Всю ночь она не спала, прислушивалась к вою ветра в печной трубе, скрипам старой берёзы под окном и думала о том, как дойдёт её телеграмма до Москвы, попадёт к нему. Был ещё и страх, что её накажут, но она отметала его, поглядывая на сопящую во сне детвору. Она и так наказана, большим её наказать нельзя. Ребятишки спали, сегодня они поели досыта, умяли полкаравая и чугунок картошки.

Эхо от её телеграммы в Москву добежало до села быстро – к обеду следующего дня. В школу прибежала местная почтарка и принесла Желтухиной телеграмму. Дрожащими руками она вскрыла её и прочитала:

– Уважаемая Анна Степановна! Местным властям отданы указания обеспечить вас и ваших детей всем необходимым. Сталин.

Она разрыдалась. Прочитал телеграмму и другой учитель, он же директор, Рыбаков. Покрутил головой и ушёл в класс. Желтухина перечитывала и перечитывала строчки телеграммы и никак не могла прийти в себя, у неё защемило в груди, и первый раз в своей жизни она почувствовала – с какой стороны находится сердце.

Вечером возле её дома остановился зелёный военный грузовик. Приехавших было двое. Один, шофёр, сносил в избу продукты: ящик тушёнки, половинку бараньей тушки, два мешка муки, сахар, соль, спички, мыло, отрез на платье, валенки детского размера, платьица и костюмчик для Валентина.

Второй приезжий был одет в бекешу, из-под которой выглядывал

полувоенного покроя китель. Он тяжёлым взглядом оглядел избу, пересчитал вещи, продукты и протянул хозяйке карандаш:

– Распишись!

Сложив бумагу в планшетку, твёрдым немигающим взглядом посмотрел на смиренно стоящую перед ним учительницу и сквозь зубы проговорил:

– Чтоб такие штучки в последний раз! Я тебе покажу, как разлагать тыл. Рот – на замок! Никому ни слова! Ещё что-нибудь выкинешь – пойдёшь под трибунал! Ясно?

Анна Степановна судорожно пожала плечами.

Человек в бекеше понял её подавленное состояние, он слишком часто окунал людей в горе, чтобы не понимать их, поднялся с табуретки и сказал с ухмылкой:

– Пользуйся! А слова мои не забывай.

Спрятала она телеграмму на дно сундука, и никому о ней не говорила.

До председателя колхоза дошёл, конечно, шум вокруг учительни-цы, он оценил её молчание, и на следующую весну дал ей семян и ло-шадь с сохой, чтобы она посадила картошку. Он же определил к ней на постой и эвакуированную женщину с зингеровской швейной ма-шинкой. Мало-помалу Анна Степановна научилась шить платья-шестиклинки, кофточки, кой-какие ребячьи штаны, тем и жила после войны, когда постоялица уехала и оставила ей машинку.

В день смерти Сталина она рыдала как малое дитя, чуть ли ни в истерике билась, ей казалось, что само небо над ней дрогнуло, земля покачнулась, и весь мир поехал в тартарары. Достала телеграмму из укладки, целовала её, обливая слезами, а на следующий день выступила на траурном митинге в школе, потом на сельском сходе. Её повезли в район, она и там говорила о том, как великий вождь помог ей, забитой деревенской учительнице выжить.

После траурного митинга в райцентре к ней подошёл человек в бекеше и сказал, протянув мягкую пухлую руку:

– Молодец, Желтухина! Ты – человек правильных советских кровей!

Анна Степановна взглянула на бекешу, вспомнила зимний декабрьский вечер сорок второго года и поёжилась. Ей отчего-то стало зябко в натопленном здании районного клуба и захотелось в деревню, к ребятишкам.

В райцентре её заметили. Вскоре Желтухину выдвинули депутатом райсовета, а в школе – ребятни после войны попёрло – назначили завучем. Шить она бросила, много заседала, выступала на всех уровнях, разоблачая Берию и прочих деятелей, кто охмурял великого, но простодушного вождя.

В этой колготне пролетели два года, и в пятьдесят шестом Анну Степановну обдуло двумя сквозняками, от которых она как-то внутренне пожухла и сникла. Первым был двадцатый съезд. То, что она читала в газетах, слышала в разговорах, казалось ей сумасшедшим бредом, но никто не одёргивал болтунов, не хватал их за руки. Не в силах спорить с ниспровергателями Сталина, Желтухина замкнулась в себе, телеграмму спрятала подальше и перестала читать газеты.

Дочери не затрагивали больной для матери вопрос, они уже вовсю невестились, ходили на вечёрки, собирались в город и переписывали друг у друга в тетрадки всякие афоризмы: «Любовь это костёр. Если не подбрасывать в него палки, то он потухнет».

Валюшка был понастырнее. Ему мать рассказала всю историю с телеграммой без утайки. После этого сын сколотил рамочку и повесил портрет Сталина в горнице. Усатый добродушного вида человек с весёлой искрой в глазах смотрел на каждого, кто бы ни входил в дом. Валюшку особенно удивляло, что эти глаза находили его всюду, где бы он ни был в горнице. Он и в угол к печке вставал и к другому углу подходил, и всюду на него был обращён взгляд вождя.

Валюшка спросил об этом дядю Кузьму, соседа. Тот был серьёзного мыслительного склада мужик, то есть был себе на уме и постоянно нёс какую-нибудь околесицу, чтобы сбить собеседника с толку. И в этом случае Кузьма был верен себе.

– Ты подумай, Валюшка, – вождь! Этому нужно видеть там, там, там! А кому доверишься? Только сам. Поэтому и учатся они гипнозу, чтобы насквозь видеть и смотрят даже на портретах, что куда не беги, а он тебя всего видит – и наружность, и внутренность.

– А ты видел, дядь Кузьма, гипнотизёра?

