Жан МИНДУБАЕВ. ДНЕЙ ЛИСТОПАД. Повесть (Часть вторая)

Часть вторая

ДОРОГИ СУДЬБЫ

Университет

Скрылся Свияжск за горизонтом юности… И сижу я в своей деревне с аттестатом зрелости, размышляя, в какой казанский вуз податься…
Честно говоря, надеялся на медаль – с ней было бы легче. Но – увы! – медаль моя, очевидно, понадобилась кому-то из чиновников республиканского Минпроса (там утверждают, быть или не быть медалистом). Во всяком случае мне дали «отлуп» с удивительной мотивировкой: «Решение задачи математически правильно, но объяснение недостаточное». Значит, в аттестат ввели четвёрку – и без вступительных экзаменов в вуз не попасть.
Ну что ж… Едем с отцом в Казань – подавать в один из вузов документы. В какой? Идём в авиационный – там стипендия больше, чем в прочих. По каким-то причинам моё заявление не берут: «Приходите завтра».
Господи, как хорошо, что не приняли! Потому что назавтра ноги несут меня к университету. Вот он белоколонный, открытый ещё в начале девятнадцатого века, осененный именами Лобачевского,
Бутлерова, Бодуэна дэ Куртенэ – и прочих научных светил… Я иду к массивным дверям храма науки, а отец остается на улице со словами:
– Я туда не смею… Тут Ленин ходил…
Лето 1953 года. Живу в общежитии, готовлюсь к вступительным экзаменам. Реализуется знаменитая амнистия заключённым. Освобождённые уголовники постепенно заполняют город. Однажды в общежитии появляется милиция. Оказывается, одну из абитуриенток изнасиловали в туалете; другую утащили на чердак, где и обосновались амнистированные бандюганы… Казань захлестывает паника.
Но вступительные экзамены в университет никто не отменял. На историко-филологический факультет мечтают поступить сотни абитуриентов. Конкурс – двадцать пять человек на одно место!
Первый экзамен. Пишу сочинение на тему «Некрасов и его поэма «Кому на Руси жить хорошо». Жду в неизвестности устного экзамена. И этот судьбоносный час настаёт…
Устный экзамен по литературе принимает дама лет тридцати. Во время моего ответа рядом с ней появляется невысокого роста плотный человек с залысинами. Слушает, посматривая на меня с любопытством. После ответа слышу вопрос:
– А вы какую школу в Казани заканчивали?
Смущаясь, объясняю: я – из деревни; учился в Свияжске. Незнакомец обращается к экзаменаторше:
– А по сочинению у него что?
Та достаёт мою писанину, протягивает коллеге. Я вижу, что мне поставлена четвёрка. Незнакомец быстро перелистывает сочинение, достаёт красный карандаш, зачеркивает цифру «четыре», ставит вместо неё «пять» и расписывается…
Затем весьма участливо справляется у меня:
– А вы разве не знаете, что слово «карикатура» пишется через одну «эр»?!
Так ликвидируется хитрая уловка чиновников из республиканского минпроса, лишившая меня медали. Так я знакомлюсь с доцентом Львом Гдальевичем Юдкевичем. Он станет в университете моим доброжелателем и покровителем надолго…
Ещё три экзамена: иняз, историю, географию я легко сдал на пятёрки. Набрав двадцать пять баллов из двадцати пяти возможных, я стал студентом КГУ.
Не без горделивости (не изжитой и до сих пор) добавлю, что в нашей группе я единственный прошёл через экзаменационное сито. Все остальные были из весьма обеспеченных казанских семей – и сплошь «золотые» медалисты. То бишь – зачислялись в университет «автоматом»…
Стоит ли рассказывать подробно о студенческой жизни конца пятидесятых годов? Всем известно, что это такое: вечное желание где-нибудь подкормиться; съёмные углы у дебильных алкашей, где не можешь заниматься из-за вечных скандалов за фанерной перегородкой – и потому допоздна, до десяти вечера торчишь в университетской библиотеке; подрабатывание на разгрузке барж с цементом или дровами на Волге…
А ещё ежегодные отправки в сентябре «на картошку». Почему-то крестьяне, её сажавшие, никогда не успевали убрать с полей вовремя – а тысячи студентов, оставив аудитории и читальные залы, мчались в самые дальние углы копать эту самую картошку или морковь; убирать капусту или свёклу. Занятие, конечно, было весёлое – но какое оно имело отношение к учебному процессу?!

Продолжение. Начало – «Литературный Ульяновск», 2010, №3.

Детали бытия, разумеется, запали в память. Скажем, штурм студенческой столовой, где по талонам кормили жидкими щами «с головизной» и хлебными котлетами с запахом мяса.
Сам образовательный процесс никаких особых впечатлений не оставил. Запомнились некоторые преподаватели: старый латинист Александр Александрович, преподававший ещё в императорском университете; профессор Марков, посвящавший нас в дебри старославянской речи (как блестяще доказывал он, что слова «начало» и «конец» суть однокорневые – и означали они у наших предков точку замыкания кольца); очаровательная немка Роза Алексеевна, доводившая нас до слёз своим «плюс каумперфектами» – ну и ещё несколько личностей…
Глупостей в университете хватало. Скажем, Конкордия Александровна – величественная дама с причёской времен Екатерины Второй – доказывала, что устное народное творчество – то бишь фольклор, порождённый (понятное дело) отсутствием грамотности в «народных массах», – будет не только постепенно отмирать, истлевать, но и наоборот – развиваться, становиться ярче и всеохватней…
И я, как ни старался, не мог понять, отчего старорусские напевные
былины с их мелодичностью и очарованием породили советских «ска-
зительниц», сочинявших и такое:
…На дубу зелёном,
Да над тем простором
Два сокола ясных
Ведут разговоры.
Один сокол – Ленин,
Другой сокол – Сталин.
До сих пор с мистическим ужасом представляю этих вождей, сидя-щих на крепких сучьях развесистого дуба и ведущих политические диалоги… Странно, что с годами так неожиданно меняются представления о важном и неважном, о существенном и несущественном. Как трепыхалось сердце, когда провожал я из университетской библиотеки свою однокурсницу и дочь известного казанского дантиста Таллу Нитис! Сероглазая, большеногая, крупногрудая девушка снисходительно слушала мой несвязный лепет под сенью старой липы во дворе старого дома… Я же не только не смел взять её за руку, но даже и смотрел куда-то в сторону.
А когда свободно и раскованно подошёл к нам её сосед, высокий, спортивный парень (как я потом узнаю – лучший фехтовальщик Казани) – я и вообще стушевался. И как-то бочком, ощущая своё полное ничтожество, поспешил ретироваться…
Но какие-то стишата, побуждаемые вспыхнувшим во мне чувст-вом, всё же накропал. И – представьте! – они сохранились до сих пор!
Вот она, восторженная «классика» юности:
Вместе шли из парка.
Солнце уже село.
В этот день впервые
Твой увидел дом.
Тёплыми глазами
Душу ты согрела
Парню одинокому
В городе чужом.
Лето уходило.
Птицы щебетали.
Затихали в ветках.
Начинали вновь.
В парке, где под ветром
Листья трепетали,
Встретил днём осенним
Первую любовь…
И ведь дата стоит: «Сентябрь, 1953 г.»
…Раз уж речь пошла о неизвестно откуда взявшейся страсти рифмовать, то не обойтись и без нижеследующих шестнадцати строк. Названы они были многозначительно: «В первый раз» – и посвящены очень важному политическому событию – выборам в Верховный Совет СССР. Итак:
Вот я в руке держу его –
Свой первый бюллетень…
И в этот ясный мирный день
Желаю одного:
Чтоб жили люди много лет,
Не зная горести и бед,
Чтобы войны кровавый след
Не повторялся, нет!
Чтоб наша жизнь была светла,
Чтобы из года в год
Родная Партия вела
К победам наш народ.
Один из многих в этот час
В весенний мирный день
Я опускаю в первый раз
Свой первый бюллетень.
Вот так докладывал своим землякам о своих сверхпатриотических чувствах студент Жан Миндубаев! И желал-то он в этот мартовский день 1954 года только одного: чтобы жилось всем мирно и счастливо.
«Если б молодость знала! Если б старость могла!» – вздохнул как-то один из российских поэтов. Но юный студент той потрясающей мудрости в то время ещё не ведал…
А вот гонорар из районной газетки «Приволжский колхозник» он таки получил. Целых десять рублей – двадцатая часть стипендии. И это был первый (но далеко не последний) мой литературный заработок…
Слышу голоса: «Может, это и потянуло в писанину?»
Да нет, господа хорошие. Не это. Скорее всего, небольшая книжечка со стихами, которую отец дал мне в руки (в пятилетнем возрасте я уже хорошо читал). И в книжке этой были стихи про то, как после дождя оживился ручей, по которому пустил свой кораблик мальчуган:
И кораблик мой бежит,
И ныряет, и кружит…
Вот и побежал…

* * *
Вернусь к мысли о существенном и несущественном в разные годы жизненного бытия. Помню, какими драгоценностями представлялись извлечённые из разобранной завалинки кусочки разноцветных стёклышек. Как отмывали и оттирали их от грязи, как запрятывали в тайнички – не приведи господь кто-то украдёт! Трагедия!
Так и воспоминания. Одни становятся все дороже и трогательнее с течением лет. Другие – казалось бы судьбоносно важные в своё время – ныне не вызывают ничего, кроме недоуменной гримасы.
Как трясло перед экзаменами – без стипендии останешься! А ныне кажется пустяком. А дорога в деревню… Помню чёрную ноябрьскую ночь. До Ташевки добрался на предпоследнем идущим из Казани катере. Смеркалось, когда на пристани вылезли четверо – я и три крестьянки из деревни Ново-Татарская, это на полпути в Маматкозино. Бабы шли впереди, я тянулся следом. Темно, поле, грязь. Но не жутко. А вот когда одному пришлось идти через лес – что-то внутри сжалось, съёжилось. Старался ступать тихо, по грязи не чавкать. В каждом кустике мнилась угроза.
Вздохнул, когда выбрался. И зашагал луговиной быстрее. Но вдруг что-то возле просёлка зашевелилось, заворочалось! Ознобом охватило. Когда нечто большое, чёрное стало подниматься на ноги, страх накрыл с головой.
Оказалось, две лошади ночевали на лугу. И встревоженные мной встрепенулись и готовились пуститься наутёк…
Электричества тогда в деревнях не было. Не поставляло советское государство электроэнергию селу, тратило её лишь на промышленное производство. И в кромешной тьме, ведомый каким-то звериным чуть-ём, дополз я до своего деревенского логова, до родимой избы…
Однажды шли на зимние каникулы в деревню с Сашей Ивановым. Красавец Саша был слеп от рождения; в университет он попал по квоте для инвалидов (были тогда такие). И тащились мы с ним по заснеженным просёлкам от Казани до Маматкозино целых тридцать километров. Страшно проголодались, замерзли, стучались в окна всех домов всех деревень. И никто нам не открыл дверей – лишь живущая в ветхой избушке старушка впустила. И достала из печи чугунок с тушёной картошкой, и наложила нам в алюминиевую плошку еды…
Слепой Сашка ел жадно – а я не смог даже поднять ложку – такой грязной, годами немытой была та плошка…
Бабка, видимо, вылизывала её посередине после еды – а по краям… Ой-ой!

Погоня за строкой

Я ошибся, полагая, что расстаюсь со Свияжском навсегда. Город-остров о себе напомнил, когда я уже был на третьем курсе.
К тому времени я каким-то образом «прилепился» к газете «Комсомолец Татарии». Насколько помню, с Генкой Ведерниковым (он учился на геофаке) накарябали некий фельетон о нравах в советской торговле тех лет. Его газета «тиснула». Да ещё и гонорар выдала! Ну, раз уж такое подспорье возможно – как же его упустить?!
И пошло-поехало: заметка, другая, третья. А в летние каникулы впервые в жизни послали меня в командировку в детский дом, располагавшийся в селе Нижний Услон, на Волге.
И каково же было моё удивление, когда обнаружилось, что этот детдом перемещён сюда именно из Свияжска!
Директор оказался ярым удильщиком – и мы каждодневно таскали огромное количество мелкого окуня из волжского залива…
Напечатанное в газете некое подобие очерка именовалось, естественно, весьма «оригинально»: «Свет родного дома».
Так состоялось моё вхождение в журналистику.
Сейчас, оглядываясь на длинную-предлинную погоню за газетной строкой, я иногда сокрушаюсь, что выбрал именно журналистскую профессию. Сколько суеты, сколько передвижений, сколько нервотрепки, сколько встреч с людьми самыми разнообразными – интересными и неинтересными, нужными и ненужными вообще, сколько узнаваний всего и вся! Написал бы годам к тридцати канди-
датскую диссертацию – и бубни год за годом одно и то же… Да ещё и пребывай в почёте и уважении!
А тут: перелёты-переезды от Южно-Сахалинска до Мурманска вдоль и поперёк, бесконечные гостиничные номера и дружеские (а то и протокольные) застолья, многомесячные сиденья в Москве и так далее. К тому же и писать надо было такое и так, чтобы тебя публиковали…
Короче: суета сует.
Но с другой стороны: как расширяется твой кругозор! Как много ты узнаешь и видишь! С каким огромным количеством людей знакомишься! Какие только связи не возникают! Не зря же журналистика всегда была «крышей» для всякого рода «рыцарей плаща и кинжала»… Многих из них, работавших с удостоверениями журналистов «Известий», «Комсомолки», «Литгазеты», я хорошо знал лично. Горестно вспоминаются мне ушедшие из жизни Ашраф Ахметзянов (работал в Индии); Николай Хохлов (Пакистан); Коля Боднарук (Европа) и многие другие друзья-товарищи…
Так вот: республиканская газета «Комсомолец Татарии», выходив-шая трижды в неделю малым форматом – 1/2 «Правды» (так говори-ли тогда, ибо «главная» газета страны «Правда» была всем и вся: и мерилом, и образцом, и пугалом, и возносителем. Уж если кого-то «ухлестали» в «Правде» – то конец карьере. А если похвалили – пойдёшь в гору…)
«Комсомолец Татарии», конечно же, «матери-«Правде» во всём подражал. «Орган ОК ВЛКСМ» шага не делал в сторону от «генеральной линии». И всё же я этой газетке благодарен.
За то, что позволила объехать и обходить весь Татарстан. За то, что дала возможность почувствовать отрадное чувство авторства. За то, что приобщила к энергичному газетному ремеслу.
И за то, что утвердила в моём сознании ощущение весомости не просто произнесённого, но и написанного и напечатанного слова.
Возможно, я на многие годы так и застрял бы в молодёжной газете. Но одно обстоятельство, один парадокс бытия повернул судьбу совершенно по-другому…
Дело было так.
В 1956 году «Комсомольская правда» решила провести некий слёт своих юнкоров – то бишь юных корреспондентов. Уж не помню, что я в ней напечатал, но кто-то решил, что именно я должен на выше-упомянутом «слёте» присутствовать. Позаимствовав у соседа по общежитию коричневый клеенчатый плащ, я отбыл в первопрестольную. Естественно, там многое удивило: как встречали, как поили-кормили, как возили…
Столичная, скажу так, респектабельность ошарашила.
Затем дорога в Москву стала по разным поводам повторяться. И уже после окончания университета, после того, как в 1960 году я женился, произошло событие, ставшее в моей жизни знаковым.
Я стал гонимым.
Произошло это так. Ждавшая ребёнка жена, я и мой приятель по университету Карим Долотказин жили в двенадцатиметровой комнатушке общежития партшколы. В комнате стояли две кровати и был кран с холодной водой.
Я спал на полу; уже сильно пузатая супруга – на моей кровати напротив Карима.
Приближалось время рожать. Будучи в Москве, я решил заглянуть в Центральный комитет ВЛКСМ – поведать старшим товарищам о моей проблеме и попросить помощи. Ну хотя бы в виде отдельной комнаты в том же общежитии парткома…
Мне пообещали помочь. Однако не успел я прибыть в Казань, как сразу был вызван в обком ВЛКСМ. Да не к кому-нибудь, а сразу к первому секретарю Олегу Данилову.
Румяный, упитанный комсомольский лидер республиканского масштаба встретил вопросом, сильно меня удивившим:
– Кто разрешил тебе заходить в ЦК ВЛКСМ?
– Я полагал, что любой член ВЛКСМ…
– Выбирай: или мы тебя из газеты выкинем, или езжай к нефтяникам в Альметьевск – там идёт освоение нефтяной целины.
Так состоялся мой первый «изгон». Ни за что! Дальше эти изгоны в моей судьбе будут повторяться с мистически пугающей регулярностью – в Москве, Ульяновске и снова в Казани…
В Альметьевске пробыл два года. Нефтяники сразу дали квартиру: там родилась моя дочь; там познакомился с кучей уверенных в себе, пьющих, не лебезящих перед начальством промысловиков, знающих цену и себе, и тому делу, которым они занимаются.
Я объездил все нефтепромыслы; избавился от внутренней скованности, преследующей каждого, кто попадёт сразу после учебы за конторский стол…
Но самое главное: вдалеке от моего непосредственного начальства
я осознал, как прав был поэт, сказавший:
А в мире счастья нет –
Но есть покой и воля.
Я сам становился хозяином своей судьбы.

