Кое-как одевшись, отец и сын Колпаковы выскочили из дома и поспешили к храму, на мгновенье задержавшись возле пожарного щита близ сельсовета. Николай снял с него багор, Пётр Васильевич – топор, но поспеть за сыном не смог, тот оказался раньше всех возле обгоревшего вагончика, отбил от двери обугленную доску, заглянул внутрь и увидел лежавшего на полу возле выхода Размахова. Николай Петрович отшвырнул в сторону багор, подхватил Сергея на руки, отнёс его в сторону, положил на землю и беспомощно оглянулся по сторонам. Где-то невдалеке слышался хрип и кашель задохнувшегося от спешной ходьбы отца, а возле паперти стоял Федька Кукуев с ведром воды в руке.

– Пить, – разомкнул покрытые волдырями ожогов губы Сергей.

Николай Петрович вскочил на ноги, в несколько шагов достиг

Федьку, вырвал у него из рук ведро и вернулся к Размахову. Кружки под рукой не было, и доцент стал тонкой струйкой лить воду в разомкнутые губы пострадавшего.

– Как он? Дышит? – задыхаясь, прохрипел Пётр Васильевич. – Осторожнее, чтобы не захлебнулся.

Николай Петрович отстранил ведро, и Размахов тотчас захрипел и задёргался, затем простёр руки вверх и, едва шевеля обгоревшими до мяса пальцами, выдохнул:

– Пить…

– Дай ему воды, только немного, – сказал Пётр Васильевич. – А я побегу к Романову, пора и власти на ноги подымать. Знать бы только, кто это сотворил!

– Может Федька? – предположил Николай Петрович.

– Он на такое не способен. Но подсказать может. Он, хоть и дурак, но глазастый.

Пётр Васильевич поспешил к дому председателя сельсовета и по пути встретил Анну Степановну.

– Худо, шабёрка, – махнул рукой старик. – Обгорел Сергей крепко. А где фершалка?

– Мужа поднимает, чтобы завёл и подогнал к храму «санитарку».

– Что же она к пострадавшему не торопится? – возмутился Колпаков.

– Как не торопится, вон она!

Колпаков недовольно буркнул и прошёл мимо фельдшерицы, не ответив на её приветствие. Уже заметно развиднелось, и деревня была занята утренними хлопотами. Романов в глубоких галошах на босу ногу, выгнал с подворья корову с нетелью и закрывал за ними ворота.

– Беда, председатель! – кинулся к нему старик. – Городского в

вагончике кто-то поджёг, и он обгорел почти до смерти.

– Калистратовна! – сказал Романов проходившей мимо соседке. – Прихвати и моих коровёнок в стадо.

– Надо участкового звать, – вздохнул Пётр Васильевич. – Костька Хоботов хоть и глуп, но, глядишь, что-нибудь раскопает.

Совет был дельным, и Романову он понравился тем, что ответственность за «ЧП» можно было переложить на милицию, собственно, это и было её прямым делом – расследовать преступление.

– Куда участкового слать? – спросил Романов.

– К храму, рядом с ним всё и случилось.

– Так я и знал, что добром эта затея с церковью не кончится, – сказал председатель. – Теперь точно корреспонденты, как мухи на падаль, налетят. Свои-то ещё ладно, но могут из Москвы явиться, как же – несознательные колхозники устроили теракт против демократии.

– А ты, часом, ничего не напутал, Романов? – засомневался Пётр Васильевич. – Какой теракт? Против какой демократии?

– Той самой, которая из Москвы попёрла по всему Союзу, – скривился председатель. – Пойду звонить. Только бы этот Хоботов был дома.

О пожаре возле храма вскоре стало известно многим жителям Хме-лёвки, и когда Колпаков подошёл к обгоревшему вагончику, вокруг него толпились люди, Размахов лежал на простыне, фельдшерица срезала с него обгоревшие лохмотья рубахи и брюк, и выглядел он ужасно: особенно сильно пострадали от огня руки, плечи, шея, и грудь. Кожа на этих местах была красно-чёрной от ожогов, и фельдшерица там, где было можно, накладывала сухие повязки, а большие участки повреждений закрывала кусками белой ткани.

– Как он? – спросил Колпаков у сына.

– Пока жив, ему сделали какой-то укол.

К храму подъехал «уазик» с красным крестом на боку, из него вышли шофёр и участковый. Хоботов был одет по всей форме, с пистолетом и сумкой через плечо, и смотрелся очень серьезно. Явный поджог с покушением на жизнь человека, которое вполне могло закончиться смертью потерпевшего, было преступлением такого рода, с коим участковый столкнулся впервые, но он не растерялся и приступил к осмотру того, что осталось от вагончика, и сразу же наткнулся на осколки стеклянной банки, которые захрустели под его яловыми сапогами. Хоботов нагнулся, взял осколок, обнюхал его со всех сторон и радостно произнёс:

– Это же бензин!

