Глава четвёртая

– 1 –

Обычно уравновешенный и рассудительный Размахов, сев за руль, повёл себя по-мальчишески, и так газанул, что из-под колёс «уазика» брызнули песок и камешки. Машина на полной скорости вырвалась на проезжую улицу и, распугивая кур и редких прохожих, промчалась мимо сельсовета, на крыльце которого стоял и покуривал первую после сытного обеда сигарету Романов. Председатель узнал в водителе Размахова и удовлетворённо хмыкнул: скандал вокруг храма вот-вот должен завершиться самым поучительным для всяких приезжих проходимцев образом. Пусть Москва и потеряла голову, но в глубинке советская власть ещё достаточно прочна, чтобы образумить любого, кто вздумает ей перечить и своевольничать. Романов сам был советской властью больше много лет, знал её изнутри и свято верил, что ей никогда не будет износу, как бы не шумела и не пенилась перестроечная шарашка – это всего лишь лёгкое взморщивание на поверхности огромного русского моря, которое испокон веков тяготеет к покою, черпая в нём долголетие и силу. Но стоит ему покачнуться и, тем паче, взыграть и накрениться, то не дай бог выплеснуться ему из своих берегов. Цельное в своём покое, оно подобно ртути может распасться на многие десятки миллионов шариков и разбежаться по лику земли, чтобы уже больше никогда не собраться воедино.

За околицей деревни Размахов, наконец, успокоился и повёл машину без спешки и ровно. Он чувствовал себя неловко перед Зуевым, который стал невольным свидетелем его нервного срыва, виновато на него глянул и включил радио. Послышалось звучание симфонического оркестра, в которое то и дело вторгалась фортепиано, то бурными и взрывными, то умиротворяющими и медленными пассажами.

– Я вас видел в городе, на встрече антибюрократов с межрегионалом Треплинским.

– Был такой грех, – усмехнулся Зуев. – Захотел глянуть своим

одним глазом на московского писателя и демократа.

– Ну и как он вам показался? – сказал Размахов. – Я тоже был на этой встрече и, признаюсь, ничего не понял из того, что он говорил. А вот фронтовик, видимо, понял и стал душить писателя, как курёнка. Если бы не вы, то вряд ли бы москвич остался живым.

– Я не его пожалел, а ветерана, – Зуев полез в карман и достал удостоверение, вручённое ему главным антибюрократом области Отступниковым. – Вы видели, как я получал это?

– Видел, – усмехнулся Размахов. – Быстро же вы разочаровались в демократах.

– В гробу я их видел, как, впрочем, и таких коммунистов, как Кидяев и наш беглый первый секретарь райкома.

Зуев швырнул удостоверение в окно и озорно улыбнулся Размахову. Тот ему подмигнул и сказал:

– Мне нравится ваше жизнелюбие. Как её ни клянут, ничего лучше жизни у человека нет и быть не может.

– Я сегодня приехал в Хмелёвку, чтобы спрятаться от необходи-мости принимать решение, – признался Зуев. – Вчера пообещал хоро-шей женщине, что на ней женюсь, а сегодня замандражил. Дай, ду-маю, поеду в Хмелёвку, поработаю на храме, может и определюсь. А у вас такая заваруха!

Размахов по-доброму позавидовал Зуеву, тот стоял перед выбором, исход которого предугадать было совсем несложно. Сам Сергей тоже ещё не потерял надежды устроить свою жизнь, но ему это сделать было неизмеримо труднее, мешал возраст, грустный опыт прошлого, да и лень, он уже привык к одиночеству и почти захолостяковал.

– Женись, Зуев, – почувствовав симпатию к парню, он перешёл на «ты». – Это каждому мужику на роду написано. И ты – не будь дезертиром – женись.

В машине стало душновато, Размахов опустил со своей стороны стекло, пахнуло тёплым ветром, принёсшим с собой запах придорожной полыни и пыли. «Уазик» въехал в предместье райцентра со стороны древзавода, и по обе стороны дороги пошли штабеля берёзовых брёвен одной толщины, из них делали шпон, который отправляли в Финляндию для производства мебели.

– Где тут прокуратура? – притормозив на перекрёстке, поинтересовался Размахов.

– Езжай всё время прямо, вон к тому дому с зелёной крышей.

Размахов заглушил мотор чуть в стороне от казённого дома, поднял в дверце стекло и повернулся к Зуеву.

– Жди меня, если хочешь, но идти со мной тебе не стоит.

– Я побуду в коридоре, возле двери.

– Как хочешь, но тебя моё дело не касается.

Дверь следовательского кабинета была выкрашена светло-серой краской и захватана грязными руками. Сергей прислушался и уловил шёпот радио, передающего очередное постановление ГКЧП. Неподалёку хлопнула дверь, и, постучавшись, он перешагнул порог кабинета.

Следователь Глазков на приветствие не ответил, посмотрел на часы и сухо произнёс:

– Опаздываете, гражданин Размахов. Вот здесь в протоколе допроса распишитесь, что предупреждены об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.

Подписываясь, Размахов краем глаза успел заметить, что следователь намеревается допрашивать его как подозреваемого. Председатель сельсовета Романов, как в воду глядел, предупреждая его об этом.

– Я, кажется, вызван сюда свидетелем, – сказал Сергей, ощутив всю зыбкость своего положения.

– На моей памяти, – холодно произнёс Глазков, – было несколько случаев, когда человек приходил в это кабинет уверенным в своей невиновности, а отсюда его выводили в наручниках.

– Вы и мне приготовили такой же сюрприз? – спросил Размахов, успокаиваясь.

«Чего, собственно, мне бояться, – подумалось ему. – Ну, повыделывается следователь и отпустит».

– Я бы на вашем месте так не шутил, – сказал Глазков. – Вы, пока, привлекаетесь по двум статьям Уголовного кодекса, за самоуправство и за незаконное производство работ. По этим статьям предусматривается наказание в виде лишения свободы. Прошу вас иметь это в виду. Но вернёмся к протоколу. Ваши фамилия, имя отчество?

Допрос длился около часа. За это время Размахов рассказал о том, как он появился в Хмелёвке, что успел сделать в церкви.