– Брехать не буду, видел. Был у нас в полку такой. Потом его шлепнули. Так он такой гипноз показывал! Выкуривал целую пачку папирос, и дыма не было, а потом скидывал штаны, поворачивался к публике и весь папиросный дым выпускал одним залпом. А вот пулю не загипнотизировал, шлёпнули его, перед всем полком. На гастроли самовольно поехал, неделю не было, его прямо со сцены взяли. Три-

бунал и прочее.

Весной пятьдесят шестого Анна Степановна получила письмо. Адресовано ей, а откуда – не понять, какие-то буквы, цифры. Писал муж. Осторожно спрашивал, не забыла ли его, что он жив, пишет с крайнего и дальнего севера, просил не отвечать и обещал скоро быть.

Волнение, которое Анна Степановна испытала по прочтении письма, её подкосило, она заболела нервной горячкой, бредила, кричала, кидалась на стены, беспрестанно плакала. В больнице от неё отказались, но старухи помогли, травами отпоили свою учителку, которая истаяла ровно свеча.

Почему Костя не писал больше тринадцати лет, Желтухина не знала, но догадалась, что письмо это из лагеря. Сходила к соседке, попросила раскинуть карты. Под сердцем бубнового короля выпала любовь, торопливость к дому, а по бокам всё казённые дома да неприятности.

Желтухин приехал поздно осенью, уже картошку выкопали, инеи легли на отаву, в лужицах мороз выпил всю воду. Как раз под первый снег на Покров приехал – худущий, кожа да кости, но в хромовом пальто, полный рот золотых зубов, на голове кепочка-восьмиклинка с малюсеньким козырьком, что пальцами трудно уцепить.

Собака его в дом не пустила, не знала хозяина, без него уже брали.

Вышла хозяйка на улицу, глядит, а у прясла Костя. Ноги подкосились, не помнит, как на шею бросилась, девчонки, Валюшка забегали вокруг, чемодан отцовский требушат с подарками.

Праздничный обед Анна Степановна накрыла в горнице. Муж вы-мыл руки, ополоснул, постучав зубами, рот и, склонившись, прошёл к столу. Было полутемно. Зажгли керосиновую лампу над столом. Кос-тя огляделся по сторонам и вдруг его взгляд упал на портрет.

– А этот, гад, что тут делает? – сипло выдохнул он.

Все молчали, с испугом глядя на впавшего в бешенство отца. Желтухин сорвал портрет со стены, хрястнул им о подоконник и швырнул на пол. Валюшка очумело смотрел на отца, а тот сел на венский стул, заскрипевший под его тяжестью, налил себе полстакана водки, выпил залпом и сказал, глядя в стол:

– Для всеобщей ясности – я из-за этого гада десять лет на Колыме отмотал. Выброси его, Валька, в помойное ведро!

Желтухин пошёл в колхоз шоферить, но пить стал крепко, иногда

вываливался, как куль, из «ЗИСа» возле дома. По пьянке он много говорил, всё о том, как в плен влетел на своей полуторке, как в концлагере загибался, как у бауэра вместе со свиньями спал. Доходя в рассказе до того часа, как его освободили наши войска, он деревенел и наливался тоскливой злобой.

– Я-то дурак думал, что меня домой отправят, а меня перед трой-кой поставили. Четвертак впаяли – и ни одного вопроса. Просто уточ-нили фамилию – и четвертак. А я что? Армией командовал, фронтом? Я под Харьковым десять армий сдал, да две под Керчью? Моё дело – баранку крутить! Такими, как я, путь танкам мостили. Мне хана, Валюшка! Дорогой товарищ Сталин – на кого ты нас оставил!

Он засыпал, где сидел, и Валюшка тащил его на кровать, снимал сапоги, раздевал, укрывал одеялом.

Трезвый Костя был молчалив, только раз вырвалось у него:

– Обокрали меня, сын, обокрали…

– Кто? – не понял Валюшка.

– Они у меня жизнь украли, испоганили её, – и мотнул головой по направлению к потолку.

На телеграмму Желтухин глянул с интересом, как на диковинку, плюнул под ноги и растёр плевок подошвой кирзового сапога.

– Ну, прямо «Сказание о земле сибирской»…

– 5 –

– Уже поздно, – сказал Зуев. – А потом, что мы у тебя будем делать?

– Как что? Пить чай. У меня есть новые записи.

Зуев облизал враз пересохшие губы, полез в карман за сигаретами и, отвернувшись от ветра, закурил. Галя тихо засмеялась и потянула его за рукав.

– Ты, наверно, думаешь, вот прилипла. А я давно к тебе, Родя, прилипла, только ты этого не знал. Ведь не знал?

– Не знал. Это так неожиданно.

– Тогда я правильно поступила, правильно?

– Не знаю, – растерянно произнёс Родион. – Это так неожиданно.

– Значит, Варвара Ильинична правду мне говорила: ребёнок ты, Родя, большой ребенок!

– Какой я ребёнок, – смутился Зуев. – У меня невеста была. Собирались пожениться. А тут такое со мной случилось.

– Неправда всё это. Она ещё до твоего ранения перестала тебе писать. Я всё знаю.

Зуев бросил окурок и обиженно произнёс:

– Всё-то ты знаешь. Ну, я пойду?

Галя обхватила Зуева руками за шею и всем телом потянулась к нему. И Зуев обмяк, позволил себя поцеловать, а потом не отпустил её от себя сам. Они целовались долго и безостановочно. Проехавшая мимо машина окатила их светом фар, из неё раздался громкий смех, но они его не слышали, как и лая собачонки, которую оттащил от них хозяин. Зуев опамятовался первым.

– Что же теперь нам делать?

