ЗВОНОК

Ночью упала пороша, тёплая и тихая. Звонок сквозь дрёму слышал едва уловимый шорох снежинок, чуял запах свежего снега. И всё это волновало его необычайно. Поэтому, когда утром во двор вышел хозяин, Звонок с повизгиванием, как кутёнок, бросился к нему на грудь, стараясь лизнуть лицо.

Хозяин ласково гладил собаку и говорил что-то сожалеюще и грустно. Звонок не понял, конечно, что хозяин говорил, но по самому звуку голоса, по тону его, по тому, как хозяин смотрел и улыбался, безошибочно определил: на охоту они сегодня не пойдут. И он понуро поплёлся в конуру.

Но и сидеть во дворе, чуять шибающий в нос густой запах коровы и острый овечий запах не было никакого терпения. Он выскочил вслед за хозяином на улицу и потрусил за ним. Ружья, точно, на плече хозяина не было. Да и одежды, той, в которой он ходит на охоту, тоже. Это была обычная, чёрная и вонючая. Из-под неё едва-едва доносился запах самого хозяина, и Звонок эту одежду не любил.

Чистый, не испятнанный следами снег, слабые, вчерашние, запахи, мягкие, приглушенные звуки г заставляли Звонка челноком метаться впереди хозяина, тыкаться носом в каждое углубленьице, каждую чёрную точку в снегу и поднимать ногу у каждого столбика и забора.

Они дошли до большого кирпичного здания. Хозяин что-то сказал

собаке и вошёл туда, громко хлопнув дверью.

Михаил Павлович, директор совхоза, пороши не заметил. Уверенно и грузно шёл он в контору и уже думал о делах. Он всегда начинал думать о предстоящем дне ещё за завтраком. И пока ел, пока шёл в контору, основные дела на день бывали уже намечены. С шести до полседьмого, когда начинался наряд, он успевал обзвонить отделения. Это вносило какие-то коррективы, но главное всё-таки намечалось им раньше. Поэтому наряд у него проходил скоро, без обычных споров и пререканий. Он говорил, а остальные слушали и, в основном, молчали.

Его слово было законом, и спорить с директором давно уже перестали. Ничего, кроме неприятностей, для спорщика не выходило, а делалось всё равно так, как говорил директор.

И на этот раз наряд прошёл бы как обычно, но не выдержал бригадир центральной МТФ Коля Чавкин. Он уже несколько раз говорил на нарядах о том, что надо бы дрова дояркам привезти. Да как-то получалось, что все трактора и машины были заняты, и директор на это дело транспорт не давал. Допекли, видно, его доярки, вот и не выдержал:

– А дрова когда же, Михаил Палыч? Без дров доярки-то сидят. На работу отказываются идти. Хоть на ферму не показывайся, – его круглое лицо покраснело, он машет руками, по-мордовски растягивает последние слова.

– Так, так… Кто же это отказывается?

– Кто, кто… Все отказываются. Меня самого жена из дому гонит…

– Ты не ори, Чавкин, не ори. Трактора тебе всё равно не будет. Дровами не закрывайся. Почему вчера надой на одну десятую упал?

Чавкин уже понял, что дров дояркам опять не привезут, что на дой-ке они опять устроят ему встрёпку, и сказал первое, что пришло на ум:

– Нюрки вчера не было. В район на сессию ездила – депутат. А её коровы другим дояркам молока не дают.

– Вот так договоримся, Чавкин: если коровы у тебя и дальше молока давать не будут, то я тебе дам. Дам так, что всю жизнь помнить будешь. Тут тебе и дрова, и фураж, и павшие телята – всё вспомнится. Уловил?

– Что у тебя, инженер?

– Да вот «Сельхозтехника» ремонт сдерживает. Запчастей не даёт.

– И инженер стал перечислять сбивчиво и быстро, что нужно бы и что

«Сельхозтехника» не даёт.

– Ладно, я сегодня с управляющим сам переговорю, что есть –дадут. Но и тебе пора научиться доставать. Просить-то ведь по-разному можно.

– А что с Ерёминым?

