Перстень эсэсовца
Уже много дней Сергей Мордовцев колесил на автобусах и маршрутках по городу в поисках работы после того, как его турнули из доблестной милиции-полиции. До сих пор он честно думал, что справедливость в России всё же есть – как же, он сам восстанавливал её и соблюдал закон: воров, убийц и грабителей – в тюрьму, честных граждан не трогал, пьяниц старался не замечать, потому, что если их всех задерживать и сдавать в вытрезвитель, то работать будет некому. Он своими глазами сотни раз видел, как работяги, выходя из проходной, стройными рядами тянулись в магазины, забегаловки, пивные и рабочую столовую, чтобы снять стресс, а потом, шатаясь, расходились по домам.
А вот его непосредственный начальник, этот хапуга, плут и взяточник, о котором говорил весь город, без проблем прошёл тестирование и обошёл все преграды в виде собеседований, чисток и даже детектора лжи, как в простонародье называли полиграф. Правда, в коридорах управления ходили слухи, что за обнародование своей честности он выложил двести или триста тысяч рублей. Ему бы, гаду, ввести сыворотку правды, вот тогда бы он запел, как курский соловей в начале лета! Мало этого, этот закоренелый коррупционер пошёл на повышение, заняв место своего непосредственного начальника, которого неожиданно спровадили на пенсию.
Честнейший, справедливый и грозный мужик с гортанным команд-
ным голосом завалился на пустяковом вопросе, когда его спросили: «На какие средства вы приобрели автомобиль «Ауди» последней модели?» Сыч, как за глаза называли Сычёва все подчинённые, вдруг заволновался и не нашёлся, что ответить комиссии. Ему бы рассказать правду, что эту злосчастную иномарку ему подарил в качестве благодарности известный в городе предприниматель, хозяин крупного завода, за то, что Сычёв во время своего отпуска, вместо того чтобы греть пузо на берегу Антальи, бросив все семейные и отпускные дела, занимался поисками его пятнадцатилетнего сына, которого похитили откровенные бандиты, решившие «стесать» с него десять лимонов рублей. И Сыч нашёл парнишку, и сумел взять похитителей. Правда, ему тогда влепили за самодеятельность «строгача», но Сычёв оправдался тем, что если бы поисками занимались официально, то об этом наверняка узнали бы киднеппингеры и наверняка сгубили бы парнишку. Тогда-то предприниматель и подарил Сычёву шикарную иномарку, не рассчитав всех возможных последствий для спасителя своего сына. Ему бы не брать этого железного коня, который оказался для него троянским.
Проходить или не проходить тестирование на детекторе лжи – делом было добровольным. Мордовцев, не чувствуя за собой никаких прегрешений, решил пройти этот рубикон. Ну, в чём может быть грешен командир экипажа ППС, разве что в том, что иногда спал во время ночного дежурства. После десятка простейших вопросов, вроде: «Какое образование», «Где работает жена», «Кто соседи», «Фамилия, имя, отчество» и тому подобных Сергей совершенно расслабился и даже внутри себя посмеивался над экспертом-полиграфологом, когда тот неожиданно спросил:
– Знаете ли вы, кто в вашем отделе берёт взятки?
Мордовцев без колебаний ответил:
– Знаю.
И в тот же миг понял, что этим ответом загнал себя в угол, потому что после следующего логического в своей неизбежности вопроса: «Можете ли вы назвать их фамилии и должности» впал в ступор.
И вот теперь он, честный, свободный и ни от кого не зависящий, кроме разве что своей жены Ленки, шестилетней дочки и трёхлетнего сына, которые требовали денег на съёмную квартиру и садик, на конфеты и батуты, теперь ищет работу. Работы в городе было море, океан. И на бирже, и в газетах требовались кочегары или, как их аккуратно именовали, операторы котельных, посудомойки, то есть кухонные работники, токари, или операторы станков, каменщики, вахтёры, сторожа, охранники. Но зарплаты! Зарплаты обещали даже ниже, чем в ментовке. Правда, тётечка в бюро по трудоустройству, понизив голос, убеждала его:
– А вы всё равно сходите. По зарплатам работодатели дают заниженные данные, потому что прячутся от налогов. А на месте, глядишь, и на большее договоритесь.
Но больше никто не давал, даже наоборот – оказывалось, что приличным для их города заработком работяг просто заманивали, а затем улещали всякими льготами.
«А мы-то жаловались, что нам мало платят», – подумал Мордов-цев, сидя на скамейке в парке, проглядывая очередную газету с объявлениями. Он скомкал её, бросил в урну и откинулся на спинку. В последние два дня в небе по ухабам грозовых туч скакала грохочущая небесная колесница, высекая из них гигантские искры, зарева и плети молний. И вот наступил ясный день. Сергей посмотрел в омытое недавним дождичком голубое небо, на густые кроны лип, на листьях которых ещё дрожали сотни маленьких солнышек, которые скатывались и падали со сверканием на землю. Эх, если бы не этот проклятый вопрос от экзаменатора, он, пожалуй, мог бы получать после нового года тысяч тридцать-тридцать пять. Правда, работа проклятая: почти без выходных, сутками, а иной раз и неделями, когда случалось громкое преступление. Да ладно, чего мечтать о съеденном.
Сергей встал и по аллее пошёл в глубь парка. Где-то тут был пивной павильон. Пивка разве что глотнуть. Да и погода – красота! Пощупал карман брюк – мелочь ещё звенела. Он свернул вправо. Пройдя метров сто, сквозь густые заросли кустарника увидел какое-то движение. Интересно, что там? Как же он, бывший пэпээсник, не то ментяра, не то понтяра, не знает, что там находится.
Мордовцев свернул на еле заметную тропинку, пролез сквозь заросли и оказался на старой, заброшенной волейбольной площадке. Асфальт потрескался и местами вспучился от выпиравших наружу мощных корней столетних деревьев. По периметру площадки стояли раскладные столики, на которых лежали какие-то платки с прикреплёнными к ним значками, наградами и прочими атрибутами фалеристики. Вдоль рядов ходили немногочисленные посетители, пристально разглядывающие товар.
Прошёлся по рядам и Сергей, удивлённый столь необычным торжищем, этим замкнутым мирком увлечений. Сам он никогда фалеристикой не увлекался, но его привлекло столь большое разнообразие и многоцветие атрибутики. Здесь были значки, награды, жетоны всех стран, эпох и тематик: советские, немецкие, румынские, кубинские; авиация, транспорт, спорт, города, флора и фауна, Ленин, космос и т. д. и т.п. Мордовцев впервые увидел знак отличника РККА – красноармеец с винтовкой на фоне Спасской башни Московского кремля, Ворошиловского стрелка, снайпера РККА, участника событий на Халхин-Голе и Хасане с датами событий, инструктора-лётчика ВВСКА, дирижабль-перелёт, ударника коммунистического труда.