– Не надо ничего делать, – сказала Галя. – Я тебя не тороплю жениться на мне. Переезжай в город, поживём вместе, а там всё как-то решится.

– Я не против, только вот с работой как? Образования у меня гражданского нет, разве что в школу пойти, если возьмут.

– Не думай об этом, – Галя ласково погладила его по щеке. – У меня есть для тебя, вернее, для нас работа. Ты слышал о кооперативах?

– Читал в газете.

– Вот и мы создадим кооператив, – в её голосе зазвучали деловые нотки. – Ателье по пошиву модной одежды. Я уже кое-что сделала. Купила пять электрических швейных машинок, дефицит страшный! Присмотрела помещение в центре города, надо взять его в аренду. Клиентура у меня есть, пойдут и заказчики с улицы. Знаешь, как мне надоело прятаться? До последнего времени всё боялась, что придут и оштрафуют за незаконное индивидуальное предпринимательство.

– А я что буду делать?

– Как что? – засмеялась Галя. – Будешь директором, хозяином. Работы хватит. Не люблю я по чиновничьим инстанциям ходить, куда ни зайдёшь, обшарят всю взглядами… Вот ты и будешь ходить.

Зуев был так сильно ошарашен бурным натиском, что чуть не забыл спросить о самом главном.

– Послушай, Галя, мы говорим о таких серьёзных вещах, а как твой сын, что он скажет, увидев в доме чужого дядю?

– Он ещё мал, всего три года. А что, тебя он смущает?

– Если сказать честно, то да, – помедлив, ответил Зуев. – Мне нужно время, чтобы привыкнуть.

На глазах у Гали блеснули слёзы, вызвавшие у Зуева прилив нежности и жалости к молодой и по-своему несчастной женщине. Эти два чувства, соединённые вместе, способны обезволить любого мужчину, и Зуев, не замечая, что с ним происходит, обнял Галю и горячо прошептал:

– Не переживай, всё будет хорошо!

Пригородный поезд в райцентр уходил рано утром. Распростив-шись с Варварой Ильиничной, Зуев первым автобусом приехал на вокзал и успел вскочить в электричку, когда она уже тронулась с перрона. За ночь вагон выстыл, по оконному стеклу сочилась влага, в открытые двери из тамбура тянуло запахом креозота, которым были пропитаны шпалы. Вскоре вокзал остался позади. Зуев, откинувшись на спинку лавки, запахнул поплотнее куртку и закрыл глаза.

От бессонной ночи побаливала голова. Вчера, простившись с Галей, он вернулся в квартиру тети потрясённый случившимся и долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, а в голове калейдоскопом мелькало одно и то же: её лицо, освещенное светом уличного фонаря, подрагивающие губы и слезинки на щеках. И Зуев опять шептал ей на ухо: «Не переживай, всё будет хорошо!» И в электричке продолжалось то же самое, только он закрывал глаза, намереваясь, если не заснуть, то хотя бы подремать.

Зуев за свою недолгую жизнь влюблялся, как ему казалось, дважды, и каждый раз ему не везло. В девятом классе он вдруг совсем неожи-данно обнаружил, что его одноклассница Люба Кулишкина не такая, как остальные девчонки, потому, что в её присутствии Родиона стало бросать то в жар, то в холод, а если Люба заговаривала с ним, то он начинал краснеть и бледнеть и в ответ сконфуженно мямлил. Люба быстро почувствовала неравнодушное отношение к себе, и это ей нра-вилось. Она поделилась своим открытием с подружками, те стали над ним посмеиваться, он вспыхивал и говорил грубости. Люба между тем отдала предпочтение другому мальчику, у неё с ним, как тогда говори-ли, началась любовь, и Зуев, перенёс такое сильное потрясение и разо-чарование, что несколько лет и не помышлял о знакомстве с какой-нибудь девушкой.

Учёба в военном училище почти не оставляла курсантам времени для личной жизни. Всё было подчинено уставу и внутреннему распорядку. Изредка по большим праздникам курсантов приглашали на танцевальные вечера в пединститут и медицинское училище. Они были желанными гостями – студентки часто находили среди курсантов своих будущих мужей, и спрос на военных был большой. На одном из таких вечеров обычно простаивавшего всё время у стены Зуева пригласила на белый танец стройная большеглазая студентка пединститута и не отошла от него, когда вальс закончился.

– Ты на пятом курсе? – спросила она.

– Да. А как ты узнала?

– Все девчонки в городе умеют считать курсантские нашивки. Между прочим, меня зовут Надя.

– Родион, – представился он и довольно ловко щёлкнул каблуками сапог, которыми очень гордился. Рота Зуева участвовала на параде в военном округе, и там все курсанты научились гладить утюгом голе-нища сапог, отчего они лаково блестели и были абсолютно гладкими.

Они станцевали несколько раз, увлеклись разговорами, и тут, как всегда неожиданно, раздалась команда: «Вторая рота на выход!»

В зале всё сразу смешалось: курсанты ринулись в гардероб, девушки поспешили за ними. Зуев, схватив шинель, поискал Надю глазами, но вокруг была такая толчея, что найти её он не смог. По дороге в училище Родион пожалел, что не спросил у девушки адрес.

Надя не исчезла, через несколько дней один из сослуживцев передал Зуеву от неё привет, сказав, что она подружка его невесты. Вместе с приветом он получил адрес и номер телефона.

Зуев позвонил, Надя обрадовалась его звонку, и в ближайшее воскресенье они пошли в кино. Ни в эту, ни в следующие встречи он не сделал ни одной попытки приблизиться к девушке на расстояние дыхания, и это ей нравилось. Надя, и это обнаружилось сразу, имела на Зуева серьёзные виды. Пригласила его домой, познакомила с родителями, которым будущий офицер понравился своей сдержанностью и предупредительным отношением к их дочери.

