их разом всех под ноготь! Я четверть века в органах отработала, знаю, на что они способны.

– Всё-таки интересно послушать, о чём люди говорят. В газетах сейчас много пишут, а вот люди что думают?

– Да ничего они не думают! – сказала Варвара Ильинична. – О чём толковом может думать человек, которому три раза в день обязательно нужно поесть, да попить, да одеться? Только об этом он и думает, а болтает, бог весть, что! Но ты сходи на эту сходку, только молчи там, рта не раскрывай, там и без тебя болтуны найдутся.

– Не могут же в центре города устраивать что-то антисоветское, – сказал Зуев. – Там, как я понял, собираются известные люди.

– Эх, Родя! – вздохнула Варвара Ильинична. – Дитя ты ещё, хоть и старший лейтенант. Иди, я не держу. Только к девяти вечера вернись, пожалуйста, у меня к тебе серьёзное дело будет.

Город в ветреное беспогодье – унылое зрелище. Дождь и ветер растормоили ветви деревьев и то, что пряталось за ними, неприятно для взгляда заголилось и обнажилось, будто ветер вывернул город наизнанку, как одежонку нищего, и сразу стали видны все прорехи, заплаты и грязные пятна на фасадах и уличном асфальте, по которому ветер гнал обрывки бумаги, а то и целые газеты, которые, как безголовые птицы, подпрыгивали и взмахивали крылами страниц, пытаясь взлететь.

Это были свидетели поразившей страну эпидемии гласности.

Сотни миллионов страниц ежедневно взмывали из-под барабанов ротационных машин полиграфических предприятий, и люди жадно хватали их, что бы поскорее вымазаться во лжи и гнусности новой демократической «правды», которая торжествовала над прежним враз обессилившим идеологическим бредом. Странное это было время: две неправды, две лжи сцепились промеж собой в смертельной схватке, обильно лились чернила, скрипели перья журналюг и других прозревших интеллигентов, и мало кто ведал, какой крах, позор, мародёрство и надругательство над прошлым ожидают в самом ближайшем будущем Россию. Это был, пожалуй, единственный в истории случай, когда истомлённым жаждой гласности людям вместо живительной родниковой влаги истины, проясняющей их действительное положение, дали в неограниченном количестве горячего спирта с перцем – и как было не пойти от этого пойла вразнос мозгам у тех, у кого они были, не говоря уже о прочих, кто, прочитав газету, спешил выдать ублюдочные мысли авторов публикаций за своё сокровенное мнение.

К приходу Зуева в зале дома политического просвещения уже собралось много желающих побороться с бюрократами. Родион, смущённый великолепием бронзово-мраморного интерьера мемориала, поднялся на второй этаж, прошёлся по фойе, высматривая Нечаева. Тот увидел его первым, схватил за рукав и подвёл к дородному старику, с белой тщательно ухоженной бородой, Аркадию Ксенофонтовичу Отступникову, вожаку антибюрократов.

– Наш человек. Ветеран, «афганец».

– Это хорошо, – пробасил Отступников. – Я сам старший офицер в отставке. – И, уточнив, откуда Зуев, возбудился до предела:

– Это безобразие, что вытворяют у вас в нашими активистами! Сегодня арестовали координатора районного антибюрократического центра. Час назад я разговаривал с вашим начальником, как его, да, Кидяевым. Людей схватили прямо на митинге и поволокли в милицию. Безобразие! Народ выступил против бюрократов, а ему затыкают рты! Хорошо, что нам начальник УВД сочувствует, задержанных выпустили.

– Завтра в моей газете пойдёт статья на эту тему, – включилась в разговор редактор городской газеты Мудосарова. – Мало этому Кидяеву не покажется!

– Удачно, что вы как раз оттуда, с места событий, – обратилась она к Зуеву. – После заседания подойдите ко мне, мы побеседуем.

– Подойдёт, мы вместе подойдём! – ответил Нечаев вместо слегка опешившего от предложения журналистки Зуева.

– Товарищи! – пророкотал Отступников.– Не будем уподобляться бюрократам и затягивать начало заседания. Начнём работать!