«Урал – опорный край державы…»

Как меня занесло на Западный Урал, в редко мелькающий и поныне на телеэкранах и в прессе город Пермь?
Попал я в этот город не по желанию, а по стечению обстоятельств. Жизнь в Альметьевске была вполне сносной (в бытовом плане). Но через два года стал я ощущать некую ограниченность своего существования: всё уже познано, со всеми в округе перезнакомился, всё изучил и осознал. Что ещё?
Захотелось иного, более широкого горизонта – так выражусь. Хотя бы в областной центр вырваться.
Хотелось вернуться в Казань. Но где там жить? Попытки обменять альметьевскую «двушку» на жильё в Казани были тщетными: никто ехать в глухомань из столицы Татарстана не желал. В лучшем случае в обмен на двухкомнатную предлагали либо комнату в коммуналке, либо комнату в бараке…
И вдруг в городской газете «Знамя труда» читаю объявление: «Меняю однокомнатную квартиру в Перми на двухкомнатную в Альметьевске. Как я заторопился в уральский ранее неведомый город!
Хозяин однокомнатной квартиры на улице Ленина (центр Перми!) отбывал в Альметьевск по семейным обстоятельствам. И вскоре стал я «пермяком – солёные уши».
Думаю, неинтересно рассказывать, как определился в Перми на работу, как стал познавать ещё один регион необъятного нашего Отечества. Скажу одно: даже по сравнению с Республикой Татарстан, совсем не обделённой ни экономической, ни интеллектуальной мощью, Пермская область являла собой край поистине могучий. И по расстояниям, и по социально-экономическому потенциалу, и по традициям…
Народ пермский мне пришёлся весьма по душе: открытый, общительный, переживший и перетерпевший многое от строгановских времён до сталинско-молотовской эпохи. В уральском замесе смешались, слились и отвердели многие поколения мастеровых, поколения первопроходцев, поколения политзаключённых (а на севере области ещё в тридцатые годы прошлого века были созданы громадные лагеря ГУЛАГа).
Край развивался как опорный хребет державы. Химия Березников и Губахи; шахты Соликамска и Кизела; машиностроение Мотовилихи и Лысьвы; лесопромышленность Гайны и нефтеперегонка Перми – чего только не было в этом крае!
Ну и интеллектуальный народ тоже водился: писатели, художни-ки, поэты, артисты. В Перми даже театр оперы и балета был – и даже балетное училище: признак аристократизма, «орден Почётного легиона» на спецовке рабочего края. (Всё же не зря город довольно долго носил имя сталинского премьера В. Молотова).
Так что духовная аура смягчала жизнь этого сурового и работящего города.
И, конечно, особенно примечательным было проживание в Перми писателя Виктора Астафьева, в ту пору очень популярного.
Выяснилось, что мы живём по соседству. И однажды довелось познакомиться.
Мне показалось, что за рулём выехавшего жигулёнка сидит жена Астафьева.
– Да она у вас молодец, Виктор Петрович!
– Ошибся, милый, – сурово ответствовал классик. – Она у меня тележного скрипу боится, а ты её за руль усадил…
Думаю, Астафьев слукавил насчёт тележного скрипа. Вряд ли могла бывшая фронтовая связистка испугаться чего-либо. Однако я заметил, что любых разговоров на личные темы Виктор Петрович избегает.
Другое дело литература и искусство. Тут суждения бывшего солдата были всегда точны, резки, объективны.
Однажды я поинтересовался, как он относится к имевшему весьма громкий успех фильму «А зори здесь тихие…». Астафьев прищурил глаза и отрубил:
– Оперетт про войну терпеть не могу.
Видя моё недоумение, пояснил:
– Там девки по лесу бегают, романсы поют, с эсэсовцами в прятки играют. Ты веришь в эту чушь?
– Почему чушь?
– Да потому, что этих головорезов немцы готовили на все случаи военной жизни! Потому что если бы хоть один эсэс из кустов вылез без оружия и своё вот такое лицо девкам показал (тут Виктор Петрович поднял растопыренные ладони и сделал страшную гримасу) и сказал бы: «Ша!», девки все разом бы обос…..сь! Со страху! А тут… романсы поют… чуть ли не нагишом бегают.
– Тогда я всерьёз задумался о правде и правдоподобии. А ведь до этого мне очень нравились «Зори».
Далее Астафьев рассказал историю с эсэсовцами, свидетелем которой был лично:
– Мы в Польшу вошли, идём вперёд «в логово врага». Бардак кругом! Мы впёред – немцы назад. Мы туда – они сюда и везде мелкие схватки…
На просёлок выкатили, смотрим: стоит подбитый танк, возле него три эсэсовца, у старшего правая рука висит как плеть – перебитая.
И стоят эти три эсэсовца в окружении наших солдат. И как-то очень напряжённо друг на друга смотрят…
Ну и тут появляется наша санитарная машина – грузовик с красными крестами на фургоне. Выскакивает из кабины лейтенант медицинской службы, бежит к раненому немцу, на ходу расстёгивая санитарную сумку. Профессиональный инстинкт гонит; руку фрицу перевязать хочет. Но как только к эсэсовцу подбежал – тот его левой рукой в челюсть, навзничь и уложил…
– Ну?
– Тут уж наши не выдержали, прикончили фрицев. Вот что такое эсэс…
Да, Астафьев прошёл всю войну связистом артполка, не мог не видеть всей её жуткой правды. Однако вспоминать о ней не любил: «Показного геройства война не терпит. Вот посылают тебя линию тянуть, а тут немец простреливает шоссе. Молодой боец бежит, падает. А бывалый вояка трубу под дорогой увидел, шмыгнул в неё, передохнул. И смотришь: и сам цел, и связь в порядке…»
О чём бы Виктор Петрович ни говорил – внимать ему можно было бесконечно. Он был из тех личностей, о которых поэт сказал: «…когда б таких людей …изредка не посылали миру – заглохла б нива жизни». Высоту своего призвания Виктор Астафьев нёс и берёг одинаково безупречно и в творчестве, и в быту. Помню один эпизод: однажды в Москве у большого босса уселись попить чайку. Помощник босса некто Миша быстренько подал чай-сахар, бараночки и прочее. Однако одному из сидящих на краешке стола чая не досталось.
Астафьев повёл глазом по столу:
– А что, у вас тут чай не всем подают, а выборочно?
Через секунду Миша влетел с подносом «на всех»…
…Его жена Мария Семёновна прошагала с ним немало фронтовых тяжёлых вёрст…
И ещё вспомнилось:
– А почему именно на ней вы решили жениться, Виктор Петрович?
– Война к концу катится… К нам в роту связи девчонок прислали. Новое пополнение. Смотрю – одна из них сержант. А у меня на сержантов давно зуб горел… Ну и… Потом смотрю: она маленькая, после войны жить будет трудно. А ей два метра материи и на платье, и на косынку хватит. Да ещё мне на портянки останется. Вот с тех пор и трёмся друг о дружку. Она, между прочим, двух детей мне родила и две книжки написала…
Умел шутить Виктор Петрович.
Жил демобилизованный фронтовик после войны не трудно, а очень трудно: «В уральском городке Чусовой работал в районной газете, жил в бане. Когда занялся литературой – газету бросил.
И вот является ко мне участковый и говорит: «Выселять будем как тунеядца». Раз явился, два. На третий говорю: «Видишь, ружьё в углу? Ещё раз зайдёшь – прикончу. Больше не тревожил».
Так пугливый милиционер спас для России великого писателя.
Виктор Петрович, как я понимаю, оберегал и свою честь, и честь российской словесности ревностно и всегда. Преданность литературе и честность писателя были мерилом его отношений с коллегами. Ему докучали «рюмочные» тусовки пермской пишущей братии, он держался в стороне от этой болезни. И потому, в частности, уехал в Вологду…
И вот спустя годы пришла скорбная весть: не стало Астафьева. Ощущение разрастающейся пустыни – вот первое чувство, стеснившее сердце. Ибо лично для меня этот человек был не просто великим русским писателем – он был хранителем нравственных основ бытия, оберегателем той честности и правды, без коих – как сказано до нас – Земля не стоит. Последние два понятия, как мне кажется, и составляли суть его произведений и его самого, разумеется. О талантливости Виктора Астафьева говорить просто излишне – настолько она явственна.
Конечно, меня приятно удивили пермяки. Народ уральский в отличие от хитровато-затейливых волгарей (что приметил ещё Максим Горький) оказался прямым, открытым и к жеманностям не склонным.
– Мест в редакции нет, – без обиняков заявил мне главный редактор газеты «Молодая Гвардия» Борис Брюшинин (царство ему небес-ное!) – А если хочешь заработать – пиши! Вон у нас мост через Каму строят… Езжай, расскажи о мостовиках.
Очерк «Не простимся на мосту…» был напечатан сразу двумя газетными «подвалами».
Мои публикации повторились несколько раз. Заканчивался отпуск, и надо было что-то решать с местом жизни и работы. Купив водки и всё, что к ней полагается, я зашёл в редакцию попрощаться.
– Пермь не понравилась? – поинтересовался Брюшинин после второй рюмки. – Уезжаешь? И что ты там не видел, в твоей Казани?!
– Так ведь у вас работы нет, а ходить напрашиваться…
– Кто тебе сказал, что вакансий у нас нет? – возмутился главный редактор. – А хочешь поработать специальным корреспондентом?
– М-да… Пермь стала родным городом.
Эх, и край! Размеры – ещё те. Природа – поискать! А «содержи-мое» территории?
Чего только не было в Пермской области! Две гидроэлектростанции на Каме; знаменитый Мотовилихинский машиностроительный завод (шестьдесят тысяч рабочих!); гигантская химическая промышленность Березников, поставлявшие, между прочим, и драгоценный титан для космических нужд СССР; закрытый город Краснокамск; производственный комплекс «Камкабель» – и ещё много чего, олицетворявшего индустриальную мощь тогдашней державы…
А севера! Ныроб, Чердынь, Соликамск – средоточие громадных лагерей, заключённые которых валили лес, пробивали шахты, добывали руду…
Поистине «опорный край державы».
Неудивительно, что и жизнь в этом крае была энергичной, лишённой даже намёка на клановость и кумовство. Здесь были иные мерки человеческих взаимоотношений. И опыт моей альметьевской жизни в Перми мне очень пригодился.
Что ещё? Конечно, и Пермская область была мною объезжена основательно.
И заместителем главного редактора я уже побывал. И, вероятно, так и остался бы я до кончины пермяком, но произошло нечто: я напечатал пару заметок в «Комсомольской правде». Побудительным мотивом была зависть: как-то раскрыв «Комсомолку», я увидел в ней подпись «Р. Урманцев, наш корреспондент».
А Рустам Урманцев был у нас на курсе комсоргом. Затем он женился на дочке доцента МГУ и переехал в Москву.
Вот тут-то во мне и взыграло: «Как так? Он может печататься в «Комсомолке?! А я?»
Напечатали и меня. А в декабре 1964 года в Пермь пришла телеграмма с грифом «Правительственная»: «Просим откомандировать в Москву Ж. Б. Миндубаева».
Началось нечто новое, ошарашивающее, неизведанное.
И продолжается уже почти полвека.

Размеры Отечества

Улица Правды, 24, 6-й этаж. Таким был адрес газеты, приводившей в содрогание даже первых секретарей обкомов КПСС. Её редактора – Юрий Воронов, Борис Панкин, Виктор Дюнин, Виталий Ганюшкин – были умны, изворотливы, дерзки и бесстрашны. Они умудрялись доносить до читателя не только «комсомольскую», но и просто правду.
А делать это в те времена было весьма непросто.
Молодому журналисту, выросшему в среде провинциальных ограничений и условностей, было непросто с ходу понять и масштаб, и возможности одной из ведущих газет СССР.
– Ну, куда бы ты хотел отправиться в командировку? – таким странным вопросом ошарашил меня заведующий корреспондентской сетью Сергей Илларионов.
Я не верил своим ушам. Перед нами была карта великой страны, растянувшейся от Сахалина до Мурманска. И я могу вот так, запросто, отправиться в любую её точку?!
– Ну, пока не в любую, – осадил меня мой начальник. – Скажем, в Прибалтику, в Закарпатье или на Кавказ пока тебе рановато.
С детских лет, с книги «Как закалялась сталь» мне запала в память некая станция со странным названием Золотоноша. Я полагал, что это вымысел автора. Оказывается, она и в самом деле значилась на карте.
Я ткнул в неё пальцем:
– Можно?
– Выписывай командировку.
В отделе писем мне нашли очень грустное письмо из города Корсунь-Шевченковска. Путь туда как раз лежал через Золотоношу.
Поезд, автобус, милый городок над рекой. Со станкозавода писали о плачевном состоянии предприятия, что нет работы, что директор нехорош и так далее.
Мне предстояло разбираться.
Двое суток с секретарём комсомольской организации мы болтались по заводу. Народ разговаривать не хотел, в основном или отмалчивались, или матерились. Почему завод оказался в такой ситуации – понять было трудно…
На третий день прибыл из Москвы директор. Поздно вечером он принял меня.
Передо мной сидел усталый человек. Одной руки у него не было. Покуривая и глядя куда-то сквозь стены, он излагал мне историю предприятия…
– Наш завод был организован в 1944 году как ремонтная база уходящих на запад танковых частей. Ну сваривали мы, клепали машины – и опять в бой… Когда война откатилась, выяснилось, что мы никому не нужны.
Определили делать станки. Прислали чертежи из Москвы. Примитивные ДиПы клепали. Знаете, что такое ДиП? Да, верно: «Догнать и перегнать» капитализм. Вот уже двадцать лет догоняем… Станочки наши уже никому не нужны а ничего больше мы делать не можем. У нас и конструкторов-то нет… И что скажешь?
Сказать мне было нечего. Я понял всю безнадегу и завода, и директора, приехавшего из Москвы ни с чем.
И ещё я понял, что моя первая командировка от «Комсомолки» начисто провалилась…
Вечером я отправился в гости к токарю Степану Горвасу. Молодой парень с женой и ребёнком снимал комнатку в частном доме. Мы пили водку, Степан рассказывал, как ему трудно жить: жена не работает; ребёнок болеет, сам он ещё по вечерам ходит на занятия в техникум… Я тоже поплакался насчёт неудачной командировки.
В открытую форточку виднелось звёздное небо…
– Ничего, пробьётесь, – сказал мне на прощание Степан. – Мир ведь не свернулся, правда?
Он жил в городке, на улицах которого оборачивались вслед приезжему человеку. А смотрел вдаль…
Об этом я и написал, вернувшись в Москву.
Целых две недели кто-то из начальства читал мой опус. Я терзался. Приближался Новый год, надо было возвращаться в Пермь. «Со щитом – или на щите».
За два дня до Нового года я зашёл в корсеть попрощаться. Сергей Илларионов разговаривал с кем-то по внутренней «вертушке». Я услышал конец фразы:
– Посмотрите последнюю фразу: «А живёт он в маленьком городке, на улицах которого оглядываются вслед приезжему человеку…». Выйдет из него толк, выйдет!
Через час мне вручили удостоверение собкора «Комсомольской правды» по республикам Поволжья.
Не помню, сбегал ли я за коньяком через дорогу в гастроном, располагавшийся в Доме культуры издательства «Правда». Магазин был роскошный – товарищи из ЦК КПСС знали, как надо подкармливать служителей партийного пера…