– Я вас не понимаю, Размахов, – с нотками сочувствия в голосе

произнёс Глазков. – Серьёзный человек с высшим образованием, уже далеко не юноша, и вдруг такое мальчишество. Это надо же! Приехать к нам и заняться таким безобразием. Откуда это у вас?

– Нет ничего странного, – решил наполовину открыться Сергей. – Я прочитал в газете, при каких обстоятельствах был закрыт этот храм, приехал в Хмелёвку, посмотрел, затем взял отпуск и принялся за работу.

Глазков погрузился в задумчивость, затем неожиданно ткнул в сторону Размахова пальцем.

– Вы православный?

– Как вам сказать, – смешался Сергей. – Скорее всего, право-славный.

– Может вы сектант? – насел Глазков. – Баптист или адвентист?

– Нет, что вы! – изумился Сергей. – Даже рядом с такой публикой не стоял. Но я русский, стало быть, православный.

Следователь кисло глянул на подозреваемого и откинулся на спинку кресла.

– Вас предупреждали о недопустимости проведения работ на объекте?

Не заметив подвоха, Размахов признался, что к нему приходил участковый и грозил штрафом.

– Вот мы и установили самое главное, – довольно сказал следователь и застрочил ручкой по бумаге. – Теперь в ваших действиях просматривается главное – умысел. То есть, вы действовали не по незнанию, а умышленно. Так-то вот!

– Интересно девки пляшут! – невольно вырвалось у Размахова. – Вы что, намерены меня в тюрьму посадить?

– Это не я решаю, а суд, – самодовольно осклабился Глазков. – Да, да суд! А пока подпишите протокол, на каждой странице. С моих слов записано верно и подпись.

– Прочитать можно?

– Прошу! Читайте внимательно, не спеша.

«Неужели всё, чем я жил последний месяц, уместилось в три странички? – подумал Размахов, перелистывая протокол. – Ведь здесь совсем не обо мне написано, это не я, а кто-то другой занял церковь и начал там самоуправничать. Нет, это не я».

– Я этого не подпишу, – сказал он. – Повторяю, я протокол подписывать не буду!

– Ошибаетесь, голубчик, подпишите, у меня отказчиков не бывает, – зловеще прошипел следователь. – Ведь мне недолго вас задержать, и эту ночь вы прокукуете в КПЗ. Вас такая перспектива устраивает?

Зуев стоял возле кабинета Глазкова и прислушивался к доносящимся оттуда голосам. В коридоре послышались шаги, и Родион отпрянул от двери.

– Что, допрашивает? – сказал Колпаков. – Видите, батюшка, допрашивают парня!

– Если вы не подпишите протокол, то я укажу, что вы от подписи отказались, – послышался из-за двери голос следователя. – Не осложняйте своего положения!

– Вы на меня наручники собираетесь надеть? – насмешливо спросил Размахов.

– Учитывая ваше поведение, такое может произойти уже через полчаса.

Мимо них по коридору провели мужика под конвоем двух милиционеров.

– Надо что-то делать! – воскликнул Зуев. – Вы, батюшка, за Размахова?

– Я скажу своё слово, – ответил священник.

– Тогда идём к прокурору! – решил Колпаков.

Прокурор Звягин был удивлен появлением в своём кабинете не на шутку взволнованных граждан, из которых он сразу выделил священника и догадался, что они явились по делу Размахова. Посетители застали его в тот момент, когда он переговорил по телефону с заместителем прокурора области и, выяснив, что в дело о хмелёвской церкви не следует вмешиваться, раздумывал, как лучше его похерить. «Власть предержащие начали ухаживать за попами, – сказал зампрокурора, – а твой Кидяев еле держится. Лучше быть от этой бодяги в стороне».

На видавшего виды Колпакова кабинет и его хозяин не произвели особого впечатления, он подошёл к столу и положил на него свои бумаги.

– Что это? – опасливо спросил Звягин.

– Заявление и подписи от граждан Хмелёвки в защиту вашего подследственного Размахова.

– Размахова, – задумчиво произнёс прокурор. – Да, что-то припоминаю. А где он сам?

– В кабинете у следователя Глазкова.

Звягин, водрузив на нос очки, прочитал заявление, просмотрел подписи и сказал:

– Что-то вас много собралось. Пожалуйста, выйдите в приёмную, кроме гражданина священника.

– Можно мне остаться? – спросил Зуев. – Вы ведь меня знаете.

Звягин поморщился: в этой компании, кроме попа, ещё и афганец, он здесь с какого боку?

– Я вас не приглашал, интервью не будет. Вы свободны.

Когда Зуев, покраснев от возмущения, вышел из кабинета вслед за Колпаковым. Звягин позвонил по телефону и сказал:

– Зайди ко мне.

В кабинет с протоколом допроса в руке вошёл Глазков. Прокурор быстро просмотрел его и хмыкнул:

– Вина Размахова несомненна, он признался во всём. Почему протокол не подписан?

– Отказался.

– Ну, это не имеет значения. Вот такова коллизия, – обратился к священнику Звягин. – Конечно, Размахов не причинил вреда, но сам факт самоуправства налицо.

– Если мне будет дозволено, – сказал отец Николай, – то я выскажу свою личную точку зрения. Мне кажется, что Размахов действовал под влиянием внезапно возникшего в нём благородного порыва. И это извиняет его проступок.

– А ты что скажешь, Глазков? – спросил Звягин и посмотрел на подчинённого, тем особым взглядом, который был понятен следователю, потому что они, Глазков и Звягин, давно притёрлись друг к другу.

– Дело практически доказанное, но будет ли оно иметь судебную перспективу?

– Жители Хмелёвки выступили в защиту Размахова, – сказал священник. – Судебный процесс может вызвать толки, станут говорить о трениях между властью и церковью, а это нежелательно.

– Ситуация понятна, – сказал Звягин. – Решай, Глазков.

Следователь изобразил мучительное раздумье, вздохнул и произнёс:

– Что ж, ввиду открывшихся обстоятельств я подготовлю постановление о прекращении дела. Остальное от меня не зависит.