Внезапно Сергей услышал знакомый нагловатый голос:
– Привет, Вася.
– Ну, привет.
– Как торговля?
– Хреново.
– У тебя всегда хреново.
– Зато у тебя всегда прибыль.
– Не хами, Вася. Ты помнишь – сегодня срок.
Чей был голос, Сергей сначала не понял. Он покрутил головой и увидел, что с мужиком, сидящим на складном стульчике, разговаривает его бывший начальник. Тот был в гражданской одежде и разговаривал с Васей так, словно разговаривал не с ним: отвернув от собеседника лицо в сторону.
– Срок, говоришь? – переспросил долговязый Вася. – Ты же намекал, что нашу барахолку скоро прикроют. Зачем же я платить тебе буду.
– Не боись, Вася, не прикроют, теперь я сам себе хозяин.
– Что, или повысили?
– Догадливый. Хватит трепаться, мзду гони.
Краем глаза Мордовцев видел, как Вася встал со стульчика, что-то вынул из внутреннего кармана пиджака и, когда начальник отвернулся, сунул это что-то в задний карман его брюк.
– Добро, Вася. В следующий раз готовь на две штуки больше.
– Ты охренел?
– Не хами, Вася. У ментов, как и у всей России, тоже инфляция.
Скрипя зубами, Сергей смотрел на это откровенное вымогательство, но что он мог сделать, у начальника власть и сила. Эх, фотоаппарат бы сейчас, видеокамеру или, на худой конец, сотовый телефон, чтоб заснять эту сцену да отправить куда следует. Тогда бы начальнику крышка. Есть у него дешёвенький «Филипс», но у него единственная функция – позвонить, да эсэмэс отправить. А вымогатель уже скрылся в кустах.
Мордовцев прошёлся до конца рядов и уже собрался уходить, как его кто-то неуверенно окликнул:
– Серёга? Мордовцев?
Сергей повернулся на голос. Перед ним стоял здоровенный мужик в ядовито-зелёной майке и нахлобученной по самые брови кепке с длинным козырьком. Мордовцев силился узнать в нём кого-то из знакомых, но так и не узнавал. Лишь широкая, открытая улыбка да пронзительно-весёлый взгляд ореховых глаз напоминали о чём-то далёком и давнем.
– Ты что, Серёга, не узнаёшь? Ну, ты даёшь, братишка!
– Шляпу сними, – с интонацией комедийного киногероя попросил Сергей.
– Чего?
– Шляпу, говорю, сними.
– А, понял.
Мужик послушно сдёрнул с головы кепку и развёл руки в сторону:
– А сейчас?
Мордовцев увидел на голове мужика шрам от осколка, за что его ребята из отряда окрестили Меченым, бросился к здоровяку и крепко, обеими руками, пожал протянутую навстречу лапу:
– Мишка, Меченый, ты, что ли? Не узнал! Как ты здесь?
– Во, братишка, в последнее время меня почему-то все узнают только по этой отметине, – со смехом ответил Михаил и погладил ладонью шрам на лысине. – Постарел, что ли?
– Ну, мы все не молодеем, но ты как-то больше вширь пошёл.
Михаил быстро свернул свои полотенца со значками, быстро затискал их в потёртый портфель, сунул подмышку складной столик и предложил:
– Вот что, Серёга, поехали ко мне, отметим, а?
Уже в машине Михаил спросил:
– У тебя колёса-то есть? Ты вроде бы с боевых мечтал купить.
– Не вышло. На съёмной квартире живём, ребят двое.
– Ого, уже двое! Молодец, выполняешь указания партии и правительства.
– Стараемся. А ты как?
– Холостякую.
– Развёлся?
– Ага. К другому сбежала, курва.
– Что так?
Михаил вздохнул:
– Детей не было. Ты же знаешь, я в Чечне сильно застудился, когда в горах за этими абреками гонялся.
– Так ты в милиции больше не служишь?
– Давно. Ушёл к едрене фене. А чего там ждать. Сутками за этим падлом гоняться, квартиру двадцать лет ждать, да ещё за гроши? Да пошли они все! А ты как, где?
– Да меня тоже недавно вычистили, недостоин в полиции служить, – усмехнулся Сергей.
– Это ты-то недостоин?
– Ага. В полиции теперь другие заправлять начнут, кто нахрапистее, наглее и нахапистее.
* * *
В двухкомнатной квартире своего боевого товарища Сергей прямо у порога раскрыл от удивления рот: это была не квартира, а рекламный проспект, перенесённый с фотографии в действительность.
– Вот это да-а-а! – только и сумел произнести Мордовцев, глядя на великолепный ремонт, богатую обстановку и напичканную всеми возможными новинками последних технических достижений комнату, в которую пригласил его товарищ. – С чего богатеем? Поделись секретом, Мишка.
– Поделюсь, поделюсь, Серёга. Ты пока устраивайся, я сейчас.
Мордовцев устроился в кресле, включил телевизор размером в полстены. Да, о такой роскоши и таком комфорте ему с Ленкой только мечтать. Михаил появился с подносом, на котором было всё, что необходимо для долгого приятельского разговора. Хозяин разлил по бокалам коньяк.
– Давай за встречу, Серёга.
Сергей взял бокал, понюхал его содержимое. Михаил улыбнулся:
– Не бойся, пей, это настоящий, армянский. Я другого пойла не принимаю.
Выпили. Мордовцев всеми рецепторами пустого желудка ощутил благородство напитка. Закусив, напомнил:
– Так с чего же разбогател, Миша?
Меченый долго молчал, пристально, оценивающе глядя на Мордовцева, потом хлопнул ладонью по толстой ляжке и встал:
– Пойдём, покажу тебе кое-что. – Он открыл замок двери второй комнаты. – Заходи.
Сергей, оглядев убранство комнаты, почувствовал себя посетителем исторического музея. На стеллажах, в витринах размещались старые термоса, фотоаппараты, бинокли, фляжки, фонарики, сумки-планшеты, очки, шлемы, штыки; на бархатных материях лежали различные награды – медали, кресты, ордена, значки, кольца, серебряные и золотые портсигары, шпанги, нарукавные щиты, пуговицы, кокарды, пряжки. На стенах висели кортики, шашки, штандарты.
– Мишка, откуда это?
– Из земли, Серёга, из земли.
– Так ты раскопками занимаешься? – догадался Мордовцев.
– Точно. И уже много лет, – подтвердил Михаил. – С тех самых пор, как из ментовки ушёл.
– Значит, ты чёрный копатель?