Спотыкание белой лошади

А приятно всё же въезжать в город, из которого тебя выгнали, на белом коне!
Конечно, конь был не конь, а автомобиль «Волга», но именно белого цвета. А встречать нового собкора «Комсомолки» в казанский аэропорт прибыл не абы кто, а лично второй секретарь ОК ВЛКСМ товарищ Василец.
Таким было возвращение в родной город.
Дальше о чём повествовать? Поселился в гостинице, началась работа.
Вряд ли стоит подробно описывать журналистские будни.
Поменялся статус, поменялись и бытовые условия: появился автомобиль с водителем, междугородняя телефонная связь, пропуска во властные апартаменты. Через полгода казанские власти предоставили мне двухкомнатную квартиру…
Как я теперь понимаю, они рассчитывали обрести в моём лице вполне лояльного к себе журналиста. Честно говоря, я не рвался сильно критиковать их, но как было не замечать те несправедливости, тот высокомерный партийно-административный принцип правления, который царил и тогда, в годы правления Советов?
Вспоминается, в частности, такой случай. В гостинице «Казань» за некую растрату денег осудили молодую кассиршу. Но я выяснил, что у этой девушки то и дело «занимали» деньги без возврата и сам директор гостиницы, и чины пониже… Перечить начальству девица не смела. А когда набралась солидная «недостача», те же гостиничные правители устроили кассирше «поверку»…
Говоря проще, решили упрятать девушку вместе со своими долгами за решётку…
Пришлось об этом поведать в «Комсомолке».
И другой случай не забывается.
…Паренька звали Ирфан, фамилия у него была Мавлетшин, жил он с матерью и сестрой в деревне Иске-Какерли в Буинском районе Татарстана.
И угораздило однажды десятиклассника Мавлетшина (шестнадцати лет от роду) написать анонимное письмо в редакцию республиканской
газеты «Социалистик Татарстан».
О чём повествовал паренёк?
А о том, что местный колхозный председатель пасёт своих двух коров в общественном стаде и… не платит за это!
Плата была такая: рубль за корову.
И додумалась сия газета («Орган обкома КПСС») отослать это, неизвестно от кого полученное письмо, в партком колхоза «для проверки и принятия мер».
И меры были приняты. Получив анонимку, парторг тут же помчался с ней к председателю. Тот вызвал директора школы – с сочинениями школьников. И этот наставник юных душ прибыл с пачкой тетрадей в кабинет председателя.
И трое руководящих дядей стали сличать почерки, пытаясь узнать: а кто посмел выносить сор из избы?!
И ведь вычислили же! Того самого Ирфана Мавлетшина.
И притащили его в правление.
О том, что там вытворяли с пареньком, рассказывать тяжко.
Стращали. Били. Требовали отречься от писанины.
Пили водку – и снова били. Затем связали пареньку руки сзади и погнали, похлёстывая кнутом, в райцентр – якобы сдавать в милицию.
С полдороги вернулись. Снова били. И лишь в десять вечера в шоковом состоянии оказался Ирфан в родной избе.
Естественно, родственники Ирфана обратились в редакцию той самой газеты, которая догадалась выслать на место происшествия оригинал полученного письма. И выехала в деревню Какерли специальная корреспондентша. И напечатала она по возвращении некую корреспонденцию под удивительным заголовком: «Если нет ветра – листья не колышутся»… Глубокомыслие заключалось в намёке: мол, доказательств об издевательствах над подростком не найдено – но ведь и слухи-то без повода не возникают…
Потрясающее изящество человека, решившего заняться серьезным ремеслом журналистики.
Прочитав этот шедевр, ринулся и я в Иске-Какерли. Что-то подсказывало: били пацана взрослые хамы, били!
Сто восемьдесят километров за ночь мы с водителем Махмутом Гальмановым одолели.
И утром я уже лицезрел в дым пьяного председателя…
Хорош был фрукт, хорош. Конечно, измывался над парнем…
Однако мне надо было получить доказательства этого. Крестьяне упорно отмалчивались: «Не видели ничего». Выходит, зря мы неслись по пыльным просёлкам всю ночь? Зря тратили редакционные командировочные?
Но – бывает же! – два свидетеля всё же нашлись. Это был комсорг колхоза, недавно демобилизованный. И молоденькая девчушка, заведующая клубом. В моём блокноте они записали, как видели, что «…Ирфана били по лицу председатель и парторг…».
Весьма удовлетворённый, я поехал в Казань. Знал бы я тогда тонкости юриспруденции!
Поздно ночью я позвонил районному прокурору. Он весьма нелестно отозвался о председателе колхоза:
– Да знаем мы его! Ещё год назад заводили дело – он умудрился сто сорок колхозных баранов куда-то подевать… Дело ещё не закрыто.
Публикация в «Комсомольской правде» называлась незамысловато: «Мирятся с подлостью». Но какой переполох начался в Казани!
Тому способствовала одна важная деталь: незадолго до событий в деревне Иске-Какерли секретарь райкома КПСС Гумер Усманов был назначен не кем абы, а председателем Совета министров Республики Татарстан. И тут выясняется такое!
Короче, республиканское начальство рвало и метало. За напечатанную правду журналистов тогда ещё не убивали, но: «…Три года тюрьмы за клевету…» товарищ Ф. Табеев, первый секретарь КПСС, мне публично на пленуме обкома пообещал…
Между тем события стремительно развивались. Из прокуратуры РСФСР прибыла следователь по особо важным делам З.К. Шейкина. Именно ей было поручено расследовать, врёт журналист Ж. Миндубаев, или нет?! То бишь: истязало Ирфана Мавлетшина колхозное начальство, или нет?
Две недели прошли в тягостном ожидании. Следователи помалкивали; Буинск и Казань напряглись. Измученный неясными предчувствиями, я решил спросить у Шейкиной: удается ли выяснить, что именно происходило в деревне Иске-Какерли? Или мне уже пора «сушить сухари»?
Зоя Касьяновна как-то отстранённо глянула на меня и спросила:
– Вы кончали филфак? Ну да, откуда вам знать, что юридически полноценными являются не два свидетеля, которых вы нам представили а, как минимум, три. Найти третьего – увы! Нам не удаётся…
Озноб – вот что ощутил я в этот миг. Значит, товарищ Табеев уже всё знал, когда предрекал мне тюремный срок!
И что?
И тут голос с небес (я потом буду слышать его частенько) подсказал:
– А исчезнувшие колхозные бараны? А протоколы районной прокуратуры по этому поводу?
Да. Их не успели уничтожить. Следователь Шейкина их отыскала. И арестовала председателя. И провела его под конвоем через весь Буинск…
После этого ночь стала бессонной. Шли и шли к следователям свидетели. Они рассказывали о бесчинствах председателя и его клики ужасающие вещи. То в пьяном кураже он пинал беременных женщин сапогами в живот. То загонял на огороды не понравившихся ему пенсионеров свиней. То принуждал к сожительству местных красавиц. Ну и сто сорок четыре колхозных барана «съел»…
И так далее.
В общем, поводов для суда и «посадки» нашлось вполне достаточно.
Ошибся товарищ Табеев. Срок светил не мне.
…В день, когда вполне удовлетворённая своей работой бригада следователей отбывала, случилось несчастье. В гостиницу сахарного завода, где все мы жили, заглянул районный прокурор Хамидуллин (тот самый, благодаря невольному содействию которого стало возможным раскрытие преступлений, совершённых председателем в деревне Иске-Какерли). Прокурор от чая отказался, произнёс странную фразу: «Теперь мне здесь не жить». Ещё сказал: «Вам-то хорошо, у вас и личный шофёр имеется». И, попрощавшись, вышел.
Через пять минут на улице раздался истошный крик: «Прокурор повесился!» Бежал народ, примчались две милицейские машины… В лесопосадке, в ста метрах от гостиницы, на собственном ремне повесился (сидя!) прокурор Хамидуллин…
Через двадцать минут из Казани прибыл Ан-2. Из него высыпали военные. Ещё через десять минут на поле приземлилась вторая «Аннушка». Из неё вышли: прокурор Татарстана, заведующий отделом обкома КПСС, ещё какие-то чины.
А ещё через полчаса было заведено дело: «О доведении до самоубийства прокурора района товарища Хамидуллина следователем З.К. Шейкиной и корреспондентом «Комсомольской правды» Ж.Б. Миндубаевым».
Следователь Шейкина была отстранена от дела; собкор Миндубаев бросился на телефонную станцию…
У Буинска с Москвой было два канала связи. Один успели мне предоставить. Я нашёл (через дежурного ЦК ВЛКСМ) главного редактора Б. Панкина на даче (день был воскресный). Борис Дмитриевич играл в футбол…
Выслушав меня, он приказал: «Сидеть в Буинске!»
Предсказание товарища Табеева, как призрак, снова появилось на горизонте…
Но есть, есть на свете Бог!
Уже и следователя по особо важным делам З.К. Шейкину допросили местные татарстанские следователи; уже и новое дело «Дело о доведении до самоубийства…» раскручивалось полным ходом, когда прибыл в Буинск из Москвы заместитель прокурора РСФСР. И он своей вышестоящей властью забрал дело в свои руки – и пошло всё совсем не по сценарию, сочинённому в Казани…
Итог: через три месяца состоялось в Буинске выездное заседание Верховного Суда РСФСР. И вынесло оно приговор – не мне, а героям всей этой истории: по три года тюрьмы и председателю колхоза, и секретарю парткома, и бухгалтеру – всем тем, кто издевался над сельским пареньком Ирфаном Мавлетшиным.
Я не отказал себе в удовольствии побывать на процессе…
Добавлю, что Ирфана мы из деревни вывезли, определили его на учёбу в сельхозинститут, окончив который он стал работать главным агрономом одного из колхозов…
Ну а мне, естественно, предстояло покинуть родную Казань! Ибо… Ну сами понимаете, что могло бы случиться.
Конечно, я тяжело расставался с Татарстаном. Спустя пару лет после моего отбытия раздался звонок от товарища Табеева. Он пригласил меня на рандеву.
И оно состоялось второго января – по-моему, 1973 года. Фикрят Ахметзянович настойчиво звал меня вернуться обратно в Казань.
Мы разговаривали около двух часов. Разноречивые чувства заполняли меня. И Казань манила обратно; и что-то настораживало.
Трудное решение я принял: решил остаться в приютившем меня Ульяновске.

Универ «Комсомолки»

Я проработал в «Комсомольской правде» пять лет.
Это была совсем не та газета, перелистав которую, сегодня я иду мыть руки. «Комсомольская правда» периода 1965 – 1970 годов была самым популярным, самым желаемым и самым грозным для множества негодяев разных мастей изданием. Она обожала, сокрушала, возносила и опускала.
Помню очерк Аркадия Сахнина о закулисье китобойной флотилии «Слава», которой руководил знаменитый капитан, гордость нашего китобойного промысла и Герой Труда. Так вот писатель и журналист Сахнин нигде не смог опубликовать свой потрясающий материал о безобразиях, творившихся на легендарной флотилии. Все газеты боялись тронуть «героя эпохи» и отказывали автору в публикации.
А «Комсомольская правда» напечатала! Как из китобойной пушки выстрелила.
И что потом было!!! Заседание Политбюро ЦК КПСС; разборки, угрозы в адрес главного редактора Бориса Панкина…
Но правда восторжествовала, «Комсомолка» победила.
Однако газета могла это делать только благодаря тому, что в ней работала целая плеяда талантливых, честных, порядочных журналистов. Таких, как Виктор Дюнин, Виталий Ганюшкин, Анатолий Юрков, Юрий Рост, Капитолина Кожевникова и ещё многие.
И абсолютным особняком стоял в этом сообществе Василий Песков.
Конечно, это имя тогда (да и сейчас) было известно всей стране. Начинавший как яркий публицист и очеркист, Василий Михайлович постепенно перешёл на другую дорогу. Он стал бытописателем, певцом и защитником природы: лесов, лугов, птиц и зверей, рек и озёр.
Конечно, мы встречались в «Комсомолке». Невзирая на свою знаменитость и именитость, Василий был прост, здравомыслящ, хотя никакого панибратства не допускал. Он всегда то собирался куда-то (Сибирь, Антарктида, США, Африка), то только что прибывал откуда-то (Анадырь, Воронеж, Канада, Ярославль). Однажды он как-то очень смущённо, как бы через силу, справился у меня:
– Жан, у вас в Казани, говорят, есть громадный меховой комбинат? Ты на нём бывал?
– Ну как же! Девяносто процентов всех отечественных овечьих шкур обрабатывают. И всего морского зверя. Все люди в погонах, все геологи, все полярники в казанских шубняках ходят. У нас даже Валя Терешкова себе шубу выбирала. И супруги всех лидеров стран народной демократии.
– А я вот без шапки мёрзну, – погладил свою начинающую лысеть голову Песков.
Конечно, меховая ушанка у него появилась.
А моя домашняя библиотека обогатилась очередной книгой Василия Михайловича, на которой он нарисовал очень похожую на него рожицу, над коей вознеслась шапка-ушанка из Казани…
Я всегда завидовал коллеге. Не потому, что он облетел и объездил весь земной шар. А потому, что, как я думаю, устав от людского сообщества, обратился к «братьям нашим меньшим». И стал их всячески защищать, отстаивать, оберегать. Что значит имя Пескова на этом поприще – объяснять, думаю, не надо…
Но главное: Василий Михайлович обрёл мир, в котором нет человеческого коварства, подлости – короче, всего того, что Максим Горький назвал «свинцовыми мерзостями жизни». И как тут не вспомнить знаменитое изречение: «Чем больше я узнаю людей, тем сильнее люблю собак».
Своими «Окнами в природу» Василий Песков побудил всех нас не только обратить внимание на живой мир, но и устыдиться. Устыдиться того, как мы жестоко и несправедливо относимся к нашим соседям по жизни. Как мы примитивны, убоги и недальновидны.
Однажды я послал Василию Михайловичу свои наблюдения за поведением ласточек на маленьком лесном хуторке.
Дело обстояло так. Под крышей сарая пара касаток затеяла гнездо. Понятно, что вывелись птенцы; начались родительские хлопоты по выкармливанию. Но в конце июня соседский кот гнездо разорил.
Касатки метались в отчаянии. Понять их было нетрудно: середина лета, затевать новое гнездование уже поздно: птенцов до осени не выкормить.
И всё же пара решила начать все сначала. На этот раз местом гнезда выбрана веранда. Над косяком двери, ведущей на веранду, было слеплено новое гнездо. И птенцы, естественно, появились поздновато – в июле.
Всё шло хорошо до августа. Через разбитую форточку родители весь день таскали корм деткам. Но лето уходило, дни укорачивались и холодали, насекомых становилось всё меньше и меньше – и голодный писк малышей нарастал. Отчаявшиеся ласточки уже и ночью находили еду – они хватали ночных бабочек, вьющихся возле электрической лампочки на веранде…
Затем, обессиленные, засыпали на проводе. Я трогал пальцем их хвостики – они лишь высовывали головки из-под крылышек, взглядывали на меня – и снова «бай-бай»…
Но август был неумолим. Холодало. Ласточки, как известно, питаются только насекомыми, которых ловят на лету.
А ловить было уже почти некого – при холодах насекомые исчезают. До слёз было больно смотреть на потуги родителей накормить детей. Становилось ясно: не успеют.
И тут вдруг произошло нечто. В один из дней через форточку к гнезду стали летать не две – а десятки ласточек. И каждая тащила в клювике корм птицам…
А через неделю они встали на крыло.
Это было невероятно, но это было.
Василий Михайлович эту историю обнародовал, публично одобрив мою наблюдательность, да ещё и добавив: «Мой друг Жан Миндубаев…»
Приятно было – чего уж тут скрывать…