Прокурор задумчиво перелистал материалы по Размахову, отложил их в сторону и, обращаясь к отцу Николаю, сказал:

– Дело мы закрываем, но где гарантия, что он опять не полезет в церковь?

– Уверен, что этого не случится, – сказал священник. – Храм передан епархии. И в нашей власти решать, кого допускать туда, а кому – запрещать.

Зуев не стал топтаться возле прокурорского кабинета, прислушиваясь к тому, что происходит за оббитыми кожей дверями, а пошёл разыскивать Размахова. В коридоре его не было, на улице тоже, и Родион заглянул в кабинет следователя. Сергей сидел к нему спиной и на дверной скрип даже не шелохнулся.

– Ты как, в порядке?

– Пока жив, – сказал, вставая со стула, Размахов. – А вот что будет, не ведаю.

– Из Хмелёвки приехали тебе на выручку старик и поп, сейчас он толкует с прокурором. Ты можешь выйти на улицу?

– Я не на привязи, – усмехнулся Сергей. – И прокурорского решения могу дождаться и на свежем воздухе.

Вместе с ними на улицу вышел Колпаков, и сунул на ходу под язык таблетку валидола. Его состояние не укрылось от Размахова.

– Присядьте, Пётр Васильевич, на лавку, отдышитесь, я же вас просил, чтобы вы не хлопотали за меня, а вы не послушались.

– Ерунда, – сказал старик. – Такое со мной за день раз пять случается. Слушать врачей и таких доброхотов, как ты, так мне надо в гроб ложиться и вести себя в нём так тихо, что даже не вздрагивать.

На крыльце показалась сердитая крашеная тетка и строго вопросила:

– Кто здесь Размахов?

– Ну, я, – чуть побледнев, сказал Сергей.

– Вас требует прокурор!

Звягин был сух, подчёркнуто вежлив и, объявляя своё резюме по делу, хмуро поглядывал на Размахова и постукивал концом карандаша по столу.

– На этот раз я ограничусь предостережением. При всякой попытке проникнуть на территорию храма, принадлежащего епархиальному управлению, вы будете немедленно привлечены к уголовной ответственности, без всякой скидки на любые смягчающие обстоятельства. Пока же следователь возьмёт с вас подписку, что вы предупреждены об ответственности, которая неотвратимо последует, если вы забудете, что вам сказано в этом кабинете.

Подписка у Глазкова была уже готова, Сергей, не читая, расписался на бумажке и, не прощаясь, вышел. Он чувствовал, что за время, проведённое здесь, его успели и оглядеть со всех сторон, и вывернуть наизнанку. И теперь ему не терпелось поскорее остаться одному, чтобы успокоиться и подумать о будущем. Он сбежал с крыльца, но его окликнул священник. Сергей остановился и настороженно на него глянул.

– Зря вы так поспешили и не услышали, что я сказал прокурору.

– Здесь любые слова бесполезны.

– Почему же? Слово это тоже дело. А сказал я, что епархия не будет возражать, если вы окажете помощь в восстановлении храма.

Размахов задумался, но ненадолго, ему показалось, что он догадался, что имел в виду священник.

– Теперь я понимаю, что схватившись сгоряча за неподъёмное для одного человека дело, поступил глупо и самонадеянно. Но у меня есть возможность исправить свою ошибку прямо здесь, в сию минуту.

Сергей достал из машины потёртый кожаный портфель, расстегнул его и вынул запечатанные банковской упаковкой две пачки десяток.

– Примите, батюшка, эти деньги на восстановление хмелёвского храма. Здесь две тысячи рублей, считайте их моим первым взносом.

Отец Николай был молод и щекотливая ситуация, в которую он попал, его смутила и ввергла в соблазн протянуть за деньгами руку, но он быстро нашёлся:

– Благодарю вас за щедрость, но принять деньги я не могу.

Теперь настала очередь смутиться Размахову, и он робко произнёс:

– Но кому отдать деньги?

– На хмелёвский приход скоро будет назначен священник, ему и передадите своё пожертвование. Если не остынете, то можете стать ему деятельным помощником. Но для этого вам нужно переосмыслить очень многое. Стать христианином не так просто, как это может показаться.

Размахов никак не ответил на назидательные слова священника, сунул деньги в портфель и повернулся к Колпакову:

– Садитесь, Пётр Васильевич, или у вас есть здесь дела?

– Век бы их не видеть. До свиданья, батюшка. Вы уж там по-торопите кого нужно, чтобы нам доброго попа прислали. Мы ему помогать будем, пока живы, как господь поволит.

Зуев проявлял явное нетерпение и, воспользовавшись тем, что Размахов открыл капот и стал проверять уровень масла, приблизился к нему и сказал:

– Надеюсь, увидимся в городе, – сказал Зуев. – На мою свадьбу придёшь?

– Что, решился? – улыбнулся Сергей. – Конечно, приду. Между прочим, я завтра возвращаюсь домой, могу и тебя прихватить в город.

– Было бы здорово! – обрадовался Родион. – Тогда я сейчас тоже поеду и покажу, где живу.

– 2 –

Расставшись с Зуевым возле его дома, Сергей выехал на выездную дорогу, где повёл «уазик» как можно бережнее, чтобы не беспокоить Петра Васильевича, который, закрыв глаза, казалось, крепко задремал на сидении. Спокойная езда не мешала Размахову вернуться к недавним событиям, он прокручивал их в памяти, но не мог в полной мере оценить. Нужно было время, чтобы успокоиться и всё осмыслить, а пока лезло на ум лишь то, что у Глазкова он вёл себя явно не лучшим образом, и сейчас ему было стыдно за свою глупость и излишнюю податливость.

«А ведь я трус, – с горечью подытожил Сергей. – Едва-едва устоял, а ведь чуть не подписал протокол. Если бы Глазкова не вызвал прокурор, то он меня бы дожал, ведь я уже потёк страхом перед арес-том, наверно, мог бы лужу под собой сделать. Так вот и проверяет человек самого себя, и надо радоваться, что об этом знаю только я».