Михаил усмехнулся:
– Да уж не белый. Землица, она везде чёрная, братишка. – Он вздохнул. – Между прочим, за последние четыре года я и мои товарищи вернули из небытия двенадцать имён, которые считались пэбэ.
– Пэбэ? Что это такое? – удивился Сергей.
– Ну да. Так кратко отмечали в документах пропавших без вести. Похоронили их, как и положено, с воинскими почестями. А насчёт ярлыков, которые навешивают на таких, как я, скажу так. Есть официальные военно-поисковые команды, о которых трещат по телику или пишут в газетах, а есть неофициальные. Последних и называют чёрными копателями, хотя все занимаются одним делом. Правда, одни, будто бы, из интереса и патриотизма (их очень мало), а другие из прибыли.
– А что, этим делом и, правда, можно что-то заработать?
– Ну, это редкий случай, но бывает. Вот, смотри. – Михаил открыл створку шкафа, взял в руку ленту со знаками отличия. – Все эти значки стоят сущие копейки, четыреста-семьсот рублей, редкие можно продать фалеристам тысячи за полторы. Немецкие, конечно, дороже, потому что немцы погибали реже, а если и погибали, то их хоронили, место погребения отмечали, а половинку смертного медальона сдавали в архив вместе с документами. Наших, чаще всего, особенно в начале войны, когда отступали, просто закапывали в траншеи или воронки.
– А это что? – спросил Мордовцев, показывая на другие ленты.
– Это знаки отличия. Вот это вот, – он показал на значок с дубовыми листьями и автоматом, – это знак пехотинца, этот танкиста, этот штурмовика. Это шпанги, как правило, бронзовые: зенитчика, ночного истребителя, бомбера, пилота, парашютиста, пилота люфтваффе, радиста. А вот нарукавные щиты: за взятие Кубани, Демьянска. А вот это вот, – Михаил ткнул пальцем в значок с орлом, свастикой и картой Крымского полуострова с датой 1941-1942, – щит за крымскую кампанию.
– А это что за кольца?
– Их выдавали только элитным соединениям эсэс, СА, парашютистам, штурмовикам, люфтваффе, дивизии «Викинг», партийцам. Вот это запонки СС с молниями.
– И всё это ты раскопал?
– Нет, конечно, больше купил. Мне просто интересно.
– Запонки дорогие, наверно.
– Да нет – серебро. Им красная цена сотня долларов. Тут вот и пуговицы есть, кокарды, пряжки и разная другая мелочь. Ну, ладно, Серёга, пойдём, ещё хряпнем.
Когда выпили ещё по одной, Сергей спросил:
– Так ты за счёт раскопок так обогатился?
Михаил помолчал, словно обдумывая свой ответ.
– И да, и нет.
– Как это? Объяснись.
– Ну, за счёт этой мелочёвки жить, конечно, можно, но не более того, братишка. Нужно ещё везение, огромное везение. Однажды мне повезло, вот и всё.
– Расскажешь?
– Как-то мы занимались раскопками под Ельней. Было предположение, что после декабрьского наступления наших, когда немцы были застигнуты врасплох, там осталось много окопов и блиндажей. Вот мы и решили туда податься. Месяца два копали, но ничего интересного не нашли. А как-то наткнулись на деда-грибника. Сидит он на пригорке, сигарету смолит и на речку смотрит. Мы, конечно, спрашиваем, как грибы, а он так глубоко вздохнул, окурок каблуком раздавил и говорит: «Что грибы, ребятки. Тьфу на них. Вот у вас, наверно, есть дом, где вы родились». Мы смеёмся: «Конечно, есть, роддом». «А родина-то у вас есть?» Есть, мол. «А у меня вот нет, место одно осталось, без названия». Как, мол, так? «А вот на этом месте и жила деревушка, где я родился. Только наши её с лица земли стёрли». «Как так, должно быть, ты ошибаешься, дед, немцы, наверно, деревню-то сожгли». «Нет, касатики, именно наши. Тогда в сорок первом, в начале декабря, как начали палить из пушек – мы света белого не взвидели. Куда деваться – мы в лес. А мороз – аж деревья пополам раскалывает! Закопались в сугробы, ждём, чем закончится. Двое суток просидели в снегу, обморозились все. Возвращаемся, а деревни-то и нет. И дома нашего нет. Всё снарядами да танками разворотили. Когда наши прогнали немчуру, спрашиваем: «Куда нам теперь деваться?» Идите, мол, в другие сёла, устраивайтесь как-нибудь. Мы и ушли. Правда, одно радовало: немцы, что в нашем доме стояли, тоже под землёй остались».
– И что? – недоумевал Мордовцев.
– А то. Дед рассказал, что в их доме какие-то важные чины квартировали, и показал место, приблизительно, конечно, где их дом находился. Там мы раскоп и устроили. И нашли. В заваленном погребе обнаружили останки четырёх фашистов. На одном был медальон, золотой, с фотографией и адресом, и три целых жетона.
– Я что-то не пойму, Мишка. Нашли, и что? Сам же говорил, с медальона не разживёшься.
Меченый вздохнул:
– Не понимаешь ты, братишка. А это значило, что эти четверо считались пропавшими без вести. Я же тебе говорил. У немцев были такие умные жетоны, они из двух половинок состояли. Если погибшего хоронили, то половинку жетона отламывали и сдавали вместе с документами в архив. Этим подтверждалось, что человек погиб, найден и захоронен. Родным похоронку посылали. А наши немцы, выходит, не найдены были. А это означало, что в Германии наверняка есть родственники, которые хотят узнать об их судьбе. Там даже специальные организации есть, которые занимаются этими вопросами.
– Ну, и? – подстёгивал Сергей Михаила.
– Ну и тугодум ты, братишка, – засмеялся Михаил. – Давай-ка ещё по одной, может, у тебя мозги прочистятся. А потом мы закачали в Интернет всю информацию по убиенным и стали ждать. Указали идентификационные номера жетонов, конечно. Уже через неделю пришёл первый ответ. Представляешь, братишка, откликнулась вдова одного из убитых, ей было уже девяносто семь лет. Слёзно умоляла показать место гибели своего мужа и предлагала за это кругленькую сумму в евро.
– А вы что, заранее требовали деньги? – спросил Сергей.
– Да что ты, нет, конечно, – возмутился Михаил. – Просто это предполагалось, так сказать, по умолчанию. Если бы мы требовали деньги, то это уже шантаж и вымогательство. А за это, сам понимаешь, срок дают. Потом ещё двое родичей откликнулось.
– А четвёртый? Ты же говорил, что их четверо было.
– У четвёртого родственники так и не нашлись. То ли повымерли все, то ли им наплевать на давно погибшего родича.