Это сообщение было встречено молчанием, и только Федька Кукуев что-то залопотал и дёрнулся из рук матери, но та не дала ему двинуться с места.

Тем временем фельдшерица оказала пострадавшему первую помощь и велела мужу принести носилки. Николай Петрович, Хоботов и шофёр взялись за края простыни, на которой лежал Размахов, и положили его на носилки. Это потревожило Сергея, и он очнулся.

– Пить.

Фельдшерица поднесла к его губам бутылку с водой.

– Несите в машину.

Шофёр и Николай Петрович подняли носилки и направились к «уазику», а впереди их пролетел соскользнувший с вершины храма голубь, который сел на ветку осокоря и встопорщил крылья. Из всех, кто был свидетелем этого происшествия, только старик Колпаков воспринял его как знак свыше и истолковал близко к истине:

– Не своя беда парню досталась. На этом месте должен быть его отец. Но кто знает: может господь спас его погубленную грехами родителя душу через огненное крещение?

Никто не обратил внимания на бормотание старика, все во все глаза глядели, как носилки с пострадавшим грузят в машину, и только участковый не выпускал из виду Федьку Кукуева. Мать тянула дурака за руку домой, а он упирался и не хотел уходить. Отмахнувшись рукой от ядовитого выхлопа отъехавшей «санитарки», участковый поспешил к Федьке.

– Говори, что видел?

– Ничего он не знает! – запротестовала мать. – А если и видел, кто

поджёг вагончик, то какая ему вера, он ведь убогий. Ищи, Костя, свидетелей в другом месте.

– Пусть он намекнёт только, кого видел, – не унимался участковый.

– А показания с него я снимать не стану.

– Никого он не видел! – отрезала мать и потащила упирающегося сына прочь.

Хоботов удалению свидетеля не воспрепятствовал, он озаботился по другому поводу: трупа на месте преступления не имелось, и случившееся было делом не следственной бригады, а участкового, и нужно было произвести необходимые розыскные действия – осмотр места преступления, сбор вещественных доказательств, допрос свидетелей.

– Пойдём, Николай, пока нас не записали в очевидцы, – сказал Пётр Васильевич. – Костя ведь дурак, но при нагане и, стало быть, имеет власть.

Доцент послушно последовал за отцом, он был до глубины души потрясён тем, что случилось с Размаховым. Не прошло и восьми часов, как тот ушёл из их дома, здоровый и весёлый, не ведая, что судьба уже приготовила для него страшную беду. «Он ведь ужасно мучился, – ощутив, как его пробрал озноб, подумал Николай Петрович. – О чём он в этот момент думал? Или человек ничего не чувствует, кроме ужаса, когда начинает гореть заживо?»

И доцента осенила очень простая, но обидная мысль, что философия, которой он посвятил всю свою жизнь, добился успехов в научной карьере, написал несколько монографий, не даёт ответа на вопрос – за что человеку явно ни в чём не виновному, без всякой на то причины приходится испытывать адскую боль и смертельный ужас?

– 4 –

Зуев, приняв какое-нибудь решение, сразу же загорался желанием выполнить его как можно скорее. Так было и с женитьбой. После недолгого разговора с Размаховым все его сомнения враз улетучились, и Родион скоропалительно уверовал, что без памяти влюблён в молодую соседку своей тётки, и был готов жениться на ней немедленно, поэтому в свой дом он влетел как на крыльях, расцеловал мать, отдал ей городские подарки, вытащил из-под кровати чемодан и принялся укладывать в него брюки, рубашки и прочие мелочи, чтобы было во что переодеться в первое время на новом месте жительства.

– Ты куда это, Родя, засобирался, – всполошилась мать. – Только приехал и опять куда-то наладился.

Эти слова несколько остудили Зуева. Он бросил галстук на кровать и задумался, как сообщить матери, что женится, чтобы это не стало для неё болезненным потрясением. Она, конечно, иногда заговаривала с ним о женитьбе, но это были беспредметные и нравоучительные беседы, в глубине души мать страшилась, что сын женится, ведь это в первую очередь означало для неё невосполнимую утрату, потому, что невесть откуда являлась посторонняя женщина и предъявляла на её дитя права собственности.

– Что же ты молчком собираешься? – сказала мать, и в её голосе послышалась слёзная обида.

– Пока говорить нечего, – Зуев обнял её за плечи. – Тетя Варя приглашает переехать к ней жить. Ты ведь понимаешь, что здесь мне работу не найти.