Надя училась на третьем курсе филологического факультета, а Родион должен был в этом году уехать, получив офицерское звание, к месту службы. Когда выяснилось, что ему предстоит ехать в Монголию, брезжившая невдалеке свадьба была отложена, хотя взаимные чувства у молодых людей были нешуточными.

Через год Зуев из Монголии был переведён в Афганистан, причём так спешно, что успел заехать к невесте всего на несколько дней. Вроде бы ничего в их отношениях не изменилось, расстались они в надежде, что через год состоится их свадьба, но длившаяся уже второй год любовь по переписке начала давать сбои. Зуев отвечал на каждое письмо Нади, а та стала отвечать ему реже, её письма становились суше, у будущего преподавателя русского языка исчезли из лексикона ласкательные прилагательные. Последнее письмо от Нади Зуев получил незадолго до ранения.

Он болезненно переживал случившееся, но довольно скоро успокоился, потому что в отношениях между ними главное место занимали не поступки, а слова, которые от частого употребления стираются, как подметки. К счастью, между ними не было интимной близости, которая будучи недолгой всегда оставляет чувство неудовлетворённости у мужчины и может заставить его выдумать любовь из ничего и нагромоздить столько глупостей, что ему придётся расплачиваться за это всю свою жизнь. Между Родионом и Надей были отношения, которые могли закончиться счастливым браком, но этого не случилось.

Галя разобралась в характере Зуева очень быстро и поняла, что привязать его к себе она может только тем, чем наградила её приро-да. Зуев, пожалуй, в первый раз в жизни по-настоящему целовался с женщиной, чувствуя, как вибрирует её молодое горячее тело, и сам вибрировал, будто на него упал оголённый электрический провод. Галины слёзы его потрясли, он решил, что должен спасти эту восхитительную в своём несчастье молодую женщину и, совсем не думая о последствиях, горячо прошептал жалкие слова: «Не пере-живай, всё будет хорошо!» И это были не просто слова, не известно поверила ли им Галя, но сам Зуев верил сказанному без всяких сомнений и отступать от своего решения не собирался.

Электричка с частыми остановками довезла его до райцентра через четыре часа. Родион через здание вокзала вышел на привокзальную площадь, самое бойкое и людное место городка. Окинув её взглядом, он обратил внимание, что возле редакции собралась небольшая толпа, и к ней с крыльца обращается с речью местный антибюрократ и гроза райкома партии Смирнов, примечательная зигзагами своей судьбы личность, получивший в последнее время в райцентре громкую известность, организацией сходок, митингов и выступлений в поддержку перестройки.

Смирнов был коренным местным жителем. В середине пятидесятых годов, после окончания школы, он пошёл по комсомольской линии, затем закончил областную партшколу и стал инструктором в райкоме партии, где отличался бескомпромиссностью в проведении партийной линии, но она в те годы колебалась от восторга перед Сталиным до его осуждения, от обострения классовой борьбы до умопомрачительного лозунга, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме.

После свержения Хрущёва пострадали очень многие чересчур рьяные его сторонники, и Смирнов был одним из них. Разделённые райкомы и обкомы партии объединили, и многих партаппаратчиков вывели из номенклатуры, отправив добывать себе пропитание общественно полезным трудом. Почти все они неплохо устроились, но только не Смирнов. Он проявил редкостную верность свергнутому Хрущёву, везде его славословил и превозносил, поэтому хлебного места ему не дали. Ему удалось устроиться егерем в военном охотничьем хозяйстве, но проработал там недолго: сцепился по своей привычке влезать во всё с пьяными полковниками, которые начали стрелять друг в друга. Среди них оказались раненые, но обвинили во всём Смирнова, который, разнимая буянов, выстрелил несколько раз из своего ружья вверх, за что получил два года заключения. Выйдя на свободу, Смирнов ни чем себя не проявлял, жил тихо, но первая волна гласности вынесла его из уединения на поверхность, и он принялся уязвлять райцентровских бюрократов всех мастей и оттенков.

– Спокойно, граждане! Спокойно! – громко возвещал Смирнов, стоя на крыльце в окружении своих сподвижников. – Вчера на митинге была единогласно принята резолюция снять с работы редактора районной газеты Сухова за лживые статьи против нас, антибюрократов, и саботаж перестройки! Но редактор забаррикадировался, вот смотрите!

Смирнов несколько раз дёрнул дверь на себя и ударил её ногой.

– Заперся! – закричал Смирнов. – Теперь давайте все дружно: долой бюрократов!

Кричалку во весь голос повторили антибюрократы, затем начали кричать из толпы, каждый своё, и поднялся несусветный ор и свист.

В редакции газеты услышали шум на улице и запаниковали.

– Немедленно все уходите через заднюю дверь! – скомандовал Су-

хов. – Таисия Алексеевна. Заберите с собой печать редакции, книгу

приказов и партвзносы!

– А вы? – спросил завотделом партийной жизни Серков. – Неужели останетесь?

– Я буду вызванивать кого-нибудь из руководителей. Немедленно уходите! Это же гангстеры!

Редактор принялся судорожными движениями крутить телефонный диск, затем долго слушал длинные гудки. Райком партии не отвечал, все были непонятно где. Сухов позвонил Кидяеву. Председатель райисполкома был на месте. Выслушав причитания редактора, он почему-то весёлым голосом посоветовал:

– А ты, Сухов, Буряку позвони. У него милиционеры, пусть подошлёт пару ребят. И вообще – держись!

Редактор тотчас набрал ноль два, вызовы шли долго, наконец, послышалось покашливание:

– Дежурный по райотделу лейтенант …

– Где майор Буряк? Это член бюро райкома партии, редактор газеты Сухов. Немедленно вышлите к редакции наряд милиции! Слышите грохот?.. Это дверь в редакцию антибюрократы ломают!