Здоровый человек не может долго мучить себя стыдом, и Размахов скоро нашёл себе оправдание, что поддался слабости лишь потому, что слишком горячо воспринял вызов к прокурору. Следователь, едва Сергей вошёл в кабинет, насел на него коршуном и заклевал вопросами, которые забивал в голову подозреваемого, как ржавые гвозди, и добился своего, подмял под себя Размахова, почти превратил его в ни что. Знать об этом было противно, и Размахов, заскрипев зубами, нечаянно газанул и потревожил Колпакова, который уже оклемался и ткнул пальцем в радиоприёмник.

– Включи свою гавотьку! Узнаем, как там в Москве.

Сергей покрутил ручку громкости, послышалась музыка, вполне серьёзная и даже патетическая, которая, не успев наскучить слушателям, внезапно оборвалась, радио задребезжало, и сухой голос диктора сообщил последние новости. Затем опять зазвучала музыка, Колпаков выключил приемник и матюгнулся.

– До танков дело дошло, мать их за ногу! Не думал, что доживу до такого. Я, парень, советский человек, хотя советская власть меня дважды до кровавых соплей приласкала сначала ссылкой в Нарым, а потом, уже после войны, лагерем. Но я не в обиде: лес рубят – щепки летят. По-другому с нашим народом нельзя, а в Москве и народа нет, там одни едоки.

– Как это нет – все восемь миллионов? – удивился Размахов. – И они, кажется, требуют счастливой жизни не только для себя, а для всей страны.

– Счастья для всех? – скривился Колпаков. – Этот миллион, что сейчас вышел на улицы, не народ, а обслуга столичного начальства, начиная от шофёров и кончая профессорами и академиками.

– Но зачем начальству бунтовать? – сказал Сергей. – У него всё есть.

– Всё есть у того, кто ворует, а попадётся, то получит срок. Надоело так начальству жить, и оно бьётся сейчас за полную для себя волю, чтобы жить вполне по-барски, и никто не смог бы на него пальцем указать, что он вор и мироед.

Размахов хотел было возразить старику, что тот сгущает краски, и если говорить, кто кому обслуга, то учителя и врачи скорее обслуга народа, чем начальства. Но его остановило то, что он сам лет десять тому, в кругу художников, писателей и другой весьма продвинутой в западном направлении публики тоже калякал о преимуществах демократии и иногда даже подумывал, что неплохо перенести шведское устройство жизни в страну «развитого социализма».

Сейчас Сергей об этом уже не мечтал, но в словах Колпакова была та правда, что советскую интеллигенцию власть образовала, а накормить забыла. Сам Размахов после института получал всего сто двадцать рубликов, а дядя Вася с четырьмя классами – в два раза больше и таких, как Сергей, считал «вшивой интеллигенцией».

– Что же теперь будет? – уже который раз за последние два дня неизвестно кого вопросил Сергей.

– Что будет? – сказал, вздохнув, Колпаков. – А то же, что и всегда. Самые наглые и бездушные дадут народишку пошуметь, а потом загонят в стойла с телевизорами и кинутся грабить и растаскивать народное добро: кто машину прихватит, кто – трактор, кто – весь колхоз-совхоз, а кому-то автозавода покажется мало, прикарманит республику, у нас ведь их много…

Размахову такая перспектива казалась невероятной, он верил, что есть ещё сила и справедливость, которые не допустят, чтобы в стране началось безурядье и грабёж, и все, в конце концов, образумятся, ус-тыдятся того, что натворили, и возьмутся склеивать разбитые в сума-тохе перестройки отеческие горшки. Народ винить в том, что он в демократическом кураже выхлестал в своей избе окошки и разложил посреди пола костёр – затруднительно, ведь он был не в себе от спе-шащего к нему со всех ног счастья, которое якобы избавит его от пос-тылой жизни, с её беспросветным трудом, болезнями и ужасом исчез-новения в любое мгновение во тьме, у коей нет ни дна, ни покрышки.

– А ты, парень, что теперь надумал делать?

– Я вам, Пётр Васильевич, оставлю свой адрес. Как только сюда попа пришлют, вы мне сообщите, и я привезу деньги, гораздо больше, чем у меня с собой.

– Хороший ты человек, – после некоторого молчания, сказал Колпаков. – Я ведь с твоим отцом сталкивался, когда он приезжал церковь закрывать. И после из виду не выпускал. Когда услышал твою фамилию, то сразу всё понял. Ты совсем другой, чем твой батя. Тот был волчара, я те дам! Молчу, молчу… И ты не обижайся ни на меня, ни на своего отца. Твой вот недавно помер, а я ещё телепаюсь, но мы оба из прошлого, и тебе должно быть равно – живые мы или мёртвые.

– Порой я и сам не пойму, как погляжу на то, что творится, жив я или нет меня, – сказал Размахов. – Похоже, и всех, кто сейчас, ополоумев, бегает по Москве, можно вычеркнуть из живых: так рьяно проклинать своё прошлое может лишь тот, у кого нет будущего.

Они выехали на взгорок, и перед ними открылся согревающий душу вид на просторное ещё недавно покрытое спелой пшеницей поле, которое сейчас было пустым, но не безжизненным: на одном его краю два «Кировца», двигаясь бок о бок, оставляли за собой широкую чёрную полосу вспаханной земли, на другом краю, ближнем к Хмелёвке, бродило стадо пёстрых коров. Смешанный лес, с одной стороны отгораживающий поле от оврага, во многих местах, где были осины, проржавел и поредел, и это напомнило Размахову, что прошмыгнуло мимо ещё одно лето его жизни, в которое он вступил с надеждой совершить, может быть, своё самое главное дело, и вынужден теперь признать, что этому не суждено сбыться.

В том, что случилось, кроме себя самого, Сергей никого не винил, ещё несколько дней назад он начал подозревать, что взялся за неподъёмное для одного человека дело, и за ним никого не было, кроме его тени, одного немощного старика и нескольких старух. Все хмелёвские на него поглядывали как на приезжего дурачка, городского придурка, который свалился им на голову и затеял невесть что, непонятно с какой целью. Суета Размахова вокруг руин храма казалась им, занятым крестьянским трудом, блажью и придурью городского чужака, и вызывала у местных жителей опасения, что здесь не всё так чисто и просто, и приезжий ищет для себя какую-то выгоду, от которой пострадает вся Хмелёвка.