– Всё равно ты всего не договариваешь, – сказала мать. – И с чего это Варвара так раздобрилась? Берёт тебя к себе, а раньше об этом не заговаривала.

– Наверно, хочет мне помочь, – стараясь не глядеть в глаза матери, сказал Родион. – Она всегда меня привечала.

Ложь во имя душевного спокойствия матери далась ему без особых затруднений, хотя он не способен был даже на малейшую неправду. Но сейчас вот соврал и не поперхнулся, чтобы уехать завтра без материнских слёз и обиды, что сын покидает её из-за вспыхнувшей привязанности к малознакомой женщине.

Вечер Зуев провёл за сборами в дорогу, но мыслями был уже в городе и понемногу уже начинал трепетать от одного только воспоминания, что было минувшей ночью. Завтра ему предстояло пойти в отношениях с Галей до крайней точки, и это пугало, потому, что у Зуева не было никакого опыта интимной близости с женщиной, кроме одного случая в училище, когда его курс был на полевом выходе в учебном центре.

Жили они в палатках, и однажды в душную ночь Зуева толкнул сосед:

– Иди, Родька, за столовую, там такая чувиха…

– Кто? Зачем? – спохватился Зуев с подушки, хлопая спросонья глазами.

– Поторопись! Ребята уже собираются по второму разу идти. Давай и ты приобщись. Она в кустиках за кухней.

Не соображая, что делает, Родион, подталкиваемый приятелем, выбрался из палатки и потрусил в заданном направлении. Навстречу ему попался командир отделения, который одобрительно хлопнул его по плечу и указал на проход между двух кустов, где что-то заметно пошевеливалось. Зуев приблизился и увидел раздвинутые белые ноги

и между ними то, к чему сразу прилип взглядом.

Женщина хрипловато хохотнула и, зацепив ступнёй его ногу, потянула к себе. Родион уронил расстёгнутые штаны на сапоги, упал на мягкое облепившее его со всех сторон тело и через мгновенье излил свой огонь в липкую мокроту, после чего испытал такой острый приступ отвращения, в первую очередь, к себе, что его чуть не стошнило. Он на четвереньках спятился с женщины, подхватил спадавшие на каждом шаге штаны и помчался к своей палатке.

Наутро он с содроганием вспомнил о ночном приключении и похолодел от страха, что подхватил какую-нибудь заразу, но довольно скоро успокоился и даже с интересом посмотрел на рябую мордатую бабу, которая на двухколёсной тележке везла от кухни бочку с помоями в сторону деревни, а за ней, перемигиваясь, шли двое солдат из хозобслуги учебного центра.

Курсантская жизнь жёсткой муштрой выбила из головы Зуева память об амурном приключении, затем у него началась нешуточная любовь путём коротких свиданий и взаимной переписки с невестой, которая тянулась два года, и за всё это время он не имел случая убедиться в своей мужской состоятельности на деле. После ранения Родион стал ещё более одинок, и встреча с Галей стала для него потрясением, и сейчас он ни о чём другом не мог и думать, только об её обжигающих поцелуях и трепещущих прикосновениях стосковавшийся по ласке молодой женщины.

Чтобы успокоиться, Родион принялся колоть дрова и махал колуном до темноты, пока не стемнело, а потом включил во дворе свет и переносил все поленья в сарай, крепко устал, но добился главного – уснул, как только головой прикоснулся к подушке, спал без сновидений и встретил утро в радостном настроении.

По привычке он включил радио: заваруха в Москве ещё не закончилась, но успех уже был на стороне Ельцина, из столицы начали выводить войска, и москвичи бурно ликовали по случаю уже близкой победы демократии.

– Какой день уже баклуши бьют, – сказала мать, подавая сыну стопку выглаженных рубах и нижнего белья. – Если всем по среднему заработок закрывать, так никаких денег не хватит. Деревня хлеб убирает, чтобы кормить этих дармоедов, а они всё ходят да кричат, а что им надо, я никак в толк не возьму.

– Что тут не понятно? – Родион выключил радио. – Требуют каж-

дый для себя счастья и свободы.

– Как этого можно требовать? – удивилась мать. – Разве свобода и счастье тоже дефицит, который можно заиметь только по блату из-под прилавка? Я думаю, это начальство воду мутит. Как бы войны не было.

Зуев воткнул в розетку вилку электробритвы. «Войны, конечно, не будет, – мысленно ответил он матери, – но резня вполне может случиться, и как бы из Союза не получился Афганистан».

Он попрыскал на себя из пульверизатора одеколоном, растёр ладонями щёки, подбородок и шею, и только после этого почувствовал, что окончательно проснулся. Сборы были недолгими и, выпив кружку молока с хлебом, Родион подхватил чемодан, торопливо поцеловал мать и вышел на улицу. Его беспокоило, что Размахов до сих пор не приехал, и он решил пойти на автостанцию, чтобы отправиться в город на рейсовом автобусе.