– Людей нет, все на выездах.

– Что же мне делать?

– А зачем вы от людей запираетесь? Откройте, поговорите с этими

антибюрократами, узнайте, что им надо.

«Надо ж такому случиться: милиция и та уже не власть, а чёрт знает что!», подумал он и продолжил:

– Но здание редакции, документы, наконец, я – в опасности. Могут изломать, поджечь, избить.

– Пока я не вижу, – сказал дежурный лейтенант, – состава преступления.

– Я что – вам из морга должен следующий раз позвонить?! – возмутился редактор, но милиционер его не слышал. Он положил трубку и уставился в телевизор.

Зуева события возле редакции заинтересовали. Многих из тех, кто толпился перед крыльцом и на крыльце, он знал. Все они были мирными и тихими людьми, никогда не высовывались, а вот, поди ж ты, раскричались, растопорщились, как куры, на которых иногда нападает блажь стать перелётными птицами.

Смирнов опять стал колотить дверь редакции ногами.

– Ты ж все ноги отбил! – крикнул кто-то из толпы. – Лезь в окно!

Этот возглас услышал чутко прислушивающийся ко всему, что происходило на улице, редактор газеты и побледнел. Схватил трубку телефона и набрал номер райотдела милиции.

– Сейчас полезут в окно! – закричал он. – Высылайте наряд!

– Но ведь ещё не лезут, – резонно возразил дежурный. – Факта преступления нет, а митинговать можно, сейчас гласность. Вы поговорите с этими, как их, антибюрократами, что им нужно?

Сухов бросил трубку и схватился руками за голову. Бросил взгляд на шкаф, где за стеклом стояли тома полного собрания сочинений Ленина.

– А ведь он, – мелькнула в голове редактора мысль, – тоже боролся с бюрократами. Но я-то, какой бюрократ? Я – партийный журналист, что им от меня надо?

Он подошёл к окну, раздвинул шторы. Его увидели, стали кричать, некоторые, а Сухов приметил несколько знакомых лиц, приветственно помахали ему рукой. Редактор ободрился, настежь распахнул окно, и к нему тот час подбежал Смирнов.

– Ты что из окна на народ смотришь, как святой угодник с божницы? Открывай дверь, народ с тобой говорить хочет!

Сухов знал Смирнова, как облупленного, ещё с комсомола, вместе на танцы ходили, за одними девчонками ухлёстывали. Затем, правда, их пути разошлись, но ведь встречались на улице, здоровались.

– Что ты ко мне привязался? – истерично крикнул Сухов. – Что тебе надо?

– Что мне надо? Это не мне надо, а народу. Вот резолюция митинга. Ты уволен! Сдавай ключи, печать и так далее по описи!

Сухов опешил, наглость Смирнова переходила все границы разумного.

– Кто же назначен редактором газеты? – спросил он, тщетно высматривая наряд милиции. Толпа притихла, дело разворачивалось на всём серьёзе.

– Решением митинга редактором назначен я! – отчеканил Смирнов и сунул в лицо Сухова резолюцию.

Зуеву происходящее решительно не понравилось. Он знал редактора газеты с детства, учился в школе, где тот несколько лет был директором. В его памяти он остался добрым и стеснительным человеком, смотревшим сквозь пальцы на проказы учеников.

– Я могу прочитать эту резолюцию? – спросил редактор.

– Читай, – разрешил Смирнов.

Сухов взял листок бумаги, на мгновенье исчез, появился в очках, прочитал резолюцию, разорвал её на мелкие клочки и швырнул их в лицо Смирнова.

Тот сначала замер, а потом взъярился и полез в окно.

Перестроечный энтузиазм райцентровских масс достиг апогея. Раздался хохот, гогот, свист, к Смирнову подскочили антибюрократы и стали помогать ему влезть в редакционное окно. Всеобщий гвалт усилился, из гостиницы, райисполкома на этот бедлам смотрели хохочущие люди, и только здание райкома партии было безмолвно, за его зашторенными окнами не было видно ни одного лица, не замечалось ни одного движения.

Оставшись один против антибюрократов, Сухов не дрогнул и про-явил неожиданную стойкость: он стал отбиваться от захватчика, швыряя в него тем, что попалось под руку – тяжёлыми томами полного собрания сочинений Ленина. Окно было достаточно широким, книги пролетали мимо Смирнова или задевали его вскользь, наконец, один книжный кирпич ударил ведущего антибюрократа райцентра точно в лоб, и он рухнул с подоконника на землю. Редактор издал победный клич, швырнул в поверженного врага ещё один увесистый том и захлопнул створки окна.

Это происшествие вызвало у зевак неудержимый хохот, мальчишки засвистели, заулюкали, и некому было вмешаться в явное нарушение общественного порядка, хотя неподалёку остановился милицейский «уазик», но из него никто не вышел.

– 6 –

Колпакову нездоровилось, но он пересилил хворь и, поднявшись с кровати, приблизился к божнице, прочёл «Отче наш», и сразу почувствовал себя легче, но на всякий случай смерил кровяное давление. Оно зашкаливало: вместо ста шестидесяти было двести, и чтобы привести его в норму, Пётр Васильевич проглотил с водой таблетку эдельфана и прилёг на кровать.

«Пора собираться в дорогу, – спокойно подумал он, прислуши-ваясь к постукиванию ходиков. – Вот и часы хрипят от старости, поскольку истерлись зубчики колесиков, а я уже сколько пережил ходиков этих? Железо изнашивается, пора и мне износиться».