Миривший степь и горы

Именно этот человек выдал фразу, ставшую одним из нравственных ориентиров моей жизни. Звучит она так: «Возвысьте степь, не унижая горы».
Имя автора – Олжас Сулейменов.
Увы! Сильно сомневаюсь, знает ли, слышал ли кто-нибудь из сегодняшних почитателей Донцовой или Пелевина это имя. Ибо память человеческая коротка, мода капризна, а меняющие друг друга поколения людей отнюдь не мудреют с веками. Примеров тому тьма. Вспомните Чехова, грустно сказавшего: «Меня будут читать ещё лет семь после смерти».
Так вот: лауреат самых разнообразных премий и наград, народный писатель Казахстана, доктор наук и академик – ну и так далее – Олжас Сулейменов.
Впервые я увидел его в годы моей работы в «Комсомолке» в московской гостинице «Юность» – нас поселили в одном номере. Худощавый паренёк с длинными чёрными волосами, с быстрым взглядом бархатно-тёмных глаз сразу захватил всё пространство вокруг себя: не успели мы раскидать свои вещи, как тут же посыпались звонки, тут же возникла куча людей, началась, как сейчас говорят, дружеская тусовка. Повод для того, несомненно, был: молодой казахский писатель прибыл в Москву из Алма-Аты для получения Премии ЦК ВЛКСМ. По-моему, это была (ориентировочно годы 1965 – 1966) первая заметная премия молодого писателя.
Конечно, произносили тосты. Говорили о значимости награды – и так далее. А когда слово взял виновник торжества, то все сильно удивились. Ибо Олжас заявил:
– Подождите, подождите – вы меня ещё с Государственной премией будете поздравлять…
И ведь знал, что говорил!
Одну из самых существенно значимых своих книг Олжас подарил мне в Алма-Ате. Называется она многозначительно: «Аз и Я». Её выход вызвал в свое время невероятно бурную дискуссию, в которой участвовали также даже члены Академии наук СССР.
О чём эта книга?
Если кратко, Олжас Сулейменов, анализируя текст «Слова о полку Игореве» (а ведь какие именитые исследователи препарировали это произведение, пытаясь разгадать все его тайны!), приходит к выводу, что лексика и лингвистика «Слова» свидетельствует о глубокой взаимосвязи не только тюрко-славянских культур, но и корневой соединённости их носителей. То есть народов древней Руси и тюрко-язычной степи. Олжас утверждает, что взаимоотношения этих этносов трактуются историографами IX и XX веков весьма неполно, предвзято и односторонне.
Это утверждение вызвало неистовую бурю в историографических и политических кругах. Сулейменова обзывали дилетантом и невеждой, посягнувшим на признанные авторитеты и устоявшиеся постулаты.
– Да пусть веселятся! – махнул рукой Олжас. – Москвичи не любят нас – провинциалов. Только и всего.
Мы гуляли по декабрьской Алма-Ате, была мягкая волшебная ночь.
– А ты заметил, какие у нас красивые девушки? – улыбнулся Олжас. – Особенно метиски. Ну, скажем, отец – русский, а мать – казашка. Или наоборот.
Ну как можно было это не заметить в тогдашней столице Казахстана?
– Олжас, это, между прочим, подтверждает твою теорию взаимозависимости этносов.
Мы захохотали так, что от нас шарахнулись прохожие.

Магнетизм Мамлеева

Знаменитую высотку на Котельнической набережной в Москве я не забуду до конца дней моих. Именно здесь в квартире номер 308 на восьмом этаже жили несравненная Клара Степановна Лучко и её муж Дмитрий Фёдорович Мамлеев. Сколько чудесных вечеров я провёл с ними! Сколько было разговоров на разные темы! Как много добра и разума встретил я! Свет встреч с этими людьми сопровождает меня и по сию пору…
Судьба свела меня с Дмитрием Мамлеевым так. Я уже упомянул о необходимости бежать из Казани, где меня за абсолютно правдивую (и праведную) публикацию в «Комсомольской правде» публично пообещал посадить в тюрьму «за клевету» не кто иной, как лично первый секретарь обкома КПСС товарищ Ф.А.Табеев. Поняв, что дело назрело нешуточное, я отправился в Москву, в родную газету.
Главный редактор Борис Панкин был в отъезде. Меня принял его заместитель – небезызвестный Валентин Чикин. Мои опасения насчёт казанских гонений за правду он воспринял (как мне показалось) даже с неким сладострастием. Промолвил что-то вроде:
– Ну поедешь работать в Волгоград… И будешь там поосторожней…
И всё. Мне стало ясно, что защищать собкора Миндубаева никто не собирается…
– Пожалуй, мне придётся уйти из «Комсомолки», Валентин Васильевич?…
– Да куда ты пойдёшь? Кому ты нужен?!
Я покинул кабинет босса.
До того (а это был год 1970-й) я несколько раз печатался в «Известиях». И с какой-то ещё неясной целью отправился на Пушкинскую площадь.
Принял меня заместитель ответственного секретаря Дмитрий Мамлеев.
– А-а, казанский татарин? Ну, говори, что у тебя там?
Обаяние этой личности покорило меня сразу. Открытое лицо, добрые внимательные глаза, умение слушать и вникать были очевидны. И ещё, то не сдерживаемое хитростью или расчётом чувство юмора, которое присуще только умному и порядочному человеку.
Короче, Мамлеев обаял меня сразу и на долгие годы. Да и разве меня одного?!
Встреча наша закончилась вот чем. Дмитрий Фёдорович набрал телефон Чикина и спросил:
– Валя, мы хотим забрать из «Комсомолки» Жана Миндубаева. Ты не возражаешь?
На конце провода вроде бы поперхнулись. Затем последовал ответ такого рода:
– Сначала мы разберёмся на редколлегии, в чём суть конфликта Миндубаева с руководством Татарстана.
Дмитрий Фёдорович как-то весело посмотрел на меня. И набрал кремлёвскую «вертушку».
– Борис, тут у меня сидит Жан Миндубаев. По-моему, неплохой парень. Ты рекомендуешь его в «Известия»?
И главный редактор «Комсомолки» Борис Панкин не возразил…
Так я стал собкором «Известий» по Поволжью с пребыванием в Ульяновске.
Разве мог представить я в мартовский день 1970 года, что именно Дмитрий Мамлеев станет моим строгим, взыскательным и одновременно доброжелательным учителем на целых пятнадцать лет? Что я познакомлюсь с его женой – легендарной киноактрисой Кларой Лучко? И более того: стану частенько гостевать в этой самой квартире номер 308 в высотке на Котельнической набережной. И наслушаюсь там умных рассуждений, насмотрюсь на истинно высокие отношения двух любящих друг друга людей? И даже подружусь с очаровательным японским хином, который постоянно сидел на краешке письменного стола Дмитрия Фёдоровича и с большим вниманием рассматривал Москву-реку, идущие по ней суда и старую электростанцию на противоположном берегу…
Увы! Этого милого пёсика, любимца семьи, украли, когда Дмитрий Фёдорович, спустившись в булочную, привязал его у входа…
Дмитрий с Кларой долго горевали…
О Кларе Степановне умолчу – что я могу добавить к чертам её личности, миллионам россиян хорошо известной? Упомяну всего лишь о двух особенностях характера этой замечательной женщины.
Первая: при наступлении новых времён в девяностых годах прошлого века, когда многие знаменитости (включая даже Михаила Горба-чёва) не считали зазорным ради денег участвовать в рекламе, Клара Степановна для себя такое исключила начисто. И не потому, что была сказочно богата, нет. Она просто очень высоко ценила то понимание интеллигентности, которая была всегда присуща деятелям русской культуры.
Вторая, чисто житейская черта Клары Лучко в качестве хозяйки дома. Кто бы ни собирался в громадной кухне-столовой, как бы долго ни засиживались гости, о чём бы ни говорили – Клара Лучко никогда не позволяла себе как-то намекнуть гостям (или гостю), что-де не пора ли и честь знать? Она просто уходила в свою комнату.
Впрочем, гости и сами знали меру гостевания и меру чести.
Пожалуй, читателям будет интересна и личность Дмитрия Мамлеева, о котором я ещё не раз упомяну в этой книге.
Начав свой профессиональный путь в журналистике с должности репортёра ленинградской молодёжной газеты «Смена», Дмитрий Мамлеев совершил потрясающий, как говорят ныне, карьерный путь. Был первым заместителем газет «Известия» и «Советская культура», был заместителем министра по печати СССР, был руководителем Фонда мира и так далее.
Возможно, другой человек с биографией Д. Мамлеева превратился бы в самодовольного и чванливого чинушу, при любом удобном случае подчёркивающего свою значимость. Могло быть, но только не с Дмитрием Фёдоровичем! Какой бы руководящий пост он ни занимал, на какую бы высоту ни возносила его жизнь – он всегда оставался доступным, открытым и отзывчивым человеком. Вероятно, именно это качество – в сочетании с высочайшим профессионализмом – и притягивало к нему множество людей. Магнетизм Мамлеева был неотразим; в числе его друзей и соратников числились такие писатели, как Мариэтта Шагинян, Расул Гамзатов, Чингиз Айтматов; множество видных учёных, военачальников, государственных деятелей. Я уж не говорю о том, как тянулись к нему мы, журналисты. Ибо умел ДФ отличать болтунов от работников, подлецов – от порядочных, карь-еристов – от увлечённых своим делом. И это все знали, всем это импонировало.
Ну кроме тех, кто пытался идти по работе и по жизни обходными путями. Эти Мамлеева, понятное дело, не любили и даже побаивались.
Впрочем, в начале «лихих девяностых» у них появился шанс потрепать Дмитрию Фёдоровичу нервы. И они его, естественно, использовали… Но это уже другая тема.

ГОРОД НА ВЕНЦЕ

Большой бум

Однако вернусь в 1970 год. Тогда сообщение Ульяновск – Казань было хорошим. Кроме поездов и речных «Метеоров» ежедневно существовал и авиарейс. Тридцать минут и всё.
С большим нежеланием, со смутной душой отправился я в Ульяновск с корреспондентским билетом «Известий». До марта семидесятого я не раз бывал здесь. Сравнение с Казанью было впечатляющим. Один город являл собой деятельную столицу бурно живущей республики – другой пребывал в неторопливо-безмятежной патриархальности… Помню, как я изумлялся абсолютному безлюдью Венца и деревянным тротуарам на улице с труднопроизносимым названием: Карла Либкнехта…
А в марте семидесятого деревянных тротуаров в центре города уже не наблюдалось – и вообще в Ульяновске уже было очень многолюдно. И объяснялось это одним основополагающим для Ульяновска обстоятельством…
Ну, кто помнит, что происходило в славном городе Ульяновске весной 1970 года? Что было главным? Нет, не так: вокруг чего вертелась вся жизнь (экономическая, политическая, культурная) вроде бы самого обычного областного центра?
Вот написал я слово «обычного» и тут же себя одёргиваю. Как это так: обычного? Как можно назвать Ульяновск весны семидесятого заурядным городом? Сказать так – значит, оскорбить его. В те дни судьбой и решениями Политбюро ЦК КПСС он был как бы выдвинут из-за кулис истории на мировую авансцену…
Ибо надвигалось столетие со дня рождения самого знаменитого, самого великого, самого гениального уроженца ульяновской земли – Владимира Ильича Ленина.
Впрочем, Ульяновская земля – это неточно, неправильно. Ведь родился автор Октябрьской революции в апреле 1870 года совсем не в Ульяновске, а в Симбирске. Это уж потом, после его смерти, когда началась грандиозная деятельность по увековечению вождя, губернский город был переименован (естественно, «по просьбе трудящихся») в Ульяновск.
И с каким торжествующим кликушеством это делалось! «Осиновый кол в могилу старого Симбирска!!!» – вопила местная газета «Пролетарский путь». Пышнословие, риторика и заклинания щедро сопровождали кампанию по стиранию с карты России слов «Симбирск», «Симбирская губерния». Вместо них явились «Ульяновск» и «Ульяновская область» и десятки школ, фабрик, «трудовых коммун» имени вождя мирового пролетариата В.И. Ленина…
Итак, в апреле 1970 года Ульяновск готовился отметить столетие со дня рождения своего кумира. Надо сказать, что, невзирая на свою идеологическую бесценность, Ульяновск был заурядно подзапущен. Московские власти явно не отводили ему достойного места в своих стратегических планах: денег отпускалось мало, инфраструктура города была хиленькой. Достаточно сказать, что основную часть жилого фонда ещё и в 1967 году составляли порядком обветшавшие деревянные особняки, некогда реквизированные советской властью у зажиточных жителей Симбирска. В городе имелась всего лишь одна гостиница с удобствами, не существовало приличного аэропорта, автостанции, железнодорожного вокзала. По вечерам даже в центре города можно было встретить конно-бочковые ассенизационные обозы… Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы Ульяновск встряхнулся, обновился, облагородился…
Таким явлением и стало столетие со дня рождения Ленина.
Ещё за два года до торжественной даты было принято специальное решение Политбюро ЦК КПСС, в котором было обозначено, как облагодетельствовать по торжественному случаю родину вождя. Надлежало построить две новые гостиницы (одну – высотную, в 22 этажа), аэропорт, железнодорожный вокзал, автостанцию, Дворец культуры, новую среднюю школу № 1 (бывшую гимназию, которую с золотой медалью окончил в своё время Владимир Ульянов), пединститут, универмаг, Дом быта и так далее. Но самым грандиозным проектом, который надлежало осуществить, было сооружение Ленинского мемориала в центре города…
О, этот Мемориал! Сколько народу было согнано со всей России для того, чтобы он поднялся на самом высоком месте города, над волжским косогором! Сколько было снесено старых симбирских особняков – и даже бывший дворец губернатора. Стены и строения бывшего монастыря, древние торговые ряды – всё шло под снос. Но самым нелепым было снести в честь векового юбилея вождя улицу, на которой он когда-то родился…
С этой улицей (бывшая Стрелецкая) и с домом, в котором появился на свет Ильич, вышла целая история.
В ней было два главных действующих лица: местный историк-краевед Жорес Трофимов и всемогущий диктатор территории, первый секретарь обкома КПСС Анатолий Скочилов.
Суть заварухи. Как ни оберегали и ни утверждали культ Ленина ульяновские коммунисты (взорвали главный собор города, расчищая пространство для установки памятника, снесли вообще почти все храмы, открыли Дом-музей В.И. Ленина, присвоили десяткам учреждений, организаций, предприятий имя вождя и так далее), за главным всё же недосмотрели: затерялся, исчез двухэтажный флигель во дворе большого дома Прибыловского на улице Стрелецкой. А именно в этом флигеле появился на свет в апреле 1870 года Володя Ульянов!
Однако это немаловажное обстоятельство вроде бы никого особенно не смущало. В течение многих десятилетий домика, в котором родился вождь мирового пролетариата, как бы ни существовало. Ну, утрачен и утрачен. Мало ли что утрачено в Ульяновске! Повесим мемориальную доску на соседнее здание, где Ульяновы жили после рождения Володи! И повесили, и всех это удовлетворяло.
Но вот объявился незадолго до столетия вождя в Ульяновске дотошный краевед Жорес Трофимов. И зарылся в архивные бумаги. И выяснилось невообразимое: флигелёк-то, где родился Ленин, цел! Стоит себе в дальнем углу большого городского двора, углубился в землю, подзарос кустарником и бурьяном – но цел! И, значит, что? А то, что теперь его надо включать в мемориальный комплекс, сооружаемый к столетию вождя!
А проект-то уже готов! А все детали согласованы и утверждены! Что ж, теперь переделывать и вновь утверждать в ЦК КПСС? А если спросят: «Куда же вы, дорогие ульяновские товарищи, смотрели рань-ше? Почему сорок с лишним лет всех в заблуждение вводили, утверждая, что Ильич родился в доме, где он вовсе и не рождался?!»
Скандал на весь мир! И свалился же, чёрт его дери, этот настырный Ж. Трофимов на весь Ульяновский обком КПСС, проморгавший такое!
Говорят, первый секретарь А. Скочилов аж рычал от ярости…
Но главное: что же теперь делать, какие меры принимать?
Для начала были мобилизованы самые проверенные, обкому преданные кадры местных историков. Они вынесли вердикт: ошибается выскочка Трофимов, не тот флигель! С тем и двинули в Москву, в ЦК КПСС: к мнению ОК КПСС прислушаются!
Но и краевед Трофимов оказался не робкого десятка. Он тоже ринулся в столицу: есть флигель! Тот самый! А линия обкома КПСС и лично товарища Скочилова – неправильная наносящая вред утверждению идеалов ленинизма…
Коса наскочила на камень… Много было по этому поводу комиссий, заседаний бюро, экспертиз и публикаций… В конце концов Жорес Трофимов одолел областных очковтирателей – и двухэтажному флигелю нашлось-таки место в мемориальном комплексе. Правда, восстановление исторической достоверности вышло Ж. Трофимову боком: он был вынужден выехать из Ульяновска…
Но как бы там ни было, именно стараниями краеведа-бузотёра в семейство двух «законных» домов, в которых некогда жили Ульяновы и которые были перенесены к зданию Мемориала, затесался и двухэтажный флигель-«подкидыш». И в апреле семидесятого около него были посажены берёзки…
Больше от настоящей, «всамделишной» улицы Стрелецкой не осталось ничего…

