На улице моросил мелкий дождичек, было ветрено и сумрачно. Зуев простился с Нечаевым, пообещав, что в свой следующий приезд в город обязательно ему позвонит, дождался трамвая и поехал к тётке. После всего, чему он был свидетелем, им овладели невесёлые мысли. Как-то не укладывалось в голове ни собрание, ни скандал, ни смысл всего, что происходило вокруг. Одно было ясно, что жизнь покачну-лась, накренилась, а в какую сторону – хорошую или плохую – этого Зуев не знал.

Варвара Ильинична встретила племянника с видимым облегчением.

– Молодец, Родя! Не опоздал. А у нас скоро гостья будет. Ну, как там антибюрократы?

Зуев коротко рассказал обо всём, что видел и слышал.

– До чего дошло, это же надо! – возмущалась Варвара Ильинична. – Так и страну можно угробить. Всё этот Горбач, будь он неладен! Сталина на них нет!

– Ты со мной будь поосторожней! Я сейчас уполномоченный Антибюрократического центра, – веско произнёс Зуев и достал из кармана удостоверение.

– Дай-ка сюда! – тётка взяла удостоверение, развернула. – Туфта! Даже печати нет!

– А зачем антибюрократам печать? Они против всяких печатей и штампов. Они против чиновников, у которых вся сила в печатях и штампах.

Продолжение романа. Начало «Литературный Ульяновск», 2011, №1.

– Как же без них? – заволновалась Варвара Ильинична. – Я всю жизнь в паспортном столе проработала, всякого навидалась!

В дверь позвонили, тётка сняла фартук и пошла в коридорчик. Щёлкнул замок, раздались радостные возгласы. Зуев включил телевизор и сел в кресло. Показывали мексиканский сериал.

– Вот знакомься, Родя, – сказала Варвара Ильинична, входя в комнату. – Это Галя, наша соседка по дому!

Зуев смутился и покраснел. Гостья, смутилась тоже, глянула на Родиона и зарделась. Это была молодая женщина с большими чёрными глазами, свежая и цветущая.

– Посмотрите телевизор, а я сейчас, – сказала Варвара Ильинична и ушла на кухню.

Галя присела на диван, неподалёку от Зуева, и уставилась в телевизор. Он искоса глянул на её и отметил, что и в профиль Галя была хороша. «Это тётка, – понял он, – пригласила её на смотрины». И Зуеву стало интересно, чем всё закончится.

Варвара Ильинична расстаралась: на столе появились торт, печенье, конфеты и бутылка болгарского сухого вина.

– За что пьём? – спросил Зуев, поднимая фужер.

– За тебя, Родя, – сказала тётка. – Ты у меня желанный гость. А с Галей, несмотря на то, что я старуха, мы дружим.

– Ну, какая вы старуха, Варвара Ильинична, – возразила гостья. – С вами мне гораздо интереснее бывать, чем с молодыми. А клиентки – просто ужас, все разговоры о деньгах и тряпках.

– Галя прекрасная портниха – модистка, – сказала тетка. – У неё уйма заказов. Устаёт, конечно. Вот и заходит ко мне отдохнуть. У Феди горлышко прошло?

Гостья слегка смутилась:

– Почти выздоровел. Сегодня он у бабушки.

– У меня есть свежее варенье из малины, – сказала Варвара Ильинична. – Сейчас принесу.

«Так, интересно, – подумал Зуев. – Квартира у неё есть, деньги есть, ребёнок тоже. А что ещё имеется?»

– Вот, со своей дачи, – сказала тетка, поставив на стол литровую банку варенья. – Кстати, у меня сосед дачу продаёт, и недорого. Тебе, Галя, дача нужна, сын растёт, ему нужны ягоды, фрукты. Машина ведь у тебя есть, вот и будешь ездить за город, а у нас на дачах озеро, лес рядом.

– Кто меня возить-то будет? – Галя застенчиво улыбнулась. – Шо-

фёра у меня нет.

Намёк был слишком выразительный, и Зуев смутился. Но тётка гнула свою линию по-милицейски прямолинейно. Было видно, что она всё обдумала и решила.

– А что тут в прятки играть? – спросила она, оглядывая смущённых Родиона и Галю. – Чем мой племянник нехорош? Ты, Родя, умеешь водить машину?

– Ну, ты, тётя Варя, даёшь! Разве можно так сразу в лоб человека огорошить? Не обращайте, Галя, на неё внимания, она это не со зла.

– А что я такого сказала? – обиделась Варвара Ильинична. – Вы оба не маленькие, и нечего тень на плетень наводить. Я же вас не заставляю немедленно идти в ЗАГС. Присмотритесь друг к другу и решайте. Я своего Алексея Михайловича сама за руку взяла и увела, а прожили вместе тридцать лет душа в душу. Ты Гале нравишься, а тебя, Родя, и спрашивать нечего, ты мужик, попробуешь пирожков горяченьких и будешь как шёлковый.

– О чём ты, тётя Варя, говоришь? Какие ещё пирожки?

– Я же тебе говорила, Галя, что он ребёнок, – вздохнула Варвара Ильинична. – Он ещё пирожков с женского пылу и жару не пробовал.

– Не пойму я тебя, тётя Варя. Разве нельзя сказать прямо?

– Ишь, чего захотел, – улыбнулась Варвара Ильинична, – ты – солдат, тебе всё нужно прямо, а я – капитан милиции, мне зигзагом сподручнее.

Зуев махнул рукой и повернулся к телевизору, а Варвара Ильинична и Галя развеселились. В зеркале Родиону было хорошо видно, как они перешепнулись, опорожнили фужеры с вином и, посмеиваясь, снова стали шептаться. Он встал, взял сигареты и вышел на балкон. Дождь перестал, на голой ветке тополя трепетал влажный лист, вдруг он отвалился и, кружась, полетел вниз.

«А она ничего, – подумал Зуев. – Только много у ней всего: и красивая, и состоятельная, и пирожки, понятно какие, имеются. Не слишком ли много для первого раза?»

– Не простудишься? – Галя накинула ему на плечи пиджак и встала рядом. – Ты что, обиделся?

– Нет.

– Знаешь, Родя, я всё про тебя знаю, – сказала Галя. – Я тебя хорошо помню, как ты курсантом приезжал, потом офицером. Мы с

тётей Варей всегда о тебе говорили.