Пройдя по переулку, он вышел на проезжую улицу и увидел «уазик», который притормаживал, чтобы свернуть в сторону его дома. Зуев поднял руку, машина остановилась, и из неё высунулся Колпаков.

– Беда, начальник! Сергея Матвеевича подожгли в вагончике, и он сильно обгорел. Садись в машину, и поедем в больницу.

– Как же такое случилось? Кто поджигатель? – взволнованно воскликнул Родион.

– Участковый копает, но и без него ясно кто, – сказал Колпаков. – Федька Кукуев указал на одного, но как докажешь? Дурака в свидетели суд не примет.

– А вы, стало быть, на его машине? – сказал Зуев, открывая дверцу.

– На его. Вечор оставил у моего дома. Сейчас не знаю, как от неё избавиться.

Использовать размаховский «уазик», чтобы съездить в больницу, предложил Николай Петрович. Отец с ним согласился, ему не хотелось держать на своём дворе чужое имущество, и было решено, что сын отгонит машину в город и поставит на стоянке до выздоровления хозяина. Теперь, когда они встретили Зуева, часть забот можно было переложить на него, но Родион был Колпаковым недоволен и счёл нужным заметить:

– Командиром взвода я был, а вот в начальники попасть не сподобился.

– Не обижайся, – сказал Колпаков. – Я ведь по привычке: как в своё время научили недобрые люди, так иногда и сорвётся с языка, когда не знаешь, как обратиться к человеку.

– Меня зовут Родион. А что, Сергей сильно обгорел?

– Вроде, что так, – вздохнул Пётр Васильевич. – Но врачи скажут.

Больница находилась на краю райцентра и состояла из нескольких зданий, огороженных забором из бетонных плит, между больничными корпусами имелись асфальтированные дорожки, достаточно широкие, чтобы по ним могла проехать машина.

– Это не наша «санитарка»? – указал Николай Петрович на «уазик» возле кирпичного здания.

– Она, – подтвердил Колпаков. – Я думаю, что Сергея здесь не оставят, а повезут в город, в ожоговый центр.

Они приехали как раз вовремя: из широких дверей показалась каталка, на которой лежал Размахов, накрытый со всех сторон простынёю, рядом с ним шёл врач и хмелёвская медсестра.

– Как он? – сказал Зуев. – Сильно обгорел?

Врач, не ответив, осмотрел кабину «санитарки» и помог шофёру погрузить пострадавшего в машину.

– Его не осматривали, чтобы не травмировать, – сказала медсестра. – Сделали уколы, чтобы не случилось шока до приезда в ожоговый.

– И ты, Катя, его повезешь? – спросил Колпаков.

– Пока он мой больной. Хорошо ещё, что врач с нами будет, ему надо в облздрав.

Зуев напряжённо вглядывался в тряпичный кокон, внутри которого находился Размахов, и может быть, лучше других понимал, в каком ужасном состоянии находится Сергей. В кабульском госпитале он видел обожжённых напалмом, горевших в подбитых бронетранспор-тёрах и танках людей, и был свидетелем их смертных мук, зачастую переходивших в агонию, почти неизбежно заканчивающуюся смертью, которая являлась как спасение от невыносимых страданий.

– Мы должны проводить его до областной больницы, – сказал он, обращаясь к Николаю Петровичу.

– Согласен, но куда я потом дену машину. У неё на дверцах нет ни одного замка.

– Во двор к моей тётушки, – сказал Зуев. – У неё есть гараж, а свой «Москвич» она отдала сыну.

– Вот и хорошо! – обрадовался Пётр Васильевич. – Поезжайте, а

меня высадите возле автостанции.

Пока они разговаривали, «санитарка» выехала за больничную ограду, но Николай настиг её сразу за райцентром и поехал следом.

– Будем вести себя смирно, – сказал он. – Надеюсь, гаишники не будут останавливать машину, которая сопровождает санитарку.

– Вы рискуете правами, – сказал, поняв опасения доцента Зуев. – Но в угоне вас вряд ли заподозрят.

До города, а затем и до областной больницы они доехали без происшествий. В приёмном покое Размахова оформили после небольшой заминки. При нём не оказалось документов, но Зуев быстро обшарил машину и в бардачке нашёл деньги и паспорт, который, записав все необходимые данные, ему вернули.

– Вот и решилась проблема с гаражом, – сказал он. – Поедем по его адресу.

– Это совсем недалеко, – заглянув в паспорт, сказал Николай Петрович. – Почти в центре. Я этот дом знаю.