– Ты когда уезжать собрался? – сказал Пётр Васильевич, когда они уже въехали в деревню.

– Наверно, завтра.

– Слушай, сделай милость, захвати моих, сына и правнука, в город. За одним я им и тебе картохи по мешку снаряжу, луку, ещё кое-чего. Договорились?

– Без проблем, – сказал Сергей.

Колпаков вышел из машины и, прищурясь, глянул на Сергея, мол, что не выходишь?

– Я забыл дверь на вагончике запереть, – сказал Размахов. – Подъеду попозже.

Выехав из переулка, он повернул к храму, но ему преградил дорогу Федька Кукуев, который выскочил из кустов и стал кричать и размахивать руками.

– Что случилось? – Сергей высунулся из машины. – Опять танки?

Дурак в ответ понёс околесицу, несколько раз подпрыгнул на месте и побежал по тропке к храму.

«Вот оно что! – понял Сергей. – Что-то случилось там».

Виновником беспокойства оказался уже знакомый Размахову мужик. Он выволок из вагончика уже не первый мешок цемента и приноравливался уложить его на свою двухколёсную тачку. Сергей быстро подошёл к ней и увидел, что гвозди, два топора, лопаты уже находятся там.

– Неси мешок назад, – строго, но спокойно сказал Сергей. – Я ведь тебе сказал, что я всё купил у строителей.

– А они где взяли? – огрызнулся мужик. – В колхозе стащили. Так что – заткнись, пока до председателя не дошло.

– Отнеси мешок в вагончик! – вспыхнул Сергей. – А то!..

– Да пошёл ты! – завёлся мужик и, приподняв нагруженную тачку, попытался стронуть её с места, но Сергей крепко схватил его за ворот рубахи и отшвырнул в сторону, затем опрокинул тачку, вывалил всё, что в ней было, и столкнул её вниз в овраг. Мужик попытался пойти на обидчика с кулаками, но Сергей одним толчком отправил его вдогонку за тачкой.

Свидетелем потасовки стал Федька, она его развеселила, и он, похохатывая, помчался по деревне, оповещать всех встречных о случившемся. Федьку давно никто не слушал, и стычка возле храма осталась незамеченной, но Размахов почувствовал себя скверно. «Нашёл об кого руки марать! – корил он себя, сидя на брёвнышке возле вагончика. – Всё равно ведь растащат. Надо бы уехать домой, да обещал Колпакову довезти до города его родню».

Сергей вспомнил о голубе и заоглядывался по сторонам. Его крылатый приятель, словно догадался, что его высматривают и, слетев с крыши храма, сел рядом с ним и забормотал, расхаживая взад-вперёд по брёвнышку. На ласковое гульканье голубь откликнулся и, взмахнув крыльями, сел Сергею на плечо, и тот умилился этой голубиной лаской.

«Если до утра не улетит, то возьму домой, – решил он. – Найду ему пару и поселю на балконе».

Он снял голубя с плеча, легонько подбросил вверх, посмотрел вслед и принялся за работу. Вываленные из тачки мешки с цементом сложил под вагончиком, чтобы их не промочило дождём, лопаты, ящик с гвоздями и топоры унёс в храм и спрятал за лестничной дверью, авось, тут останутся целыми, ведь после отъезда Размахова сегодняшний вор кинется ломать двери вагончика, а сюда заглянуть не догадается.

В день своего первого приезда Размахов, бродя среди куч мусора, поднял кирпич, на одной стороне которого была выдавлена фамилия владельца завода. Находка ему понравилась, и он о ней не забыл: принес из машины целлофановый пакет, положил в него кирпич и подумал, что этот раритет можно будет использовать как подставку под горячую посуду, получится простенько и со вкусом.

Водой из ведра Сергей сполоснул руки, охлопал со штанов и рубахи пыль и медленно прошёлся по погосту. «Обихоженные могилы, – подумалось ему, – подскажут тем, кто станет восстанавливать храм, на погребения, которые необходимо будет привести в порядок… Надо будет и мне на девять дней съездить на могилу к отцу, заеду туда завтра, по пути домой».

Колпаков ждал Сергея, сидя на лавочке возле ворот своего дома, который был ещё крепок и построен хозяином с расчётом не на одно поколение наследников. Двор был от крыльца наполовину заасфальтирован, а на другую половину до коровника, птичника и свинарника покрыт плотно утрамбованным слоем песка и мелкой гальки, над которым был сооружен навес, как и над переходами от крыльца к бане, белому амбару, погребу и дровянику.

– В избе душно и от мух спасу нет, – сказал Пётр Васильевич. – Посидим под яблонями, в этом году они уродились, чудо как хороши, особенно папирка!

За домом находилось дощатое сооружение, которое можно было назвать летней кухней, где имелась небольшая газовая плита, старенький холодильник и кухонная утварь. Колпаков был большим любителем устраивать навесы, то же он сделал и здесь, над большим столом и двумя почерневшими от времени скамейками.

Николай Петрович, сын хозяина, выглядел молодо, хотя ему было уже за пятьдесят, носил шкиперскую бороду, золотые очки, и Размахов не ошибся, посчитав его за интеллигента, что тот сразу и подтвердил, умело раскурив пенковую трубку. На Сергея он глянул мельком и без всякого интереса. Тот это заметил и слегка осерчал, потому, что недолюбливал тех, кто корчит из себя невесть что, а сам пуст как барабан.

– Это мой старший, – сказал Колпаков. – Учёный, я те дам! Кандидатскую написал, что бога нет.

– Моя диссертация не об этом, – снисходительно сообщил Николай Петрович. – Она против того, чтобы сравнивать веру с научным знанием как способом постижения бытия. Современная техника, создание новейших технологий и многое другое – всем этим мы обязаны научному знанию, религия толкует о каком-то непостижимом человеческому разуму существе, от которого современному человечеству нет никакой видимой пользы.

– Как, Алёшка, готовы караси? – крикнул Колпаков мальчику лет десяти, который приглядывал за шкварчавшей на плите огромной сковородкой. – Ты, Сергей Матвеевич, понял, что сказал мой учёный сын?