Мордовцев снова осмотрел комнату:
– Теперь понятно, откуда у тебя всё это.
Помолчали, Михаил предложил:
– Ну что, братишка, давай за убиенных: и за наших, и за немцев. Пусть земля им пухом будет.
Когда пропустили очередную порцию спиртного, Меченый предложил:
– А что, Серёга, не махнуть ли нам с тобой на раскопы, а? Ты как? Мне, откровенно говоря, надоело трясти этими значками на базаре.
Мордовцев задумался:
– Ой, не знаю, Миша. Сам понимаешь, ты человек вольный, а у меня семья, работу искать надо. А на твоих раскопах ещё неизвестно, что будет.
– Смотри, братишка, я не неволю. Но если надумаешь…
И Мордовцев надумал. Ровно через неделю позвонил Меченому и сказал:
– Миша, я согласен.
– Вот и ровненько, братишка. Подъезжай, обсудим.
– Ну что, куда рванём? – спросил Сергей, когда вошёл в квартиру Михаила.
Меченый достал из комода подробную карту Подмосковья и показал на крестик:
– Вот сюда рванём.
– Почему сюда?
– Зацепочка одна есть. Ты газеты читаешь?
– Нет. Мне новостей по телику хватает.
– А зря. В них много чего интересного можно нарыть. Допустим, воспоминания фронтовиков. На-ка, почитай.
Михаил протянул Сергею вырезку из районной газеты. В заметке фронтовик вспоминал, как он и его товарищ в начале сорок второго года возвращались ни с чем из разведки и неожиданно на лесной дороге наткнулись на заглохшую легковую немецкую машину. Они бродили в глубоком немецком тылу уже трое суток, но языка для штаба полка взять так и не сумели. А тут он сам шёл в руки.
Водитель возился с мотором, около машины прохаживались два автоматчика и о чём-то разговаривали. Кто находился в машине, они не видели, но по опыту знали, что на легковушках разъезжали важные чины. Дорога была пустынной. Охрану уложили из автоматов, а шофёр от неожиданности навзничь упал в сугроб и поднял руки. В кабине, по воспоминанию фронтовика, сидел важный офицер. Что было самое смешное, он так и не смог выстрелить, потому что пистолет заклинило от мороза. Он трясся от страха, но с ненавистью смотрел на неизвестно откуда появившихся разведчиков, так и не произнеся ни слова. С ним был и портфель с какими-то документами. Живого ещё шофёра пришлось пристрелить, с собой взяли лишь важного «языка».
Дальше разведчик вспоминал, что ночью на нейтральной полосе они заблудились и не смогли выйти к своим. Набрели на старый заброшенный омшаник и устроились в нём до рассвета, чтобы потом определиться по местности. Разожгли небольшой костерок, чтобы разогреть еду и согреться самим. Разомлевший в тепле пленник знаками попросил расстегнуть ему шинель. Тогда-то разведчик и увидел на его шее немецкий крест и золотую цепь, а на пальце руки большой перстень. Заметив, что разведчики заинтересовались его золотой цепью, фашист знаками дал понять, что они могут её взять себе в награду за то, чтобы его отпустили. Разведчики лишь посмеялись над таким предложением, ведь если они вернуться без «языка», то командование отправит их в штрафбат, где один конец – смерть, или свернёт им головы, так что и драгоценность не на что будет вешать.
Но ранним утром произошло что-то непонятное – начался артиллерийский обстрел. Разведчики поняли, что началось наступление, но кто наступал, немцы или наши, было неизвестно. Они выбежали из укрытия и стали наблюдать за происходящим. Сначала снаряды с визгом и воем пролетали над их головами, но затем разрывы становились всё ближе и ближе. Красноармейцы залегли в снег. Стало ясно, что началась большая войсковая операция, и они попали в жернова между двумя сторонами. Снаряды и мины падали так густо, что не было возможности даже головы поднять – осколки роем летали над землёй. В какой-то момент разведчик повернул голову, чтобы посмотреть, где находится пленник, и в этот миг один из снарядов попал прямо в омшаник и разворотил его. Затем рядом раздался ещё один взрыв, и разведчик потерял сознание. Очнулся он только в нашем передвижном госпитале. Ему рассказали, что их подобрали наши санитары, что его тяжело ранило в ногу, а его товарищ погиб.
Прочитав статью, Мордовцев спросил:
– Интересно, конечно. И что это нам даёт?
– А то, братишка. Во-первых, здесь указано почти точное место, где это происходило, упоминается район и название деревни. Во-вторых, по всему выходит, что этот фашист был важной шишкой. Если фронтовик упоминает про кольцо, то есть вероятность около ста процентов, что пленник был эсэсовцем, а кольцо – это перстень с печаткой «Мёртвая голова».
– «Мёртвая голова»? – удивился Сергей. – Что это такое?
– Да-да, так он называется среди фалеристов. Этот перстень – знак особой власти, а его владелец – особо доверенное лицо самого Гиммлера, руководителя эсэс. На этой печатке изображён венок из дубовых листьев, череп и руническая надпись. На внутренней стороне наносилась гравировка с указанием имени собственника кольца, дата вручения и факсимиле самого Гиммлера.
– Ну, хорошо, допустим, что это был эсэсовец. И ты хочешь найти этот самый омшаник, чтобы раскопать кости этого гитлеровца? А ты уверен, что он лежит там, может, его схоронили давно, неважно, наши или немцы?
– Конечно, не уверен, братишка. Но попробовать стоит. Я к твоему сведению, уже успел побывать в этой деревне и со старожилами поговорил под видом корреспондента.
– И что?
– Одна старушка рассказала, что в шести километрах от деревни до войны на самом деле жил старый пасечник. Она даже место указала, приблизительно, конечно.
Мордовцев удивлённо посмотрел на Михаила:
– И ты до сих пор не попытался найти этот омшаник?
– Ты понимаешь, Серёга, в таком серьёзном деле нужен надёжный напарник. Те мужики, с которыми я ходил на раскопы, были уж слишком отмороженными. Я их, откровенно побаивался. Двое из них с пистолетами ходили, они и пристрелить могли. Больше я с ними не связываюсь.
– А мне, значит, ты доверяешь? – прямо спросил Мордовцев.
– Кому ж мне ещё доверять, братишка, ведь в горах мы друг другу спины прикрывали. Не бойся, если что найдём, поделим поровну. Согласен?
* * *
Они плутали по лесу третий день, среди заросших окопов и воронок, которые за десятилетия заплыли от дождей и заросли деревьями и кустарником. Ночевали в душном джипе, потому что вблизи болот расплодилось много змей: ужей и гадюк. За чаем у костра Сергей ворчал:
– Так мы проторчим здесь до Семёнова заговенья. Может, это место давно превратилось в болото.
