Смотрового глазка на двери не было, но Галя распахнула дверь без задержки, и по её радостно засиявшему лицу он понял, что она счастлива его видеть.

– Вот, приехал…

– Заходи, Родя, – защебетала Галя. – Я тебя сегодня с утра в окно выглядываю, но занялась стряпнёй и проглядела.

– Может, я потом зайду, – нерешительно произнёс Зуев. – Где сынишка?

– Я одна-одинёшенька! – засмеялась Галя и потянула его за рукав. – Сын в садике.

В прихожей, когда за ним захлопнулась входная дверь, Родион почувствовал себя увереннее и, поставив чемодан на пол, шагнул вперёд, они обнялись, и Галя, отступая шаг за шагом, повлекла его в спальню, где Зуев, торопливо раздевшись, испробовал впервые в жизни «пирожок» с начинкой сладчайшего восторга, который только дан человеку природой.

– Ты, Родя, сегодня пришёл ко мне сам не свой, – сказала Галя. – Может, что случилось?

– Хороший человек в беду попал, – и Зуев рассказал ей про Размахова. – Почему так жизнь несправедливо устроена: хорошие люди мучаются, а негодяи живут припеваючи?

– Ах, Родя! В жизни всё рядом – и хорошее, и плохое. Я смотрю только на её светлую сторону, а что там, в тени, меня ни капельки не интересует. Конечно, жаль твоего друга, но своей тоской ты ему не поможешь. Может ему лекарства будут нужны, так у меня блат в аптечном управлении.

– Он сильно обгорел, – мрачно сказал Зуев. – Я видел таких в Афгане, долго они не живут, но мучаются, не приведи господи!

Галя была не склонна говорить об этом и увлекла Родиона приготовлением к праздничному обеду, которым решила отметить его вселение в квартиру. Зуев вызвался сходить в магазин и получил в руки список всего, что нужно купить, и вместе с ним увесистый кошелёк.

– У меня деньги есть.

– Вот и хорошо, что есть, – сказала Галя. – Они тебе пригодятся, а это расходные на прожитие. Там же талоны на масло и колбасу.

Она придирчиво его оглядела и подвела к зеркалу.

– Пиджак никуда не годится, а брюки пока сойдут за первый сорт.

– Что ты затеяла? – удивился Зуев.

– Погоди, – она достала из шкафа пиджак яркого малинового цве-

та. – Это тебе.

– Мне? – поразился Зуев. – Но он, как это сказать, не мужской расцветки.

– А вот и неправда, очень даже мужской пиджак, как сейчас стали говорить – для крутых ребят.

– Ты где его взяла?

– Как где? Ты что забыл, что я модистка? Я первый такой пиджак сшила для Подростка.

– Для какого ещё подростка? – не понял Зуев.

– Один из самых крутых в городе. Сейчас, Родя, время пришло для таких, как они. А чем ты их хуже? Офицер, афганец. В этом пиджаке тебе всюду будет дорога, так что обнови его, не медля.

Зуев облачился в малиновый пиджак, глянул в зеркало и остался доволен: Галя на глазок угадала его размер, и пиджак сидел на нём, как влитой, и его цвет уже не показался ему таким крикливо-вызывающим, как с первого взгляда.

Прихватив пару пустых авосек, Родион спустился вниз, вышел на улицу и направился в магазин путём, сторонним от тётушкиных окон. Ему не хотелось попадаться ей на глаза, чтобы не отвечать на прямые вопросы, которые бывший начальник паспортного стола умела ставить так остро, что они Родиона вгоняли в краску своей откровенностью. Но это у неё получалось не от испорченности милицейской службой, а от привычки говорить всегда правду.

Продуктовый магазин был Зуеву знаком, будучи в гостях у тётушки он здесь неоднократно бывал, и обычно в нём имелись товары и покупатели. Но, войдя в торговый зал, он поразился пустым прилавкам и малолюдству. Не было даже водки, одни ряды консервов, овощных и рыбных, молочные пакеты и бутылки, макаронные изделия, грязная бочка с постным маслом, дешёвые сигареты и хлебобулочные изделия – всё это Родион охватил одним взглядом и, вздохнув, развернул записку с Галиным заказом. В нём значился один продукт, который можно купить свободно – поваренная соль в серых килограммовых пачках.

В молочном отделе по талонам он приобрёл восемьсот граммов масла, в мясном – кило двести «Докторской» и отправился в овощной павильон. За картошкой была очередь, и Зуев встал за мужиком, который явно страдал с похмелья: краснел и потел, источая вокруг себя такое похмельное амбре, что все от него отворачивались.

– Мне десять килограмм и, будьте добры, помельче.

Продавщица сыпанула в грязный лоток из ящика картошку, бухнула её на весы.

–Девушка, я просил, чтобы помельче, – недовольно пробрюзжал мужик.

– Не хотите – не берите! – озлилась баба. – Кто следующий?

– Вот же у вас мелочь стоит, полный ящик.

– Это отбраковка.

– Вот и взвесьте её мне.

Очередники возмущённо зашумели, раздалось несколько негодующих возгласов.

– Обратно не приму! – заявила продавщица и насыпала мужику картофельной мелочи большую продуктовую сумку.