– А где он?

– Мой бывший муж? Не буду его хаять, обычная история. Я забеременела, он – налево. Сошёлся с одной женщиной, от меня, хотя я его и не думаю искать, прячется, алиментов боится.

Зуев бросил сигарету вниз и повернулся к Гале.

– Я, наверно, что-то должен сказать?

Она зябко поежилась и взяла его за руку.

– Вот, видишь, я взяла тебя за руку. Не страшно?

– Пойдём чай пить. Тётя Варя уже торт разрезала.

За чаем о цели сегодняшней встречи не было сказано ни слова. Галя собралась уходить, Зуев замешкался, но тётка погрозила ему кулаком. На улице Галя плотно прижалась к нему, так они и шли до её подъезда.

– Вон мои тёмные окошки на третьем этаже, – сказала она. – Может, зайдёшь?

– 7 –

– Какой разгул демократии! – воскликнул Уваров, когда местные антибюрократы бросились спасать «межрегиональщика» Треплинского от смертельного захвата фронтовика. – Может, это начало гражданской войны?

– Россия уже второй раз в этом веке захотела счастья, – мрачно сказал Размахов. – И она его получит без гражданской войны, из рук Ельцина, от пуза.

–Уже и без него получили, – подхватил Уваров. – Разве мы не были свидетелями свободного и откровенного обмена мнениями между идеологическими противниками?

– Зря иронизируешь, Юра, – сказал Размахов. – Гражданской войны не будет, потому что мы уже не народ, а масса, которой свойственно воровать, грабить, насильничать, но никак не жертвовать собой во имя светлого капиталистического будущего.

– А я, между прочим, уже занёс ногу, чтобы шагнуть в бездну предпринимательства, – смущённо признался Уваров. – Решили с другом организовать издательский кооператив. Он уверяет, что у народа сейчас даже не аппетит, а жор на свободное слово. А ты ведь,

Серёжа, тоже что-то затеял, признавайся?

– Куда мне до вас! Я сейчас в деревне вокруг храма хожу, прикидываю, что можно сделать, чтобы его оживить.

– Ну, ты и даёшь! – изумился Уваров. – Знаешь, что ты натворил? Ты взял и ткнул всех нас мордами в землю: мы еле-еле смогли провести благотворительный концерт, а ты один, вместо болтовни, взялся за настоящее дело. Я сегодня же всех наших обзвоню, и назавтра назначим собрание, где ты расскажешь всё обстоятельно и подробно. Кстати, возьми с собой фотографию три на четыре. Мы тебя примём в общество и выпишем членский билет.

– Всё за меня решил? – озлился Размахов. – Кажется, вот твой трамвай. Иди и не заслоняй дорогу!

И он, оттолкнув плечом опешившего от выходки приятеля Уварова, быстрыми шагами пересёк улицу и направился во двор своего дома. По привычке глянул на окно квартиры – на кухне горел свет.

Вера Петровна складывала в холодильник продукты.

– Вот, пока тебя не было, холодильник разморозила и помыла, – сказала она. – Тут у тебя в кладовке полно чего запасено: сгущёнка, мясные консервы, сахару мешок, гречка полмешка, мука, постное масло…

– Откуда это всё? – удивился Сергей. – И зачем столько?

– Сейчас умные люди берут всё, что только есть в магазинах. А Матвею Егоровичу талоны давали из облисполкома. В зале обратил внимание на телевизор в коробке? Две недели назад купил. Вот тут, – соседка выдвинула ящик стола, – талоны, которые нужно срочно ото-варить: ковёр чистошерстяной два на три метра, восемь метров «крем-лёвской» дорожки, шапка ондатровая, дублёнка, зимние сапоги, женс-кие и мужские, ещё кое-что. Всё это, Серёжа, надо выкупить, пока да-ют. У меня тоже есть три талона: на швейную и стиральную машинки и на двадцать метров тюли. Ты уж помоги мне с этим справиться.

– В чём вопрос? – сказал Размахов. – Завтра на машине поедем и всё, как вы сказали, отоварим.

На плите забулькал чайник, Вера Петровна заварила чай и, сняв с полки тарелку, положила в неё гречки с большим куском мяса и поставила перед Сергеем. Он попробовал кушанье, похвалил Веру Петровну и, между прочим, заметил:

– Что-то вы сегодня какая-то не такая, как обычно.

– А какая? – смутилась соседка.

– Вся так и светитесь радостью. Может, поделитесь со мной, что вас так обрадовало?

– Ты прав, Серёженька! Такое счастье на всех нас снизошло, что этому нельзя не обрадоваться. Я только что из храма, так вот прямо на моих глазах образ Дмитрия Солунского замирроточил.

– Неужели? – недоверчиво хмыкнул Размахов. – Вы всё это видели сами?

– И ты можешь посмотреть, – слегка обидевшись, сказала Вера Петровна. – Сначала образ будто испариной покрылся, а потом крохотные капельки мирры появились, и заблагоухал. Это ведь чудо?

– Конечно, чудо, – согласился Сергей и подумал, что без чудес веры не бывает, хотя для обыденной жизни народу не помешало бы иметь больше трезвости в мыслях и делах.

Вера Петровна была непрочь обсудить с ним столь необычное событие, но Сергей от дальнейшего разговора уклонился, и она поспешила к себе, чтобы обзвонить всех знакомых, особенно тех, кто обходил божий храм стороной, и сообщить им, что ей посчастливилось получить весточку божьей благодати.

Размахов проводил её до двери, взял с тумбочки у входа свежие газеты и, открыв балконную дверь, закурил. Отец выписывал «Правду» и «Аргументы и факты». Газета ЦК КПСС бредила в прежнем режиме, полагая, что всё в стране совершается по её директивным статьям и заметкам, а орган общества «Знание» был крепко проперчён злословием по адресу Сталина и гвоздил читателя цифирью и фактами, от коих замирал дух, настолько они были ядовиты, и бездумно вкусивший их рядовой человек получал стойкое умоповреждение, потому, что был с рождения приучен верить печатному слову без тени сомнения.