Доцент давно не водил машину, и дорога его утомила. В квартиру Размахова он подниматься не стал и Родион, взойдя по широкой лестнице некогда элитного дома, преодолел смущение и нажал кнопку дверного замка.

– Вам кого? – сказал парень, в котором Зуев тот час углядел размаховские черты.

– Это квартира Размахова?

– Да его, – сказал парень и, повернувшись, крикнул. – Вера Петровна! Тут папу спрашивают.

– Он в отъезде, – сказала, выходя в прихожую, седовласая статная женщина. – Вы с его работы?

– Нет, – смутился Зуев. – Я из Хмелёвки, где Сергей Матвеевич восстанавливал церковь.

– Какую церковь? – удивлённо всплеснула руками Вера Петровна. – Да вы входите, вот сюда, на кухню. Не разувайтесь, здесь не прибрано. Каждый день новости. Позавчера Олег приехал, удивил меня, теперь вот вы. Значит Серёжа – какой молодец – восстанавливает церковь? Или что-то не так? Почему вы на меня так странно смотрите?

Приносить в чужой дом чёрную весть всегда трудно, Родион собрался с силами и тихо вымолвил:

– Сегодня ночью загорелся вагончик, где он жил. И Сергей Матвеевич сильно пострадал. Сейчас он находится в ожоговом центре областной больницы.

Вера Петровна опустилась на стул и безутешно разрыдалась.

– Какое несчастье! Только отца схоронил, и с ним такая беда!

Со двора донёсся автомобильный сигнал.

– Мы приехали на его машине. У него гараж есть?

– Во дворе, – сказала Вера Петровна и указала на ключ, висевший на гвоздике возле двери. – Его гараж справа. Олежек, проводи, и сразу возвращайтесь. А я пока позвоню в больницу.

Николай Петрович загнал «уазик» в гараж и, простившись, удалился. Зуев ещё раз осмотрел салон машины и в кармане за сиденьем обнаружил ещё одну пачку десятирублёвок. Олег за ним не подглядывал, он уселся за руль и примерялся к педалям и рычагу коробки скоростей.

– Пойдём, парень, – сказал Зуев. – Бабушка из окна нас выглядывает.

– Это соседка, – сказал Олег. – Но с ней можно дружить.

Зуев пристально взглянул на него. «Странный парень, – подумал он. – Отец при смерти, а его это вроде и не колышет».

Зайдя на кухню, Родион повесил на гвоздик ключ от гаража, выложил на стол паспорт Размахова и все, какие нашёл, деньги.

– Наверно, хотел потратить на церковь, – сказал он. – Но теперь они ему самому нужны. Да и парню на что-то жить надо.

– Сергей мне деньги оставил, – сказала Вера Петровна. – А эти я запру в комод. Может такое случится, что ему придётся к московским докторам ехать, а те денежки любят.

Она поставила на стол чайные чашки, варенье в блюдце и печенье.

– А вы сами, как знаете Серёжу? – сказала Вера Петровна, когда Зуев основательно приложился к чаю. – У вас в городе есть, где остановиться?

– У меня здесь живёт родная тётя, – и он посмотрел на Олега. – В этой квартире кроме хозяина, кто-нибудь прописан?

– Я поняла, что вы хотели сказать, – оживилась Вера Петровна. –

Завтра же займусь его пропиской.

– Моя тётя долгое время была начальником паспортного стола, – сказал Зуев. – Если надо помочь, то я оставлю её номер телефона.

– Большое спасибо, – она взялась рукой за чайник. – Налить ещё?

– Не надо, – отказался Родион. – Мне надо идти. Завтра я с утра пойду в больницу, а после позвоню вам.

– Ах ты, господи! – спохватилась Вера Петровна. – Совсем дырявою стала память. Мне сказали, что врач освободится через пятнадцать минут, а я и забыла.

Она вышла в коридор к телефону и скоро вернулась, явно огорчённая тем, что узнала.

– Состояние стабильно тяжёлое. Пока никаких посещений и продуктовых передач.

На этот раз серьёзность положения, в котором находился отец, стала доходить и до сына.

– Что с ним? Он выздоровеет?

– Будем надеяться на лучшее, – тихо промолвила Вера Петровна. – А я завтра в церковь пойду, кроме как там, искать помощи простому человеку сейчас негде.

– 5 –

Во время пожара Размахов испытал и перенёс ни с чем не сравнимые боль и ужас. Их не облегчило даже временное беспамятство, он всё видел и всё чувствовал. Однако его мучения только начались. Видимый огонь на нём затушили, но ему всё казалось, что он продолжает гореть – это пылало нестерпимой болью повреждённое пламенем тело, гортань перехватила неодолимая сухость, язык одеревенел, глаза невозможно было даже приоткрыть, поскольку кожа на верхней части лица пострадала особенно сильно, и веки прикипели к глазницам.