В ответ он победно огляделся по сторонам и радостно выпалил, глядя на Зуева:

– Учись, парень, жить! Теперь моя, когда очистит эту мелочь, хренушки отправит меня в другой раз за картошкой. Замучается чистить!

В очереди зашумели, кто-то обозвал мужика жестокой скотиной, но он, всё так же победно поглядывая по сторонам, подмигнул Сергею и понёс картошку домой.

– Тебе тоже мелкой? – спросила продавщица.

– Нет, мне покрупнее, – сказал Зуев. – Я сам чищу.

За час, который он отсутствовал, Галя успела накрыть стол, переодеться, позвать на торжество гостью, и когда Зуев появился в квартире, тётушка его обняла и расцеловала.

– Надо же, решился! А мы с Галей думали, если ты сегодня не явишься, составить группу захвата и взять тебя в твоём райцентре штурмом. Что это ты купил? Картошку? Молодец, Родя, не слушай тех дураков, которые палец о палец не ударят, чтобы помочь жене по дому.

– В продуктовом – шаром покати, – сообщил Зуев. – Но талоны я отоварил.

– Я их не всегда использую, – сказала Галя. – Меня пока клиенты уважают.

Зуев посмотрел на стол и сглотнул слюну: такого угощения ему не то чтобы пробовать, видеть не приходилось.

– Любовь да совет! – провозгласила Варвара Ильинична, чокаясь с

молодыми. – Живите и не слушайте тех, кто стонет, что жить плохо. А когда в России было всем хорошо? Мы не Голландия, где людей поштучно, как гладиолусы, выращивают. У нас в народе сорняков полно, им то – это не по нраву, то – другое. А вы живите для себя и, бог даст, для своих детей. Горько!

Тётушка долго засиживаться не стала, попробовала всего помаленьку из того, что было на столе, и покинула молодых, прихватив, после Галиных уговоров, ассорти из тех блюд, за которые особенно усердно хвалила хозяйку. Зуев проводил её до дверей подъезда, вернулся в квартиру и, выпив рюмку водки и закусив, выразительно глянул в сторону спальни. Галя в ответ улыбнулась так призывно и многообещающе, что Зуев, без лишних слов, подхватил её на руки и, жадно целуя, устремился к кровати.

Следующий день они начали с того, чем закончили вечер, затем позавтракали, и Зуев, помявшись, сказал:

– Как бы я от такой жизни не разбаловался. Пойду в отдел по трудоустройству.

– Что они тебе предложат – сто рэ. Берись за кооператив.

– Я в этом деле господин дерево.

– Можно подумать, что все кооператоры умники! Надо арендовать помещение. Лучше в центре. Сходи к своим афганцам, они и черно-быльцы сейчас в городе многим крутят. Где-то у афганцев есть своя организация, вот туда и сходи. Под лежачий камень вода не потечёт.

Галя отвела сына в детсад, вернулась и показала Зуеву все документы, которые собрала, чтобы создать кооператив: вырезки из газет и журналов с правовыми актами, всякие справки, образцы заявлений в надзирающие органы. Родион за пару часов со всем познакомился и понял, что одному с этим не справиться, нужна помощь. Галя вновь напомнила ему про афганское братство. О нём мог знать танкист Нечаев, с которым Зуев познакомился в госпитале. Поколебавшись, он нашёл в записной книжке номер телефона соратника по «Антибюрократическому центру». Нечаев был дома, и они быстро столковались, где и во сколько им встретиться.

Галя не выпустила Родиона из квартиры без придирчивого осмотра. К малиновому пиджаку она подобрала фиолетовую рубашку, а на шею Зуева, весьма его этим смутив, возложила золотую цепочку с золотым, с финифтью, крестом. Он хотел запротестовать, но, взглянув на себя в зеркало, промолчал: что-то в новом облике ему пришлось по душе. Родион, несмотря на боевое прошлое, ещё не избавился от мальчишества, и когда ему представилась возможность вообразить себя киношным героем, он за неё ухватился.

К башне с городскими часами Зуев подкатил на такси. Нечаев уже был на месте встречи, и, увидев Родиона, удивился:

– Тебя и не узнать! Прикидывался тихоней, а теперь возьми тебя за рупь двадцать, с золотой цепью и в крутом прикиде.

– Ерунда! – отмахнулся Зуев. – Потолковать бы надо. Где тут можно приземлиться?

– Это запросто, – сказал Нечаев. – Мой комбат – хозяин кафе, оно за углом.

В заведении его хорошо знали и обслужили без задержки. На столике появились небольшие рюмки для коньяка, лимон, кофе.

– Мы с тобой не виделись всего ничего, – сказал Нечаев. – Но что случилось? Ты сейчас совсем не похож бывшего старлея, которого я затащил на лекции московского демократа.

– Честно говоря, я антибюрократов выбросил из головы. А ты всё с ними тусуешься?

– Что же тебя заставило сменить убеждения? – не отступал Нечаев. – Сейчас, после подавления путча, антибюрократы могут в области и городе сделать почти всё. Отступников открывает в облисполкоме двери ногой. Мудосарова раскрутила свою газету.

– Пусть тешатся, – Зуев понизил голос. – Я сменил не убеждения, а образ жизни.

– Не понял, это как?