Размахов свернул газеты и швырнул на журнальный столик, и они столкнули на пол конверт. Подняв его, он удивился: это было письмо от человека, о котором Сергей не вспоминал уже лет восемь, от бывшего приятеля и сожителя по комнате в заводском общежитии, куда Размахов переселился после развода с женой, журналиста заводской газеты Олега Малькова. Сергей открыл конверт и вынул письмо. Оно было скорее запиской другу, в котором автор был уверен, что тот не откажет в небольшом одолжении.

Привет, Серёга!

Я уже давно перебрался из Сибири в Москву. Сейчас здесь колос-сальные возможности. Помнишь, как мы на «четвергах» бредили о новой жизни. Вот она и пришла, и сейчас я кручусь возле демократи-ческих изданий, получил аккредитацию в «Межрегиональной группе». От Ельцина я просто балдею, это мировой дядька, и он приведёт Рос-сию туда, куда ей давно надо прийти – в Европу. Сейчас это вопрос времени. А к тебе, дружище, у меня важное дело: напиши, что с тобой случилось после того, как гэбэшники накрыли наши конспиративные встречи на «четвергах» Я уже год работаю над документальной повестью о разгроме нашей оппозиции брежневскому режиму. С от-ветом не затягивай, у меня мобильный образ жизни, поэтому пиши на центральный почтамт, до востребования…

Размахов сразу вспомнил журналиста, заводного парня, которому никогда не сиделось долго на одном месте, он писал стихи, и вполне профессионально фотографировал, и уже через неделю после вселе-ния в общежитие привлёк Сергея к пересъёмке с машинописной руко-писи булгаковского «Собачьего сердца», затем привёл его в мастерс-кую графика Глухова, где в основном и проходили сходки детей оттепели, но не диссидентов, а простых советских интеллигентов, задумывающихся над вопросами добра, справедливости и, безусловно, верящих в светлое коммунистическое будущее своей страны.

На «четвергах» говорили о многом, но так называемых политических вопросов никто не касался, и не потому, что опасались их поднимать, просто не было для этого повода. По этой же причине не касались и национального вопроса – все «четверговцы» безоглядно верили в дружбу народов и считали, что все в стране думают точно так, как и они – русские интеллигенты в первом поколении.

Размахов с первого же «четверга» был очарован всем: и мастерской Глухова, подарившего Сергею оттиск своей гравюры, и поэтами, которые прочитали новые стихи, и юристом Серебряковым, совершившим круиз вокруг Европы и очень живописно поделившимся впечатлениями о своей поездке. Мальков, представляя своего сожителя собранию, назвал его «думающим человеком», и эта оценка послужила Размахову пропуском в круг этих, безусловно выдающихся в провинциальном городе людей.

Когда присутствующие сказали всё, что им хотелось сказать, художник Варакин пригласил всех перейти в свою мастерскую, и собравшимся было представлено его полотно, вернувшееся со Всесоюзной выставки, где имело большой успех у тамошних славянофилов, кучковавшихся вокруг журнала «Молодая гвардия». И, действительно, картина была замечательной, многоцветной, яркой, запоминающейся, и Размахов так пристально и долго её рассматривал, что у него закружилась голова от обильной палитры мастера.

Сергей помалкивал, но некоторые из «четверговцев» высказались о полотне очень положительно, но без сюсюканья, и это пришлось ху-дожнику по душе, и он пригласил всех к столу, на котором стояли су-хое вино и фрукты. Размахов взял бокал, закурил и стал расхаживать по студии от одной группки к другой. И всё, что он слышал от бесе-дующих людей, было для него умно и неожиданно, и так не похоже на ту атмосферу, которая окружала его на работе, где все были с высшим образованием, но толковали не об Апдайке и Ионеско, а сплетничали о начальстве и обсуждали того, на кого пал милостивый взор шефа.

После развода с женой Размахов потерял интерес к жизни, и «чет-верги» ему пошли на пользу: он ожил, стал много читать, с одним из своих новых друзей просмотрел все спектакли в драмтеатре, ходил на концерты классической музыки. Сергей даже начал было писать сти-хи, но скоро одумался и тетрадку с виршами выбросил в мусоропро-вод, с облегчением подумав, что у него хватило ума не высунуться со своим творчеством на «четверге» и сохранить лицо, пусть ординарное, но своё и не искажённое муками родов поэтического слова.

Занятый новой жизнью он почти не заметил, как пролетели осень, а за нею зима, и наступила весна. На Троицу «четверговцы» намеревались устроить выезд на природу, но когда Размахов пришёл на пристань, к месту встречи всей компании, то никого из своих не увидел и не дождался. Помотавшись по причалу, он нашёл в кармане две копейки и позвонил Глухову.

Обычно компанейский и общительный график был непривычно сух и сдержан:

– Ты ничего не знаешь?

– Конечно, нет. А что случилось?

– Это не по телефону, – после большой паузы сказал Глухов. – Я в мастерской, заходи.

Размахов как был – с рюкзаком и в спортивном костюме – поехал к графику. Тот встретил его в дверях, дальше не пустил и чересчур громко сказал.

– Пойдём, прогуляемся! Мне сигареты надо купить! – и шепнул, когда они выходили из здания. – Будь осторожен: я, возможно, на прослушке.

– Что происходит? – растерянно спросил Размахов, еле поспевая за длинноногим графиком, который увлекал его в безлюдный в это время дня сквер. – Ты, Гриша, похож на заговорщика.

– Скоро и ты станешь таким же, – проворчал Глухов. – Под одеялом начнёшь оглядываться.

– Хватит кота за хвост тянуть! – Размахов схватил графика за рукав. – Говори.

– Значит, ты ничего не знаешь? – сказал Глухов, с явным подозрением оглядывая Сергея. – Тут такие дела, старик, закрутились, не знаю, как и сказать.

– Говори, что хочешь, только не лги.

– Хорошо, расскажу, только в случае чего, от всего отопрусь, что говорил… Короче, заложили нас.

– Кто заложил? Кому?

– Не знаешь, кому закладывают? – криво усмехнулся Глухов, и, тревожно оглянувшись по сторонам, увлёк Сергея к скамейке под раскидистым клёном. – В КГБ, можно расшифровать, если не знаешь что это за фирма.

Новость сильно поразила Размахова и даже устрашила. Госбезопасность после тех ужасов, которые происходили в ней при Сталине, навсегда стала для всякого советского человека кровавым пугалом, и до сих пор народ воспринимал КГБ как задремавшего Змея Горыныча, который в любой момент может разинуть пасть, и оттуда вылетит вихрь смертельного огня.

