В тусне было несколько ярких звёзд. Одной из них непререкаемо неудобно а иногда жестоко сиял Леха Лопух, человек как и многие (кроме притусовавших мажоров) из гоп, по настоящему опасного, спального района. В то время когда нормой года было 3-7 подростковых трупа из драки или просто с гоп-стопа. Нормой – драки на топорах, или арматуре, или ножах (по предварительной договоренности). Лёха танцевал рэп. Он начал в Ульяновске рэп вместе с Балу, Адамом и Качком. Младшим. У него был фирменный стиль, когда с низов выходя на верх он в какой то момент плашмя падал на спину. Больно даже для зрителей. В итоге у него нашли трещину в позвонках и танцы пришлось оставить но уже в полулегендарном статусе. Его интересовало всё, он ел все без разбора, только потому что это есть а значит нужно попробовать. Алко, нарко, кровь, любовь, слезы, драки, какая то брутальщина, постоянный конфликт, по сути беззлобный, но обязательный, по природе, по полному непопаданию в любой паз. Мой первый шрам и шишка на плохо сросшейся челюсти. Лёха при всей своей абсолютной необразованности был удивительно тонок. Он очень чутко чуял язык и очень многое в тогдашний сленг привнёс именно он. Например слово «сущный». Оно висело у нас очень долго и означало степень того что Хайдеггер назвал бы Бытием. Степень Бытия в человеке это количество которое можно измерить нашей линейкой и это наша иерархия, непререкаемая просто из взаимных чувств, из общего по умолчанию признания. Из чутья дистанции, ощущения степени глубины. Человек был сущный или просто отсутствовал в реальности. Но кто то был сущнее. Сущной называлась музыка, которая трогала и сущнее была та что трогала до самой сути. За Лёху я конкурировал с битниками. Они хавали тяжелые наркотики и их гуру любил Бродского. Еще они читали Генри Миллера, Берроуза и прочее из того что не любил я. Тот трип был сугубо ради трипа а я очень хотел наставить Лёху на «путь». Неизбывно и непререкаемо, безнадежно и необратимо, для того времени, тогда это было безнадежно, да и сейчас еще не факт. Что бы прожить не зря ему можно было только погибнуть. Он был обречен с самого начала, своей непопавшей во время абсолютно бескомпромиссной сутью. Кусок старого моего самого старого наверное текста, он на эту тему.
“Распахнутые души русских детей с разбитыми в кровь кулаками. Говорят, это были слабые – те, кого съели наркотики. Сильные ездят на иномарках и имеют жопастых журнальных жон. И мы это съедаем, но я знаю. Вы были самыми сильными. Вы не признали власть киосков, которую выбрало время. Что вяжет нам иерархии грязи – киоск, два киоска, магазин – жрать и жрать бабло. Кшатрии?! Даже не вайшьи – шудры прело смотрят на нас отсыревшими на говне харями и думают что могут учить нас жизни. И вступить в эти координаты и иерархии – предать всех кто смотрит из своих гордых гробов.
Вы не герои газет, о вас не прописано ни в одном самом сраном блоге. Вас завалили постмодернизмом и Интернетом. Залили калом бессмысленной информации, который оказался крепче бетона. Повесили ярлык. И никто ничего не понял…”
Потом он кочевал по стране, воровал даже у знакомых. Просто не признавая никакой собственности, точно так же как и дарил своё. Потом сидел. Когда вышел и забрёл в гости – сказал мне самый значимый, может быть, комплимент. Легко рассказал как выжил. Как выживают те, кто сущный, у кого есть нечто, то ради чего. Как опадает там любое то, что царит сейчас пока здесь. Потом болел всеми болезнями. Потом умер, на скамейке, неприкаянно. И весил как говорят под 40 кг. Жертва войны, которую мы проиграли. Как и мой брат, как и тысячи лучших что так и остались галереей в 90-х.
Примечания
Похожий текст – русское поколение 90-е, одно из самых трагичных в истории вообще.
Текст оттуда же, из большой бескомпромиссности Игоря Гаркавенко. 7 (или 9 – не помню уже) лет тюрьмы. Тоже общались, ночуя в одном московском офисе несколько суток, и тоже сразу после его тюрьмы. Той же крови человек.