– Женился! – провозгласил Зуев и подозвал официантку. – Подайте бутылку шампанского.

– Погоди, я позову комбата.

Свидание с афганцами слегка затянулась. Но выпито было совсем немного. Зуев не забыл, зачем сюда явился, и, приглядевшись к комбату, выложил свою просьбу насчёт аренды помещения. Майор тут же провёл Родиона в свой кабинет, вызвонил чиновника горисполкома, который занимался нежилыми помещениями, и быстро с ним столковался о приёме на следующий день Зуева по вопросу аренды. Родион поинтересовался, сколько это будет стоить? Оказалось, что полкуска, то есть пятьсот целковых, цена, по уверению бывалого комбата, вполне божеская, потому, что с нового года всё будет многократно дороже.

Зуев никогда не давал взяток и вошёл в горисполком с большой опаской, как шпион на встречу с представителем центра. Нужный ему кабинет находился на втором этаже, он взглянул на часы: до встречи с чиновником осталось две минуты, и заторопился. Других просителей у кабинета не было, Зуев уже хотел постучать в дверь, но она отворилась, и хозяин кабинета протянул руку:

– Если вы ко мне, то давайте паспорт. Другие документы потом.

Внимательно рассмотрев фотографию на документе и сличив её со слегка растерянной физиономией Зуева, чиновник пригласил его в кабинет.

– Вы знакомы с условиями получения аренды?

– Так точно, – по-военному чётко ответил Зуев.

– Давайте их сюда.

Чиновник заглянул в конверт с деньгами и сунул в ящик стола.

– А теперь, Родион Игнатьевич, порешаем ваши вопросы…

Из трёх предложенных вариантов Зуев, вместе с Галей, выбрал помещение, которое находилось практически в центре. На согласование всех вопросов ушло ещё две недели, и каждый день был заполнен суетой с оформлением бумаг, поездками то к пожарникам, то в горгаз, то в электросети, то в санэпидстанцию, без своих колес Родион вряд бы управился, но «жигулёнок» шестой модели был на отличном ходу и обеспечил первопроходцу капитализма необходимую мобильность.

Зуев был крепко занят своими делами, даже поездку к матери с молодой женой отложил на неопределённый срок, пока не уладит все дела с открытием кооператива. Он и Вере Петровне позвонил лишь потому, что Галя вдруг поинтересовалась здоровьем Размахова.

– Ему стало полегче, но всё ещё очень плох, – сказала соседка. – Его готовят к операции.

– Он обо мне не вспоминал? – спросил Зуев. – Может, какие лекарства надо достать.

– Серёжа мало чем интересуется. Но посетителей к нему уже пускают. А про лекарство надо узнать у лечащего врача, мне он ничего не говорил.

Зуев положил трубку на телефон и посмотрел на Галю.

– Завтра поедем на пару дней к моей маме, – сказал он. – А после возвращения съездим к Сергею.

– Я чувствую, что тебя в больницу не тянет.

– Ты права, – помедлив, сказал Зуев. – Я в Афгане всяких «двухсотых» насмотрелся, а Размахов, если и ждёт кого-нибудь, то, конечно, не меня.

На следующее утро Зуев проснулся в дурном настроении, осторожно, чтобы не потревожить жену, поднялся с кровати и прошёл на кухню. Кофе его взбодрил, но душевное спокойствие не вернул, и он, подойдя к окну, посмотрел на свою «шестёрку», припаркованную возле подъезда, взял авоську, положил в неё кусок колбасы, лимон, шоколадку, стараясь не шуметь, открыл входную дверь и покинул квартиру.

Новый аккумулятор помог завестись движку сразу, Родион дал ему поработать вхолостую и стал протирать запотевшие стёкла. Хлопнула входная дверь, он обернулся и увидел жену, которая, прикрыв наготу плащом, выскочила из квартиры следом за ним.

– Ты куда?

– В больницу к Размахову. А ты что подумала? – сказал Зуев. – Испугалась, что убегу?

– Мне стало страшно. Проснулась, а тебя нет, – жалко улыбнулась Галя.

«Она меня любит», – самодовольно подумал Зуев, наблюдая в зеркало заднего вида, как жена машет рукой ему вслед. Две недели семейной жизни пролетели для него одним махом, и Галя ни в чём не обманула его в своих обещаниях. Она всегда и во всём, особенно перед незнакомыми людьми, подчёркивала, что её муж – голова затеянного кооперативного предприятия, а она – всего лишь помощница и советчица, и такой семейный расклад Зуева вполне устраивал.

Было ранее утро, но Родион, ставший за несколько дней пробивным и настойчивым, не сомневался, что в палату пройдёт без всяких затруднений. Его малиновый пиджак и поблескивающее на шее золото ослепили больничную обслугу, и только на этаже, где размещался ожоговый центр, дежурная медсестра слабо вякнула: «Вы куда?» Но тотчас сникла в своей наполовину стеклянной будке.

После подъёма прошло уже около часа, и в палате санитарка помогала беспомощным больным промыть глаза и облегчиться. Размахов, лёжа на двух подушках, имел под собой судно, и санитарка, стоя возле кровати, требовательно на него поглядывала.

– Ты уж поднатужься, милок, поднатужься. Тебе уж два дня, как

надо облегчиться. Сейчас твоя Вера Петровна позвонит, и что я ей скажу?.. А ты что, к нему?