Встреча с «хозяином»

Вот на таком «историческом фоне» и состоялось моё прибытие в Ульяновск в марте 1970 года… Мне предстояло (по протоколу) представиться «хозяину области» – первому секретарю обкома КПСС, выше уже упомянутому.
Представлять меня А. Скочилову должен был член редколлегии «Известий» Константин Васильевич Севриков. Человек мягкий, интеллигентный и уже сильно в годах, он рассчитывал побыть в Ульяновске денёк-другой и улететь в Москву. Увы – его пребывание на земле Симбирской весьма затянулось…
В те дни Ульяновск напоминал муравейник, в который сунули горящую головёшку. Местное начальство, много лет пребывавшее как бы во втором ряду российской политической тусовки, вдруг было выдвинуто на авансцену внимания. Бесконечные визиты высоких гостей из Москвы, пристальное внимание ангажированной ЦК КПСС прессы ко всему, что творилось в 1967 – 70 годах «на родине Ленина» (а иначе Ульяновск и область даже и не именовали), явление иностранных делегаций – всё это явно вскружило голову ульяновскому руководящему бомонду. Каждый областной чиновник возомнил себя о-го-го какой величиной!
Отблеск ленинского юбилея вольно-невольно ложился и на ульяновскую партийно-советскую знать…
А уж «вождь территории» товарищ Анатолий Андрианович Скочилов – тот вообще как бы бога за бороду взял в те дни. Вековой юбилей Ленина, как бы и самого его возвысил на некий пьедестал значимости и величия.
Пару слов о биографии этого человека. Пунктир биографии такой: крестьянский сын из многодетной семьи (брат и сестра спились), после окончания Горьковского сельхозинститута работал руководителем подсобного хозяйства МВД, далее – секретарь сельского райкома КПСС, высшая партшкола в Москве… Затем – служба в КГБ, председатель облисполкома недолго просуществовавшей Арзамасской области, министр сельского хозяйства Татарской АССР. Ну и далее вверх по лестнице: второй секретарь ОК КПСС в Казани, первый – в Ульяновске…
Спустя много лет после смерти А. Скочилова бывший начальник Ульяновского облстатуправления Иван Подателев вспоминает такой эпизод из жизни А. Скочилова: «Познакомился я с ним в 1944-м: ему 32 года, мне 27. Он уже был секретарём Талызинского райкома в Горьковской области, меня направили уполномоченным Министерства заготовок. Пришёл к нему представляться. Молодой, симпатичный. Он вышел из-за стола, пожал руку, стал обо всём расспрашивать… Жили по соседству. Утром часа в четыре идёт на работу, обязательно крикнет: «Иван, пошли!». Дружили семьями. Однажды звонит вечером: «Приходи в карты играть!» Посидели, поговорили, выпили немного. Я и прилёг на диван – отдохнуть. А Анатолий Андрианович как «пыхнет» на меня! И выгнал – мол, слишком вольным стал».
Эпизод, весьма красноречиво обнажающий одну из черт «симбирского генсека» – необузданную и часто беспричинную вспышку яростного гнева.
Да. Так вот: мы с К. Севриковым ожидали «судьбоносной» встречи со Скочиловым целых четыре дня – из коих многие часы провели в его приёмной. То «сам» занят, то отбыл и скоро прибудет, то срочно уезжает по делу и тому подобное…
Наконец А. Скочилов соблаговолил.
– Какое г… ты мне привёз? – без обиняков поинтересовался САМ, видевший нас впервые. – Кляузы на меня писать будет? А то забирай обратно!
Надо было всё это видеть и слышать! Воплощение самодовольства и чванливого всемогущества олицетворял этот человек. Было видно, что человеческое достоинство для ПЕРВОГО – понятие довольно абстрактное. Однако деваться мне было некуда – в Казани меня жаждал посадить в тюрьму «за клевету» боевой соратник тов. Скочилова – Фикрят Табеев.

Визит генсека

Чем ближе надвигалось 22 апреля – тем суматошнее становился Ульяновск. И не только потому, что многого не успевали – доломать старое, доделать новое, озеленить, осветить, остеклить и так далее. В нервный озноб всю руководящую верхушку города и области вгоняла тревожная неизвестность: прибудет на открытие Мемориала и ленинские юбилейные торжества САМ Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев или нет?! Или кого пришлёт?
Чувства на сей счёт были двоякие. С одной стороны – какая слава, какая честь Ульяновску и его руководству! Ведь родину Ильича ни разу за всё время его существования не посещал руководитель Коммунистической партии! А тут явление самого Ильича-2! Все окрестные областные партийные лидеры посинеют от зависти!
Но с другой стороны… А вдруг приметит высшее око непорядки, упущения, недоработки? И тогда? Бр-р, мороз по коже…
Бессонно ночами светились окна в Ульяновском обкоме КПСС. «Основные члены» бюро – секретари обкома, начальник УКГБ, председатель облисполкома – сидели и маялись на службе далеко за полночь: а вдруг позвонят из секретариата Л.И. Брежнева, сообщат: летит тогда-то… Но мёртво молчала «вертушка» – и часам к трём пополуночи кликал всех к себе мрачный Анатолий Андрианович Скочилов, спускалась партийная братва в цокольный этаж обкома, в так называемый «обеденный секретарский зал», где и расслаблялась после нервного напряжения.
А наутро – опять ни гу-гу из Москвы, опять молчание… А ведь до дня рождения Ильича-1 считанные дни остаются! И тут сообщение в газетах: вылетел дорогой Леонид Ильич, вылетел! Да только… не в Ульяновск – а в Харьков, на знаменитый ХТЗ, тоже отмечающий круглую дату…
Ульяновская верхушка сразу приуныла – и было отчего. Повадки и обычаи «щирых хлопцив» ей были ведомы, как и слабости генсека. Пропал теперь с концами дорогой Леонид Ильич на гостеприимной Украине! Разве можно оторваться от перцовки, вареников и ласковых хохлушек! И значит, зазря все хлопоты и старания?
А сколько их было, сколько! Выскребли и вычистили дремотно-деревянный город – раз. Новый аэропорт добили – два. Репетициями и тренировками всех участников предстоящих торжеств замордовали – три. Гостей со всей страны назвали – четыре. Банкет на полтысячи человек готовили, перепелов и перепелиных яиц из Куйбышева понавезли для того стола – пять. И так далее, и тому подобное…
И теперь всё это псу под хвост?
Сильно огорчился ульяновский партийный лидер. Ждали, трепетали, дырки для орденов на пиджаках прокалывали – и на тебе! Хохлы проклятые дорогу перебежали!
«Комитетчики» тоже подрасстроились – целый месяц специальный поезд из Москвы в Ульяновске стоял: столичные джентльмены безопасность по предполагаемому маршруту генсека обеспечивали: все чердаки и верхние этажи перетряхнули, всех бомжей и подозрительных к чёрту вытряхнули из города – и тоже зря старались?!
Никаких сообщений – ни из Москвы, ни из Харькова. Потерялся генсек. Никто в Ульяновске не смел поднять трубку и справиться: где наш Леонид Ильич? Появится ли на Волге?
Рискнули позвонить председателю Совмина. Тот ответил, что в вопросы не своей компетенции не вмешивается…
Правительственный телефон тренькнул лишь в ночь на шестнадцатое: Леонид Ильич будет в Ульяновске завтра, в 10.00 утра.
Хмель из руководящих голов в Ульяновске вылетел мгновенно.
Наступал звёздный час.

«Лёнины шутки»

Было солнечно, холодно, ветрено. Изящный Ту-104 по-балетному мягко присел на посадочную полосу и подкатил к зданию новенького аэровокзала. В одном из круглых самолётных окошек показалось лицо Леонида Ильича и правительственно махающая державная ладонь. Самолёт остановился. Замерли и встречающие. Никто не двинулся с места.
Это не было, конечно, раболепным оцепенением. Вернее, не только им. Ещё накануне службой охраны КГБ было расписано: кто едет в аэропорт, в каком порядке следуют машины, кто из встречающих где располагается, кто имеет право подойти к трапу и так далее…
Мне и Евгению Манько (он был собкором «Правды», я – «Известий») выпало постоять между двумя загородками, отсекающими как выход на лётное поле, так и обратно, в город. Остальная журналистская братия толпилась где-то на задворках, ещё дальше от «персоны № 1». Там же метался и фотокор «Известий» А. Сметанин, из чистого пижонства не пожелавший загодя выписать пропуск: «Меня лично Анатолий Андрианович Скочилов знает! Я и без пропуска везде пройду!» Не прошёл…
Вышел из лайнера Л. И. Рукопожатье, цветы. Затем кортеж автомашин ринулся в город. А через некоторое время «дорогой Леонид Ильич» двигался через новенькую площадь возле Ленинского мемориала в сопровождении местных лидеров на торжественное заседание…
Я жил на восемнадцатом этаже только что построенной гостиницы «Венец». При вселении попросился «повыше» – и мне охотно пошли навстречу. Возможно, эта любезность объяснялась и тем, что (как я узнал позднее) все этажи этой гостиницы, начиная с семнадцатого и выше, были оборудованы подслушивающими «жучками». Представляю, сколько веселья я доставил операторам в некоторые часы моего более чем годового проживания в «Венце»…
Но вернусь к событиям торжественного дня. Обстановка в Ульяновске была близка с чрезвычайной. Генсек прибыл, но неясности остались. Останется ночевать, или отбудет? Посетит только ленинские объекты или пожелает ещё что лицезреть?
Сильно беспокоил вопрос банкета. Ясно, что должен быть. Но каким по масштабам? Где? При каком антураже? Что готовить на стол? Как воспримет всё это генсек? Сплошные неясности.
Два пункта были очевидны для местного начальства. Первый: банкет на пятьсот персон в новом ресторане «Венец». Второе: перепёлки жареные и перепелиные яйца обязательны. Сами понимаете, что они стимулируют! Потому деликатесный продукт (как уже было сказано) со спецфермы под Самарой был завезён загодя.
А пока генсек шёл на торжественное заседание. Из коридорного окна восемнадцатого этажа всё было видно как на ладони. Наверное, поэтому за моей спиной бесшумно возникли два джентльмена в элегантных костюмах… Сколько же их всего было в «Венце» в тот день?
Местный историограф описал пребывание Л. И. Брежнева на родине Ильича накануне столетия со дня его рождения так:
«Волнующим событием в жизни Ульяновска был приезд Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева. Улицы и площади города оделись в праздничный наряд, всюду алели яркие транспаранты и лозунги, всюду вывешены портреты гениального вождя и учителя трудящихся всех стран В.И. Ленина.
В Доме-музее вождя Л. И. Брежнев внимательно осмотрел обстановку, в которой прошли детские и юношеские годы Владимира Ильича. В книге отзывов Л. И. Брежнев оставил следующую запись: «Великий Коммунист мира рос и мужал в этом доме, хранящем драгоценные реликвии его юности. Образ жизни дружной семьи Ульяновых волнует своей простотой, одухотворённостью, широтой общественных интересов».
Из Дома-музея Л. И. Брежнев и сопровождающие его лица направились на площадь Ленина, где возвышается величественный памятник вождю. К его подножию Л. И. Брежнев возложил цветы.
Глубокие волнующие чувства он испытал, когда перешагнул порог священной колыбели великого вождя (каков слог!) – домика, в котором родился В. И. Ленин (тот самый флигель, из-за которого разгорелся сыр-бор). Леонид Ильич был первым посетителем этого домика после реставрации. В книге отзывов он написал: «Волнующие чувства переживаешь, находясь в доме, где забилось горячее сердце величайшего революционера современности» (а Ильич уже полвека как умер!).
У домика Леонид Ильич посадил молодую берёзку. В книге отзывов появилась первая запись: «Мемориальный комплекс, возведённый на месте рождения Владимира Ильича Ленина, – дань огромной любви и благодарности советских людей к великому вождю (так и записано!) трудящихся, посвятившему всю свою яркую жизнь борьбе за торжество коммунизма.
Пусть этот величественный памятник всегда служит благородному делу пропаганды бессмертных идей марксизма-ленинизма».
Молодец Леонид Ильич: пришёл, увидел, записал…
Этим, собственно, и был завершён исторический вояж. Мне остаётся лишь поведать о неизвестных широкой публике деталях.
Первая. В ответ на льстивые восхваления местными товарищами титанических трудов генсека Л. И. Брежнев мудро пошутил: «У Генерального секретаря и здоровье должно быть генеральное»…
Вторая. Напыщенные и полуграмотные сентенции в бесчисленных книгах отзывов принадлежат – увы! – отнюдь не перу генсека. Их сочинительство было поручено местному партийному идеологу со «сверкающей» фамилией ещё до визита Л. И. Брежнева. Запись в книгах делалась за двадцать минут до появления генсека на очередном ленинском объекте. Леониду Ильичу оставалось лишь расписаться под «перлами»…
Третья деталь, пожалуй, самая драматическая. И касается она банкета с перепелами.
В доме Ульяновых на бывшей Московской улице кого-то из сопровождающих чёрт дёрнул за язык: «А вот тут, Леонид Ильич, была у Ульяновых столовая, здесь они отмечали праздники…»
– Надеюсь, не за государственный счёт? – буркнул генсек. И вечером улетел.
Всё лопнуло, всё! Банкет отменили. А перепёлками и их яйцами были на другой день завалены все магазины города.
Статистика – увы! – не зафиксировала, был ли после того в Ульяновске скачок рождаемости. Перепелиные яйца – они ведь сильно будоражат мужское воображение… Руководящее – особенно.
Бодание с дубами