– Да, понимаете, Михаил Павлович, второй день бьёмся – не тянет трактор. То ли клапана, то ли насос, то ли ещё что…

– Эх, то ли, то ли… К обеду чтобы трактор вышел. С новым трактором два дня ковыряетесь.

Михаил Павлович хотел добавить насчёт того, чему только в институте учат, но сдержался.

– С совещания вернусь, проверю. Учти. – И подумал про себя: «А инженер-то сопля. Менять придётся».

После наряда Михаил Павлович пошёл в гараж. Шофёр с его «газика» недавно ушёл «по собственному желанию», чему директор совсем не противился, так как считал, что, чем дольше шофёр директора возит, тем больше он узнает такого, чего ему знать не положено. Пока ему приходилось ездить самому.

Около двери мастерской увидел собаку, крупную и крепкую. Она равнодушно взглянула на него, когда он проходил мимо, и осталась сидеть. А Михаил Павлович подумал: «У, зверюга… За ногу цапнет, до мосла прохватит. Развели этих собак, пройти нельзя. Надо участковому сказать, пусть перестреляют половину».

Он завёл машину и поехал в «район» на совещание.

Звонок посидел у дверей ещё немного. Хозяин не выходил. Вокруг грохотали пускачами трактора, фыркали машины, кричали люди. Шум, вонь, суетня… Только с полей долетал лёгкий ветерок. Он нёс с собой запахи молодого снега, мёрзлой соломы, клеверного сена и ещё десятки других, в которых и нос Звонка не мог толком разобраться. Но все они заставляли собаку напрягаться, перебирать лапами и вздрагивать, все звали к себе.

И он побежал навстречу ветерку.

Не так уж часто они с хозяином ходили на охоту. Но за четыре зимы (а Звонку шёл шестой год) он хорошо узнал окрестные поля и леса. Помнил, где можно поднять зайца, а где лису, где подслушать белку и облаять куницу. Всю охотничью премудрость усвоил этот выжлец, крупный, с мощной грудью, стройными, как натянутые струны, передними ногами, в меру длинным поленом и аккуратным щипцом. Во всей округе не было гончей такой поратой, вязкой и нестомчивой, как Звонок. Во всей округе не было охотника добычливее Вальки Ерёмина, совхозного тракториста.

Ещё до начала совещания Михаил Павлович переговорил с управляющим «Сельхозтехникой». За два года он с ним хорошо познакомился. Встречались, как говорится, и официально и неофициально. Управляющий обещал помочь с ремонтом.

А само совещание было скучным. Михаил Павлович знал, что ни ругать, ни хвалить его не будут. По надоям молока совхоз в районной сводке шёл где-то в середине.

Когда совещание закончилось, первый секретарь райкома партии неожиданно пригласил его зайти. Был первый секретарь невысок, худощав и неприметен. А за своим широким столом выглядел совсем несолидно. Особенно рядом с Михаилом Павловичем, сидящим по другую сторону стола, у которого крупное лицо, чёрные, без единой сединки, волосы, толстые широкие плечи. Зашёл бы кто незнакомый в кабинет, наверное, обратился бы сначала к Михаилу Павловичу.

Вот только глаза у секретаря очень уж внимательные.

– Как вы думаете, Михаил Павлович, поняли руководители всю серьёзность создавшегося положения? Даст отдачу нынешнее совещание? А?

– Само собой… Совещание полезное. Сидишь в своём совхозе, как крот в норе, за своими делами многого не видишь, районного масштаба не хватает.

– А чем бы вы могли помочь?

– Я что… Я план выполню.

– Это ясно. А вот как больше дать молока, помочь району?

– Что вы, Владимир Петрович. План еле тянем. И с кормами туго, и коровы, сами знаете, козы – не коровы.

– Но ведь Аннушка Луткова к четырём тысячам подбирается. На тех же кормах, с теми же коровами.

– Ну, Аннушка… Аннушка передовик, депутат. Если бы все так работали, как. она…

– Нет, нет, Михаил Павлович. Я не могу поверить, что все доярки халатно относятся к своим обязанностям. Может быть, всё дело в том, что к Лутковой мы внимательны, а других за ней не замечаем?

Секретарь помолчал, внимательно глядя на Михаила Павловича.