– Если это Размахов, то к нему, – сказал Родион и, перехватив взгляд пострадавшего, тотчас его узнал.

– Вынесешь «утку», когда облегчится, – велела санитарка. – Вымой её как следует и поставь под кровать.

– Она уже полная! – воскликнул Зуев. – Или ты нюх потеряла?.. Вот тебе два рубля, и мы квиты.

Санитарка ловко, одним движением, вытянула из-под Размахова судно и, держа его на вытянутых руках, вынесла из палаты.

Зуев положил два рубля на тумбочку и наклонился к Размахову.

– Сергей…

– Не ожидал меня увидеть таким?

Зуев пододвинул стул к койке и присел.

– Что врачи говорят?

– Ничего хорошего не обещают, – слабым голосом произнёс Размахов. – К операции готовят.

– Когда операция?

– Завтра. Ты возьми в тумбочке виноград и дай мне. Что-то сушит горло… А ты изменился, хотя может этот пиджак тебя переменил.

– Я женился, – сказал Зуев. – Помнишь, я об этом говорил.

– Нет, не помню, но поздравляю. Свадьба была?

– Через месяца три, ближе к Новому году гульнём. И ты к этому времени поправишься. Были бы кости, а мясо нарастёт.

– Вряд ли, – прошептал Размахов. – Впрочем, всё на волоске.

– Может тебе лекарство какое нужно? – заговорил Зуев, чтобы ободрить Размахова. – У моей Гали связи в аптекоуправлении. В конце концов, пусть тебя отправят в Москву. Сейчас медицина добилась многого – сердце пересаживают, недавно кому-то кисть руки пришили. Сейчас наука уже близка к тому, чтобы удлинить жизнь человека вдвое, до ста пятидесяти лет…

Зуева остановили хлюпающие звуки, которые стал издавать Раз-махов. Родион наклонился к нему и по глазам понял, что тот смеётся.

– Это здорово, что человек будет жить вдвое дольше, только как жить? – Сергей глянул на Зуева. – Заменят ему сердце, почки, даже голову, но кто ему другую душу даст, кроме бога?.. Над душой доктора не властны, они даже уверены, что её нет вовсе.

Размахов заворочался на скрипучей кровати, издавая звуки,

которые можно было принять и за смешки, и за всхлипывания.

Родион поднялся со стула и озабоченно наклонился над ним.

– Тебе что-нибудь надо?

– Мне уже ничего не надо, – сказал Сергей. – Этой ночью я понял, что со мной происходит, и через что мне предстоит пройти.

– Может, не будем о грустном? – весело сказал Зуев. – Я на все сто уверен в твоём выздоровлении.

Из-под марлевой повязки, покрывающей почти всё лицо Размахова, опять послышались булькающие звуки.

– Этой ночью я понял, что нахожусь за порогом жизни, в том самом промежутке, который отделяет её от смерти. Ты знаешь, что такое смерть?

– Я о ней никогда не думал и не хочу думать, – пробормотал Зуев. – Даже в Афгане не думал о ней.

– Я знаю, что моё преображение началось не так, как у других людей это происходит – после смерти, – хрипло выдохнул Размахов. – Ведь я не просто обгорел, а наполовину освободился от кожаных одежд; врачи возле меня хлопочут, но они не в силах возродить мою плоть, которая мешает высвободиться из неё душе. Ты бы им сказал, чтобы они не мучили меня, оставили в покое…

– Я этого не слышал, Сергей, – сказал Зуев. – А ты этого не говорил. Ты просто обязан выздороветь.

Размахов часто задышал и закрыл глаза. Родион подвинулся к нему и поднёс к растрескавшимся губам виноградинку.

– В человеке с часа его рождения что-то да умирает, – сказал Размахов. – Но он живёт до тех пор, пока его душа не покинет тело. А её на привязь не посадишь, придёт срок и улетучится.

Закончить разговор им не дала старшая медсестра, которая властно скомандовала, чтобы посторонние покинули помещение. Начинался утренний обход больных лечащими врачами, и Зуев, облегчённо вздохнув, простился с Размаховым и торопливо покинул больничную палату. Слова, сказанные Сергеем, разбередили его собственную душу, и она откликнулась на чужое горе слёзным постаныванием о своей неизбежной участи – пострадать за грехи, которые человек совершает, не думая о последствиях. Но думал об этом недолго, до первого перекрёстка, где чихало, пыхтело и тарахтело скопище машин, готовых ринуться на главную улицу города.

– 7 –

С приездом Олега жизнь Веры Петровны приобрела осмысленную полноту. Она приняла его как родного внука и стала относиться к нему со всей теплотой и заботливостью, чего тому всегда не хватало в своей семье, где мать уделяла всё внимание детям от второго мужа и к первенцу относилась с прохладцей, которую тот не мог не заметить. Во всяком случае, она его не избаловала и, приехав к отцу, Олег вёл себя скромно, не пялился в телевизор, а принялся изучать устройство автомобиля, надеясь со временем оседлать отцовский «уазик».

Сегодня, после школы, он опять засел в гараже, и Вере Петровне пришлось, открыв окно, его звать к столу.