Размахов, сидевший рядом с Уваровым довольно далеко от сцены, сумел углядеть Зуева и очень удивился тому, что тот знаком с вождём АБЦ и запросто к нему обращается по какому-то важному вопросу, и подумал, что с отставным старлеем надо держать ухо востро и сегодня не подходить к нему вовсе.

Народу на антибюрократическую сходку собралось много, но в основном это была любопытствующая публика. Люди смотрели на происходящее, как на запрещённый спектакль, который наконец-то разрешили показать зрителям. Актёрами в этом действе были усевшиеся за столом президиума Отступников, Мудосарова и ещё несколько человек, обозначившихся в своих выступлениях на митингах и в прессе как пламенные борцы против бюрократов.

– Повестку собрания мы не готовим заранее, – провозгласил Отступников. – Прошу подавать предложения. От себя лично предлагаю выслушать Алексея Петровича Максимова, директора мясокомбината.

В зале зашумели, в последние дни по городу бродили слухи о бузе на мясокомбинате, где директора сняли с работы, а он в знак протеста объявил голодовку.

За трибуну встал тщедушный человек лет сорока, по его виду никак нельзя было догадаться, что он производит и распоряжается мясными продуктами, в том числе и деликатесами, регулярное употребление которых придаёт физиономиям управленцам среднего и высшего звена нежно-розовый номенклатурный оттенок.

– Уважаемые товарищи! – произнёс директор, ухватившись за трибуну руками. – Моя голодовка продолжается уже четвёртые сутки. Я протестую против действий бюрократов из обкома партии, которые решили сломать сложившуюся систему управления мясокомбинатом в явно корыстных интересах. Когда по требованию антибюрократического центра я запретил отправку мяса и деликатесных продуктов в номенклатурный распределитель, на комбинат прислали сразу нес-колько комиссий: санэпидстанция, ветнадзор, пожарники, котлонадзор, энергетики и так далее. Комбинат старый, давно нуждается в реконструкции, поэтому придраться у нас есть к чему. Я, было, решил уступить требованиям обкома, но рабочие комбината на собрании выдвинули требования, чтобы я не уходил со своего поста. Они поддерживают мою голодовку, готовы на свои акции протеста…

Зуев слушал выступление голодающего директора с всё возрастающим интересом человека, который тоже пострадал за правду, и верил каждому его слову. «Если такой человек, – думал он, – решился на голодовку, значит, его до этого довели».

– Алла Соломоновна, – сказал Отступников. – Надо помочь мясокомбинату.

– Предлагаю провести пикет в поддержку коллектива мясокомбината, – провозгласила Мудосарова. – Желающих участвовать прошу записываться.

– Пойдём, запишемся, – прошептал Нечаев.

– Я билет купил, завтра утром уезжаю, – сказал Зуев.

Между тем в зале назревал скандал. Директор мясокомбината занял место в президиуме, на что Зуев сразу обратил внимание, а к трибуне прошёл коротко остриженный человек, вслед которому сразу понёсся шепоток: «Прокурор!» В президиуме появление работника из органов встретили настороженно: Отступников побледнел, а Мудосарова заерзала на стуле. Прокурор поправил очки, извлёк из кожаной папки лист бумаги и откашлялся.

– Вот сейчас перед вами очень жалостливо выступал гражданин Максимов. Его информация, мягко говоря, некорректна. Довожу до сведения общественности, что против гражданина Максимова заведено уголовное дело о хищениях на мясокомбинате сырья и продукции. С него взята подписка о невыезде…

Прокурор положил бумажку в папку и при гробовом молчании собравшихся вышел из зала. Кто-то из присутствующих ясно произнёс: «Да, дела!..» И все сразу зашумели, обсуждая случившееся. Большинство прокурору не поверили, демократическая общественность, газеты нагнали на правоохранительные органы такую волну разоблачений в нарушениях законности, что приходилось удивляться, как этот прокурор посмел явиться на собрание антибюрократов.

После ухода прокурора Отступников заметно охрабрел.