– Уже многих из наших перетаскали туда, кого по одному разу, а меня уже дважды.

– В чём нас обвиняют? – спросил Размахов.

– Шьют создание антисоветской организации, семидесятая статья УК, до десяти лет.

«Хорошо, что никто не знает, кто мой отец, – подумал Размахов. – А то бы решили, что это моих рук дело».

– Тебя о чём конкретно спрашивали? – сказал он, – Что им известно?

– Эта фирма веников не вяжет, – слабо вякнул Глухов. – Они знают всё. Кто бывал на «четвергах», о чём говорили, словом всё. Тебе, на-

верно, тоже придётся отвечать по этому вопроснику.

– Я ни одного антисоветского разговора не слышал, – сказал Сергей. – Их, наверно, интересовал самиздат?

– И эту ниточку они старательно разматывают, – подтвердил график. – Я сказал, что мы читали «Письмо съезду» Солженицына. Спрашивали, ещё что читали из литературного власовца?

– Чушь какая-то. «Архипелаг» по «Голосу Америки» всему Союзу читают на сон грядущий.

Неподалеку от них на скамейку сел бомж, достал из авоськи флакон одеколона, бутылку воды, стакан и начал химичить.

– Надо уходить, – забеспокоился Глухов.

– Это же алкаш, – махнул рукой Сергей. – Или агент контрразведки?

– Зря, Сергей, смеёшься, – прошептал Глухов. – Я пришёл в комитет к следователю, а там таких бомжей штук тридцать отирались, один хлеще другого. Короче, я пошёл. Ты, это, пока мне не звони и не приходи.

Всю серьёзность положения Размахов понял не сразу, а на следующий день, когда его вызвали в отдел кадров завода, где Сергея встретил вежливый человек, усадил на стул, представился майором Кожуховым и сожалеюще произнёс:

– Уважая заслуги вашего отца, мы думали обойтись без разговора с вами. Но следователи – невыносимые формалисты, им нужно всё зафиксировать на бумаге. Надеюсь, вы, Сергей Матвеевич, не откажитесь побеседовать под протокол.

Кожухов неторопливо зафиксировал установочные данные Размахова, затем пригласил его расписаться.

– За что расписаться? – удивился Сергей.

– Что предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний, – улыбнулся Кожухов. – Я же говорю, что мы – формалисты.

Размахов расписался и помрачнел: дело и впрямь было нешуточ-ное, если чекисты бросили ловить шпионов империалистических разведок и переключились на выявление внутренних врагов.

– Закуривайте, – благожелательно предложил следователь. – И постарайтесь, ничего не упуская, рассказать, как вы вошли в группу Глухова, чем там занимались, не упуская даже незначительных деталей.

– Может, вы будете спрашивать, а я стану отвечать? – сказал Сергей.

– У нас не допрос, – строго произнёс Кожухов. – Я думаю, что вы сами всё расскажете. А вопросы мы оставим для тех, кто начнет врать и увиливать.

Поразмыслив, Размахов счёл за лучшее рассказать откровенно о «четвергах» и о том, чем они стали для него лично. Кожухов слушал, кое-что записывал, иногда переспрашивал, всего исписал страниц десять и, когда Сергей закончил, отложил ручку в сторону, закурил и, усмехнувшись, пронзительно глянул на него.

– Послушать тебя, так у вас еженедельный светский салон был, а не антисоветская сходка? Да, кстати, почему вы собирались без баб? Это, знаешь, подозрительно.

Обращение на «ты» разозлило Размахова, конечно, характером он был послабее отца, но и ему упрямства было не занимать.

– Прошу придерживаться фактов, – сказал он и, отодвинув сигареты гэбэшника в сторону, вынул из кармана пачку и закурил свои. – И не надо грязных намёков, майор.

– Вот мы оказывается какие! – деланно удивился Кожухов. – А раз-ве ты не говорил, что большевики, как и буржуи, вымрут в России в третьем поколении, не называл Брежнева могильщиком коммунизма, не утверждал, что советская власть погубила послевоенное поколение, лишив его возможности жить по правде и совести?

Размахов смутился: гэбэшник ударил его этими словами очень больно и крепко, но Сергей говорил это не на «четвергах», а в общежитии Олегу Малькову, который сейчас был в отпуске и уехал по турпутёвке в Болгарию.

«Так вот кто нас заложил! – похолодел он. – Вот подонок!»

Кожухов молчание Размахова понял по-своему. Он посмотрел на часы и подвинул к нему протокол:

– Распишись на каждой странице. Мой тебе совет, вали от этой компании подальше! А сейчас иди в свою общагу: я тебе устроил отгул. Кстати, тебя в общаге ждёт сюрприз.

Кожухов ушёл, но в комнате появилась инспектор отдела кадров, молчаливая худосочная девица, которая положила перед ним лист бумаги и сказала, чтобы он написал заявление на два дня отпуска за свой счёт.

Общежитие находилось в десяти минутах ходьбы от завода, но

Размахов шёл к нему не менее часа, ему было о чём подумать. Комитет взялся за него всерьёз, он в числе других попал в разработку, была включена машина следствия и сыска, его установочные данные впечатаны в память государственной структуры, чьи щупальца опутали насквозь добрых полмира, и теперь каждое слово, сказанное им, и тем более поступок, будут заноситься и итожиться в его личном гроссбухе во все дни оставшейся ему жизни.

Днём в общежитии всегда было тихо, Сергей поднялся на свой этаж и, еще не вставив ключ в замочную скважину, услышал посторонние звуки.

– Засада! – насторожился Размахов, но взял себя в руки и толкнул дверь. За круглым столом посередине комнаты сидел отец и курил папиросу.

– Что, не ожидал? – сказал, поднимаясь со стула, Матвей Егорович. – Я, Серёжа, признаться, тоже не ожидал от тебя такой подлянки. Ведь ты никогда своим не брезговал, даже когда все с ума посходили с узкими штанами, буги-вугами, ты был от всего этого в стороне. Как же ты вляпался в антисоветчики? Какой позор!

Сергей растерялся и сказал первое, что пришло на ум:

– Слава богу, я ещё не английский шпион.