– Олежек! – громко взывала она. – Пора в больницу, а ты ещё не обедал!

На первый зов он не откликнулся и лишь после третьего захлопнул книжку с описанием устройства автомобиля и показался на глаза хлопотливой соседке, которая, призывно махнув ему рукой, принялась накрывать на стол: поставила тарелку куриного супа с лапшой, гречневую кашу с котлетой, кружку компота и сдобную булочку.

Вере Петровне нравилось глядеть, с каким аппетитом Олег поглощает приготовленные ею кушанья, в этом она видела одобрение своей работе, и другой похвалы ей было не надо.

– Завтра отца будут оперировать, – сказала она. – Я с утра уже в церкви побывала. А ты, Олежек, не молчи возле него. Сейчас ему твоё теплое слово нужнее лекарства.

– Я хочу сказать, но как посмотрю на него, на ожоги и раны, и молчу, чтобы не заплакать.

– Плакать не надо, – сказала Вера Петровна. – Твои слёзы его напугают, он может подумать, что тебе плохо живётся.

– Мне здесь хорошо, – вздохнул Олег. – И в школе понравилось, только с английским беда.

– Вот об этом не говори, – испуганно произнесла Вера Петровна. –

Однако нам пора, пока на трамвае доедем до больницы, и тихий час кончится.

Поднявшись на этаж, где размещался ожоговый центр, Вера Петровна отправила Олега в палату к отцу, а сама робко вошла во врачебный кабинет. Ставший хорошо знакомым лечащий врач отор-вал взгляд от лежавших перед ним бумаг и приветливо улыбнулся.

– Как там с операцией? Не опасно?

– Палец занозить – и то опасно, – сказал врач. – Конечно, ваш больной – тяжёлый, но это обычная плановая операция. Постарайтесь его не беспокоить и не утомляйте, ему нужно набраться сил.

– Вы уж, доктор, постарайтесь, – промямлила Вера Петровна, неловко пытаясь засунуть в выдвинутый наполовину ящик стола завёрнутую в газету бутылку коньяка.

– Не надо, зачем вы так, – слабо запротестовал врач.

– Примите как благодарность, – прошептала Вера Петровна и торопливо покинула кабинет.

Она была женщиной слабонервной, и вручение подарка вызвало у неё усиленное сердцебиение, от которого удалось избавиться не сразу, и в палату Вера Петровна вошла побледневшей.

– Как себя чувствуешь? – прикоснувшись губами к щеке Сергея, сказала она. – Завтра похолодает, а это тебе облегчение. Этим летом жара измучила всех: и здоровых, и хворых.

Сергея напоминание о погоде обеспокоило, и он спросил:

– Как у тебя, Олежек, с верхней одеждой и зимней обувью?

– Зимнего у него ничего нет, – сказала Вера Петровна. – Но он парень рослый и ему пойдут твои новые сапоги, дублёнка, свитера, куртка, а костюм для школы, рубашки, туфли мы с ним купим.

– Как в школе?

– Нормально, – сказал Олег. – Я, папа, хочу «уазик» освоить. Ты не против?

– Осваивай, только не разбирай. Я лет в десять, пока отец был в командировке, пытался отремонтировать будильник. Разобрал, а собрать его и часовой мастер не смог. Ты, Олежка, вряд ли сам в машине разберёшься, но её ещё и водить надо уметь. В автошколе время от времени объявляют набор на курсы шофёров. Туда принимают только после восемнадцати лет, но машину можешь считать своей.

Размахов к увлечению сына отнёсся благожелательно, по-другому не могло и быть: каждый приход Олега в больницу действовал на него благотворно, он выходил из полубреда, в котором находился почти всегда, глаза начинали поблескивать, и был способен вести внятный разговор.

Сын чувствовал себя рядом с изувеченным отцом неуютно, смущался, отвечал на его вопросы словно нехотя, и было заметно, что он тяготится пребыванием в больничной палате. Размахов всё это очень хорошо чувствовал и понимал, что это происходит не от душевной чёрствости Олега, а служит не контролируемой сознанием защитной реакцией молодого и здорового организма на присутствие рядом больного и страдающего человека.

– На следующее лето, Вера Петровна, у тебя для поездок на дачу, к сожалению, не будет своего персонального водителя, – сказал Размахов. – А если серьёзно, то ты, Олег, решай, куда пойдёшь учиться. Бог отправил человека трудиться не в наказание, а чтобы он совершенствовал свою душу, и это происходит только через работу.

– Я в политехнический пойду, – сказал Олег. – Там в этом году стали учить на программистов.

Сергею решение сына понравилось тем, что тот не просто бесцельно взирает вокруг, но примеривается к жизни, пытается нащупать тот шесток, на который ему определено взлететь его судьбой. Одновременно он жалостливо подумал о себе, и у него были когда-то мечты, но пока готовился взлететь, топорщил крылья, время безвозвратно утекло, а тут ещё так некстати на него обрушилось несчастье. Сергей замолчал, его опять повлекло в сумеречное состояние, в глазах заполыхали багрово-сизые языки пламени, и он погрузился в беспокойный лихорадочный сон, который нёс его по отсвечивающей жаркими всполохами близкого пожара бескрайней реке памяти, из глубины которой вставали видения как прошлой, так и будущей жизни

Вера Петровна и Олег покинули палату, Сергей этого не заметил и пришёл в себя только вечером, когда к нему пришёл Уваров, который посещал его каждые два дня. Обычно весёлый, на этот раз он явился хмурым и озабоченным какой-то ведомой только ему одному думой.