– Не будем обращать внимания на выпады чиновников, – сказал он, осанисто оглаживая бороду. – Это последние судороги бюрократов. А сейчас я представляю нашего московского гостя, писателя Треплинского, члена «Межрегиональной группы», депутата Верховного Совета страны.

Зуеву имя писателя и демократа было неизвестно, но в зале находи-лось немало таких, кто знал Треплинского по статьям в журнале «Юность», в которых он призывал раскрепостить семью до её полной ликвидации. Эти продвинутые захлопали в ладоши и встали с мест, когда Треплинский развинченной походкой направился к трибуне.

– Я не буду импровизировать, – сказал писатель. – Вот гранки моей статьи, которая в следующем месяце будет опубликована в «Юности». И я буду говорить на эту тему. Я, как мне кажется, точно сформулировал суть настоящего исторического момента – «Кризис России: выздоровление или смерть?»

В зале возник лёгкий шум, объявленная тема была многим непонятна, но звучала интригующе. Отступников постучал карандашом по графину.

– Мы тяжело больны, – продолжил писатель. – А тяжкая болезнь сопряжена с кризисом, после которого возможны два вынесенных в заглавие статьи варианта. Который из них ожидает нас? С каким шансом? Что для нас означает выздороветь и что – умереть? В чём причина нашей болезни? Что подсказывает такого рода «медицинская практика» человечества?

Начну с диагноза. Диагноз социального туберкулёза, или социального инсульта, или социального рака – как вам больше понравится – поставлен задолго до описания симптомов и даже до появления вируса заболевания. И поставлен не каким-либо гениальным доктором, а всей совокупной человеческой культурой, ибо во все времена были социальные шарлатаны, утописты-нивеляторы и осчастливливатели человечества, и во все времена были «реакционеры», предостерегавшие простодушных о лёгкости совращения влетающими в рот жареными рябчиками. Благими намерениями устлана дорога в ад, предостерегают первые христиане. Прометей опасен для человека, всё ценное для человека не приходит извне, а содержится в нём самом и может быть добыто из него самого тяжким многовековым трудом…

Оратор умолк и тяжелым взглядом обвел зал. Все молчали.

– Альтернатива ясна: дальше – или изгнание бесов, или смерть после агонии, последней кровавой пляски упырей. Но что значит смерть для огромной страны? О, ликов смерти – огромное множество, мы даже не подозреваем, насколько она многообразна: от прыжка в первобытность до торжества ещё худших бесов, уже не красного, а коричневого цвета. Не стоит обманываться малочисленностью «Памяти»: фашисты тоже начинали с малого, к тому же не имели таких могущественных покровителей, какие стоят за спиной и направляют русских фашистов.

Бедная, несчастная страна: после коммунизма ей не хватает только фашизма…

Треплинский уронил голову на грудь.

– А угроза нацизма гораздо сильней, чем может показаться профессиональным оптимистам. Пока русские демократы разливаются соловьями на высоких трибунах, коричневые бесы не дремлют, а удобряют народную ниву новыми семенами Кадма, и ложатся эти семена в неплохо подготовленную для них почву. Единственное, чего эта народная нива не знает, что ещё одного бесовства ей уже не выдержать. После фашизма Россию ожидает уже не метафизическая смерть, не экономический коллапс, а самое настоящее физическое вырождение. В конце концов, история человечества изобильна, её ничем не удивишь – даже массовой идиотией. Мы уже сегодня сталкиваемся не просто с обычным постимперским упадком, а с реальностью физической деградации, которая вполне может прийти в «патриотической» упаковке.

Итак, альтернатива ясна: выздоровление или смерть. А что значит выздоровление? Выздоровление значит почти невозможное: отказ от национального мессианства, от человеконенавистнической классовой идеологии, от утопических химер. Выздоровление – значит отказ от всех завлекательных упаковок нового бесовства – всех видов избранничества и «передовизны», от ура-патриотизма, от синдрома осчастливливания, от всеобщего равенства гениев и идиотов, от бесконечного перераспределения чужого, от спущенной сверху свободы. Выздоровление – значит покаяние, искоренение холопства, отказ от доктрины вражеского окружения и внутренних врагов. Выздоровление – значит вековой труд, упорное и длительное пестование личности, поворот от тотальной деморализации к христианской морали. Выздоровление – значит переход от бреда к современной цивилизации!