В печном углу избы потрескивал, проседая, сруб, который сработал Колпаков своими руками из ядрёных сосновых брёвен. Он всё в избе сделал сам, только печь сложил печник. Она, родимая, тяжёлая, как танк, давила избу на одну сторону, пора было её заменить на голландку, а еду готовить на привозном газе, но Пётр Васильевич тревожить печь не стал и, хотя жил один, зимой топил дровами и спал на печи, согревая мороженные-перемороженные в нарымской ссылке и фронтовых окопах старые кости.

Сын и правнук до рассвета ушли на заболоченное озеро ловить в тине карасей, а Колпаков ещё вечером вырвал из ученической тетрадки несколько чистых листов и довольно скоро, хотя давно уже не писал, сотворил послание райпрокурору с требованием оставить Размахова в покое.

Незаметно для себя Пётр Васильевич задремал и опамятовался от стука в окно. Он открыл глаза, повернулся на бок и увидел, что в стекло постукивает клювом синичка. «Какая умница! – умилился старик. – Видно знает, что мне залёживаться нельзя. Надо оббежать кое-кого с письмом, пока коров в стадо выгоняют».

Он, не присаживаясь к столу, выпил кружку простокваши и поспешил выйти из дома на улицу, где сразу же сошёлся со своими соседками. Старушки, узнав, что за Размахова взялись власти, расписались в письме, и Колпаков направился на громкое похлопывание пастушьего кнута посреди проезжей улицы, где каждое утро сходились хозяйки бурёнок и какое-то время кучковались, делясь друг с другом свежими новостями. Колпаков со своим письмом прокурору стал не просто свежей, но даже горячей новостью. Желающих поддержать Размахова нашлось до половины из тех, кто был на этой сходке, но старик ни перед кем не распинался, собрал два десятка каракулей и побежал уже по тем подворьям, где жили люди, в чьей поддержке он не сомневался.

Подворный обход замедлил сбор подписей, каждому подписанту надо было объяснить суть дела со всеми подробностями, некоторые норовили устроить чаепитие и проговорить на деревенскую злобу дня хоть всё утро. Поэтому обойдя с десяток домов, Колпаков изрядно измаялся, и решил на время сделать перерыв и заодним проведать Размахова.

На новом месте, в вагончике, Сергей проспал всю ночь без просыпу, однако на заре стал зябнуть и ворочаться, потом вразнобой, но слышно стали взмыкивать коровы, захлопал кнутом и запокрикивал пастух, где-то совсем рядом врубил музыку какой-то хмелёвский меломан, пофыркивая и постреливая выхлопом, по проезжей улице пробежал трактор-колёсник, и Сергей с неохотой выпростался из одеяла, в которое был завёрнут с головой, опустил ноги в тапочки и, откинув на двери крючок, вышел из вагончика, прихватив с собой полотенце.

Утро было росным, зябко поеживаясь, он поспешил к родничку и, пока добежал до него, омылся росой сверху и снизу: с кустов и деревьев она сыпалась крупным дождём, а ноги скоро стали мокрыми от влажной травы. Плеснув в лицо несколько пригоршней холодной воды, Сергей утёрся полотенцем и пошёл, весело поглядывая по сторонам, к храму. День обещал быть просторным и тёплым, небо мягко отсвечивало слабой голубизной, веял тёплый ветерок, доносивший из школьного сада запах спелых яблок и начинавших уже кое-где наливаться желтизной листьев.

Подойдя к вагончику, Сергей обрадовано вздрогнул, по жестяному карнизу разгуливал вчерашний знакомец – голубь, который, увидев хозяина, скоренько спрыгнул на распахнутую дверь и стал встопорщивать крылья.

– Заходи, гостем будешь, – сказал Сергей и, пройдя в вагончик, от-ломил от булки кусок и, размельчив его пальцами, бросил крошки на землю. Голубь на корм даже не посмотрел и, взмахивая крыльями, пошёл на взлёт, скоро он был уже на уровне купола храма, затем поднялся ещё выше и начал кувыркаться, вспыхивая белоснежной изнанкой крыльев.

Размахов засмотрелся на голубя и не заметил, как рядом с ним появился Колпаков, слегка раскрасневшийся и вспотевший от хлопот, которые он взвалил на себя по своей воле.

– Зря вы это затеяли, – сказал Сергей, глянув на листы бумаги. – Прокурор теперь с меня не слезет, и вряд ли мне дадут здесь работать.

– Скорее всего, ты прав, – вздохнул Пётр Васильевич. – Но сидеть, сложа руки, тоже негоже. Конечно, наш голос слабее мышиного писка, но его господь слышит и внимает скорее ему, чем тому, о чём орут сейчас на Москве.

– А там что? – вяло поинтересовался Размахов, едва ли до конца понимавший, что в этот час на кон поставлена судьба страны, но из Хмелёвки вся эта столичная заваруха виделась не трагедией тысячелетней державы, а банальный грызнёй за власть двух чокнутых партвожаков, посмотреть на которую, пользуясь хорошей погодой, вывалила на улицу миллионноголовая, в любой момент готовая устроить бузу, массовка.

– Что там? – переспросил Колпаков и продолжил: – Там – то же самое, что и во всей России. Вот, к примеру, в Ярославле приехавший американский сектант крестил в Волге разом несколько тысяч человек. Куда до него Равноапостольному князю Владимиру, тот, наверно, во всём Киеве едва ли с тысячу человек наловил и силком побросал в Днепр. А ярославцы сами пошли креститься, скопом, а ведь среди них явно были такие, кто был крещён в младенчестве по нашему обычаю. Они кто теперь – православные или сектанты? Как им теперь быть?

– Конечно, это дураки, – сказал Размахов. – Но их оправдывает то, что дурость эта от прекраснодушия и безоглядного стремления к счастью. Они ведь побежали в Волгу не бога обрести, а заиметь счастье, которое им насулил американец в своей проповеди.

Они помолчали.

–Тебе когда надо явиться к следователю?