– Ну, как там? – сказал Размахов. – Судя по твоему похоронному виду, великого борца с привилегиями Ельцина наконец-то короновали?

– До этого дело ещё не дошло, но он уже где-то рядом с троном верховного правителя России, или того обломка, который останется от развала Советского Союза.

Размахов тяжко вздохнул, заворочался и попросил воды.

– Хочешь квасу? – предложил Уваров. – Мама только что сцедила.

Сергей согласно хмыкнул и облизал сухие губы.

– Ядрёный квасок, – сказал он, отстраняясь от опустошённой круж-

ки. – Настоящий. Сейчас мало в жизни того, что можно назвать настоящим, то есть природным и коренным. Пожалуй, человек сейчас в состоянии подделать всё, кроме смерти.

– Но жизнь ведь самая настоящая, – не согласился Уваров. – Человек обладает свободой воли, имеет право выбирать, как ему жить – во грехе или праведности.

– Ты, Уваров, так и не освободился от либеральных заморочек, – после некоторого молчания скептически произнёс Размахов. – Какая может быть свобода выбора там, где всё фальшь и враньё, начиная от выродка Горбачёва, заканчивая моим лечащим врачом, который, в общем-то, нормальный мужик, но врёт, что я вот-вот оденусь в новую кожу и доживу до пенсионного возраста.

Уваров встал со стула, прошёлся несколько раз возле кровати, затем огляделся по сторонам и достал из кармана стограммовую бутылочку коньяка.

– Ты не против?

– Должен же я хоть раз нарушить режим, – сказал Размахов. – Сядь спиной к двери, чтобы вовремя ликвидировать следы преступления.

Уваров опорожнил бутылочку в кружку, наклонился над Сергеем и помог ему выпить. От шоколада Размахов отказался.

– Не надо портить сладостью ощущения жизни, которое присутствует в настоящем коньяке.

– Вот видишь, – улыбнулся Уваров, – в жизни не всё фальшь, есть и настоящие вещи.

– Этой ночью со мной всё будет по-настоящему…Может, пом-нишь, у Твардовского: «Я погиб и не знаю: наш ли Ржев, наконец?..» Вот и у меня та же боль: я уйду и не узнаю, что будет с Россией?

– Этого никто не знает, – сказал Уваров. – Советская власть, судя по всему, приказала долго жить, государство вот-вот рухнет в тартарары вместе с идеями всемирного братства и мирового коммунизма. А взамен ничего нет. И не будет. Вот смотри: в семнадцатом году были царь, дворянство, интеллигенция, буржуазия, служители культа, пролетарии и крестьянство. Сейчас ничего этого нет в помине, а есть нечто усреднённое – советский человек, завтра это будет уже бывший советский человек, у которого на уме только одно: удовлетворить свой аппетит как можно быстрее. Миллион москвичей во время путча на демонстрациях – это рабы аппетита, и нет такой идеи, которая могла бы их образумить и очеловечить.

– Зря ты так на москвичей, – сказал Размахов. – Или ты на народ в обиде?

– Ах, Серёжа! Если бы ты знал, как я любил, как боготворил наш народ, а он – баран, да баран! Так называемый путч показал это во всей полноте

– Стало быть, вчера ты любил народ, а сегодня – нет, – попытался поднять голову с подушки Размахов. – В своё время меня тоже мучили эти вопросы. А ведь на них ответили до нас: «У кого нет народа, у того нет и Бога!» Это и про большевиков сказано, и про тех выродков, что сегодня раскалывают державу на части, и про нас с тобой, Юра.

–Что ты имеешь в виду?

– А то, что все мы, кто с высшим образованием, способны скорее полюбить чужое, чем своё, да ещё этим бахвалимся…

Размахов часто задышал, покрылся крупными каплями пота и, Уваров, взяв полотенце, начал им размахивать, затем утёр лицо друга.

– Одышка, – прошептал Размахов. – Знобит что-то.

– Может, позвать врача, – предложил Уваров. – У тебя же завтра операция, надо его предупредить, что ты простудился.

– Операции не будет. Времени у меня для неё нет. Да не таращься на меня, я в своём уме. Всему своё время…

Размахов проснулся далеко за полночью. Больница жила своей жизнью: кого-то везли на срочную операцию, кого-то – с операции, в коридоре ставили раскладушки и укладывали тех, кому не хватало места в палатах, кто-то стонал и метался в бреду, возле медпоста сестрички обсуждали новые модели обуви, а над кирпичным пристроем к больнице из трубы вился дымок. В котельной возле открытой топки стоял кочегар и бросал в неё отходы операционного производства. За эту работу ему не платили, он выполнял её за кружку спирта, которым скрашивал свою скучную кочегарскую жизнь. Опьянев, он выползал из дымного подвала на улицу и начинал петь: «Выйду на улицу, гляну на село: девки смеются, и мне весело!..» Пенье кочегара было похоже на вой, больные жаловались, что их беспокоят, и главный врач неоднократно предупреждал ночного солиста, но уволить его не мог, потому что на эту работу никто не шёл.