Директору стало как-то неуютно под этим взглядом. Не строгим,

нет, каким-то понимающим. Как у той пожилой учительницы в далёком детстве. Посмотрит так же внимательно и уже знает, учил ты урок, или нет. Двоек из-за этого много получал. Но и окно в учительском доме он всё-таки разбил. Из рогатки, верхнее, самое большое стекло. Правда, это когда уже в шестом учился.

– Дисциплина в совхозе налаживается и порядка больше стало – это заметно, – опять заговорил секретарь. – Приказ – вещь хорошая… Но надо как-то человечнее… Понимаете?

– А дрова дояркам привезите завтра же. Договорились? – И секретарь протянул Михаилу Павловичу руку.

Звонку только один раз удалось загонять зайца. Да и то, наверное, потому, что он был больной или раненый. Звонок догнал его уже на втором кругу и задавил. Но есть не стал, хотя так хотелось. Он долго, почти полдня, тащил его домой. И притащил.

На этот раз русак попался матёрый. Сразу с лежки он заложил круг километров в десять. Быстро ушёл от собаки, иногда останавливался и приседал, подняв одно ухо и слушая далёкий голос. Пробежал метрах в ста от своей лежки, ещё посидел на бугорке и пошёл на второй круг. Только не в поле, а в другую сторону, к пойме, тут-то зайцу и встретилась дорога. Он спрыгнул на неё с высокого бруствера, и ходко и легко побежал по твёрдому снегу, кося глазами по сторонам.

Здесь, на ветродуве, дорогу постоянно забивало снегом, и бульдозер, расчищая, наворочал по краям крутые и высокие валы. Заяц бежал, бежал, а выскочить негде. Остановился, сел, попрядал ушами: надоевший ему голос собаки доносился издалека. И он, не торопясь, запрыгал назад по своему следу. Только где-то у самого совхозного поселка он выскочил из дороги в поле.

Звонок, появившийся на дороге, повторил путь зайца: добежал до того места, где след обрывался, недолго пометался по сторонам и на махах пошёл назад по своему и заячьему следу.

Тут он и услышал машину, которая стала быстро догонять его.

Михаил Павлович вёл «газик», а сам всё думал о разговоре с секретарем.

– Ишь, учителишка, дошлый какой. Всё в душу влезть норовит… Приказ… Да чего ты понимаешь в приказе. Ты уговаривать в школе привык. Это тебе не учительская, милый мой, не седьмой класс, а жизнь. Эго там о человечности беседы можно вести. А тут круто надо

стоять, не то – сомнут. Эх, был бы я на твоём месте… Не уговаривал,

нет. И не просил по молоку выручить. У меня бы, как белки, все крутились.

А кто же это ему про дрова сказал? Нюрка Луткова, наверное. Точно: была вчера на сессии и накапала. Ну, погоди, передовичка-комсомолка. Вот я тебя на нетелей поставлю, посмотрим, к какой тысяче ты с ними подберёшься…

Михаил Павлович за своими думами не заметил, откуда на дороге появилась собака. Она бежала довольно далеко впереди тяжёлыми махами. Когда собака оглядывалась, был виден розовый язык, свисающий изо рта. Раза два она пыталась выпрыгнуть из снежного коридора, но вместе со снегом сползала на дорогу и опять бежала.

Михаил Павлович сильнее нажал на акселератор. Расстояние между машиной и собакой стало сокращаться быстрее. А Михаил Павлович, сжав зубы, всё давил и давил на акселератор.

Опущенный хвост и вскидывающиеся при каждом прыжке задние ноги собаки были совсем рядом. Потом её не стало, дорога опустела, только что-то глухо ударило внизу машины.

Михаил Павлович взглянул в зеркальце впереди, увидел своё лицо. Сощуренные злые глаза, оскаленные зубы. Ему стало неприятно, он усмехнулся и опять стал таким, как всегда: внушительным и серьёзным.

Ещё один, два поворота, «газик», скатившись с горки, остановился у мастерской.

А Валька в самом деле третий день мучился со своим трактором. Да какое там третий день. Считай, второй месяц из мастерской не вылазит, без зарплаты остаётся. Как ему говорили: не бери этот трактор, поработай на старом; конец года, знаешь, как их сейчас на заводе клепают – тяп-ляп. И точно – как принял, так и начал трактор сыпаться. То одно, то другое.