Название главы бесстыдно ворую у Александра Солженицына.
Речь в его почти одноимённом очерке, как известно, идёт о противостоянии писателя и власти. Нет, точнее так: власти и русской словесности.
К последней я отношу и журналистику. Разумеется, более-менее честную. Ибо ещё со времён Радищева и по сию пору – по словам того же Александра Исаевича – тяготит и сковывает нас та «…жестокая и трусливая потаённость, от которой все беды нашей страны». И – к великому сожалению – большинство из пишущих этой самой «потаённости» – то бишь неправде – как бы присягнули навеки…
Со страху, конечно. Или из личных выгод (и себя тут не исключаю).
Но всё же жило во мне постоянное неприятие всякой несправедливости и подлости, идущей как от людей, так и от власти. И случалось, пробивалась оно на газетные страницы хотя бы тех же «Известий», которым было отдано целых шестнадцать лет жизни…
Эти годы, прожитые в Ульяновске, вместили, конечно, многое. Работа в «правительственной газете» гарантировала тогда и проживание в приличной квартире, и персональный служебный автомобиль с водителем, и быструю связь, и ещё много чего. Как говорится, живи да радуйся.
Однако не получалось у меня только воспевать и нахваливать. Всякого рода «недоработки» и «упущения» той эпохи подчас выливались в критические статьи, после опубликования которых (бывало!) зарвавшихся советских чиновников и с работы снимали, и из КПСС выгоняли. Тогда пресса ещё жила под ленинским лозунгом: «Газета не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный «организатор». И потому кое-какие безобразия исправлять через газетное ремесло удавалось.
Припоминается такой сюжет. В ульяновском «Автодоре» (организация, строившая дороги) наловчились преувеличивать затраты на сооружение трасс, приписывать лишние километры и так далее. То есть занималась очковтирательством. После рассказа об этом в «Известиях» пошло расследование этого дела (на предмет и приписок, и достоверности излагаемого корреспондентом). В результате начальника сняли с работы, а собкор Миндубаев приобрёл ещё одну порцию недоброжелателей.
Такого рода эпизодов в моей шестнадцатилетней работе на «известинской ниве» было выше крыши. И вспоминать о них нет ни резона, ни охоты. Куда интереснее поведать о тех моих корреспонденциях, кои по разным причинам так и не увидели света на полосах газеты.
И совсем не потому, что были неуклюже написаны или не представляли интереса для читателя. Нравы того времени не позволили редакторам «тиснуть» те заметки мои на полосе газетной.
Итак…

Помидорная вертикаль

Где-то в семидесятых годах прошлого века вдруг решили до отвала
снабдить Москву и Ленинград дешёвыми овощами отечественного производства. И для того было решено превратить приволжские регионы во «всесоюзный огород»…
Тогда я работал собкором «Известий» по Среднему Поволжью. Однажды раздался звонок из редакции, и я услышал голос не абы кого, а самого главного редактора Петра Алексеева:
– Чем занимаетесь? Всё бросайте и двигайтесь на овощной фронт…
– ?!
– Уже разгар лета – а в столице дефицит помидоров! Срочно выясняйте, в чём заминка, что мешает местному руководству наладить производство данных овощей и достойно снабжать ими Москву и другие промышленные центры. Езжайте в Чувашию. Докладывайте лично мне.
Ой-ой-ой! Среднее Поволжье я знал хорошо. Мне было также известно, что и Чувашию, и Татарстан, и Мордовию в народе издавна именуют «краем вечнозелёных помидоров». Ибо в этих широтах данные плоды могут вызревать в промышленных масштабах лишь в теплицах. А теплиц тогда в колхозах и совхозах Поволжья и в помине не было…
Оставалась Астраханская область. Именно она и фигурировала в постановлениях ЦК КПСС и Совмина СССР в качестве главной поставщицы высоковитаминного продукта по имени помидор. И ведь «разработчики проекта» (как сейчас говорят) строили свои расчёты на правильных предпосылках: солнца в Астрахани – выше крыши; вода для полива – рядом; река Волга – лучший путь для транспортировки помидоров.
Помидоры, тысячи ящиков помидоров мерещились мне, пока мы с писателем Евгением Мельниковым мчались от Ульяновска до Астрахани. Полторы тысячи километров, сутки беспрерывной езды. И вот она – астраханская полупустыня с её рыжевато-бурыми барханами, одуряющей жарой, глинобитными посёлками.
В местном облисполкоме моему визиту и проблеме помидоров весьма удивились.
И вот… Притащили сводки, расчеты, графики погрузок и отправок помидоров.
– По двенадцать самоходок грузим! – горячился зампред облисполкома, курировавший производство овощей. – Конвейер работает бесперебойно! Не понимаю, почему в Москве дефицит…
Взволнованность областного чиновника понять было нетрудно. Это сегодня слово журналиста приравнено к мнению частного лица. В те времена по критическим публикациям в «Известиях» порой делались весьма серьёзные «оргвыводы»…
Бумаги подтверждали правоту зампреда. Но почему же Москва не дополучает помидоры?
И я отправился туда, где с плантаций помидор перекочёвывал в трюмы большегрузных самоходных барж.
Картина была такая. Бесконечная вереница людей с ящиками, транспортёрные ленты. Погрузочный конвейер действительно работал бесперебойно.
Странноватым для меня было то, что погружаемые в трюмы помидоры были недозрелые. Почему?
Капитан повёл меня в трюм.
– Мы идём до Москвы неделю, а то и больше. Помидоры успеют покраснеть, если, конечно, не раздавятся.
– ?!
– Мы грузим шестнадцать ящиков по вертикали. А я ставлю восемнадцать. Потому что два ящика, а то и три в каждом ряду сминаются в окрошку, пока нас качает волна семи волжских водохранилищ. Представляете, во что превращаются нижние ящики при волне?
Так я узнал, что из погруженных в Астрахани тысячи тонн помидоров до Москвы доходит лишь две трети. А треть превращается в овощную кашу.
– А что делать? – спросил я у невесёлого капитана.
Он пожал плечами.
– Либо налаживать малотоннажную перевозку по воде, либо возить помидоры в Москву на рефрижераторах…
Увы! Ни того, ни другого в достатке тогда в СССР не было. И поэтому так красиво обоснованный в постановлениях ЦК КПСС конвейер поставки овощей в Москву из Астрахани на самом деле возил «помидор всмятку», а Мосплодовощторг, естественно, его списывал…
Я добросовестно описал все злоключения астраханского «синьора помидора». И стал ждать появления моей статьи в «Известиях». Но она, увы, так и не появилась.

Таран «Суворова»

Окна корпункта «Известий» в 1983 году выходили на Волгу. Время двигалось к полуночи, когда внизу, на знаменитой ульяновской «восьмёрке», ведущей к речному порту и к мосту через реку, раздались душераздирающие сирены «Скорой помощи». Выглянув в окно, я увидел бесконечную цепочку мигалок. Десятки «карет» неслись из города к Волге…
Что там случилось, у реки?
Телефон дежурного речного порта был недоступен. Дежурная служба горисполкома беспрерывно была занята. На «Скорой» молчали.
На набережную Волги уже никого не пускали. Железнодорожно-автомобильный мост был перекрыт наглухо. И только «санитарки» вершили свою зловещую карусель от левобережья к центру Ульяновска…
Ночью мне стала известна общая картина трагедии, произошедшей под Ульяновском.
Четырёхпалубный теплоход «Суворов» совершал туристический рейс по маршруту Ростов-на-Дону – Москва. На борту было около четырёхсот человек – туристы, команда, обслуга. И, конечно, были «зайцы» – этих прихватили с собой члены экипажа.
…Всё шло как обычно. К Ульяновску «Суворов» подошёл в ещё светлые июньские сумерки. Стоянки здесь не предусматривалось. Корабль, минуя причальную стенку речного порта, шёл по фарватеру реки под мостовой пролёт…
Тут надо подчеркнуть вот что. Пролёты моста, построенного ещё в 1916 году, идут с понижением – от крутого правого берега к пологому левому берегу. Естественно, самые высокие от уреза воды – правобережные. Теплоходы, идущие снизу, должны проходить под мостом под пятым пролётом.
В ту злополучную ночь вместо обязательного для всех капитанов пятого пролёта «Суворов» шёл в более низкий, шестой пролёт…
Эта была катастрофа.
Диспетчер речного порта заметил неправильное движение судна. Он стал предупреждать вахтенных на «Суворове» о надвигающейся беде. И даже стали пускать предупредительные ракеты.
Всё было бесполезно. Со скоростью двадцать пять километров в час «Суворов» врезался в мост.
Кошмар, воцарившийся на судне, трудно представить.
Верхняя ферма моста срезала, как бритвой, капитанскую рубку. Потом снесла зрительный зал верхней палубы. Затем калечила, разрывала на части, сметала с палубы веселящихся пассажиров…
В это время по мосту шёл железнодорожный состав, гружёный лесом-кругляком… От мощного удара платформы полезли друг на друга; брёвна посыпались на судно, калеча и убивая обезумевших от ужаса людей…
Столкновение произошло без десяти одиннадцать. Теплоход со срезанной верхней палубой пролез под мостовой пролёт, закрутился на одном месте и замер…
Очевидцы рассказывали о потоках крови, расчленённых трупах, оторвавшихся конечностях. От этого зрелища становилось не по себе даже врачам…
Как потом выяснилось, в эту ночь на «Суворове» простились с жизнью сто семьдесят шесть человек…
Движимый вполне понятными любому журналисту чувствами, я поспешил написать для «Известий» короткий репортаж о величайшей трагедии в истории волжского судоходства.
Телетайп в корпункте вроде бы работал. Текст вроде бы ушёл в Москву. Я полагал, что его опубликуют.
Но этого не случилось. Вместо моего репортажа появилось краткое сообщение ТАСС:
«От Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР.
5 июня с.г. на Волге, вблизи Ульяновска, произошла авария пассажирского теплохода «Александр Суворов», повлёкшая за собой человеческие жертвы. ЦК КПСС и Совет Министров СССР выражают глубокое соболезнование семьям и родственникам погибших».
Удивляться этому не приходится. Это была эпоха, о которой острые языки шутили: «В Советском Союзе даже землетрясений не бывает».
Мне остается лишь добавить те детали, которые не могли быть преданы гласности тогда, в далёком 1983 году.
Они таковы. Первое, самое главное: кто виноват в том, что судно устремилось не в пятый, а в шестой, непроходной, пролёт?
Следствие весьма дотошно изучало эту загадку. Высказывались даже предположения о некой «диверсии» иноземных спецслужб. Но всё оказалось куда проще и по-нашему, по-российски, привычнее.
Как известно, в официальных ведомственных уставах речфлота подчеркнуто, что в первую голову ответственность за «надлежащее несение вахты» несут вахтенные. В тот вечер вахту несли штурман Митенков и рулевой Уваров. Капитан судна Клейменов спал у себя в каюте – ему предстояла, как всегда, ночная вахта.
Так вот свидетели, заглянувшие в рубку теплохода за несколько минут до столкновения, говорили следователям, что штурман якобы читал преспокойно детектив, а рулевой был явно не сосредоточен перед прохождением моста. Кроме того, сигнальные огни на мосту ещё не были зажжены. Вдобавок, над шестым пролётом стояла будка путевого обходчика, которую в сумерки можно было принять за сигнальный щит (для судов, идущих снизу по реке, он как раз и был прямоугольным).
И всё!
Но виновного найти было надо. Судили капитана Клейменова – не за то, что судно врезалось в мост. А за то, что выброшенный ударом из каюты в Волгу капитан не вернулся на судно и «не принял надлежащих мер…»
Ему дали десять лет.