Невыносимая боль временами полностью затмевала его сознание, и когда доцент вытащил его из вагончика, он провалился в кромешную тьму, за которой начинается человеческое небытие, но организм изо всех сил сопротивлялся уничтожению. К счастью, на помощь успела медсестра и сделала несколько спасительных уколов, после чего ощущение огненной боли притупилось, и она, на какое-то время, стала восприниматься как болезненный жар, у него почти до сорока градусов поднялась температура, и неповреждённые части тела покрылись потом. В полубессознательном состоянии его привезли в районную больницу, где укрепили уколами, и, не осматривая, срочно отправили в областной ожоговый центр.

Под влиянием обезболивающих лекарств Размахов впал в сумеречное состояние, в котором пробыл до тех пор, пока не очнулся в операционной, где начали снимать повязки. И Сергей опять погрузился в пучину невыносимой боли, потому что каждую повязку, хотя их и смачивали тёплой водой, приходилось снимать вместе с кожей и мясом, и он несколько раз терял сознание, но за ним приглядывали и поддерживали жизненный тонус своевременно введёнными лекарственными препаратами. Сняв повязки, переменили простыню и стали протирать обширные, а кое-где и глубокие, ожоги салфетками, смоченными раствором аммиака. Потом всё осушили свежими салфетками, обработали и наложили марлевые повязки. Ему стало чуть легче, но он не догадывался, что эти болезненные процедуры ему предстоит терпеть каждый день.

К концу первой недели чувствовать себя лучше Размахов не стал. Он лишь кое-как притерпелся к страданиям, которые скоро отяготились часто повторяющимися кошмарными сновидениями о том, что ему пришлось пережить в ту страшную огненную ночь.

В них он видел себя рядом с вагончиком, снова явственно слышал, как мимо храма проезжает тяжело нагруженный «газон», который поднялся по переулку на взгорок, осветил вокруг фарами и пропал из виду. Скоро раздались голоса возле клуба, из которого выходили после киносеанса люди, он услышал над собой шум крыльев и понял, что это пролетел его голубь, затем почувствовал духоту вагончика и, особенно остро то, как железная крыша источает накопленный за день жар. Размахов открыл дверь и освежил своё нутро прохладным сырым воздухом. Шёл мелкий и частый дождик, Сергей лёг на лежак и скоро окунулся в сон, который действительно ему привиделся в ту огненную ночь.

Ему снилось, что он идёт к своему храму, который сияет белоснеж-ной отделкой стен, голубыми рамами окон, зеленью крыши и золотом возглавного креста, поднимается на паперть, и дедушка Колпаков от-воряет перед ним двери. И Сергей, неуверенно осенив себя крестным знамением, переступает порог и видит, что внутри храм совсем не обустроен и находится в запустении и разрухе. И только остатки рос-писи на стене и сохранившийся купол напоминают о том, что когда-то здесь люди славили господа и чаяли от него вечной жизни.

Сергей делает несколько шагов по каменному полу, и его вниманием завладевает столп света, который падает из окна в сторону алтаря на то место, где когда-то находился престол, и над самым святым в храме местом кружит и кувыркается, вспыхивая радужным оперением, голубь. Размахова охватывает восторг, он простирает руки, ожидая, что голубь подлетит к нему, присядет на плечо и заворкует. Но неожиданно голубь взрывается как световая граната и превращается в огненный шар, который обрушивается на Размахова обжигающей темнотой и беспамятством.

Через два дня, очнувшись от кошмарного сна, Сергей вдруг вспомнил, что горел не в храме, а в вагончике. Сомнения всё-таки оставались и он через медсестру вызвал лечащего врача.

– Что тут у нас? Я вижу, что вы совсем молодцом.

– Где я обгорел? – задыхаясь, прохрипел Размахов.

– Разве это имеет какое-нибудь значение?..

– Имеет…

– В истории болезни об этом не сказано, но разве это имеет какое-то значение? Постарайтесь забыть то, что с вами случилось. Вам предстоит непростое и длительное лечение, поэтому сосредоточьте всю свою волю на своём выздоровлении.

Через неделю Размахов несколько окреп, даже начал разговаривать, и врач разрешил допускать к нему посетителей.

Вера Петровна и Олег пришли к нему первыми.

– Лежи, Серёжа, и помалкивай! – встревожилась соседка, когда он дёрнулся, чтобы обнять сына. – Нам врач строго-настрого наказал, чтобы ты говорил как можно меньше, поэтому помолчи.

– Как вы там? – медленно произнёс Сергей, и у него на глаза навернулись слёзы.