А теперь вот мотор. Вчера один ковырялся. А сегодня и инженер, и механик, и бригадир рядом трутся. Да что толку, между собой только спорят и указания Вальке дают. Особенно инженер. Железки одним пальчиком трогает, замараться боится. Валька хотел их послать всех куда-нибудь подальше, да не успел: директор подъехал. Он отпохабил инженера на чём свет стоит, снял пальто и бросил его инженеру. Вальке буркнул:

– Заведи.

Валька завёл. Трактор тарахтел неровно, с перебоями. Не дизель

работает, а будто железяку какую по неровному полу мастерской волокут.

Директор заглушил трактор и полез в мотор. Валька только поспевал ключи ему подавать.

Минут тридцать копался директор. Потом слез с гусеницы, вымыл соляркой руки, тщательно обтёр их. Надел пальто, инженер так и держал его всё время, чуть ли не на вытянутых руках.

– Вот что, Ерёмин. Поедешь сейчас в лес за дровами. Для доярок. Я управляющему скажу, чтобы грузчиков дал. Понял?

Заводи, – и директор уверенно и грузно пошёл от трактора.

Трактор и вправду заработал чётко и ровно, как на стенде: директор понимал толк в машинах.

Валька выгнал трактор из мастерской и поехал к кузнице, где стояли тракторные сани – чуни. Одному несподручно было их подцеплять и он позвал кузнеца Петьку Мошина, своего товарища и тоже охотника. Тот подошёл – головастый, крутоплечий.

– Погодка-то, а, Валька. Со Звонком бы сейчас, по зайцам – первый сорт.

– Да вот видишь: в лес посылают. За дровами дояркам…

В это-то время и скатились на лыжах с горушки ребятишки, ещё издали крича наперебой:

– Дядя Валя, дядя Валя… А директор Звонка задавил… Прямо по нему проехал… Кишки вылезли… Мы видели… Вон там, у посадки…

Валька опешил.

– Как… Что… Зачем Звонок… Он дома…

Оставив трактор булюкать на холостом, пошли с Петькой к посадке.

Звонок лежал на дороге, закинув голову. Под высунутым языком снег чуть-чуть подтаял.

Валька тупо смотрел на собаку. Руки его безвольно опустились, рукавицы сами собой упали в снег. По неподвижному лицу одна за другой набегали слезы.

Петька тряс его за плечо и уговаривал:

– Ну что ты, Валька, что ты… Брось. Чать, не корову задавили…

– Зачем он его, а, Петя? Зачем…

Ребятишки, которые пришли вместе с ними и всю дорогу галдели, споря, кто первым всё это увидел, тоже примолкли и с удивлением смотрели на Вальку.

ПО ВЕСНЕ

Машина перевалила Ключевскую гору и покатила по асфальту всё вниз и вниз к темнеющему лесу Сурской поймы. Елошник стоит такой же сухой, как и осенью, когда это болото совсем высохло. В Омуте лёд еда-едва оторвался от берега. В Талишах тоже, и в Периловке… Видно Сура и в этом году не вышла из берегов – пойма сухая.

А вот и река. Останавливаюсь на мосту. Да, Сура в берегах, хотя вода и поднялась метра на три. Кручи Барского луга осталось над водой ещё полтора – два метра. На ней видна метровая тёмная полоса: в самый ледоход воды было больше, а потом она села.

В Сурском на улице встретил знакомого охотника. Он сразу стал жаловаться.

– И, что за весна, Семёныч… Неделя – и ни снега, ни воды. Вон, смотри, улица и та просохла. Бывало, с огородов ручьи текли, а это ничего. А ведь снега много было.

– Да, снежок был. Метеорологи пишут, что в северо-западных районах области запасы воды в снеге в эту зиму были больше средне многолетних.

– В землю что-ли вся ушла…

– Наверное. Земля-то почти не промёрзла, да и сухая с лета.