– Да, братишка, ты прав, – соглашался Меченый, почёсывая места, куда впивались комары. – Методом научного тыка мы ничего не добьёмся. Надо к чему-то привязываться, например, к дороге, где они захватили этого немца. Старожилы говорят, что дорога осталась на прежнем месте, только превратилась в шоссе. А потом разведчики пошли будто бы в сторону села, где находились наши войска. По этому пути и пойдём. К тому же и приметы какие-то должны остаться. Если был омшаник, значит, в нём что-то было: ульи, инвентарь старый, ещё что-то.
Так и сделали. Шли метрах в двадцати друг от друга, в пределах возможной видимости, то и дело перекрикиваясь, чтобы не заблудиться, и двигались зигзагами. Повезло быстро, уже на следующий день. Мордовцев споткнулся об какую-то железку и упал. Встал и вытянул её из земли. Железка сильно проржавела и почти рассыпалась в прах, но всё равно было понятно, что это когда-то было обручем от кадки. Железа в лесу находили много – каски, термоса, осколки снарядов, проржавевшие винтовки, но хозяйственная утварь встретилась впервые. Откуда она здесь, в шести километрах от жилья?
Сергей закричал:
– Миша, иди сюда!
– О-о-о! – откликнулся Меченый.
– Иди сюда, говорю, есть кое-что интересное.
Когда Михаил подошёл, Сергей протянул ему обруч:
– Вот.
– И что?
– По-моему, это обруч от кадки. В таких хранили мёд.
Меченый почесал залысину.
– А что, может быть. Давай-ка тщательно здесь посмотрим. Да, надо здесь отметину какую-то поставить, чтобы не потерять. Вот это сгодится. – Он отломил у берёзы ветку и на сучок повесил свою красную кепку. – Во, как фонарь светит.
В течение часа они нашли валенок, дверцу от печурки, несколько кирпичей и, самое главное, лоскут шерстяной серой шинели.
– Братишка, это где-то здесь, мы рядом, – возбуждённо постоянно повторял Михаил. – Ищи яму, провал или брёвна, ведь у омшаника наверняка был накат.
– Да тут везде одни ямы да пни, – жаловался Сергей.
– Ты подожди тут, никуда не ходи. Я скоро.
Меченый вернулся с топором, двумя лопатами – совковой и сапёрной и двумя металлическими прутами метра по полтора длиной с кольцами на концах. Один из прутов протянул Сергею:
– Это щуп. Протыкай землю, братишка. Тыкай квадратно-гнездовым способом, не чаще чем через метр. Можно даже реже.
– Может, лучше миноискателем, он же у нас есть.
– А, какой от него толк. Тут столько металла после войны осталось, каждый сантиметр копать придётся. Наша главная задача – найти омшаник, землянку. Должна была сохраниться часть деревянного перекрытия, или на пустоту наткнёмся.
Михаил отметил ямками квадрат размером десять на десять.
– Сначала прощупаем здесь. Поехали.
Ни в первом, ни во втором, ни в третьем квадрате искатели госпожи удачи ничего не обнаружили. Уставшие и измотанные, они сели в тенёчке под деревьями, всухомятку перекусили и снова взялись за дело. И снова повезло Сергею. Он захотел «отлить», стал вставать, опираясь на щуп, и тот вдруг провалился в пустоту. Он выдернул его из земли и, всё ещё не веря в удачу, дрожа и обливаясь от волнения потом, воткнул щуп чуть в стороне – тот снова провалился.
– Мишка, Мишка! – во всю мочь заорал он. – Иди сюда! Тут что-то есть!
– Где? – вскочил Михаил, сидевший чуть поодаль.
– Вот видишь, щуп проваливается! Значит, там пустота. Ты понимаешь, пустота.
Меченый почему-то задрал голову вверх, потом выругался:
– Чёрт, я бы и сам мог докумекать! Ведь прошло почти семьдесят лет, тут же всё заросло. А мы, дураки, с тобой на чистинках ищем. Ну-ка, дай я попробую.
Он воткнул свой щуп, и тот тут же вошёл в землю, словно нож в масло. Он обнял Сергея.
– Ура, братишка! Кажется, это то, что нам надо.
– Ой, не кричи «гоп», пока не перепрыгнул, – проворчал Сергей, еле сдерживая возбуждение и переполнявшую его радость. – Ну, что, может, прямо сейчас и начнём?
– Нет, братишка, спешка нужна лишь при ловле блох, – остудил его пыл Михаил. – Ты смотри, уже вечереет. Завтра начнём, спозараночку, пока прохладно.
Ночью Мордовцев спал плохо, хоть и устал за прошедший день, долго ворочался на раскладных сидениях джипа и завидовал своему напарнику, который храпел так, что содрогались стенки. Заснуть мешали навязчивые мысли. Он мечтал о том, что после этой поездки он, возможно, купит, наконец, квартиру и представлял, как будет радоваться его Ленка. Если, конечно, у этого фашистского мазурика найдутся богатые родственники. Если найдутся. А вдруг в этом омшанике ничего нет? И Сергей представлял, как раненный фашист выбирается из своей могилы, ползёт и подзывает кого-то. А к нему бегут непонятно кто: то ли немцы, то ли красноармейцы…
Разбудил его звон лопаты. Михаил стучал по ней молотком, изображая гонг.
– Эй, братишка, подымайся, нас ждут великие дела.
Но день не задался с самого начала. Продираясь сквозь густые заросли лещины, Сергей внезапно остановился, огляделся, нахмурился и крикнул идущему впереди Михаилу:
– Слушай, мы, кажется, не туда идём. Посмотри-ка, вот этой двурогой сосны я раньше не видел.
Остановился и Меченый.
– Как не туда? Вроде бы правильно. Вот молодой соснячок, вот овражек. Нет, братишка, всё правильно. Держись меня, не пропадёшь, – самонадеянно добавил он, взбираясь на пригорок.
– А колючка! Колючей проволоки там не…
Мордовцев не успел закончить мысль, как Михаил обо что-то запнулся и с диким криком покатился по откосу в овраг. На том месте, где только что стоял Михаил, Сергей увидел сноп синего огня и тут же упал на землю, прижавшись к ней всем телом. По опыту он знал, что сейчас должен последовать взрыв – так, с замедлением, иногда взрывались снаряды с истекшим сроком хранения. Но взрыва не последовало. После минутного шипения всё стихло.
Сергей осторожно поднял голову. На бугре ещё вился дымок, а до обонятельного аппарата доносился запах тошнотворно-горьковатого миндаля. Затем он встал и крадучись, внимательно глядя под ноги, подошёл к «зажигалке». Из оврага поднялся и Михаил. Камуфляжная рубаха на нём была порвана, из ссадин на лице сочилась кровь, но присутствия духа он не потерял:
– Слушай, братишка, что это было?