До сегодняшней ночи Размахов воспринимал соло кочегара как хулиганство, но сейчас им не возмутился и понял, что он не озорует, но изливает тоску своей закопчёной пьянством души по богу в разудалой песне, потому что не ведает ни одной молитвы. Где-то хлопнула рама, и чей-то строгий голос велел полуночнику заткнуть глотку, и за окном воцарилась тишина.

Прекратилась беготня в коридоре, но Размахов больше не пытался уснуть, он вдруг почувствовал, что на него, не мигая, кто-то смотрит в упор. Сергей осторожно повернул голову к окну, и ему сразу бросился в глаза тонкий ослепительно белый месяц, который плыл сквозь гонимые ветром тучи, как утлый чёлн по бурному морю. «Он ведь спешит за мной, – подумал Сергей, зачарованно глядя на его торопливое движение. – И я должен радоваться, что отправлюсь в бесконечность много раньше других, коим ещё предстоит дождаться очереди на своё посмертное счастье».

– 8 –

Кончина Размахова произошла для окружающих его больных и медперсонала незаметно. Утром санитарка подошла к его кровати, поставила на тумбочку чашку с тёплой водой, обмакнула в неё тампон, чтобы протереть глаза больному, и, вскрикнув, кинулась из палаты. Сначала прибежал один врач, затем другой…

– Отмучился! – сказал сосед по койке. – Ушёл и никого не потревожил.

Старшая медсестра известила Веру Петровну о смерти Сергея. Соседка от потрясения потеряла дар речи, и пока на кухню не пришёл Олег, привлечённый запахом сгоревшего лука, так и стояла возле газовой плиты с вытаращенными глазами.

Он снял с конфорки сковородку, отставил в сторону и открыл форточку.

– Что с вами? Почему вы плачете? Что случилось?

– Беда к нам пришла, – прошептала, глотая слёзы, Вера Петровна. – Нет больше твоего отца и моего Серёженьки… Позвонили из больницы… Скончался. Что теперь делать будем?

И она безутешно зарыдала.

Олег слишком мало знал отца, ещё не сжился с ним, и известие о его смерти воспринял, не утратив рассудка. Он нашёл в записной книжке телефонный номер Уварова и сообщил ему о несчастье.

Вера Петровна проплакалась и с жалостью поглядывала на Олега.

– Что же теперь с тобой делать, сиротиночка ты моя? Так и не удались тебе пожить с отцом, придётся обратно ехать к матери.

– Нечего мне там делать! – твёрдо сказал Олег. – Я для матери почти чужой и всегда лишний. А мне с вами хорошо. Будем жить, как до этого жили.

Веру Петровну слова юноши растрогали до слёз, на этот раз радостных. Она тоже не хотела расставаться с Олегом, потому что не представляла себе жизнь в одиночестве без того, чтобы не заботиться о ком-нибудь и не хлопотать вокруг него с утра до ночи.

Скоро приехал Уваров, он был бледен, но внутренне собран, и сразу взялся за телефон: позвонил на авиазавод, чтобы профсоюз оказал помощь деньгами, затем озадачил Зуева похоронными заботами. Надо было кому-то на следующий день забирать покойника из морга. Уваров взял это тягостное дело на себя, и когда гроб был доставлен в квартиру, приглашённые из церкви старушки начали отчитывать умершего. Двери в квартире не закрывали, проститься с Сергеем пришли соседи, приехала с авиазавода женщина, профорг цеха, где он работал, и отдала Вере Петровне конверт с деньгами.

– Сергея надо похоронить в отцовской могиле, – предложил Уваров.

– Так и сделаем, – согласилась с ним Вера Петровна. – Мне и Олегу удобнее будет к ним ходить.

Катафалк прибыл вовремя, несколько парней взяли гроб на полотенца и вынесли во двор. На кладбище поехали всего несколько человек. Возле могилы Зуев посмотрел на Уварова:

– Может, скажешь несколько слов? Прекрасный был человек…

– О чём говорить? Что для него наши слова?

Гроб опустили в могилу, засыпали песчаной землей, поправили дубовый крест и отправились домой, на поминальный обед. Отойдя от могилы на несколько шагов, Олег обернулся и разрыдался до истерики. Уваров и Зуев взяли его под руки и кое-как усадили в автобус. Бывалый шофёр, смекнув, что парня можно вывести из припадка только мужским способом, сунул ему в руку почти полный стакан водки:

– Помяни, легче станет!

Олег, морщась и стуча зубами о край стакана, опорожнил его досуха, стёр с лица чистым платком слёзы и попросил сигарету.

Уваров подал ему пачку и щёлкнул зажигалкой.

– Откройте окно, – проворчал шофёр и стронул автобус с места.

Поминальный обед делали в кафе рядом с домом. Зуев и Уваров не засиделись за столом, помянули друга, вышли в сквер, где присели на скамейку. За два дня они успели приглядеться друг к другу и почти подружились.