Отец поперхнулся табачным дымом, швырнул окурок в окно и с недоумением глянул на сына:

– Ясно, что учить тебя поздно, но ты, Серёжа, хоть мать пожалей, и не вздумай ей говорить, что случилось. У неё уже второй инфаркт был.

– Домой я не вернусь.

– Это ж почему? – насторожился отец. – Здесь тебе оставаться нельзя, ты, извини, крепко замарался во всём этом, и теперь тебе на каждом шагу будут напоминать.

– А дома об этом забудут?

Матвей Егорович пристально посмотрел на сына, подошёл к окну и засмолил папиросу.

– Сделаем так, – не оборачиваясь, сказал он. – Я помогу тебе уволиться без отработки, завтра сядем в поезд и поедем в Тюмень.

– Кто меня там ждёт? И почему в Тюмень?

– Есть у меня там свой кое-кто, – сказал отец. – Первое время поживёшь у него, а дальше решишь.

Отец был человеком дела, и утром следующего дня они уже катили

в купейном вагоне в «столицу деревень», как называли Тюмень острые на язык сибиряки. Вечером они были уже на месте, возле кирпичного особняка под цинковой крышей на окраине города.

Матвей Егорович рассчитался с шофёром такси и нажал на кнопку звонка на воротном столбе.

– Ба! Какими судьбами, пан поручик? – возгласил широкий во всех частях своего торса крепкий мужик, простирая к Матвею Егоровичу для объятий свои огромные ручищи.

Они вошли в большой заасфальтированный двор, где стояла «Победа» с поднятым капотом и распахнутыми настежь дверцами.

– Вот радость так радость! – воскликнул хозяин. – Я живу бирюком. На работе из-за сварочной маски никого не вижу, здесь только жинка да внучка! Ну, проходьте до хаты, проходьте!..

– Стало быть, не забыл меня, Юзек? – улыбнулся Матвей Егорович. – А это мой Серёжка, он тебя не помнит, мал ещё был.

– Боже ж мой! – воскликнул хозяин. – Как я рад! Вы же мой второй отец… А хлопчика я на руках баюкал.

– Давай не будем, Юзек, вспоминать грустное, тем более, что у меня нет времени.

– Как же так, пан поручик? – удивился хозяин. – Женка сейчас мигом снарядит стол.

– Мне пора. Прошу тебя позаботься о Серёже. Пусть он у тебя по-живёт. И на работу устрой к себе, он инженер, но, кажется, ему бы по-лезнее пообщаться с рабочими. Мне в аэропорт нужно к двенадцати.

– Это я организую, – засуетился Юзек. – Для вас, гражданин начальник, я сейчас подготовлю «Победу», вот только проверю масло и воду…

Сергей догадался, что Юзек был лагерным знакомцем отца, и ждал, что скажет отец ему на прощанье. Матвей Егорович сел рядом с ним на стул, достал из кожаного портфеля конверт и протянул сыну.

– Здесь деньги, полторы тысячи. Не тряси ими, береги. Работать ты волен, где захочешь, но я бы тебе посоветовал пойти к Юзеку.

– А кто он такой? – спросил Сергей, но в комнату вошёл хозяин.

– Вот мы его спросим, – улыбнулся отец. – Вот, Серёжа интересуется, кто ты такой?

– Я? – ухмыльнулся Юзек. – Немножко поляк, немножко белорус, чуть-чуть еврей, а всё вкупе – советский человек.

На прощанье отец и сын посмотрели друг другу в глаза и не сказа-

ли ни слова, но когда Юзек и Матвей Егорович ушли, Сергей загрустил: он наконец-то понял, что самая, пожалуй, интересная страница его жизни перевёрнута и никогда не повторится. И ещё он понял, что отец его любит, иначе не примчался бы на выручку за тысячи вёрст, не отрекся от сына, хотя к этому его, наверняка, призывала партийная и чекистская совесть.

Сергей распаковал чемодан, достал полотенце и майку, по коридо-ру прошёл в дальний конец дома, где хозяин соорудил баньку. Он ре-шил не париться и помылся под душем. Позже хозяйка показала ему комнату, где стояла железная кровать с панцирной сеткой, стол, ши-фоньер и два стула. Сергей не ещё успел разложить вещи, как вернул-ся Юзек и увлёк его к столу. С отъездом Матвея Егоровича отношения между ними быстро наладились. Они стали говорить друг другу «ты» ещё до того, как выпили первую чарку, а после второй сблизились настолько, что Юзек стал рассказывать Сергею, где и при каких обстоятельствах он сошёлся с его отцом. Но начал он издалека:

– Я родился в Польше, но в 39-м наше село отошло России. Мне и восьми лет не было в ту пору, как пришли немцы. У нас был чокнутый комендант, с утра и до ночи сидел на балконе, попивал шнапс и покуривал сигареты, а рядом с ним всегда находился денщик, тот менял пластинки и накручивал пружину на патефоне. Вот такой был весёлый немец, любитель строевых маршей. Каждый, кто шёл мимо, должен был переходить на строевой шаг, включая стариков и старух, и кричать: «Уря! Уря! Прекрасный Гитлер!» Все, конечно, стали обходить комендатуру стороной, тогда немец приказал полицаям согнать жителей и заставил нас под дулом автомата кричать здравицу Гитлеру. А мы, пацаны, как засвистим! Немцы похватали нас, и я получил шомполом так, что едва выжил. А когда били – орал: «Уря! Уря! Прекрасный Гитлер!» С тех пор как захмелею, так и начинаю это кричать, но ты внимания не обращай, договорились?

Они выпили ещё по чарке, и хозяин продолжил своё повествование:

– В сорок девятом я пас скотину, свою и соседскую, очередь выпала. Солнце стало садиться, вдруг гляжу – ко мне от леса идёт мужик с автоматом. «Ты Юзек?» Куда деваться? Отвечаю, что я он самый. Лесовик спросил про солдат, есть ли в деревне, потом взял у меня кнут и говорит: «Сбегай до такого-то, передай ему записку, а я за тебя коров попасу». Дурак был, сломя голову бросился в соседскую

хату, а там засада. Ну, меня, конечно, взяли и под трибунал…

– Тебе же ещё шестнадцати не было, – сказал Сергей.