Сергей, молча, показал на торчащий из земли стабилизатор ржавой мины, из-под которой ещё вился дымок. Михаил почесал свой шрам на голове.
– Вот это номер! Видно, ещё немецкая.
– Какая разница, чья. Повезло нам, Миша – заряд отсырел, просто сгорел, а не взорвался. А то собирали бы нас по кускам другие копатели.
– Да-а-а, – протянул Михаил, вытирая бейсболкой потное лицо, измазанное кровью. – Кажись, и, правда, не туда забрели.
Они вернулись к замаскированной ветками машине, с час, молча, сидели на траве, попивая из горлышка пластиковой бутылки холодный, из морозильника, квас.
– Ну, что делать-то будем? – первым нарушил молчание Сергей. – Как бы нам на ещё один сюрпризик не напороться.
– Не ссы, братишка, сам знаешь, двум смертям не бывать… Интересно, как это я заблудился.
Сергей встал.
– Всё, Сусанин, теперь впереди пойду я.
– Ладно, веди, – покорно согласился Михаил.
Мордовцев без проблем довёл товарища к месту и показал на его же матерчатую красную кепку, висящую на сучке.
– Это здесь. Твоя? – спросил он с насмешкой.
– Ага. Ну что, начнём помолясь – времени много потеряли.
Через час добрались до полусгнившего наката из брёвен, пешнёй и топором пробили в нём дыру, достаточно большую, чтобы пролезть в неё. Из подземелья потянуло тленом, плесенью, гнилью и пылью. Меченый несколько раз чихнул, спросил:
– Ну что, братишка, кто первым полезет?
Сергей лишь пожал плечами:
– Традиций копателей я не знаю. Давай кинем жребий. – Он достал из кармана джинсов монету. – Что выбираешь?
– Решку.
Монета, подброшенная вверх, упала на ладонь орлом вверх. Сергей надел на лицо повязку, включил фонарик и нырнул в пустоту. Ощутив ногами твёрдую поверхность, согнулся пополам, потому что между накатом и полом расстояние оказалось не более полутора метров. Лучом света обшарил пространство землянки, ничего, напоминающего мумию или человеческих останков не обнаружил. И даже обрадовался этому – не очень-то приятно находится в могиле. Почувствовал, как по телу пробежали холодные колючие мурашки, поёжился. Обшарил все углы – ничего. С одной стороны лежала дубовая, с накладными петлями, дверь, которую, очевидно, вместе с косяком вырвало и опрокинуло взрывом. Сверху донёсся глухой голос Меченого:
– Ну, что там, братишка?
– Ничего нет: ни немца, ни русских, пыль одна! – прокричал сквозь плотную повязку Сергей.
– Чего? – не расслышал Михаил.
– Нет, говорю, ничего! – ещё сильнее прокричал Сергей.
– Не может быть.
После этих слов в лаз спустился сам Михаил. Встал рядом и включил фонарик-карандаш. С отчаянием почти простонал:
– Не может этого быть, Серёга.
– Может, мы не в тот омшаник попали, – предположил Сергей.
Михаил сунул в руку Сергея щуп:
– На, тыкай по углам.
Мордовцев добросовестно прощупал все углы.
– Ничего нет, Миша.
– Не может этого быть, братишка. Чёрт, неужели этот немчура смог выползти отсюда! Если так, то нам, Серёга, крупно не повезло. – Меченый снова посветил вокруг себя, показывая на две железяки, спросил: – А это что?
– Да дверь, видать.
– Дверь, говоришь, – оживился Михаил. – А ну-ка, подойди сюда. Посвети.
Меченый подошёл к двери, ухватился за край и стал её поднимать. Жилился он так, что даже в полутьме, окружавшей их, было видно, как напрягаются его жилы на руках и шее, а сквозь кожу проступает кровь. Неожиданно край двери отломился, и Михаил упал навзничь.
– Вот чёрт, сгнила!
В этот момент в том месте, где лежал дальний край двери, сухая земля осыпалась и стала куда-то стекать. Поднялась пыль, проявляя падавшие внутрь солнечные лучи. Меченый встал, отряхнулся:
– Гадство, не видно ничего!
– Смотри, Мишка, смотри, там что-то есть! – неожиданно закричал Сергей, освещая фонариком то место, где образовалась пыльная воронка.
– Где, где?
– Да вон же, вон! – показывал пальцем Мордовцев на какой-то предмет.
Михаил потянул предмет, на который показывал Сергей. В руках его оказался серый валенок, из голенища лохмотьями свисала сгнившая материя и торчала какая-то палка с набалдашником. Меченый вытащил эту палку и весь затрясся от возбуждения:
– Это кость, Серёга, это кость! – закричал он. Затем вытряхнул из голенища труху, помял её в руках, брезгливо протянул: – Кажется, это не немец, офицеры в сапогах щеголяли. Может, из наших кто?
– Чего гадать, давай оттащим дверь да посмотрим. А насчёт щегольства так скажу: наш русский морозец и самого Гитлера заставил бы в валенки обуться.
– Это ты правильно говоришь. Давай попробуем вдвоём, одной ухваткой дверь оттащить. Тяжёлая, гадство. Раз, два, взяли! Раз, два, взяли! – командовал Меченый.
Дверь медленно, с раскачиваниями, но поддавалась. Наконец, они её выдернули, и сухая земля снова осыпалась, открывая большую дыру, которая, когда-то, видно, была входом в омшаник. Потянуло сквозняком, лесными запахами, и скоро поднявшуюся пыль вытянуло в продуха. Копатели руками и лопатами разгребали осыпь и вытас-кивали из земли человеческие кости, остатки материи от одежды.
– Смотри, Мишка, пуговицы, шпанги, ремённая пряжка! – возбуждённо кричал Сергей. – Это точно наш немец!
– Да тише ты, чего орёшь. Ну, пуговицы, пряжки, и что, – осаживал Михаил товарища и рассуждал: – Как же он здесь оказался? Наверно, к выходу полз, когда обстреливали. Тут-то его, миленького, и накрыло.
Мордовцев нащупал какую-то россыпь, сгрёб её в горсть. Это оказались фаланги пальцев. Подошёл ближе к свету, стал рассматривать. Неожиданно заорал:
– Мишка, есть! Смотри!
– Ну, чего там? – недовольно отозвался Меченый.
– Да ты посмотри, посмотри. Кольцо!
Меченый взял находку из рук Сергея, протёр её об штанину, осмотрел. Кольцо зловеще сверкнуло серым блеском. Михаил улыбнулся:
– Точно, оно, кольцо эсэсовца.