Повышенное внимание

Я уже рассказывал, как познакомился с Фикрятом Табеевым. С Первым секретарём Татарского обкома КПСС мне довелось познакомиться в те годы, когда он ещё не был Первым – а я не был собкором «Известий». Случилось это так.
Я работал в газете «Комсомолец Татарии». Окончен университет, жена ждёт ребенка, но жить было абсолютно негде и не на что. И по этой причине я всё домогался встречи с заведующим отделом пропаганды тов. Табеевым Ф.А.: а вдруг комнатушку в коммуналке или общежитии выделят? Наконец был назначен день и час – и с замиранием сердца я вошёл в ОК КПСС. Кабинет у тов. Табеева был какой-то нестандартный, трапециевидный – наверное, размешался в эркере старинного здания…
Фикрят Ахметзянович внимательно выслушал мои стенания, что-то черкнул в блокноте:
– Такие люди, как вы, нам нужны. К вам – повышенное внимание. Надо помочь.
Я разомлел от счастья: вот человек!
Однако время шло, никаких последствий этот визит не имел. А когда я ещё раз попытался попасть на приём к завотделу пропаганды, мне сообщили, что это, к сожалению, невозможно…
Думаю, у Фикрята Ахметзяновича было слишком много дел, он просто запамятовал о приходе какого-то мальчишки с весьма неоригинальной просьбой… Позднее выяснится, что это не так. Повышенное внимание ко мне у него осталось.
Год от года самый молодой в СССР секретарь ОК КПСС «набирал вес» и в партийных кругах страны, и в руководимой им республике. Амбициозный и энергичный Ф.Табеев не потратил зря отведённое ему «время для разбега». В те годы Татария была основным нефтедобывающим районом страны (Тюмень ещё только набирала темпы) – и под лозунг: «Дадим Родине 100 миллионов тонн нефти!» Госплан СССР выделял республике многое. Понятно, что все успехи связали с именем Ф. Табеева.
Этот красивый, сильный, вальяжный, весьма нравящийся женщинам человек умел, как мощная уверенная в себе рыба, «держаться в струе». Новостройки, почины, инициативы в Татарии были весьма популярны. Строительство громадного завода оргсинтеза в Казани, создание нефтехимии в Нижнекамске, сооружение Нижнекамской гидроэлектростанции – всё это в эпоху Табеева, при его участии. Конечно, реальные проблемы и реальные успехи были делом рук и умений специалистов, но разве что-нибудь вершилось тогда в нашей стране без «руководящей и направляющей» роли
КПСС? Значит? Значит, и товарищ Первый секретарь обкома – главное действующее лицо…
В любом деле, на любом направлении, в любом начинании – от разведения кроликов (был и такой почин!) до своевременного пуска агрегатов гидростанции…
Ордена Ленина – высшие в то время! – ложились на грудь Фикрята Ахметзяновича щедро и регулярно (то ли шесть их у него набралось в конце концов, то ли восемь…)
Орёл – таким был и псевдоним, и образ «создателя мощного Татарстана», вершителя судеб.
Последнее мне довелось испытать и на себе. Уже работая собкором «Комсомольской правды», опубликовал я однажды статью под красноречивым заголовком «Мирятся с подлостью». Речь в ней шла о том, как зарвавшийся председатель колхоза и его клевреты истязали десятиклассника Ирфана Малетшина за то, что он написал письмо в редакцию республиканской газеты «Социалистик Татарстан». И речь-то парнишка вёл о пустяке – о том, что председатель пасёт своих двух коров в общественном стаде и не платит за это каких-то несчастных рублей. Но какой был в республике резонанс! Приехала следователь по особо важным делам прокуратуры РСФСР Зоя Касьяновна Шейкина; председателя и его пособников осудили.
Но до всего этого товарищ Табеев на пленуме ОК КПСС прилюдно пообещал посадить Миндубаева Ж.Б. на три года «за клевету».
От такого «повышенного внимания» к моей персоне пришлось срочно переходить в «Известия» и уезжать в Ульяновск…
Правда, спустя года три Фикрят Ахметзянович настойчиво приглашал меня вернуться в Казань.
Но речь не об этом. Речь о том, как «повышенное внимание» к самому Табееву помогло решить весьма важный для Татарстана вопрос. А именно: определиться с местом строительства знаменитого ныне КамАЗа.
Вот как рассказал об этом сам Ф. Табеев в журнале «Татарстан»:
– Почему для строительства КАМАЗа были выбраны именно Набережные Челны? Госплан СССР изучил около семидесяти вариантов выбора площадок в различных регионах. В этот список попала и Татария. При его составлении, видимо, учли и мои неоднократные обращения о необходимости строительства крупного машиностроительного комплекса в связи с возможным уменьшением добычи нефти (потрясающий довод! – Авт.)
В конце концов, методом сравнительного анализа оставили два региона: Красноярский край и Татарию. Сторонники возведения комплекса в Сибири исходили из того, что, мол, надо осваивать бескрайние просторы. Они учитывали и то обстоятельство, что в Сибири находились металлургические заводы, что здесь дешёвая электроэнергия, вырабатываемая на крупнейших в мире гидростанциях (неглупые, надо отметить, обоснования – Авт.)
Вдруг я узнаю, что подписано постановление Совмина СССР о строительстве автозавода под Красноярском. Сами понимаете, новость для меня была не из приятных…
В эти дни стало известно, что меня включили в состав партийно-правительственной делегации для поездки в Минск на юбилейные торжества в честь 40-летия Белорусской ССР. Делегацию возглавил сам Леонид Ильич Брежнев.
Поезд из Москвы выехал вечером. Когда все устроились по своим местам и поезд отмерял свои километры в западном направлении, Леонид Ильич предложил членам делегации сыграть в домино. Сначала выпили по символической чарке за успешную поездку. Настроение у Л.И. Брежнева и всех остальных было приподнятое. В четвёрке игроков оказался и я. Стучим, значит, костяшками под стук колёс. Леонид Ильич оказался азартным игроком. Только кряхтит, иногда шевеля густыми бровями. Улучив удобный момент, я, как бы между прочим, говорю:
– Леонид Ильич, давайте построим автомобильный завод в Татарии. Чего его строить в далёкой Сибири…
Л.И. Брежнев промолчал. Как говорится, и бровью не повёл, продолжая стучать костяшками (какое, однако, внимание к бровям Генсека! – Авт.)
Через несколько минут я снова начинаю:
– Леонид Ильич! У нас мощная строительная база и большой людской потенциал. Даю слово, что построим первую очередь завода за пять лет, вторую – тоже…
Л.И. Брежнев опять не проронил ни слова. Вскоре мы разошлись по своим местам для отдыха.
Торжества в Минске прошли на высочайшем уровне. Был устроен грандиозный приём.
В Москву тоже возвращались с хорошим настроением. Л.И. Брежневу я больше не стал напоминать о строительстве автозавода.
Далее Фикрят Ахметзянович сообщает, что его личное обращение к генсеку ЦК КПСС «имело серьёзные последствия». А именно: было отменено первоначальное решение правительства о строительстве в Сибири и принято решение о возведении КамАЗа в Татарии…
– Без ложной скромности скажу, что это был звёздный час не только для руководства Татарии…» – завершает свой рассказ тов. Табеев.
Вот так: выпили, поиграли в домино (высокоинтеллектуальная, заметим, игpа! – Авт.) – и бац! Автозавод уже в Татарстане!
Что тут скажешь? Разве только подивиться тому, что об этом Фикрят Ахметзянович не постеснялся рассказать…
А между прочим, он таки обманул товарища Л.И. Бреженева!
Дал слово построить первую очередь КамАЗа за пять лет – а в этот срок не уложился: первая очередь автозавода была сдана лишь в конце 1976 года. То бишь на два года позже обещанного Ф. Табеевым.

Вожди областного масштаба

Так уж устроены люди: по прошествии времени они чаще всего вспоминают не соседей по дому, не сослуживцев и даже не друзей-приятелей, а тех, кто руководил ими в годы их молодости и зрелости. Западают крепко в память начальники разных калибров и масштабов – и ничего тут не поделаешь!
Вот и я: прожив и проработав в Ульяновске ровно сорок лет, рвусь запечатлеть на бумаге в первую очередь облик, манеры и повадки тех руководящих персон, с коими пришлось встречаться не раз, видеть и слышать их в разных ситуациях, порой дивиться их начальственным чудачествам и капризам. Вероятно, стремление к обрисовке «вождей» объясняется и тем, что я, будучи журналистом «от Москвы», от них напрямую не зависимым, без всякого подобострастия (и, следовательно, объективно) взирал на оных.
Как бы там ни было, в своих мемуарах обойти вниманием начальственные персоналии не могу…
Итак, начнём.
Региональный «генсек» А. Скочилов. Он руководил областью чуть ли не полтора десятилетия. И запомнился ульяновцам в первую очередь своей непоколебимой уверенностью как в собственной значимости, так и в правоте вершимого им дела.
«Бабай» – так заглазно звали Скочилова в связи, вероятно, с тем, что он энное время был секретарем обкома КПСС в Казани. А у татар слово «бабай» означает «старик», человек почтенного возраста.
Некий абрис «генсека областного масштаба» А. Скочилова мною выше обозначен. Однако дабы избежать обвинений в пристрастности и очернительстве делаю так: привожу только лишь опубликованые суждения о моём герое, высказанные, разумеется, лишь после кончины ульяновского партбосса. Получается нечего вроде двойного портрета: парадного и непарадного. Написанного разными людьми, хотя и жившими в одном и том же историческом отрезке времени, но совершенно по-разному оценивавшими личность регионального руководителя…
Сначала – взгляд тех, кто был в «ближнем круге», кто в очень сильной степени был зависим от «симбирского бабая».
Вот что писали 4 апреля 1997 года (накануне 85-й годовщины А. Скочилова) в ульяновской областной «Народной газете»:
«Владимир Сверкалов, секретарь обкома КПСС в семидесятых годах прошлого века:
– Не обстоятельства управляли в то время областью, а он. Всегда знал, как решить вопрос, и от других требовал того же. Слыл крутым, даже резким. Но зла годами не держал. Уважали его за это. Что его раздражало? Плохая работа. Сам не ныл и терпеть не мог нытиков. Не любил, когда лебезили и подхалимничали. Чистейший человек был.
Борис Иванов, заведующий финансово-хозяйственным отделом обкома партии тех лет:
– О нём можно писать повесть. Да нет – роман! За 32 года я проработал с пятью первыми секретарями обкома и могу сравнивать: область не знала такого руководителя, как Скочилов. Это был интересный и сложный человек, неутомимый, умный, грамотный. Когда строили Мемориал, весь аппарат обкома каждое воскресенье – по четыре часа на строительстве. И Скочилов – с лопатой, в кирзовых сапогах. Каждая плита на площади 100-летия Ленина выложена нами. Сам Анатолий Андрианович специальной линейкой вымерял и укладывал эти плиты.
Был тонкий дипломат и в то же время не щадил авторитеты. Так, любил и уважал Томского, президента Академии художеств СССР. Но это не помешало сказать, что горельеф Ленина, сделанный скульптором в глине для Мемориала, не понравился. Взял толстый карандаш, лист ватмана и набросал силуэт вождя. Томскому ничего не оставалось, как исправить работу так, как хотел Скочилов… (Да уж! – Авт.)
Скочилов, истинно русская душа, умел и любил жить. Как любой мужчина, тем паче физически сильный, вятский мужик, любил хорошо поесть. Когда ездили в командировки, я всегда брал с собой его любимые варёную курицу, огромную луковицу и чёрный хлеб. Курицу руками разломит, нарежет луковицу и – чтоб хрустела! Мог и выпить.
Обедал с секретарями в специальном буфете. Там же получали колбасу, мясо и масло. Звонили жене, она заказывала продукты на неделю, а рассчитывались в конце месяца. Пользовались бесплатными коммунальными услугами. Путёвку ему выдавали бесплатную. Отдыхал в Карловых Варах, Барвихе. Любил Сочи.
Аркадий Смирнов, декан исторического факультета УГПУ:
– Его воспринимали как вождя областного масштаба. Он знал по имени-отчеству всех председателей колхоза. На партконференциях любил пройтись по фойе, через шаг здороваясь за руку, перебрасываясь парой фраз. Рассказывали: на обкомовской «Волге» как-то заехал в какой-то колхоз. Комбайны стоят, в поле никого, в правлении тоже. Вызвал руководителя, дал взбучку. Выехал из села, поглядел… Оказалось – колхоз Саратовской области! Немногие знают, что идея строительства авиакомплекса принадлежит Скочилову: он хотел поднять индустрию области.
Евгений Чучкалов, главный врач тогдашней «спецбольницы», в которой лечили руководящих работников:
– Мы с супругой наблюдали за здоровьем всех в семье Скочиловых. Бывало, приедешь по вызову – за стол посадят, поговорят. Простые советские люди. Анатолий Андрианович – крепкого здоровья был человек. Не курил, а вот выпить и погулять мог… Плавать очень любил и нас заставлял. Летом 1976-го искупался в Терешке. Воспалились лёгкие. А в итоге – рак…»
Итак, основные черты портрета со слов ЭТОЙ группы людей: скромен в быту, вспыльчив, но отходчив; талантлив и требователен; энергичен и целеустремлён. Многого хотел, многое умел, многого добился. Вполне, так сказать, добропорядочный хозяин-батюшка.
Таковы оценки одних сослуживцев и современников А. Скочилова.
Но есть и другие. И они обрисовывают личность «бабая» несколько иначе. Вот, скажем, как оценивает «художественный талант» А. Скочилова известный ульяновский архитектор Валентин Филимонов:
– К 30-летию Победы задумали соорудить в Ульяновске обелиск Славы. Провели городской конкурс. На суд жюри было представлено восемь проектов. Определили призёров. Но «главному архитектору» Скочилову ни один из них не понравился.
– И вдруг на одном из очередных рассмотрений в его кабинете он достает из шкафа с сувенирами один из них, кажется, подаренный автозаводцами (это был многогранный столб со звездой наверху), и на полном серьёзе, к замешательству присутствующих, «поставил задачу»… Даже человеку, далёкому от архитектуры, можно представить, каких творческих мук стоило, чтобы сию поделку превратить в приемлемый архитектурный образ монумента. Но приказы «первого» не обсуждались.
Потом, когда в город наезжали сановные гости, «хозяин» непре-менно показывал этот объект своей гордости: как ни крути – автор идеи!
Другой ульяновец – инженер Николай Ершов рассказывает:
– Прогуливаюсь по площади Ленина. Уже поздновато, десять вечера. Вдруг к подъезду обкома подкатывают две «Волги». Из одной выходит «бабай» в сильном подпитии; из другой – сопровождающие. Сначала хочет пройти в обком; ему преграждает путь невысокий замзав: «Не лучше ли Анатолий Андрианович на дачу, уже поздно». Взмах могучей руки – и «советник» летит кувырком со ступенек обкомовского крыльца…
Бывший председатель горисполкома Борис Ланцов:
– Поддаст как следует и на дачу приезжает. Все – по кустам, чтоб на глаза не попасться (речь идёт об обкомовских дачах. – Авт.). Но кто-то замешкался. И вот хватает его «хозяин» за грудки, как грушу трясёт и вопрошает: «Ты меня любишь? Ты меня вот как собаки должен любить, а не то сгною!» А собаки его и вправду любили…
Игорь Хрусталёв, бывший заместитель редактора газеты «Ульяновская правда»:
– Мне как-то пришлось присутствовать на одном из бюро, где обсуждался вопрос о производстве товаров народного потребления. Они сами собой почему-то не производились, нужна была обкомовская палка-погонялка. Так вот, «мухтары» из обкома составляли длиннющие списки того, что надо было клепать на том или ином заводе, и время от времени «заслушивали» несчастных директоров на бюро.
Помню, подняли директора «Володарки» Орлова. Он был обязан «по мудрому руководству» обкома (значит, и Скочилова) производить почему-то эмалированную посуду и чесноковыжималки. Насчёт посуды выяснилось, что линию по её выпуску только ещё налаживают, а вот с чесноковыжималками вышел конфуз. Шеф на этом слове споткнулся и недоуменно переспросил у своих клевретов: «Шо это такое?». Лизоблюдный хор закудахтал: «Да вот, Анатолий Андрианович… такая штуковина, на даче сок чесночный давит… под шашлык, знаете?» «Хорошая штука! – одобрил ПЕРВЫЙ, знавший толк в шашлыках. – А чего не делают?». – «Да игнорируют линию обкома!»
Бедного директора в предбаннике отпаивали после скочиловского разноса валокордином… А чеснок, между прочим, почему-то тогда был в страшном дефиците, головка его на рынке тянула чуть не на рубль…
И такое «знание вопроса» проявлялось вождём повсеместно: заготовляли ли веточный корм, переселяли ли политехнический институт на окраинный пустырь, утверждали ли застройку областного центра. Мы и по сию пору пожинаем плоды такого «знания» – будь то поставленные в пойме Свияги теплоцентрали или занявший сотни гектаров плодороднейших чернозёмов «Авиастар». Впрочем, о последнем ниже.