Треплинский мановением руки остановил готовые вспыхнуть аплодисменты.

– Таковы мои выводы. Мы все здесь антибюрократы, и своё выступление я хочу закончить цитатой, почти из Горького: расстояние от бюрократа до фашиста короче воробьиного носа и этого наше антибюрократическое собрание никогда не должно забывать. Бдительность! Бдительность! Господа!

Зуев мало что понял из страстного выступления Треплинского, который оснастил свою речь яростной жестикуляцией и точно выверенными интонациями, но она его задела, возбудила, как и всех. Когда писатель схватился одной рукой за стакан с водой, услужливо поданный Мудосаровой, а другой – сгрёб свои бумажки, раздались оглушительные аплодисменты. К властителю дум устремилась молодёжь, и он, облепленный со всех сторон, как матка пчёлами, своими почитателями и сторонниками, раздавал автографы, пожимал руки, скаля ослепительно белые зубы. Весь этот рой катился по направлению к выходу из зала, а Мудосарова призывно махала пухлой ручкой Нечаеву. Тот подхватил Зуева и повёл к ней и Отступникову.

– У нас с антибюрократами я не встречался, – сказал Зуев. – Есть человек пять, они каждый день митингуют, а кто они, я так и не знаю.

– Вот и познакомитесь, – пророкотал Отступников. – Алла Соломоновна, выпиши ему удостоверение уполномоченного.

Через две минуты Зуев с удивлением рассматривал картонку, на которой была его фамилия, чуть ниже – «Уполномоченный «Антибюрократического Центра» и перечисление полученных им прав. Собственно, главным правом уполномоченного АБЦ было «право требовать», видимо, всё, что ему взбредёт в голову.

– Берите власть в свои руки! – рокотал Отступников. – Главный огонь по райкому партии!

– Но я коммунист.

– И прекрасно. Я тоже коммунист. Мы не против партии, мы против бюрократов!

Директор мясокомбината записывал желающих участвовать в пикете. Охотников нашлось человек десять, все – офицеры-отставники.

– Надо бы плакаты сделать, – сказал Нечаев.

– Всё будет, – заверил директор.

– Я организую журналистов, – сказала Мудосарова. – Будут собкоры «Комсомолки», «Труда», «Литгазеты», Центрального телевидения. Прогремите на всю страну. Проработайте завтрашние выступления, и – побольше огня, экспрессии! Вы – обвинитель, за вами народ!

В это время из коридора донеслись ругань, шум, суматоха.

Отступников и Мудосарова бросились к месту событий, а за ними Зуев, Нечаев и другие. В коридоре творилось нечто невообразимое: в писателя и депутата-межрегионала мёртвой хваткой вцепился разъярённый старик, чей пиджак был увешан орденами и медалями.

– Ах ты, курва московская! – орал ветеран. – Значит, русские – фашисты! А кто твою братию спас от Гитлера?

– Помогите! – хрипел, задыхаясь в костлявых лапах ветерана Треплинский, но никто не спешил ему на помощь. Все обожатели писателя мгновенно рассеялись.

– Сделайте же что-нибудь! – взвизгнула Мудосарова. – Он же его задушит!

Нечаев и Зуев схватили старика за руки. Тот отпустил лацканы пиджака Треплинского и на глазах у него появились слёзы.

– Сволочи, гады! Такую мразь я танком давил!

– Хулиган! Фашист! Милиция! – визжал Треплинский. – Это ваши кадры, Отступников? Нечего сказать, хороши антибюрократы! Я доложу обо всём в «Межрегиональную группу», самому академику Сахарову сейчас же позвоню!

Треплинский, перепрыгивая через две ступеньки, побежал вниз по мраморной лестнице, за ним бросились Отступников и Мудосарова.

Продолжение романа читайте в следующем номере.