– Как же, понял и ничуть не удивлён, – сказал Размахов, усаживаясь на указанное ему за столом место. – Он верит в демократию, многопартийность и гласность. Я не ошибся?

– Нисколько, – остро глянул на гостя Николай Петрович. – Сегодня Россия получила беспроигрышный шанс стать свободной.

Пётр Васильевич уже позванивал вилкой о бутылку, привлекая к себе внимание.

– Сейчас, где только двое соберутся, так сразу разговор о политике. А между тем караси стынут и сохнут.

– Что-то мне второй день везёт на выпивку, – сказал, поднимая

стаканчик Сергей. – Вчера Анна Степановна потчевала, сегодня у вас в гостях.

Сметана отбила от карасей неприятный привкус обитателей донной тины, они были безупречно вкусны с лучком и укропом, которым была присыпана и разваристая картошка. Сергей проголодался и усердно приналёг на закусь, особенно на карасей, и скоро перед ним образовалась значительная горка рыбных костей. Он виновато глянул на Колпакова.

– Сгреби их в чашку, – улыбнулся Пётр Васильевич. – Человек стоит твёрдо на двух ногах, прими и вторую стопочку.

Поколебавшись, Размахов последовал этому совету, но закусил не рыбой, а салом и картошкой. Николай Петрович съел всего лишь одного карасика и сидел, покуривая свою трубку, иногда остро взглядывая на Сергея, который от водки расхорохорился и отвечал ему тем же, но помалкивал и угощался крупным и сладким крыжовником.

– А что, Анна Степановна тебе телеграмму показывала? – сказал Колпаков.

– Честно говоря, я был ею поражен. Сорок второй год, немцы на Волге и такое получить от самого Сталина. Невероятно!

– Я эту телеграмму видел, когда в школе учился, – оживился Нико-

лай Петрович. – Пропаганда, типичная пропаганда!

– А вот в этом, Николай, хотя ты и учёный, я с тобой не соглашусь, – возразил Пётр Васильевич. – Пропаганда, это – голимое враньё, а Анне продукты привезли, обувку и одёвку для ребятишек. Она о своей телеграмме Сталину молчала до его смерти, уже после народ узнал обо всём.

– Всё равно, это – пропаганда, – покраснев, заявил Николай Петрович. – Ну, выжили её ребятишки, а кем стали? Валюшка раз пять в тюрьме сидел, да так в ней и умер. Дочери мать бросили…

– Это уже другой сказ, – перебил сына Колпаков. – Я от Сталина претерпел по полной. Не скрою, желал ему худа. Но сейчас я на него совсем по-другому смотрю и понимаю, что окромя того пути, каким он шёл, другой дороги не было. После него генсеки пошли – один плюгавей другого, им ли править Россией? Мишутка Меченый со своей бабой совладать не может, она вместо него всем рулит, а это даже в доме беда, а что говорить, если такое в государстве?

Николай Петрович, выслушав отца с усмешкой, которую умело

прятал в бороде и прикрывал трубкой, утвердительно произнёс:

– Вы, Сергей Матвеевич, конечно согласны с моим родителем.

– Дался всем на язык этот Сталин! – почти рассердился Размахов. – Почти полвека, как он умер, а его все грызут и грызут. Зачем? Так называемые разоблачения диктатора стали ядом, которым отравлено уже не одно поколение. Я в своё время тоже переболел этим и понял, что страна, где люди идут в будущее с головой, обращённой в прошлое, обречена на самоистребление. Народ чувствует эту угрозу, и поэтому, чем громче и лживее разоблачают Сталина, тем крепче он за него держится и возвеличивает, и тем спасает себя самого.

Николай Петрович был опытным спорщиком и знал, что отца и Размахова он не переспорит, потому что они имеют о Сталине своё собственное, а не вычитанное в перестроечных изданиях мнение, но Сергей его заинтересовал как редкий экземпляр самородного консерватора.

– Стало быть, вы противник перемен? Разве вас не убеждает даже то, что сейчас происходит в Москве?

– Очень даже убеждает, но только не в том, что вам хочется, – с горечью вымолвил Размахов. – Мне всю жизнь вдалбливали в башку, что существует некий коллективный разум масс, но последние события демонстрируют коллективную дурь советского народа. Вы, Николай Петрович, член партии?

Прямой вопрос учёному не понравился, он заёрзал на скамейке и нервно пробормотал:

– В общем, да. Я – коммунист, но какое отношение это имеет к предмету нашей дискуссии?

– Самое непосредственное. Я, конечно, неправ: народ может быть ослабевшим, обманутым, но только не дураком. Он руководствуется не разумом, а инстинктами, которые посильнее марксизма-ленинизма. Народ – это живой организм, вроде дождёвых червей, которые когда им тепло и сыро, бессчётно плодятся, когда же студёно, впадают в спячку, а то и гибнут. Но кроме этих двух крайних состояний сущест-вуют болезни, и любой народ порой заболевает как телесно, так и ду-ховно. Так вот, сейчас в стране около двадцати миллионов коммунис-тов, они ведь тоже народ, даже самая его, как утверждал Ленин, передовая часть, увы, давно насквозь прогнившая, готовая отречься от идеалов коммунизма и переступить через присягу, которую давал каждый, вступая в партию. Двадцать миллионов предателей, двадцать миллионов поврёжденных изменой душ – это такая уйма заразы, гнили, такая бездна безнравственности, что в неё может ухнуть вся Россия… На днях я слушал демократический бред известного межрегионала Треплинского, который призывал всех, в первую очередь, русских, покаяться за семьдесят четыре года советской власти. Я не против, пусть, кто – хочет, тот – кается, но если говорить серьёзно, то грех предательства покаянием не снимается…

– Крепко он тебя уел, Николай! – воскликнул Пётр Васильевич. – В самую точку. Я помню, как ты возмущался, что тебя мурыжат и не принимают в партию, потому что райком не добрал работяг. Нет, ты должен помнить, – продолжал напирать отец, – как я тебе говорил: не наступай в это дерьмо, так ты не послушал, влез таки в партию. А нынче – где она? Наш первый секретарь дёру дал, Горбачев, слышно, тоже сбежал. Слава богу, тебе, сын, есть, где прислонить. Дом ещё крепкий, на твою жизнь хватит.