Крылья не Анта – а Анатолия…

«Идея строительства авиакомплекса принадлежит Скочилову», – утверждает историк Аркадий Смирнов. Увы, это не так.
Комплекс завода по производству новейших самолётов свалился на ульяновцев подобно божьему дару и небесной каре одновременно по велению Москвы. Предыстория такова.
В те годы США поняло, что наступающий XXI век – это век локальных конфликтов в разных частях планеты. И, следовательно, крупных большегрузных авиалайнеров для быстрой переброски солдат и вооружения. И такой аэрогигант был создан.
Мог ли Советский Союз в чём-либо (кроме уровня жизни граждан) отстать от Америки? Конечно, нет! И вот в недрах всемогущего ЦК КПСС было принято решение о строительстве гигантского авиазавода для выпуска новейшей аэротехники…
История, некогда имевшая место в Татарстане с КамАЗом, повторилась в Ульяновске: «Авиастар» решили создать именно тут. Два обстоятельства сыграли решающую роль: первое – оставался «без дела» громадный строительный комплекс в Набережных Челнах (после завершения КамАЗа). Второе: ульяновское левобережье Волги (где залегают почти метровые чернозёмы) – это идеально плоская равнина, наиболее подходящая для воплощения грандиозного аэропроекта.
Ну и, конечно, личные амбиции руководителя региона. В данном случае – Первого секретаря ОК КПСС А. Скочилова.
И вот когда решение о развёртывании суперавиакомплекса именно в Ульяновске было принято (естественно, ЦК КПСС и Совмина СССР) – как возликовал, как высоко воспарил Анатолий Андрианович!
Такое грандиозное событие, такая масштабная стройка, какой высокий пьедестал для лидера области!
«Ах, как кружится голова! Как голова кружится…»
Я был тому свидетелем. Как-то явился к А. А. Скочилову. Грузный человек с мясистым лицом и тяжёлым взглядом ударил кулаком по столу:
– Слышал? Мне такое дело доверили! С дискриминацией Ульяновска покончено! И снова – трах! – кулаком…
В этот момент зазвонил телефон ВЧ. «Бабаю» звонил не абы кто, а министр СССР по оборонной промышленности.
И каким тоном разговорил с ним «бабай» А. Скочилов!
– Ну, вы слышали, что у нас в Ульяновске затевается? И знаете же, КТО подписал решение об этом (конечно, Л. И. Брежнев. – Авт.)?! Так вот убирайте куда-нибудь свою вонючку (речь шла о старом машиностроительном заводе имени Володарского, хорошо известной симбирянам «Володарке»)! А то сами бульдозерами снесём!
И захохотал победно.
А не стройся «Авиастар» на подведомственной А. Скочилову территории, разве посмел бы он говорить ТАКОЕ одному из ведущих министров СССР?
Строительство комплекса авиазавода разворачивалось стремительно, с размахом. Курировал это «мероприятие» сам министр обороны маршал СССР товарищ Устинов. Он неоднократно прибывал в Ульяновск – и тогда город буквально «ставился на уши». По всей трассе – от аэропорта до заволжской площадки – через каждые двести метров стояли милиционеры в парадной форме, движение, естественно, останавливалось… Побывав «на месте», маршал – вполне удовлетворённый увиденным – отбывал на отдых в санаторий «Волжский утёс»…
Но однажды случилась «накладка» – да ещё какая! На единственный путепровод под железной дорогой в Заволжье по недосмотру гаишников откуда-то выкатился грузовик. И сломался прямо на мосту. И кортежу Устинова деваться было некуда…
Разгневанный маршал развернул свой бронированный лимузин и укатил в санаторий, даже не заглянув в Ульяновск…
А вскоре маршал Устинов умер. И пришли в СССР невиданные перемены. И долго-долго строившийся «Авиастар» в 2001 году работал лишь на 5 процентов своих мощностей… Самолёты, которые он выпускал, оказались невостребованными…
Скочилова уже нет; того, КТО принимал решения об «Авиастаре», – тоже. Авиагигант за четверть века сожрал гору народных денег, ухудшил криминогенную и прочие ситуации в городе, толкового самолёта всё ещё тоже нет – а «Володарка» как торчала, так и торчит в болотистой низине под угрозой затопления…
Это – к словам о том, что «Скочилов всегда знал, как решить вопрос». И к суждению о том, кому принадлежит «идея строительства авиакомплекса».
«Дело забывчиво, а тело заплывчиво», – говорили на Руси. Смысл поговорки очевиден: человек склонен забывать и прощать всё.
Составлял я «двойной портрет Бабая» – и получился (во всех измерениях и в любых положениях): самоуверенный, не знающий сомнений, целеустремлённый, энергичный и жестокий диктатор. Но ловишь себя вот на чём: прежние «провинциальные вожди» – разве они не были похожи друг на друга?
Ну один энергичнее; другой – сентиментальнее; третий – порядочнее; четвёртый – трезвее… Но все, без исключения – аппаратные функционеры, безропотно и старательно реализующие «указания ЦК КПСС». Неважно, какие: разумные или самодурские (вроде повеления Н.С. Хрущева сеять повсеместно именно кукурузу), полезные для народа или идущие во вред ему (скажем, взимание несусветных налогов с беспаспортного крестьянства). И так далее. Главное: исполнять всё, идущее сверху, старательно – ибо именно от милости или немилости «верхов» зависит благополучие или крах «вождя регионального масштаба»…
Ещё одна общая черта всех без исключения региональных боссов – ревность слежения за карьерным ростом или наградами своих «однополчан» – то есть таких же областных начальников. «Этому Табееву опять дали орден Ленина – а ульяновскому «бабаю» – лишь Трудового Красного Знамени… И – зависть, порождающая безмерное стремление тоже заработать награду (или более высокий пост, чин, звание) от «отцов», сидящих в здании ЦК КПСС.
И – цифирь, цифирь! Показатели соцсоревнования – они имели громадное значение, тут каждый процент имеет колоссальный вес! Потому и подбирали в начальники региональных статуправлений «своих парней» – те «подтянут процент» или «снизят процент» и так далее… Потому и назначен был начальником статуправления товарищ Подателев в Ульяновске – ибо был другом Скочилова. «А друзей не предают…» – не зря сказано…
Ну и землячество играло громадную роль в судьбе любого регионального функционера. «Земляк земляка видит издалека», – в этой шутке много было реального значения. Тот, кто выбирался «наверх», помогал жить и выжить «своим». А те, понятно, всячески ластились к высокопоставленному земляку…
В этом случае ульяновский вождь А. Скочилов жил как бы под сенью такого выдающегося деятеля КПСС, как товарищ Михаил Андреевич Суслов.

Тень «серого кардинала»

Кто не знал в те годы это имя? В партийной иерархии этот человек был вторым лицом после Л. Брежнева. И надо ли говорить, как повезло, как подфартило руководству Ульяновской области – ведь досточтимый Михаил Андреевич был их земляком! Село Шаховское на южной окраине региона – вот где родился и рос будущий руководитель КПСС.
И этот факт оставить без внимания? Не попытаться использовать его для личной карьеры и антуража?
Вот почему и хочется поведать о тени «серого кардинала».
В своё время я напечатал в «Литгазете» крохотную заметку о том, как в приливе сверхбольшого подхалимства лидеры местного ОК КПСС за счёт отрывания кусков от местного бюджета отгрохали в селе Шаховском мемориал М. Суслову. Времена уже были «перестроечные» (1989 г.), но заметка «Музей от друзей» вызвала в обкоме КПСС большое волнение. Отдел пропаганды – а «курировала» эту сферу Валентина Баскакова – буквально на уши встал, выискивая «компру» на собкора «Литературки». Думаю, не без подсказки из ОК секретарь Павловского РК КПСС Р. Зинина «тиснула» опровержение в адрес главного редактора. И пошло, и завертелось: клевета, народ возмущён, деньги не из бюджета, их чуть ли не по копейке собирало население – и прочая чушь…
Но так ли уж наврал газетчик, что не стерпела партийная душа, которая, говорят, «всегда стремилась к правде»? И что на самом деле происходило в селе Шаховском и возле него?
Солнечный летний день 1975 года. В Ульяновском речном порту – вся руководящая элита области: секретари обкома, областные и городские власти, военные. Суетливое ожидание, смешанное с горделивостью: к нам едет не кто-нибудь, а сам Михаил Андреевич Суслов.
Главный идеолог страны только что побывал в Тольятти. В городе, нашпигованном множеством экологических, продовольственных и прочих проблем, он заявил: «Перед нами открываются новые светлые горизонты, нас ждут новые замечательные победы…»
Ещё всё впереди. Ещё даже трудно представить, что придёт в страну новое время, когда можно будет говорить правду – именно правду, а не ту ерунду, которой столь долго морочили нам голову. А пока первый секретарь Ульяновского обкома А. Скочилов, полновластный и непререкаемый диктатор территории, из-под ладошки напряжённо вглядывается в ослепительную волжскую гладь – оттуда должна показаться «Ракета», на коей прибывает высокопоставленный земляк…
И вот изящное судно, в салоне которого всего четыре человека, приваливается к причалу. Сухонький старик с цепким взглядом поднимается по трапу мимо вытянувшихся по стойке смирно местных лидеров, которых кто-то представляет по всей форме: фамилия, имя, отчество, должность. И тут подбегает мальчуган с цветами. В приступе стариковской сентиментальности Суслов гладит ребёнка по плечику и справляется шутливо:
– А это кто такой?
Стоящий рядом функционер привычно чеканит:
– Пионер пятого класса ульяновской средней школы такой-то!
Снисходительная усмешка трогает тонкие губы Суслова: вечно переусердствуют, не способны даже принять заданный членом Политбюро шутливый тон…
Вскоре машины вырываются за городскую околицу – дорога лежит в самый дальний угол области – в затерянное среди лесистых холмов село Шаховское. Именно здесь, 8(21) ноября 1902 года родился Михаил Андреевич Суслов, «деятель Коммунистической партии и Советского государства, дважды Герой Социалистического Труда (1962, 1972)…» А проще: «главный идеолог» партии, её «второй человек». Или – «серый кардинал»…
Думается, жители Шаховского всегда «имели в виду», что у них в столице существует именитый земляк, помнили о нём. Во всяком случае, ещё в 1949 году, когда в Шаховском случился пожар, именно в Москву к М.А. Суслову обратились они за помощью. Тотчас же в село прибыли посланцы Михаила Андреевича и немедленно оказали щедрую и разнообразную помощь погорельцам. Шаховчане уже в те давние годы прекрасно понимали, какие возможности заложены в том факте, что один из видных партийных функционеров – уроженец их села… Позднее ещё не раз это обстоятельство обернётся для них самым благоприятным образом.
Началась орденоносная эпоха. В 1966 году на ульяновцев обрушился «град наград» – орденами были «отмечены» немало граждан, местный автозавод, средняя школа № 1 (бывшая гимназия, где учился Владимир Ульянов); да и вообще вся область: «За достигнутые успехи в развитии народного хозяйства…»
В мае для вручения ордена Ленина в Ульяновск прибыл член Политбюро, секретарь ЦК КПСС М. А. Суслов. «Мероприятие» с соответствующим ажиотажем состоялось. А затем высокий гость захотел заглянуть в родное село…
Говорят, поездка в родные пенаты весьма огорчила М. А. Суслова. Оказалось, за время долгого отсутствия Михаила Андреевича его родной дом пришёл в ветхость и был снесён. Местные власти решили как-то утешить своего земляка: было объявлено, что сусловская изба сломана якобы для того, чтобы возвести на её месте детскую библиотеку… Мысль пришлась московскому гостю по душе – да и впрямь в ней содержалось нечто возвышенно-благородное…
Сначала возникла всего лишь скромная библиотека для сельских ребятишек. На том вроде бы сперва и успокоились. Но в 1972 году Михаилу Андреевичу было во второй раз присвоено звание Героя Социалистического Труда. А это значит – следует имя увековечить: установить бронзовый бюст М.А. Суслова на родине, что-то назвать его именем – ну и так далее… Шутка ли: село, давшее Отчизне дважды Героя! Да ещё какого! Короче, селу нужен некий мемориал в честь земляка – и вообще «облагораживание».
Конечно, никто не рискнул пойти на откровенное, неприкрытое создание сусловского музея в его родном селе. Думаю, совсем не потому, что удерживала скромность. Тут, скорее, мешал страх: а вдруг до самого Леонида Ильича дойдёт слух об увековечении ещё живого и здравствующего «соратника»? (А ведь обязательно дошёл бы!) И что тогда? Чем обернётся это и для самого М.А. Суслова, и для его старательных «земляков» областного ранга? Как же быть?
Известно: кто ищет – тот всегда найдёт. Нашли выход и тут. Скромную детскую библиотеку, построенную на месте бывшего сусловского дома, решили «реконструировать» – а точнее, выстроить заново. Но на этот раз – с достойным размахом.
И начался в Шаховском строительный бум.
В моих архивах хранится магнитофонная запись рассказа научных сотрудников Ульяновского областного краеведческого музея, которые в своё время выполняли ответственное поручение областного начальства. Приведу отрывок, из которого совершенно ясно, что и с какой целью создавалось в Шаховском.
«…Конечно, мемориал решили создать для увековечения памяти М.А. Суслова; начали мы эту работу в 1973 году. Всё делалось только нашими силами. Никто из местных жителей даже не проявлял интереса к тому, чем мы занимались. А уж помочь чем-то – и не смей думать… Удивительно равнодушными были шаховчане к этому «мероприятию»…».
С возрастом ностальгия всё чаще и чаще звала Михаила Андреевича в Поволжье. Поводы для того находились: то надо вручить области орден, то отдыхал неподалёку, то встречался по соседству с избирателями. Тяга к родным местам – нормальное явление на склоне лет. Местные власти быстро смекнули, что влечение Михаила Андреевича к родным пенатам отнюдь не повредит их служебной карьере. Коль вздыхает Михаил Андреевич по иссыхающей и грязноватой ныне речке своего детства, то надо, конечно, позаботиться о приятных эмоциях. Нет, отнюдь не очистить и оживить саму речку. Был найден путь попроще. В село Шаховское срочно командировали двух уважаемых ульяновских художников. Им было велено изобразить и село, и окрестности Шаховского, и речку Избалык – в том самом месте, где удачливо рыбачил давным-давно Миша Суслов.
Загрустил ли высокий гость на пороге школы, в которой некогда учился, вздохнул ли, потрепав по щеке мальчишку в пионерском галстуке, на всё был соответствующий «реагаж». В старой школе тотчас восстанавливался сусловский класс-музей, новой школе присваивалось имя Михаила Андреевича, высокопоставленного «дедушку» принимали в почётные пионеры местной школьной дружины. Даже в лесу была отыскана некая «Сусловская поляна»… Вручались гостю картины с трогательными пейзажами, появлялись в местных газетах умилительные отчёты: «В селе Шаховском открыта новая средняя школа… Ленту у входа разрезал М.А. Суслов. Секретарь Ульяновского обкома КПСС И.М. Кузнецов подарил картину… «В родных местах», на которой изображен М.А. Суслов на речке Избалык…» Ну и, само собой, на местном телевидении был создан фильм о пребывании М.А. Суслова в родных местах…
Почему всё это не раздражало скромного в быту и привычках М.А. Суслова? Ведь он мог бы остановить нескрываемую угодливость одним словом.
А тут аскет, диабетик, в потёртом на локтях костюме, а сидит терпеливо за столом, чокается с хозяевами рюмкой с чаем – сам Михаил Андреевич «не потреблял»… Но когда мне рассказали, как нравится М. А. Суслову то, что в день его рождения едут в Москву земляки с поздравлениями, что он одаривает их конфетами, золотыми часами и прочим, я понял, что во взаимоотношениях «главного идеолога» страны со своими земляками наличествует нечто из отношений доброго, снисходительного барина со «своими мужиками»… Стараются, привечают – так ведь и должно быть: господин и его «вотчина»…
Из Москвы приходили посылки. Постепенно собрались фотолетопись пребывания М. А. Суслова в родных краях, труды «главного идеолога», его жизнеописание. И никого не смущало то обстоятельство, что львиная доля экспозиционной площади и больше половины экспонатов «музея истории села» было отдано увековечению лишь одного человека из почти трёхсотлетней биографии Шаховского. Одна жизнь описана в деталях, в подробностях, остальное – пунктиром… Из жизни, страданий, радостей тысяч шаховчан сохранились «знаменательные даты» – создание колхоза, борьба с кулачеством, радиофикация, введение механической дойки, открытие школы… А погибшие на фронтах Великой Отечественной? А павшие от страшного поволжского голода, от сталинских репрессий? А выжившие, несмотря ни на что, крестьянские корни, их новые побеги? Кто они, как живут, чем дышат? «Музей истории села Шаховское» молчит об этом… Но зато повсюду – лицо Главного жителя села. Его судьба…
И рядом с мемориалом, на гранитном постаменте – бронзовый бюст дважды Героя, многозначительно и строго взирающего на своих односельчан.
После смерти М. А. Суслова экспозиция, посвящённая «главному идеологу», пополнилась. Из Москвы прислали личные вещи Михаила Андреевича – плащи, шляпы, письменный прибор, ботинки, галстуки, и даже таблетки от диабета… Всё это было с большим почтением размещено в музее…

Продолжение повести читайте в следующем номере.

Миндубаев Жан Бареевич родился в 1934 году в г. Спасске (г. Булгары), Республика Татарстан.
Поэт, публицист. Работает собственным корреспондентом «Литературной газеты» и журнала «Российская Федерация».
Автор многих книг стихов и прозы.
Член Союза журналистов.