– Тогда и двенадцатилетних судили, – вздохнул Юзек. – Дали мне червонец за участие в бандформировании и отправили в Сибирь, к твоему отцу. Если бы не он, я бы не выжил, сдох бы под нарами. Я ведь кто был? Никто, темнота деревенская, людей не знал, верил всему, что скажут. Блатота меня живо подмяла, но твой отец спас. И знаешь как? Перевёл из блатного барака в африканский, в нём власовцы жили, те, что отказались воевать против своих и их отправили в Африку против союзников. Там они сдались, у нас целиком один африканский батальон был. Вот с ними я и выжил…

Юзек после трёх вместительных чарок раскраснелся, и, поднимая четвёртую, возгласил: «Уря! Уря! Прекрасный Гитлер!» Сергей не знал, что делать, но в комнату живо вошла хозяйка, схватила графин с водкой и захлопнула за собой дверь.

– Всё, набрался, значит, – грустно сказал Юзек. – Пора на боковую. Завтра пойдём к паспортистке, надо будет тебя прописать. Или ты не останешься? Но со мной такое случается редко, я пью не больше пяти раз в год.

– 8 –

Вера Петровна была рановставкой и хлопотуньей, и на следующее утро, закончив со своими делами, пришла в соседскую квартиру, при-крыла дверь в комнату, где спал хозяин, и занялась приготовлением завтрака. Она вскипятила воду и заварила чай, затем начистила каст-рюлю картошки, зная, что мужики её едят с удовольствием, но гото-вить не любят. Потом начала пошумливать, на что Сергей скоро отк-ликнулся, встал с кровати и, натянув спортивные штаны, прошлёпал босиком в ванную, где побрился, умылся и предстал перед хлопотав-шей возле плиты соседкой, которая тут же поставила на стол тарелку с яичницей, стакан чаю и бутерброд с маслом.

– Твой приятель только что позвонил.

– Кто? Уваров?

– Не знаю, но сказал, что скоро явится.

Размахов никак не отозвался на сообщение Веры Петровны, сел за стол, в несколько жевков умял яичницу, бутерброд, выпил чай, взял сигареты и, открыв балконную дверь, пристроился возле неё, чтобы со вкусом выкурить первую в это утро сигарету.

День обещал быть погожим, заметно поднявшееся над землёй сол-нышко отогрело озябших птиц, высушило и проветрило их пернатое одеяние, и они зачирикали, запосвистывали, защебетали. Мимо дома, шумно плескаясь водой, медленно проехала поливальная машина, на соседней улице продребезжал трамвай, на башенке пробили городские часы. В комнате зазвонил телефон, Вера Петровна к нему не спешила, и он подошёл к журнальному столику и взял трубку.

После некоторого молчания послышался неторопливый голос, который он узнал не сразу.

– Это Сергей Матвеевич?

– Допустим, это я, но не пойму, кому понадобился? – несколько раздражённо спросил Сергей.

– Капитан Байбаков, комендант управления. К нам поступила информация, которую я должен уточнить. Вы не против?

– Пожалуйста, спрашивайте, – настороженно произнёс Сергей, недоумевая, зачем он понадобился коменданту.

– Вы вчера были на могиле отца?

– Был… С ней ничего не случилось? – испугался Сергей, внезапно предположив, что враги бывшего главного атеиста области осквернили его могилу.

– Да, случилось, – холодно произнёс комендант. – На захоронении появился трёхметровый крест. Это ваша работа?

– Моя. Разве это запрещено? – Сергей начал закипать негодованием: контора, оказывается, распоряжается своими сотрудниками не только при жизни, но и после смерти.

– Ни о каком запрещении и речи не может быть, – назидательно произнёс капитан. – Но появление креста на могиле не соответствует тому, что на ней должно быть, согласно погребальному ритуалу нашего ведомства.

– Что же на ней должно быть?

– Мраморная или гранитная стела, такой же цветник, но крест не предусмотрен, ни в каком виде.

– Что же вы предлагаете? – повысил голос Сергей. – Убрать крест?

– Зря вы нервничаете, – мягко сказал комендант. – Но я должен поставить вас в известность, что в случае вашего упрямства дальнейшее обустройство могилы за счёт средств управления произ-

водиться не будет.

– И всего-то?.. Тогда давайте закроем это вопрос и распрощаемся навсегда. Своими делами я займусь сам.

У Сергея испортилось настроение, он вышел из квартиры, во дворе дома глянул на небо, примериваясь к погоде, затем направился к гаражу. Отец приобрёл «уазик» совсем недавно, почти на нём не ездил, но он был хорошо подготовлен к поездкам: заправлен горючим, мотор работал, как часы, а брезентовый кузов утеплён ватной подстёжкой. Сергей подрулил к своему подъезду, возле которого на лавочке сидел Уваров.

– Ты что это вспыхнул? – поинтересовался он. – Я ведь тебя в русское общество не тащу, не хочешь и не надо.

– Извини, Юра, я не хотел тебя обидеть. Но тебя не заинтересовало, почему в общество никто из русских не торопится? Ты ведь, наверно, думаешь, что русские так отупели, что за себя и постоять не могут?

– Только поэтому! – начал закипать Уваров. – Они забыли, что они русские.

– Вот видишь, ты говоришь «они», – мягко сказал Размахов. – А надо бы сказать «мы». Но что общество предлагает русским? Стать ещё одной автономией? Отказаться от своего державного предназна-чения? Поэтому-то ваша затея с русским обществом и кажется, в пер-вую очередь, самим русским, подозрительной. Все эти самозваные за-щитники своих наций стараются всунуться между народом, который они якобы представляют, и государством, к коему руководители на-циональных объединений почти всегда, кто явно, кто тайно враждеб-ны. К тому же почти все они в первую очередь ищут свою личную выгоду, а общественные проблемы оставляют на потом. Разве не так?

Уваров хотел возразить Сергею, но с балкона их окликнула Вера Петровна:

– В магазины надо попасть сразу после открытия, а то всё, что есть на талоны, мигом расхватают!

Сергей поднялся в квартиру, взял талоны и деньги, затем спустился к машине, бережно усадил соседку рядом с собой на переднее сиденье и повернулся к приятелю:

– Тебе ондатровая шапка нужна?

– В каком смысле? – удивился Уваров.

– В самом прямом.