Глаза его жадно блеснули. Он сунул находку в карман и застегнул на молнию.
– Давай, ищи дальше, Серёга.
– Дай мне рассмотреть-то как следует.
– Насмотришься ещё, когда вылезем. Помогай давай.
Копались ещё с полчаса, пока Михаил не вскочил, ударившись головой об потолок. Сверху посыпалась труха и земля. Михаил схватился за макушку, но при этом улыбался. Он медленно, с торжественным видом раскрыл ладонь и показал Сергею находку:
– Вот он, братишка, видишь! Это он!
На его ладони лежал рыцарский крест со сверкавшими алмазами. Эти маленькие блестящие глазки словно завораживали, притягивая взгляд Сергея.
– Мы нашли это, Серёга! – орал теперь уже Михаил, не сдерживая эмоций. – Мы сделали это! Братишка, теперь мы богаты, понимаешь, богаты!
А Сергей словно остолбенел, он смотрел то на находку, то на Меченого, а взгляд его напоминал взгляд хищного зверя, заметившего свою жертву, всё тело его напружинилось, словно готовилось к прыжку. Михаил наконец-то заметил этот хищный бешеный взгляд и потянулся к поясу на спине. Быстро выхватил маленький плоский «вальтер» и наставил его на товарища:
– Ты чего это, Серёга? Ты что задумал? Окстись, а то выстрелю.
Но Сергей словно и не слышал его. Михаил размахнулся, изо всех сил влепил товарищу пощёчину и отскочил в сторону. Сергей сразу обмяк, глупо захлопал глазами и повертел головой, словно соображал, где находится.
– Что с тобой, братишка? – тихо спросил Меченый.
– Извини, Мишка, прости, брат, – бормотал Сергей. – Я сам ничего не понимаю… Затмение какое-то нашло… Плохо помню… Какая-то вспышка в голове, и всё… Чёрт, что это было?
– Ты успокоился?
– Да-да, всё нормально, – быстро ответил Сергей. – А откуда у тебя пистолет? Зачем он?
Михаил медленно спрятал «Вальтер» за пояс, ответил:
– Ты извини, братишка, но глаза у тебя были, как у бешеного быка. Я думал, ты разорвёшь меня на части. Извини. Я скажу: не ты первый, братишка. Это болезнь, называется золотая лихорадка, затмение разума, когда человек готов убить за кусок золота. Из истории много известно таких случаев. Вспомни Эльдорадо, Аляску, прииски Сибири. Ну, ты как, отошёл?
– Да-да, прости, Мишка.
– Ничего, братишка, бывает. Честно скажу, со мной такое тоже происходило. – Михаил неожиданно замолчал и поугрюмел. – Ладно, прошли, давай искать дальше.
– А что искать-то?
– Как что: сумку, планшет, портмоне, портфель, где могут находиться документы.
Нашли толстую и длинную золотую цепь, которую Михаил отдал Мордовцеву:
– На, Серёга, чтобы ты не думал.
– А я и не думаю.
Наконец им повезло, из нагрудного кармана истлевшего кителя что-то выпало. Сергей поднял прорезиненный пакет, раскрыл его и крикнул:
– Смотри, Мишка, тут какие-то бумаги!
Михаил взял документы, осторожно развернул их – они оказались в отличном состоянии, словно их только что изготовили. Он быстро просмотрел их и засмеялся:
– Это не просто бумажки, братишка, это документы. Понял ты – документы, а это, значит, доказательство того, что мы на самом деле нашли. – Он стал читать: – Этого, как его, Зигфрида фон-Вайсберга. Во, братишка, к нам в руки сам фон-барон попался. Всё, больше нам тут делать нечего, выходим на свет божий, мне порядком надоело в этой могиле.
* * *
На вопрос жены: «Где был?», Мордовцев ответил неопределённо, быстро поел, попил чаю и тут же уснул. Проснулся под утро, когда ранняя синева лишь начала вползать на балкон, где он спал. Долго вспоминал, где находился последние дни. Ему казались сном и лес, и невзорвавшаяся мина, и старый омшаник в лесу, и мёртвый фашист. Во рту пересохло, и было такое ощущение, что во рту переночевал табун лошадей. На цыпочках прошёл через комнату, где спали дети и Ленка, на кухне выпил литра два воды и вернулся. Закурил. Воровато оглядевшись, из тайника под полом, где он иногда хранил «заначку», вытащил тряпочку и развернул её. Вот они, трофеи, найденные в могиле: рыцарский крест и серебряная печатка с какими-то зловещими символами. После экспедиции копатели поделили добычу: рыцарский крест и перстень-печатка достались Сергею, а золотая цепь со странными знаками на крупных звеньях и документы Михаилу.
– Компа и Интернета у тебя, братишка, нет, – рассудил Меченый. – Так что документы пусть останутся у меня. Все данные выложу в сеть. А из этих цацек выбирай любые две, чтобы между нами было полное доверие. Понимаешь?
Сергей выбрал крест и перстень. Они долго рассматривали цепь с непонятными знаками. Мордовцев спросил:
– Не знаешь, что это за странные знаки?
– Приходилось интересоваться. Это рунические знаки, братишка. Гитлер был суеверным, верил во всякую херню. По всему свету рассылал экспедиции, чтобы они собирали там разные магические знания среди других народов и религий. Одним словом, верил, что все эти знания, символы и знаки помогут ему покорить мир.
– Не помогло.
– Это точно, споткнулся на русском мужике.
– Слушай, Миш, а ты веришь в эту магию, а?
– Какая разница, верю или не верю, – разозлился вдруг Меченый. – Вот смотри. На перстне тоже рунический знак. Что он означает, я, конечно, не знаю, но советую тебе обращаться с перстнем осторожнее. Мало ли что – бережёного и Бог бережёт. Так, давай посмотрим, что это за бумажка.
Меченый развернул вчетверо сложенный лист, на лицевой стороне которого был напечатан текст, а сверху размещались символы третьего рейха, СС и кольца.
– Тут что-то по-немецки написано. Ты шпрехаешь, Серёга?
– Нет, не шпрехаю. У нас в деревне изучали английский, ну, ты сам знаешь как. Так что я ни бум-бум. Главное, понять, что тут написано. Дай-ка я посмотрю. – Мордовцев взял листок и с минуту изучал его. Внизу была чья-то подпись. – Хен-рих Хим-лер, – по слогам прочитал он.
– Что-что? – встрепенулся Михаил. – Да это же подпись самого Гиммлера! Интересно, что здесь написано. Наверно, это наградной лист. Видишь, тут рисунок кольца «Мертвая голова». Давай-ка в Интернете посмотрим.