– Да… А озёра в пойме в этом году верно совсем высохнут. Ну-ка, второй год подряд Сура не разливается. Утченке приткнуться совсем негде стало. И травы на полянках опять не будет. Беда прямо…

Утром следующего дня мы с инспектором рыбоохраны Виталием Катковым пораньше пришли на берег, к соляному складу, где стоит лодка инспекции. Здесь река делает крутой поворот, вода бьёт прямо в сурский берег. У самой воды на берегу сплошь льдины, в ином месте в два слоя. Они тают, сочатся водой, их края рассыпаются с лёгким звоном на длинные во всю толщину льда, прозрачные иглы.

– Эх, сколько натолкало…

– Что ты, тут затор знаешь какой был… Льду в клюку набило – весло не просунешь. Вот вода-то и поднялась. А со льдом ушла. Но и больше не убывает, похоже так и стоит на одном уровне.

Пока мы таскали в лодку мотор, бачки с бензином, вёсла и прочие нужные в плавании вещи, на берег вышел старинный рыбак – Андрей Иванович Матеров, «Глухой». Поздоровались. Он с завистью глядел на наши хлопоты, потом спросил:

– Куда поедете?

– Вверх, – Виталий показал рукой, так как Андрей Иванович уже сорок пять лет решительно ничего не слышит.

– Вверх?.. Там пониже Беловодья хороший затон есть. Бывало, рыбы там в эту пору брали… Знашь, Виталий?

– Знаю.

– Ну-ну.

Виталий приставил к носу палец и сказал:

– Стерлядка появилась.

Андрей Иванович понял этот жест.

– Стерлядка? Где?

– В Беловодье, – и это знакомое слово Андрей Иванович понял.

– В слободе? Ну, а што, рыбёшка должна завестись. В эту зиму воду не травили. Да ведь, Виталий?

Тот подтверждающе закивал головой.

Андрей Иванович задумчиво посмотрел на реку, потом на нас.

– Только вот водицы маловато…

Мотор зазвенел, затрещал, и лодка ходко пошла вверх по тяжёлым, грязным волнам. На ходу не поговоришь, мотор трудно перекричать: только смотри, примечай.

Ехать приходится с опаской, осторожно: навстречу плывут редкие льдины, какие-то брёвна, кусты, целые деревья. И этому дереву на бе-регу, пожалуй, не устоять. Полая вода на глазах подмывает берег. По-ловину корней течение уже вытянуло по воде. Сосна вот-вот рухнет.

Только где-то за Болтаевкой увидели первую пару взлетевших с воды уток. Да и то не наших, каких-то чёрных с белым. И потом, и выше и ниже по Суре уток было не в пример прошлым годам очень мало. Где-где снимется с воды, мельтеша крыльями, с десяток чирков, два-три кряковых. А то всё гоголи да чернеть. Эти уйдут на север.

Чуть ниже Кадышева встретился первый браконьер. Приехал ставить вентеря. Пока писали протокол, жалобно упрашивал не делать этого, а вот когда стали вентеря резать, совсем озверел, с топором на Виталия кинулся. Пришлось и топор отобрать. И всё-таки обманул нас этот дядя. Назвался Кругловым, а потом выяснилось, что никакой он не Круглов, а Хлынов.

В Кадышеве, прямо напротив села разрезали и пустили по воде ещё десятка два вентерей. Много людей на берегу, но никто так и не подошёл поближе, хотя хозяева вентерей среди них наверняка были.

Гудит и гудит мотор, лодка бежит и бежит, разрезая воду и остав-ляя после себя высокую волну по обеим сторонам. Затекают от пос-тоянного сидения ноги, устают глаза от непрерывного движения, мелькания, от солнечных блинов. Наконец-то добираемся до того за-тона, о котором говорил Глухой. Что ж, хороший затон. Сети здесь в эту пору ставить самое место. Но ни сетей, ни вентерей, ни прочей «посуды», как говорят браконьеры. Видимо, пришли мы рано. Вот когда вода спадать начнёт, тут уж браконьеры не позабудут это место.

Отдохнули немного и повернули вниз, домой. Ни сил, ни бензина уже нет плыть выше, до Ребровки.

Могучий, издалека слышный гул редкого здесь «Вихря» выгоняет людей из домов на берег. Стоят, смотрят, кричат что-то. В Котякове человек в милицейской форме отчаянно машет руками, потом снятой с головы фуражкой. Тыкаемся в берег у его ног. И первый вопрос:

– А рыбки не дадите?