Николай Петрович вскинулся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и, взяв со стола нож, подошёл к подсолнуху и срезал ему голову.

– Вот это правильно, – одобрил Пётр Васильевич. – Тебе, Николай,

только и остаётся, как сидеть на завалинке и плеваться семечками. Может, и поймёшь, в чём твоя беда.

– И в чём же она, – вспыхнул Николай Петрович.

– Ты, Николай, и подобные тебе умники, отбились от своего народа, как овцы от стада, и рады всякому встречному, даже волку.

– Извини, папа, но в тебе говорит пренебрежение мужика к высшему образованию.

– Это у тебя – высшее образование? – насмешливо глянул на сына Колпаков. – И в чём оно выше моего – крестьянского, ссыльного и фронтового?.. Ты много книжек прочитал, не спорю. Но нашёл ли ты в них правду?.. Вижу, не нашёл и никто не найдёт, пусть он будет хоть сам Ленин.

– А как же, так называемая, ленинская, правда? – счёл возможным заметить Размахов.

– Вот-вот! – обрадовался поддержке гостя Николай Петрович. – Значит, и ленинской правды не было?

– Сказать такое, значит, признать, что нет правды у народа, – нахмурился Пётр Васильевич. – В семнадцатом она наружу и выперла, но никто, кроме Ленина, на неё не откликнулся.

– И что же это за правда? – усмехнулся Николай Петрович. – Земля, мир?..

– Божеская справедливость. Она для народа главнее всего.

Николай Петрович стал, посвистывая, снаряжать табаком свою трубочку.

– Ленин и божеская справедливость? Это какое-то недоразумение. Послушать, папа, тебя, так Ленин выше самого бога.

– Для мужика они наравне до сей поры были. Скоро многие от Ильича отрекутся. Однако, его правда никуда не денется, потому что Россия уже вторую тысячу лет на ней стоит.

– Опять правда! – горячо воскликнул Николай Петрович. – Была одна божеская правда, теперь о какой правде ты говоришь?

– Как, о какой? – спокойно сказал отец. – О своей правде, о мужиц-кой, крестьянской. Она одинаковая и с божеской, и с ленинской. Тебе, Николай, я вижу, это непонятно и чуждо. Но, кажись, у тебя будет возможность во всём этом разобраться, и очень скоро.

– Мне и сейчас всё понятно, – буркнул Николай Петрович.

– Станет понятно, когда поживёшь с народом. Новой власти твой марксизм-атеизм не нужен. На пенсию в городе не прожить, вот и переезжай ко мне. Припашем к огороду ещё соток десять и будем картошкой заниматься, можно и кролей держать. И поймёшь, что жить в деревне проще и легче, чем бултыхаться в городе.

– 3 –

Размахов покинул дом Колпакова поздно вечером, когда уже вокруг лампы, включённой над столом, толпился качающийся столб слетевшихся на свет мотыльков, а вокруг стало непроглядно темно и от огорода потянуло росной сыростью. После третьей стопки водки, которую хозяин обязал выпить гостя на дорожку, чтобы не спотыкаться, старик разоткровенничался и ударился в воспоминания, которые подкреплял показом жёлтых фотографий. Сергей слушал его и удивлялся жизнестойкости этого человека, выжившего и в нарымской ссылке, и на фронте и в каторжном лагере, но не утратившего способности радоваться жизни и сохранившего, несмотря ни на что, вполне лояльное отношение к советской власти.

– Как я могу её обгавкивать, когда за неё воевал? – удивился Пётр Васильевич, когда сын напомнил ему о репрессиях. – Я при ней родился, стал жить, женился, тебя и твоих сестёр родил, до правнуков при ней дожил, и что же – теперь должен от неё отказаться? Может я, сын, и поглупел от ветхости, но сердца ещё не лишился. Понимай, как хочешь: твоя правда, что власть меня гнала и гнобила, но тем и запала мне в душу, с ней и уйду отсель, а там – как господь рассудит.

Николай Петрович вспыхнул, но с отцом спорить не стал, взял своего внука за руку и ушёл спать. Размахов почувствовал себя неловко и поднялся из-за стола.

– Я машину у вас оставлю, а утром приду.

– Вот и хорошо, – согласился хозяин. – За неё не беспокойся, я цепь удлиню, и кобель к ней никого не подпустит.

Выйдя с освещенного электричеством двора за ворота, Сергей попал в непроглядную темь и, сделав несколько шагов, остановился, немного постоял, зажмурившись, и, открыв глаза, ощутил, что над ним колеблется свет. Он запрокинул голову и восхитился: свободное от облаков тёмно-серое небо пульсировало множеством звёзд, которые то сгущались до белесого тумана Млечного пути, то соединялись друг с другом в загадочные узоры. Сергей уже давно не оказывался один на один с величайшим из чудес природы и ощутил, как вдруг вострепетала его душа, оживлённая своим родством со всей звёздной Вселенной, в которой ей предстоит пребывать, после окончания земного пути, бесконечную вечность. Вглядываясь в небо, он чувствовал, что оно – вовсе не безжизненная огненно-ледяная пустыня, а нечто живое и внимающее биению его сердца и восторженно-трепетным всплескам души. И чем пристальнее Сергей вглядывался в скопления звёзд, тем явственнее ощущал на себе ответный взгляд, от которого в сердце вспыхивало зовущее невесть куда беспокойство. Он безотчётно сделал шаг вперёд и попал ногой во что-то мягкое и ещё тёплое. Размахов понял, что это такое и расхохотался, и рядом с ним зашевелилось и стало подниматься с земли нечто тяжело вздыхающее и громоздкое. «Корова!» – понял он. Бурёнка, задев его жёстким боком, прошла мимо, ударив по руке грязным хвостом.

Похохатывая, он забрёл в мокрую от росы траву на обочине, очистил полуботинки от коровьего шевяка и направился по тропинке через кусты к храму, чей тёмный силуэт был хорошо виден на фоне звёздного неба. Вокруг было тихо и пусто, и Сергей слышал только свои шаги, он уже был в десяти шагах от вагончика, как что-то упало на землю, затем послышался топот убегающего человека. Размахов озорно засвистел ему вслед, но кто это был, не заметил, и выбросил этот случай из головы. У вагончика мог шастать кто угодно, скорее всего, тот, кому было любопытно в нём пошариться и разжиться мешком цемента, топором или лопатой.