– Сразу после обеда, – Размахов наклонился и разжёг сложенный между кирпичей костерок. – Скоро чайку заварим, позавтракаем.

– Чаёвничай без меня, – сказал Колпаков. – А я пойду, гляну, сколько мои рыбаки карасей наловили.

Сергей присел возле костра на корточки, пошевелил куском проволоки щепки, и они сначала густо задымили, затем их охватило пламя и стало грызть дерево, обращая его в золу и пепел. На жарко заполыхавшую растопку он положил несколько толстых и сухих веток, и уже скоро должен был попятиться: таким жаром пахнуло от костра, что стало больно глазам, и они налились мутной влагой.

«Какая беда, – подумал Размахов, – что люди лишены возможности вернуться в своё детство. Покидая его, мы уносим с собой не только доброе и хорошее, но и всё накопленное предками зло. И это опреде-ляет направление, в котором движется человечество. И у людей, ка-жется, уже нет возможности сойти с этого гибельного пути, зло не-уничтожимо, даже если оно совершено одним человеком. Я возна-мерился возместить зло, которое причинил мой отец здешним людям, покаяться перед ними восстановлением храма, но он нужен только немногим старухам и одному старику, а остальным всё до лампочки».

Сергей взял закопчённый чайник, оставленный ему строителями, сходил к роднику, набрал воды и, добавив в костёр дров, поставил его на кирпичи. Он решил сегодня не приступать к работе, а сначала выяснить, что хочет от него прокуратура.

Чтобы как-то скоротать время, Сергей принялся обихаживать свой «уазик»: вытащил из него коврики, смёл с пола пыль, вымыл стёкла, затем капот, крылья, дверцы, для чего пять раз ходил к роднику за водой. Между делом заварил чай и, отставив чайник в сторону, в угли костра бросил банку говяжьей тушёнки, чтобы позавтракать, а голубю, который почему-то не хотел его покидать, насыпал из бумажного кулька случайно найденные в вагончике семечки.

Едва он позавтракал, как к храму подъехал старенький «уазик», из которого вышел священник и некто в шляпе и при портфеле. Разма-хов решил не обозначать своё присутствие и спрятался за вагончик, но устроился там таким образом, что ему было всё слышно и видно.

– Вот, это и есть хмелёвская церковь, – сказал человек в шляпе. – Как видите, отец Николай, тут смотреть особо нечего. Признаться, я сам был удивлён, когда узнал, что какой-то энтузиаст взялся восстанавливать эти руины.

– Да, храм находится в удручающем состоянии, – согласился священник. – Но пройдёмте внутрь и поглядим, как там.

Сергей услышав, о чём толкуют незваные гости, приуныл: выхо-дило, что его обложили со всех сторон, и надо отбиваться не только от милиции и прокуратуры, но и от архитектора и попа. Появление священника смутило его особенно глубоко. «С ментами и следовате-лями ещё можно спорить, – подумал он, – но что скажешь попу, если тот спросит, что я поделываю на его территории, в его угодьях?»

Архитектор, пользуясь возможностью покрасоваться своими познаниями перед столь диковинным собеседником, вслух вспоминал всё, что ему говорили о храмовом зодчестве профессора института, в который студенты мечтали стать творцами выдающихся архитектурных ансамблей, а получали вместе с дипломом направления в райисполкомы, чтобы томиться в кабинете, подписывать бумажки, глупеть, спиваться и стариться.

Отец Николай слушал его вполуха, он имел неплохой приход в

пригороде областного центра с нескупыми прихожанами, и был послан епископом в Хмелёвку как первый подвернувшийся под руку иерей, дабы узнать, что за человек покушается на церковь, которая в числе других храмов недавно отошла от государства местной епархии. Совершенно неожиданно для отца Николая поездка оказалась нескучной. Его принял Кидяев, обворожил признанием, что он был всегда верующим человеком, и продемонстрировал городскому попу стоявшее на полке в книжном шкафу, рядом с тридцатитомником Ленина, Священное писание, которое всучил Тимофею Максимовичу приезжавший в райцентр баптистский проповедник.

Егозливое поведение главы района было для отца Николая не в диковинку, многие махровые атеисты вдруг воспылали любовью к попам, его удивило другое – человек, который по своему почину взялся восстанавливать храм, сие было неожиданно и странно, поскольку благотворитель был человеком городским и никак не связанным с Хмелёвкой. Священник высказал свое недоумение, но Тимофей Максимович не стал размазывать перед приезжим попом – человеком молодым и непредсказуемым – историю с закрытием церкви и то, что самовольщик Размахов является сыном ярого атеиста, бывшего уполномоченного облисполкома по делам религий.

– Вы его шугните, святой отец, – сказал Кидяев. – Да так шугните, чтобы дорогу сюда забыл. Храм ваш, и вы в нём хозяева, а не этот прощелыга.

Отец Николай смутился, и Кидяев его срочно перепоручил райархитектору, который сразу же повёз попа в Хмелёвку, чтобы осмотреть то, что осталось от храма.

– Конечно, – сказал архитектор, выходя вслед за священником на паперть, – эта церквушка не имеет даже районного значения как памятник зодчества, но для меня важно, что это – памятник культуры. И вы представляете, отец Николай, ко мне год назад явился кооператор за разрешением организовать в этом храме лесопилку. Я, конечно, не разрешил, но пылкий кавказец накатал на меня жалобу в газету «Известия» и началось! До сих пор эта газета числит меня в зажимщиках перестройки.

– Вы поступили как честный человек, а брань на вороту не виснет.

– Всё так, но меня вызывали на бюро райкома партии и объявили

выговор. Это сейчас они куда-то подевались, а ещё месяц назад райком партии командовал всем и всеми.

– Надо бы встретиться с этим человеком, – сказал отец Николай. – Вот стоит вагончик, машина, это всё, наверное, его.