– Да нет у нас рыбы. Откуда ей быть?

Только после этого начинаем знакомиться. Страстный любитель рыбы – участковый уполномоченный Карсунского отделения мили-ции. Живёт в Татарских Горенках. От Беловодья до Кадышева все села по Суре в его участке. Начинает жаловаться:

– Ещё ни разу, за весну ухи не ел. Не дают заразы. И сети ставят и эти, как их…

– Вентеря, – подсказываем.

– Да, да. А рыбы не дают. Правильно вы их прижимаете.

Хотел было спросить фамилию этого стража порядка и советской законности, да после такого разговора что-то расхотелось.

Захватив в Сурском бензина, идём вниз. Ночуем на Пичерках.

Вечером выхожу на крыльцо. Огромная луна высвечивает всё вокруг. Деревья на фоне неба видны чётко, до последней веточки, словно нарисованные чёрной тушью. Белеет песок перед домом, как не растаявший снег.

Птицы уже приумолкли. Лягушки ещё не отогрелись, тоже молчат. Только филин ухает за озером. Шумит ветерок в соснах. Шумит, плещется невидимая за деревьями Сура. Ухнул на весь лес обвалившийся в воду берег. «Будто трактор в воду упал», – это сказал кто-то ещё днем.

Тихо, тихо. Неясные голоса слышны из дома. А это уже что-то дру-гое, резкое, нездешнее – опять транзистор включили. Диктор азартно комментирует хоккейный матч. Удивительно, как несовместим этот транзисторный голос с живой тишиной весенней ночи.

А утром опять вниз. Заходим в протоку, соединявшую Адамово озеро с Сурой. Кто-то плывет на долблёнке. Заслышав мотор, прячет-ся в кусты. Находим и там. В лодке в мешке – сети. Виталий пишет протокол.

Логинов Матвей Федорович, бывший сарский колхозный рыбак, говорит и говорит:

– Да, что вы, ребята, не разоряйте уж меня. Пойдёмте домой – всё будет. У меня завсегда всё начальство выпивает. И сети-то не мои… Учителя утром принесли, попросили поставить…

Но протокол составлен, сети переписаны. Плывём дальше. Ещё одна протока, и опять сети. И их хозяин на берегу с виноватой улыбкой. А чуть подальше ещё один удирает на лодке. Догоняем, Виталию он знаком:

– Давно мне хотелось с тобой встретиться, товарищ Ильичёв.

Ещё два протокола ложатся в инспекторскую планшетку.

И опять вниз, до границы с Чувашией. Знаменитый Волчий затон. Здесь всегда весной браконьерят. Но пусто. Хотели уже разворачи-ваться, да увидели через кусты лодку. Мы к ней, она от нас к берегу. Рыбачок схватил сеть в охапку и кинулся бежать в кусты. Догнали, привели на берег. Чуть не силой оторвали браконьера от сети.

Так вот и плавали мы два дня по весенней Суре. А сколько матюгов собрали по берегам, угроз и издевательств. Тяжёлый хлеб у рыбинспектора, солёный. Таким он стал ещё и потому, что инспектор один против толпы браконьеров. Какая ему помощь от того милиционера из Татарских Горенок? Или от сельских советов? Разве в Кадышеве, Барышской Слободе, Саре депутаты не знают браконьеров? Всех наперечёт знают. Рыбу у них втридорога покупают и молчат. Я уж не говорю о комсомольских организациях, которые больше чем кто-либо заинтересованы в сохранении природы.

И всё-таки хорошо по весне на Суре. Нежно, пронзительно зеленеет первая трава на холмах левобережья. Потихоньку стушёвывается тёмная зелень редких сосен в чернолесье правого берега. Зеленеет незаметно весь лес. Ветер гонит навстречу лодке высокую тяжёлую волну. Таких волн не бывает на Суре летом, в межень. Негде им взяться. Сейчас Сура широка, полноводна, могуча.

Если бы она всегда была б такой.