– Я почти ничего не знаю о том, чем Сергей занимался в деревне, – сказал Уваров. – Вроде, восстанавливал храм, потом эта трагедия…

– У него непременно всё бы получилось, если бы не эта беда. И вот что скажу: мне заниматься этим делом некогда, а ты мужик пробивной. – Зуев пристально посмотрел на Уварова. – Давай хоть чем-нибудь поможем восстановить храм в Хмелёвке. Это же его дело, пусть оно станет нашим.

На Руси много раздаётся прекраснодушных обещаний, но этот разговор не остался без последствий. Прошло несколько месяцев, и после Нового года жизнь Уварова круто переменилась. Он наконец-то понял правоту Размахова, что русское общество, как, впрочем, и все другие объединения по национальному признаку, деструктивно по своей сути. Его прозрению способствовало и то, что «Гамаюн» стал местом склок и разборок на темы, далёкие от тех, которые были заявлены при его создании. Но Уваров был от природы деятельным человеком и не мог долго пребывать в одиночестве. Поразмыслив, он повернулся к православию, стал посещать церковные службы, сблизился со священнослужителями и, получив благословение епископа, создал фонд возрождения храма во имя преподобного Сергия Радонежского в селе Хмелёвка.

Зуев был в курсе уваровского проекта, он даже стал одним из соучредителей фонда, вовлёк в него зажиточных кооператоров из «афганцев», и уже к маю фонд располагал суммой, достаточной, чтобы приступить к капитальному ремонту храма. Уваров и Зуев поехали в Хмелёвку, где их весьма благожелательно встретил отец Владимир, успевший за короткое время обосноваться в своём приходе. Он жил у Колпакова и сумел себя поставить в отношениях с председателем колхоза и председателем сельсовета как новая пришедшая всерьёз и надолго духовная власть, чему два закоренелых атеиста безропотно подчинились, и возле храма и внутри его копошилась бригада колхозных строителей-ремонтников.

Дела шли ни шатко, ни валко, мужики не торопились утром начать работу, а после обеда спешили её закончить. Уварова и Зуева они приняли за какое-то областное начальство и сначала помалкивали, но быстро разобрались, что к чему, и стали требовать улучшения условий труда, спецодежду, но в основном, жаловались на низкий заработок.

– Креста на вас нет, а стыда – и подавно! – прикрикнул на них Колпаков, который, не глядя на свою неизлечимую хворь, потащился сопровождать приезжих. – Разбаловал вас батюшка, привыкли на повремёнке баклуши бить, но не всё коту масленица. Теперь будете вкалывать сдельно: как поработаете, так и полопаете!

Мнение бывалого старика получило поддержку не только у Зуева, Уварова и священника, но и у строителей. Составили договор, где определили объём работы и сумму оплаты, и дело стало спориться. Зуев уехал в город, а Уваров и отец Владимир в четыре глаза приглядывали за строителями, чтобы те исправно выполняли свою работу.

На ремонт помещения храма, по прикидке Уварова, тех денег, что имелись в фонде, было достаточно, но предстояли значительные траты на внутреннее убранство и на колокола. Второй раз идти по кооператорам Уваров не решился и, собравшись с духом, явился к самому председателю облисполкома Фролу Гордеевичу, благо, что охраны вокруг него пока ещё не было, секретарша куда-то из приёмной выбежала, и Уваров, осмелев, сунулся в самый высокий кабинет области.

– Ну и чего ты застрял в дверях? – проворчал хозяин, отставляя в сторону стакан чая в подстаканнике. – Заходи, раз явился, только излагай дело ясно и коротко.

Уваров с некоторой дрожью в голосе изложил свою просьбу, присовокупив к ней пожелание:

– Хорошо бы всё сделать к восьмому октября, ко дню совершения памяти по преподобному и богоносному Сергию Радонежскому.

– Денег у меня нет, – помолчав, сказал Фрол Гордеевич. – Да они тебе и ни к чему: пока довезёшь их до завода, наполовину обесценятся. Получишь «уазик» с завода и обменяешь его на коло-

кольный звон. Может он поможет нам пережить это безвременье, раз

другого ничего не осталось.

Через два дня Уваров получил новёхонький, с конвейера, «уазик», оформил на него документы, оставил машину в гараже Размахова и уехал на Урал. Назад он вернулся с утверждённым и подписанным директором завода договором на совершение сделки, а через два месяца в Хмелёвку прибыла машина с одним большим и тремя малыми колоколами. К этому времени ремонт храма, в основном, был завершён, стены внутри и снаружи побелены, крыша, где залатана, где перекрыта и покрашена краской-серебрянкой, окна застеклены, и со стороны храм смотрелся весело и призывно, приглашая каждого, кто только на него ни взглянет, войти в него и очистить свою душу искренним покаянием.

Колокола поднимали за неделю до дня памяти преподобного и богоносного Сергия Радонежского. Поглядеть на это событие собралась вся деревня, из города приехали Зуев, Олег, Вера Петровна. Уваров прибыл отдельно со звонарём соборной церкви, тот и распоряжался подъёмом колоколов. Работа заняла несколько часов, но люди не расходились. Наконец были подняты все колокола, из храма вышли рабочие, помогавшие звонарю, ещё несколько минут продолжалось молчание. Потом раздался мягкий, но мощный голос большого колокола, который подхватили малые колокола, и люди обнажили головы, и многие стали осенять себя спасительным крестным знамением.

1991-2011г.г.