– Вообще-то нужна, но это страшный дефицит.

– Тогда садись в машину.

Хотя число горожан, проживающих в городе, перевалило за семьсот тысяч, движение машин по центральной улице было незначительным, и Сергей, не торопясь, поехал к универмагу.

– У меня есть талон на ондатровую шапку, – сказал он. – Денег на неё я тебе займу.

– А как сам?

– У меня есть пыжиковый «пирожок», ему сносу ещё лет пять не будет. А ты, Юра, в ондатровой шапке сразу станешь выглядеть как начальник.

– К сожалению, ты прав, – вздохнул Уваров. – Ондатра у нас является признаком номенклатуры. И в таком прикиде мне придётся пересмотреть своё поведение и вести себя соответственно этому головному убору.

– Это каким же образом? – заинтересовался Размахов.

– Три года назад я сломал ногу и лежал в больнице. И вот к нам в палату положили инструктора обкома партии с переломом челюсти. Всему виной стала ондатровая шапка. В обком он явился на работу в кроличьей, а там у всех ондатровые, он как белая ворона. Конечно, шапку ему сделали, после этого, как водится, её обмыли, он отправился домой пьяненьким, ну, а дальше по сценарию: некто подошёл, попросил прикурить и ударил кастетом в челюсть.

– Нашёл о чём с утра рассказывать, – недовольно заметила Вера Петровна. – Телевизор боюсь включить, там одни страхи – то самолёт с пассажирами захватят, то резню учинят, как в Сумгаите.

– То ли ещё будет, – сказал Уваров. – Шукшин, походя, но в точку заметил: «Народ к разврату готов». То ли ещё будет…

– Уже понаехали! – забеспокоилась Вера Петровна, указывая на несколько машин, которые стояли возле универмага. – Надо было раньше вставать, а я, дура, залежалась.

– Поторопись, Юра, за шапкой, – сказал Сергей. – А мы сейчас подойдём.

– Если там очередь, то занимай и на нас! – оживилась Вера Петровна. – Что-то и нам перепадёт на наше счастье.

Талоны отоваривали в отдельной секции универмага, хорошо укрытой от завистливых глаз бесталонных граждан ширмами и перегородками. Вход в неё охраняла весьма развязанная девица, которая попыталась перегородить им путь, но Размахов показал ей талоны, и они, оглядываясь на изобилие имеющихся здесь товаров, подошли к кассе, возле которой нетерпеливо перетаптывался с ноги на ногу Уваров.

– Шапка есть! – горячо зашептал он, приникнув к Размахову. – Давай талон и сто рублей, я вечером отдам.

– А сотни не мало?

– У меня есть свои, добавлю, – сказал Уваров и бросился к продавщице, чтобы получить от неё чек на оплату.

Вера Петровна успела всё разузнать и подошла к кассе с исчерпывающей информацией:

– Ковры и «кремлёвские дорожки» есть. Из моего в наличии только тюль. На твои талоны есть дублёнка, кажется, твоего размера.

Приобрести красивый полушубок по госцене было неслыханной удачей, и Размахов поспешил к отделу меховой одежды, где, показав талон на покупку продавщице, был допущен к дефициту и почти сразу угадал с размером, дублёнка сидела на нём так ловко, будто была сделана на него по спецпошиву.

В этом же отделе продавалась обувь, и Сергей взял себе коричневые хромовые полусапоги на натуральном меху.

– Кажется, я почти полностью оделся, – без всякого умысла произнёс он, ни к кому не адресуясь.

– Вам нужно что-то ещё? – повернулась к нему продавщица.

– Надо бы хорошие перчатки, – понял её намерение Размахов. – У меня талон на «кремлёвские дорожки».

Продавщица бросила на прилавок кожаные перчатки, Сергей их примерил и отдал талон. Его спутники тоже успели отовариться: Вера Петровна держала в руках бумажный пакет с тюлем, а Уваров, нахлобучив на голову ондатровую шапку, старался придать лицу значительное выражение, но выглядело это так, будто он корчит гримасы. В конце концов, будучи честным человеком, он признался:

– Понимаю, что веду себя глупо, но я сейчас счастлив.

– Твою бы мысль, да Хрущёву и всему ленинскому политбюро, когда они постановили построить коммунизм: к восьмидесятому году – каждому по ондатровой шапке и дублёнке. Ведь я, купив овчину, тоже обрадовался, как дурак погремушке.

– Наверно, ты прав, Сергей, – сказал Уваров, когда они отъехали от универмага. – Для счастья человеку надо совсем немного, но обязательно вещественное, что он смог бы на себя напялить или сожрать.

Размахов в ответ только покрутил головой: его удивило, как легко Уваров согласился с тем, что человек – всего лишь жрачное существо, но он и сам уже начинал временами подумывать, что партийная пропаганда изобрела советского человека, такого стерильно чистого и честного, что его не найти и среди белого дня при свете мощного зенитного прожектора.

– Зря машину гоняли, – сожалеюще вымолвила Вера Петровна. – Знатьё, так и пешком сходили бы и всё принесли.

– На машине безопаснее, – сказал Уваров.

– Это почему? – откликнулся Размахов.

– Да тебе пройти не дали бы, замучили бы вопросами, где взял дублёнку и за сколько? Пришлось бы врать, а это уже грех. Солженицын в американском Вермонте криком исходит, что нам всем надо жить не по лжи.

– Это он, конечно, загнул, – после некоторого молчания сказал Размахов. – Жить надо по заповедям Христа, то есть по совести. Жить не по лжи… Но почему Александр Исаевич не сказал прямо, что человек должен жить по правде, открытой ему Спасителем. Тебе не кажется, Уваров, что в этом «жить не по лжи» прячется какая-то ловушка для человека? «Не по лжи», значит – по правде, но по чьёй правде? По солженицынской? Я такой правды не знаю. Может, Вера Петровна, вы знаете?

– Сейчас головы всем заморочили, а я знала и знаю только одну ленинскую правду, а всё остальное брехня.

– Даже христианство? – сказал, якобы удивившись, Уваров.

– Бог выше всего, – убеждённо произнесла Вера Петровна. – А теперешним попам большой веры у меня нет. Попы тоже разные бывают, как и коммунисты. Такому, как Горбачёв, я бы лампадку не доверила засветить на божнице. Иуда и есть Иуда!