Когда звенит вода

Алёшке скоро идти в первый класс. Он этим весьма гордится и старается держать себя по-взрослому – спокойно и рассудительно. Однако это ему плохо удаётся. Неуёмный живчик, который сидит в нём, заставляет его беспрестанно двигаться, рассказывать, спрашивать — действовать. В своём городском дворе его ладная фигурка с утра до вечера мелькает то в одном конце, то в другом. Его глаза блестят, светлые волосы надо лбом, как говорят, корова языком лизнула, и они торчат задорным вихром. Бездействие для Алёшки – мука.

Вот и в машине, пока мы ехали на рыбалку, его спокойствия хватило, может быть, на первые десять километров. Потом он начал туда-сюда крутить головой, ерзать на сиденье и засыпать отца, который сидел за рулем УАЗа, вопросами.

– А Сура далеко, папа?

– А караси большие бывают?

– А чем мы ловить будем?

И так до бесконечности. Отцу надоело отвечать; и он воскликнул:

– Да отвяжись ты, наконец…

Но Алешка ехал на рыбалку впервые, и все мыслимые и немыслимые детали предстоящего нового дела он хотел знать немедленно.

Так и пробежали сто с лишком километров. У последнего, перед самым пойменным лесом, села остановились, чтобы накопать червей. Здесь на скате оврага у фермы издавна копился навоз. Мы направи-лись туда. Алёшка, конечно, тоже. Червей было много, он брал их безбоязненно и тоже складывал в банку. А потом вдруг спросил:

– Папа, из чего делают навоз?

И смех, и грех. Но отец с серьёзным видом стал объяснять сыну процесс получения молока у коровы. Алёшка внимательно и молча выслушал объяснение.

В лесу дорога запетляла между стволов, открывая за каждым поворотом новую картину: то чистый праздничный березняк, то рябины с кистями краснеющих ягод, то поляну с малиновыми султанами кипрея. Алёшка примолк. Молчали и мы, внимательно следя за дорогой. Тем неожиданнее прозвенел Алёшкин возглас, когда мы выехали на свежую вырубку:

– Папа, останови!

Мы недоуменно оглядывались, не понимая, в чём дело. А Алешка спокойно пояснил:

– Вон квас продают.

У края вырубки, стояла жёлтая бочка на колесах, из которых на городских улицах, действительно, торгуют квасом. Мы расхохотались, сообразив, что лесорубы приспособили неведомо как попавшую к ним ёмкость под горючее для трелёвочных тракторов.

Остановились у озера, которое полуторакилометровой дугой улеглось среди леса, доставая концами почти до самой Суры. Здесь у меня ещё с прошлых рыбалок был спрятан пучок удочек, и стояла в прибрежных тальниках лодка.

Отдыхать не стали. Сразу же начали накачивать резиновую лодку, готовить снасти. Мы с Алёшкой поплыли в челноке, отец – на резино-вой. Нашу лодку долбил из ствола осокоря известный на средней Су-ре мастер. Была она легка, послушна веслу, но и остойчива, так как борта разведены широко и умело. Но поначалу Алёшка, хоть и не признавался, а плыть в ней побаивался. Сидел напряжённо, вцепив-шись руками в беседку. Плыли ходко к заветному прикормленному месту напротив старой, поникшей над водой ветлы. Ни к чему, вроде, спешить, впереди полдня, но всякий раз не можешь укротить в себе этой торопливости. Всё кажется, что опаздываешь, и загребаешь вес-лом шире и чаще. Я показал Алёшке, как насаживать на крючок червя, и закинул в чистые оконца между распростёртыми на воде широкими листьями белых и жёлтых кувшинок две удочки для него и три – для себя.

А поклёвок всё не было и не было. Поплавки замерли, как в колодце. Алёшке надоело сидеть недвижимо. Он стал двигаться, качать лодку, стучать о борта то ногой, то удилищем. А по-над водой все звуки идут гулко, гораздо громче, чем на берегу.

Я знал, что если уж карась начнёт брать, то его не отпугнешь ничем, хоть из пушек пали, но, тем не менее, мне стало казаться, что не клюёт сегодня именно из-за этого шума. Поэтому пригрозил Алешке ссадить его на берег. Он примолк ненадолго.