Встав на приступку, Размахов оглядел замок и убедился, что он цел, отомкнул и распахнул дверь, чтобы проветрить вагончик. Знако-мое ему брёвнышко лежало на месте, Сергей присел на него и прислу-шался к звукам позднего вечера. Где-то неподалёку раздавался шум от движка грузовой машины, который становился всё слышнее, внезапно сначала по стене храма, а потом и по вагончику полоснули ярким бе-лым светом автомобильные фары. Тяжелогружёный «газон» медленно протащился мимо, завернул в проулок, надрывно подвывая, стал подниматься на взгорок, его фары качнулись кверху и двумя снопами света скользнули по крышам домов, вершинам деревьев и погасли.

Вино никогда не веселило Сергея, и от трёх стопок он впал в за-думчивость, а потом и загрустил. Несколько последних дней были для него нелёгкими и, хотя он по характеру был спокойным и уравновешенным, неудача с храмом и особенно смерть отца отложились на сердце двумя болезненными зарубками. «Как-то не так я живу, – думал Сергей, – совсем не так как все нормальные люди. Сколько себя помню, всё что-то ищу, надеюсь, что кто-то явится и объяснит мне, в чём смысл моей жизни, в чём моё счастье. Но никто не явился, и может быть нет на свете у человека ни смысла жизни, ни счастья, а так – унылая колготня и пустяшное беспокойство духа».

Мимо него, прошумев крыльями, пролетела ночная птица, и Сер-гей вспомнив о голубе, подумал, что завтра нужно будет о нём не за-быть и, если дастся в руки, то взять его с собой в город. Внезапно не-подалёку раздались голоса и смех, это закончился в колхозном доме культуры киносеанс, и зрители, выйдя на улицу, делились впечатле-ниями о фильме и прощались друг с другом до утра. Их появление Размахов воспринял как укор себе: эти люди были довольны всем, что ни давала им жизнь, они просто жили, как живёт всё живое, подчиняя-ясь здравому смыслу, который народом почитается как четвёртая ипо-стась православного бога. К несчастью для себя, Размахов был скло-нен усложнять жизнь и по всякому, порой даже ничтожному, поводу заглядывал себе в душу, тормошил её, не ведая, что она сама в случае необходимости, очнётся от дрёмы и нашепчет ему верные слова.

Сергей посмотрел на наручные часы, которые уже начали отмеривать новые сутки, поднялся и, зайдя в вагончик, закрыл за собой на задвижку оббитую железом дверь. Наощупь нашёл лежак, сел на него, снял обувь, ослабил ремень на поясе и прилёг, вытянувшись во весь рост, на жёсткую подстилку, примостившись головой на скомканную куртку. В вагончике чувствовалось лёгкое движение горячего воздуха, днём солнце крепко нагрело железную крышу, и сейчас она источала приятное тепло, которое убаюкивало Сергея и навевало обволакивающую усталое тело истому, постепенно переходящую в дремоту.

Незаметно для себя, он провалился, как в яму, в беспокойный и мутный сон, который был схож с приступом горячки. Сергей ворочал-ся с боку на бок, иногда поднимал голову и вновь ронял её на ском-канную куртку, ему было жарко и душно в закрытом наглухо вагончи-ке, где не было ни одного продуха, но проснуться и открыть дверь он не мог, потому, что не имел сил перебороть тяжкий морок сонного беспамятства, пока его не встряхнул крепкий удар в железную крышу обрушившейся от сильного порыва ветра толстой ветки осокоря.

Размахов вскинулся с лежака, наощупь, по стенке, подошёл к двери, распахнул её настежь и жадно задышал, остужая нутро холодным сырым воздухом. Ветер дул сильными порывами и, откликаясь на них, деревья возле храма и в школьном саду начинали шуметь, роняя пожухшую листву и ослабевшие ветви. Сергей переступил порог вагончика и сбросил с крыши обломок осокоря, почувствовав, что его приятно освежило дождевой пылью, которая вскоре перешла в мелкий и частый дождик. Не закрыв дверь, он вернулся в вагончик, лёг на подстилку и скоро уснул под перестук капель на железной крыше.

Дождь длился недолго. Порывы ветра, который к утру ещё более усилился , разметали дождевые тучи, небо очистилось и начало мало-помалу светлеть. Однако на земле было ещё темно, хотя уже приближалось время первых петухов, и пустынно, пока где-то не взбрехнула спросонья собака, учуявшая человека, который осторожной воровской поступью, прячась за деревьями и кустами, пересёк сквер возле сельсовета, перебежал дорогу и направился к храму. «Погоди! – зло нашёптывал он. – Я тебе сделаю козью морду!»

Возле вагончика человек остановился, прислушался, огляделся и, подобрав доску, подпёр ей дверь, за которой находился Размахов. «Погоди! – прошипел злодей. – Я тебе дам прикурить».

И он стал поливать дверь и стенку вагончика бензином из трёхлит-ровой банки, которой так размахался, что она выскользнула из рук и вдребезги разбилась о верхнюю приступку лестницы. Неудача оше-ломила поджигателя, он заторопился, сунул руку в куртку за спичка-ми, но коробок запутался в мешковине кармана, наконец, злоумыш-ленник вырвал его наружу, выхватил несколько спичек, зажёг их и швырнул к двери. Через мгновение более половины вагончика охватило пламенем, которое затрепетало, поднялось огненным столбом и отразилось в окнах изб, обращённых в сторону храма.

Чутко спавшая Анна Степановна увидела пожар и, не одеваясь, в одной ночной рубахе, простоволосая, кинулась через улицу к Колпакову.

– Горим! Храм горит! – завопила она, стуча в окошко.

Старик распахнул створки.

– Чему там гореть? Кирпичам? – старик на мгновенье задумался и переполошился. – Это вагончик горит! Николай! С Сергеем беда! А ты, Степановна, беги к фершалке, пусть поторопится на пожар. Господи! Какая беда!