Размахов упрекнул себя, что затеял этот разговор и, прибавив газу, сказал:

– Как там мой авиазавод? Надо бы мне туда смотаться за расчётом.

– Рабочий класс и трудовая интеллигенция авиапрома сейчас денно и нощно на баррикадах борьбы за светлое капиталистическое будущее. Правда, ваш выдвиженец в Верховный Совет крепко подгадил влюблённому в него народу.

– Вот как! – «уазик» въехал во двор размаховского дома. – Переметнулся на сторону врага?

– Хуже, – рассмеялся Уваров. – В «Комсомолке» появилась статья, что он действующий стукач госбезопасности.

– Враньё! – усомнился Размахов. – Они своих не выдают.

– На этот раз выдали, – сказал Уваров. – И депутат сознался, что, дескать, был с ним такой грех, но на ком его нет? Виновата система, тоталитаризм и так далее, и тому подобное. Но притих, после статьи на трибуне его пока не видно.

Размахов вынул из машины свои покупки, и Уваров ему подмигнул:

– Надо бы обмыть?

– Мне после обеда в дорогу.

– Понятно, – сказал Уваров. – Извини, что я не смогу поехать с тобой, ты знаешь мою Любу, я у неё на коротком поводке.

Размахов взял из почтового ящика газеты, вошёл в квартиру, поставил на плиту чайник, и, пока он закипал, пошуршал страницами – ничего нового, всё тот же, ставший уже до оскомины привычным, трёп депутатов, политологов, экспертов, одним словом, вранье несметной рати жучков-точильщиков, накинувшихся на страну изнутри и извне. Всё это огорчало Размахова тем, что никто, ни военные, ни органы правопорядка не пытаются противодействовать уничтожению государства, и равнодушно наблюдают, чем кончится этот перестроечный бедлам, словно не ведают, что он – всего лишь прелюдия к неизбежному краху державы.

Сергей бросил газеты на журнальный столик и пошёл в ванную. Окатывая тело то горячей, то холодной водой, он вспомнил, что ему надо побриться, и глянул на полку, где находились зеркало и кисточка для бритья, а рядом в целлулоидном футляре, покрытом изнутри замшей, лежала опасная бритва «Золинген» – всё отцовское и остро напомнившее о смерти отца. Сергей невольно сравнил его возраст со своим и загрустил: их разделяли всего тридцать лет, и потому, как быстро прошли его прежние годы, он знал, что оставшийся срок пролетит ещё быстрее. Сергей не был о себе высокого мнения, но и ему временами казалось, что жизнь его не случайна, что существует гораздо более важный повод его появления на свет, чем соединение нескольких капель мутноватой жидкости в утробе женщины, и его рождение было определено другой, более мощной, но остающейся

пока ему неизвестной причиной.

Безбожное воспитание не позволяло ему обратиться к единственной силе, в чьём праве были и жизнь, и смерть. И когда он пытался думать о боге, то сразу чувствовал, как в нём поднимается сопротивление, которое заволакивает его внутренний взор, устремлённый в сторону Господа, мутной и вязкой тиной, и душу начинает знобить от страха высоты и желания поскорее вернуться на грешную землю.

«За своё ли дело я взялся? – в которой раз подумал Размахов, укладывая в рюкзак вещи и продукты. – Куда мне десять банок тушёнки?.. Хватит и пяти. Явно за эти дни менты и прочие нечистые подготовились меня встретить. Что ж, поглядим! Наверно, резиновые дубинки – «демократизаторы» в райцентре ещё не в ходу, но у них найдётся, чем турнуть меня из Хмелёвки».

Выехав из своего двора на центральную улицу города, Размахов удивился, что она в обеденное время почти пуста, хотя обычно в этот час по ней прогуливались многочисленные обитатели всяких руководящих контор областного уровня, чтобы размяться ходьбой и почесать языки на злободневную тему, коих суматошная перестроечная жизнь ежедневно вываливала на головы обывателей грязными охапками, и люди с каким-то явно болезненным неистовством начинали в них рыться, как оголодавшие дворняги в помойных объедках.

«Куда же все подевались?» – недоумевал Размахов, обозревая внезапное запустение городских улиц, не подозревая, что вот уже несколько часов, как население страны превратилось в меломанов и поклонников балета Чайковского «Лебединое озеро», транслиро-вавшегося всеми телерадиостанциями страны.

На окраине города он подъехал к автозаправке, вышел из машины и протянул деньги за бензин кассирше, но та была занята телевизором, на экране которого внезапно вместо балетной стайки лебедей появились сидевшие за столом люди, и один из них, явно руководящий товарищ, унылым голосом стал говорить о введённом в стране чрезвычайном положении, отречении Горбачёва и прочих новостях, которые случились, пока Размахов отоваривал в универмаге талоны. Эти известия Сергея обрадовали. «Наконец-то и до Горбачёва добрались! – мстительно подумал он, но тут же спохватился. – Что-то компания в ГКЧП уж больно разношёрстная». Однако надежда на счастливый исход событий в Москве в нём сохранилась, и он поторопил кассиршу:

– Наливай полный бак!

Женщина отвернулась от телевизора, и Размахов заметил, что у неё на глазах слёзы.

– Что, мужика с заплаткой на башке жалко?

– Плевала я на них на всех! – выкрикнула кассирша. – Войны бы не было, ты её не видел, а я под немцами побывала. Хоть и девчонкой была, но всё помню.

Смущённый Размахов забрал сдачу, наполнил бак бензином и выехал на шоссе. Слова кассирши отрезвляющим образом сдули с него пену радостной дурашливости, которой он запузырился от заварухи в Москве. Неподдельное горе пожилой женщины, её страх перед потрясениями, которых уже, по её разумению, избежать не удастся, поскольку они начались в Кремле, а теперь, подобно сейсмическим волнам, разойдутся от столицы до самых отдалённых российских захолустий, заставили Сергея задуматься, и ему понадобилось совсем немного времени для мысли, которая обожгла его насквозь: Союз треснул, и его уже не спасти никакими подпорками от неизбежного распада и краха.

«К счастью для себя, отец успел скончаться до этого, – подумал Сергей. – Но миллионы его ровесников живы. Каково им смотреть на то, как рушится всё, чему была отдана их жизнь?»