– У нас всё нормально, – сказала соседка, выкладывая на тумбочку свёртки с продуктами. – Я вычитала, что пострадавшие от огня должны усиленно питаться, поэтому принесла тебе то, что посытнее: грудинку, курочку в духовке приготовила, сметану. Сейчас я тебя покормлю.

От мясного Сергей отказался, попросил сметану, съел в охотку почти стакан и запил соком.

– Худо, Олежка, что отец у тебя стал калекой. А тебя ведь ещё учить надо. В школу записался? Иди в ту, где английский язык.

– Я прописался, – сказал сын, доставая из кармана паспорт. – А в

школу пойду завтра.

– Как там, в милиции, – не тормозили прописку?

– У нас город не режимный, – сказала Вера Петровна. – Прописка свободная, была бы жилплощадь.

– Вот и хорошо, что прописался, – помолчав, вымолвил Сергей. – Если со мной вконец станет худо, то будешь с квартирой.

– Не думай о плохом…

– Погоди, Вера Петровна. Дай успеть сыну сказать… Слушай,Олег, надейся во всём только на себя, и никогда не совершай того, что противно твоей совести… К счастью, деньги у тебя на какое-то время есть, должно хватить года на два.

– Твою машину и деньги вернул твой знакомый, Родион. Он сегодня хотел к тебе прийти, но врач сказал, что хватит одного посетителя в день. Юра Уваров звонил, он тоже скоро у тебя будет.

Последних слов Размахов уже не слышал, он опять погрузился в свой огненный сон, которых в действительности было два, и они переплетались друг с другом, и от этого ещё больше запутывали Сергея. Но когда ему одно и то же приснилось несколько раз подряд, он уверовал, что горел именно в церкви. И произошло это не случайно.

«Я уснул в вагончике, – думал Размахов. – Помню, проснулся от духоты, открыл дверь и снова уснул. И тут произошло необъяснимое: каким-то образом, может даже в лунатическом состоянии я пришёл в храм, и там всё это и произошло. Скорее всего, во время грозы в церковь влетела шаровая молния, в ней-то, пока она не взорвалась, я и узрел своего голубя».

После сна ему стало чуть-чуть легче, и слегка повернув голову то в одну сторону, то в другую, он увидел только стену и широкое окно, в котором раскачивались ветки тополя. Его шевеление заметил сосед по койке и спросил:

– Что, к тебе вчера сын приходил?

– Он. А ты ходячий?

– Не только ходячий, но и, страсть какой, побегучий, – рассмеялся сосед. – Я здесь уже в седьмой раз лежу, сейчас вот к пластической операции готовлюсь.

– Если здесь есть зеркало, то дай мне в него поглядеться.

– Зеркала здесь нет, но я своё прихватил, – сказал сосед. – А что смотреть, ты же весь упакован в бинты и простыню.

После небольшой паузы, скрипнули кроватные пружины, послышалось шарканье, и в глаза Размахова брызнул отражённый луч солнца.

– Поднеси поближе, – попросил он.

В зеркале отразились забинтованное лицо, руки и глаза, которые Сергей не признал за свои и, лишь моргнув, понял, что они принадлежат ему, но в них не было не искорки жизни. «Я выгляжу как смертный приговор, – определил без всякой жалости к самому себе, Размахов. – Собственно я сейчас нахожусь на грани между живым и неживым».

– Как, красавчик, нагляделся?

Сергей не ответил, и сосед, шаркнув тапочками по полу, заскрипел кроватными пружинами.

– Ты, мужик, не стесняйся, если что надо то говори. Я ведь в твоём положении полгода отвалялся. И ты не мякни. Даст бог, поправишься.

Сергей не ответил, ему невыносимо, до горючих слёз, стало жаль себя, поскольку на пороге смерти любой человек в силу инстинкта самосохранения больше всего страшится расставания с собой, ведь, умирая, он, в первую очередь, теряет самого себя, а уже затем – родных и близких. Уходящему из круга живых в его последние минуты ни до кого нет дела, всё его внимание обращено на самого себя, потому что ему предстоит совершить самый главный поступок своей жизни – принять таинство смертного преображения, пройти к будущей жизни через полосу огненной тьмы, которая очищает душу от всего земного.

Всем людям не избежать этого испытания, но у каждого оно случается по-своему. Для Размахова очищение огнём началось в полном сознании, он понимал всё, что с ним происходит, но до конца ещё не догадался, кто погрузил его в огненную купель, чтобы очистить душу от скверны, после чего он станет достоин посмертного счастья единения с Богом.