– Ваш приезд не остался незамеченным, – сказал архитектор. – Видите старушек? Они ведь идут сюда и, стало быть, ответят на все вопросы.

Приезд священника и в самом деле был замечен глазастыми хмелёвскими старухами, они мигом собрались у дома Анны Степановны и пошли к храму.

Размахов их пока не видел, но рядом с ним кто-то жарко задышал и негромко произнёс:

– Я гляжу, вы сели в засаду. Что случилось?

Размахов повернул голову. Рядом с ним на корточках сидел Зуев.

– А вы зачем сюда явились?

– Как зачем? – прошептал Зуев. – Буду помогать вам. Не прогоните?

– Меня самого сегодня отсюда турнут.

– Это, по какому же праву?

– Тише, – сказал Размахов. – Послушайте, может, поймёте, что меня ждёт.

За десяток метров от паперти старухи остановились и, сбившись друг к другу, потупились. Отец Николай благожелательно на них поглядывал и ожидал, когда они осмелеют и подойдут, но архитектор их поторопил:

– Не стесняйтесь, гражданки, подходите, есть тема для разговора.

Анна Степановна первой подошла к священнику:

– Благословите, батюшка.

– Бог благословит, – кротко сказал отец Николай и осенил старую крестным знамением.

Через мгновенье к нему выстроилась очередь. Получив благословение, старухи отходили в сторону и скоро выстроились полукругом перед приезжими. Отец Николай вопросительно глянул на архитектора, тот его понял и строго спросил:

– Нам надо встретиться с гражданином, который самовольно вторгся на территорию объекта, принадлежащего православной церкви. Где нам его найти?

Старухи засмущались и запереглядывались, им явно не хотелось вступать в общение с представителем власти. Отец Николай это почувствовал и мягко произнёс:

– Я хотел с ним побеседовать и понять мотивы, подвигнувшие взяться за непосильный для одного человека труд.

– Он скоро явится, – сказала Анна Степановна. – А человек он хороший и смиренный.

– Да, да… – зашумели старухи. – Смиренный и уважительный…

Размахов резко поднялся с земли и стал охлопывать со штанин травяные соринки. Зуев встал следом за ним и сказал:

– Вот оно как начинает поворачиваться. Вы пойдёте к ним?

– Нет, – буркнул Сергей. – Меня вызывает прокуратура, и я еду в райцентр.

– Прокуратура, – удивился Зуев. – Да вы попали в спецрозыск!

– Не знаю, куда я попал, – скривился Размахов. – Но чувствую себя глупо.

– Я поеду с вами, – решил Зуев. – В прокуратуру надо идти вдвоём, чтобы был свидетель.

– Они могут и вас замести, не боитесь?

– Я своё отбоялся. Итак, вперёд, и с песней!

Они вышли из-за вагончика, шагая в ногу, и сев в машину покинули молчаливо глядевших на них старух, архитектора и священника прежде, чем те успели прийти в себя.

– Куда это они заторопились? – удивился отец Николай.

– Сергея Матвеевича в прокуратуру вызвали, повесткой, – объяснила Анна Степановна. – Пётр Васильевич как раз сегодня обходил нас с письмом, чтобы нашего строителя не судили, – она показала на спешащего к ним Колпакова, который сразу обратился к священнику:

– Вы, батюшка, Сергея Матвеевича строго не судите. Он явился к нам от чистого сердца и много успел сделать.

– Я что-то не заметил следов его работы, – скептически сказал архитектор.

– Это ты зазря так, молодой человек, говоришь! – обиделся Пётр Васильевич. – Здесь в человеческий рост мусору было, и он всё своими руками вывез вон на той тачке.

– Хорошо, не будем об этом, – сказал архитектор. – Довожу до ва-

шего сведения, что храм, в числе многих других, решением облис-

полкома передан епархии.

– Слава тебе, господи! – перекрестился Колпаков. – Не чаял и дожить до этого дня. Только беда у нас, батюшка…

– Что такое? – живо откликнулся отец Николай.

– Размахова седни в прокуратуру вызвали. Он, наверно, сейчас туда умотал. Надо его выручать.

– Действительно надо, – сказал священник. – У вас как районного архитектора претензии к Размахову есть?

– Нет. Претензии к нему у прокурора как к самовольщику.

– Что ж, тогда надо ехать к нему, – решил отец Николай и пошёл к райисполкомовскому «уазику».

Старухи двинулись за ним следом и так жалобно глядели на священника, что тот взял на себя смелость успокоить их обещанием, которое хотя и не было одобрено архиереем, но неизбежно должно было исполниться в недалёком будущем.

– Через самое малое время на ваш приход будет поставлен священник…

Совершенно неожиданно к отцу Николаю кинулся Пётр Васильевич, потрясая листками бумаги.

– Вот старый дурень! Я же про заявление и подписи забыл! Ведь его следователь мигом опутает, Сергей – парень простой, не битый, не мятый. Здесь на церкви от чистого сердца всё делал, наши старухи готовы были его на руках носить…

– Что за заявление? – спросил отец Николай. – В чём же его обвиняют? – ещё пуще заинтересовался священник. – Из-за церкви?

– Не имел, дескать, права здесь шевыряться, тут, мол, государственное имущество. Но сам видишь, батюшка, сколько здесь осталось государственной собственности. Стены да дыры. Я с вами.

– Садитесь, – недовольно буркнул архитектор. – Но обратно я вас не повезу.

Во время пути отец Николай решал непростую задачу. Размахов с первого взгляда показался ему порядочным человеком, его желание восстановить церковь заслуживало одобрения, но священника смущало другое: он опасался выйти за рамки той задачи, которую ему было поручено решить. Во всяком случае, епископ не поручал ему вмешиваться в мирские дела.