У отца тоже не клевало. Я курил. У борта плавало уже несколько скуренных до самого оранжевого мундштука сигарет. Однако за поплавками поглядывал. За своими и на всякий случай за Алёшкиными. Один из них в какой-то момент слегка качнулся, опять замер и уверенно пополз к белой кувшинке. Я тихо сказал Алёшке: «Тащи». Он вздрогнул, схватил удилище обеими руками и со всех сил дёрнул его вверх.

Там, в глубине, обожжённый болью карась кинулся в сторону. Но рыбак тянул так сильно, что через жёсткие стебли и листья кувшинок он мигом вылетел на поверхность, сверкая золотыми мокрыми боками. Раз и другой, и третий он мотнулся над лодкой, пока Алёшка кое-как ухватил его ручонкой.

Тут и у меня клюнуло. Пока я подсекал, выуживал и снимал такого же, с ладонь, карася, сзади слышались какая-то возня, всплески. Оглянулся, когда забросил свою удочку в то же окошко. Нижняя губа у Алёшки была сковородником, а из глаз катились крупные, по кулаку, слёзы. Он вот-вот готов был заплакать в голос. И заплакал, проталкивая сквозь рыдания редкие, отчаянно-жалобные слова:

– Упала… Рыба… Упала…

Видимо, освободившись от крючка, карась легко выскользнул и из детской ладошки, упав не в лодку, а в воду.

– Ну что, что ты, – кричал сыну отец. – Перестань плакать, ещё поймаешь.

Но Алёшка всё хлюпал носом, вздрагивая всем тельцем. Не скоро мы его успокоили, и я вновь забросил его удочку.

Но караси брали редко и лениво. А тут ещё с севера стало погромыхивать. За высокими деревьями крутого песчаного берега тучи не было видно. Но она явно приближалась. Удары грома становились резче. На озере всё, даже лягушки, притихло.

Мы едва успели приткнуться к берегу, как первые капли дождя сразу споро застучали по листьям и воде. Густую крону старого вяза, где мы укрылись, дождь не пробивал. Здесь оседала лишь мелкая водяная пыль. Дождь припустил.

Мы сидели, прислонившись спинами к шершавому стволу. Алёшка пристроился между нами. С возвышения в рамке мокрых кустов отк-рывался просторный изгиб озера. Вода сплошь рябила от частых уда-ров капель. На противоположной стороне отважно бегала по листьям кувшинок, часто что-то склёвывая с них, чёрная водяная курочка.

– А что это звенит? – не удержался от вопроса Алёшка.

Тут и мы выделили из общего глухого шума нежный хрустальный звон, который стоял над озером. Крупные, частые капли дождя, ударяя по листьям кувшинок, рождали этот звук. Я давно приметил, что на открытых, незаросших озёрах в дождь его не бывает. Так и объяснили Алешке.

Дождь кончился, и мы снова забросили удочки. Гроза словно пробудила карасей: они брали часто и жадно.

Клевало и у Алёшки. Но он, то опаздывал подсекать, то торопился. Наконец, и он выудил карася. Только после того, как рыба глухо ударилась о дно лодки, зазвенел на всё озеро его ликующий голос:

– Поймал! Папа, и я поймал…

На дне лодки плескались, шлёпая хвостами, десятков шесть или семь карасей. От долгого сидения затекли ноги и поясница. Решили прекратить рыбалку, хотя клёв всё продолжался.

Затащили долбёнку в тальники, укрыли кустами. Я связал в пучок и положил на старое место удочки. В роднике, который бил из берега неподалёку, набрали воды, развели костёр и вскипятили чай, заварив его веточками чёрной смородины. Поели и тронулись домой, в город. Алёшка, сморённый впечатлениями и чистым воздухом, вскоре уснул, положив голову мне на колени. Во сне он шевелил губами, двигал руками и ногами. Может быть, ему снились караси, которых он ловил.

Дома отец, конечно, отберёт самых крупных, самых золотых и скажет матери, что их поймал сын.

Лёвин Геннадий Семёнович (1938-1984) окончил Ульяновский сельскохозяйст-венный институт.

Работал редактором газеты «Ульяновский Комсомолец».

Талантливый журналист и писатель, певец природы родного Сурского края.