Слёзы затмили Сергею глаза, он шевельнулся, хотел поднять руку к лицу, но смог только сбить со стула возле кровати пустую кружечку. Сосед поднял её, глянул на Размахова и вздохнул:

– Зря казнишь себя. То, что должно было случиться, уже случилось. Радуйся тому, что жив. Погоди, я сейчас промокну тебе глаза салфеткой.

Слова участия приободрила Размахова, и он попытался пошутить:

– Вот, не было счастья, так несчастье помогло: промыл глаза плачем и стал нормально видеть.

– Слёз стесняться не надо, я тоже плакал, даже выл, когда меня привезли сюда.

– Где тебе не повезло.

Сосед поморщился и, громким шепотом сообщил:

– Пошёл в кладовку со свечкой за спиртом и уронил огонь в полную трёхлитровую банку. Хотел свояка попотчевать, а ему пришлось спасать хозяина и тушить пожар.

Даже короткий разговор утомил Размахова, и он погрузился в полудрёму, в которой слышал всё, что происходит вокруг. Скоро к соседу пришла жена и забрала его на прогулку в больничный сад. Санитарка распахнула окна палаты и, шлёпая мокрой тряпкой, протирала пол и ворчала на больных, которые были для неё неряхами и грубиянами. Возле тумбочки санитарка обнаружила пустую баночку из-под сметаны и прочитала Сергею нотацию, на что он отреагировал лёгкой улыбкой и замечанием, что у неё очень приятный голос. Санитарка опешила и, не зная как отреагировать на сомнительную похвалу, шлёпнула мокрую тряпку на пол и принялась протирать проход, задевая своей внушительной кормой койку.

Вечером дежурная санитарка торопливо покормила Сергея рисовой кашей, но он не насытился и удивился своему аппетиту. Обычно больные едят мало и неохотно, а на него напал жор, и он окликнул соседа:

– Помоги, брат, поесть.

– Не проблема. Сейчас организуем застолье. Моя Люба помидоры принесла, а у тебя что? Так, курочка, как раз к помидорам. Не худо бы к такой закуси соточку, но это не про нас. Я как хлебнул горящего спирта, так и зарёкся.

Курица и помидоры пришлись Размахову по вкусу. Он, не торопясь съел грудку, большой мясистый помидор, подождал, когда сосед дожует куриную ногу и поинтересовался:

– Стало быть, ты с пьянкой завязал?

– Не было счастья, так несчастье помогло. Ведь до этой беды, меня жена и грызла, и ласкала, чтобы я пить бросил, всё бестолку. Нашему брату, чтобы избавиться от дурной привычки надо обязательно получить чем-нибудь тяжёлым по бестолковке, чтобы в ней колесики завертелись в правильном направлении. А ты крепко бухал?..

Но Размахова в палате не было, насытившись, он опять погрузился в свои огненные сновидения, скрипя зубами и вздрагивая, переживал все, что с ним случилось, и очнулся уже вечером, когда в палате включили свет, и она наполнялась торопливым лиственным шумом, который, волна за волной, накатывался из полуоткрытого окна. Где-то совсем рядом была жизнь, и выпавший из неё почти целиком Сергей остро затосковал о том, что вряд ли удастся дожить до первого снега, погрузиться в его молодящую тело и душу свежесть, попробовать на вкус, в конце концов, слепить голыми руками снежок и запустить им в дверь гаража во дворе своего дома.

Постоянно пребывающее в огне сердце Размахова заподрагивало. Он заскрипел зубами и беззвучно заплакал, и скоро его глазницы наполнились слезами, которые он кое-как сумел промокнуть полотенцем, но не досуха, и свет уличного фонаря дробился в его глазах, рассыпаясь на множество искр, которые можно было принять за снег, и это видение Сергея заворожило и успокоило.

– 6 –

Расставшись с Верой Петровной, Зуев сел на трамвай и всю дорогу до тётушкиного дома размышлял, куда ему идти – к ней или к Галине. Выйдя на остановке, он, не торопясь, дошёл до знакомого подъезда, постоял и скорым шагом двинулся туда, где его ждало угощение «горячими пирожками», а их, судя по её нетерпеливому нраву, у молодой женщины было приготовлено для Родиона в избытке.

Побывавшему не раз в опасных переделках боевому офицеру оказались непросто преодолеть шесть лестничных маршей до нужной квартиры. Перед Галиным этажом поставил чемодан на площадку, поднялся на несколько ступенек, выглянул на лестничный марш и тотчас поспешил обратно, потому, что где-то наверху хлопнула входная дверь, и кто-то дробно застучал каблуками по бетонным ступенькам. Это была школьница, которая потряхивая большими белыми бантами, пробежала, на ходу поздоровавшись, мимо Зуева, а он догадался, что глупо торчать перед дверью и взялся за ручку чемодана.