Скоро Меченый нашёл перевод текста.
– Вот, смотри, Серёга, кажется, это то, что нам надо.
И они прочитали. «Наградной лист. Я награждаю вас кольцом СС «Мёртвая голова». Это Кольцо символ верности фюреру, наше непреклонное послушание и наше братство и дружба. «Мёртвая голова» напоминает нам то, что мы должны быть всегда готовы отдать наши жизни во имя блага немецкого народа. Руны напротив мёртвой головы символизируют наше славное прошлое, которое будет восстановлено через национал-социализм. Две зиг-руны символизируют аббревиатуру СС. Свастика и хагалл-руна означают нашу несгибаемую веру в неизбежную победу нашей философии. Кольцо охватывает дубовый венок – традиционное немецкое дерево. Кольцо «Мёртвая голова» нельзя купить или продать. Это Кольцо никогда не должно попасть в руки того, кто не имеет права держать его. Если вы покинете ряды СС или погибните, то Кольцо должно вернуться рейхсфюреру СС. Незаконное приобретение или копирование Кольца строго запрещено и преследуется по закону. Носите это Кольцо с честью! Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер».
Он долго молчали. Меченый первым подал голос:
– Этот документик тоже имеет цену, братишка. Особенно, если подпись подлинная, а не факсимиле. Ладно, там видно будет, что с ним делать. А сейчас расходимся, Серёга.
И вот эти трофеи теперь у него. Насколько они были желанны вчера, настолько же они чем-то пугали его сегодня. Воронёный, чёрный крест даже при сером свете раннего утра зловеще поблескивал цепочкой крохотных алмазов, повторяющей очертания самого креста, а перстень так и просился на безымянный палец левой руки, словно упрашивал: «Надень меня, надень». Но какое-то внутреннее, предохраняющее чувство подсказывало Мордовцеву, что этого делать не следует. Он снова завернул драгоценности в тряпочку и засунул в тайник.
Через две недели позвонил Михаил:
– Братишка, приходи, есть новости.
Меченый встречал его «поляной» на журнальном столике, на котором на этот раз стояла бутылка текилы.
– Пробовал, Серёга?
– Нет, – честно признался Мордовцев. – Водка, коньяк, пиво…
– Давай выпьем, чтобы ты не грохнулся в обморок.
Выпили, закусили. Сергей в упор посмотрел на Михаила:
– Ну, не томи.
Меченый включил ноутбук, зашёл в сеть.
– Смотри.
Мордовцев читал письмо и не мог поверить своим глазам. Письмо было из Южноафриканской республики. Перевод был отвратительным, но Сергей смог понять саму суть. На запрос откликнулся родной сын покойного фон-Вайсберга, который писал, что он всю жизнь мечтал узнать о судьбе своего пропавшего отца, найти его могилу и перенести на немецкое кладбище прах, чтобы перед смертью поклониться ему. Далее сын тонко, тактично и осторожно намекал на то, что он понимает, насколько труден и затратен был труд поисковиков и не просил, а умолял принять от него в качестве благодарности и компенсации за их благородный труд любую оговорённую, конечно, в разумных пределах, сумму в долларах США. При условии, что экспертиза ДНК покажет полное родство сына и покойника.
Сергей присвистнул:
– Осторожный старик. И сколько же он предлагает?
Мордовцев открыл второе письмо, в котором указывалась сумма в сто восемьдесят тысяч полноценных американских зелёных бумажек. Сергей со вздохом простонал, обхватил голову руками и долго так сидел, пытаясь объять информацию, потом выдавил:
– Сто восемьдесят тысяч! Е-моё! Это сколько же на наши деньги? Получается, почти шесть лимонов! Ё-моё!
– Как видишь, братишка, не зря мы с тобой взрывались, копались в земле и глотали могильную пыль. Осознаёшь? Правда, у этого немчика есть одно условие: чтобы в эту сумму входила и стоимость рыцарского креста: мол, это семейная реликвия, что их род ведёт своё начало от какого-то старинного ордена, ну и всякое такое.
– Нет, Мишка, я не осознаю! А крест… Чёрт с ним, с крестом, пусть им подавится. Только я никак не пойму, как же эту проклятую экспертизу проводить. Это ж дорогущее занятие.
– Это у нас дорогущее, а там это в порядке вещей. Подожди минутку.
Михаил вышел и вернулся с полиэтиленовым пакетиком, в котором лежала прядь рыжих волос.
– Что это?
– А это и есть материал для ДНК, волосы того самого фон-барона. Я предполагал, что родственники обязательно потребуют провести идентификацию. Вот я и выдрал с черепа эту прядку. Не показывать же им сразу этот омшаник. Вот когда заплатят, тогда…
– И когда ты успел, – проворчал Сергей. – А если он не поверит, подумает, что мы обманывает?
– Да как же тут обманешь, – возразил Меченый. – Ошибка практически исключена, так что всё будет тип-топ, братишка. – Михаил хихикнул. – Если, конечно, сынок и на самом деле от фон-барона.
– Ну, хорошо, допустим, всё совпадёт. А кто эксгумацией, перевозкой, оформлением документов заниматься будет.
– А вот тут, Серёга, пусть голова болит у этого наследничка. Не наше это дело.
* * *
К концу года, а точнее, 27 декабря, Мордовцев со своими домочадцами въехал в свою собственную «трёшку». Правда, квартира была не в центре, но просторной, удобной и, главное, почти новой и с хорошим ремонтом. Ленке пришлось искать другое место работы, чтобы не добираться на ползущих трамваях на дальний конец города. Но эти мелкие неприятности уже не могли омрачить жену: она словно переродилась, вечно хлопотала, что-то делала и щебетала, как весенняя пташка. Сергею казалось, что она даже помолодела.
Но с этого же времени, сразу после заселения и празднеств, с Мордовцевым стали происходить мистические странности. Он почему-то уверовал, что именно перстень эсэсовца, который остался у него, принёс ему удачу, потому что почти сразу после Крещения нашёл хорошую работу, устроил детей в садик. При людях Сергей носить этот перстень стеснялся, боялся, что его не так поймут, но вечерами, когда возвращался домой, он тайком надевал печатку на безымянный палец левой руки, а утром снимал и прятал его. Елена была почему-то недовольна этим странным обрядом мужа:
– Серёжа, ты бы спрятал его подальше или продал, от греха подальше.
– А что тебе не нравится, кольцо красивое, серебряное.
Жена лишь вздыхала:
– Ну, не знаю. Зловещее оно какое-то, недаром его носил этот гитлеровец. Чувствую, принесёт оно нам беду.
– Ленка, ну что за мнительность. Кольцо как кольцо, такие тысячи носят. Что ж теперь, все их выкидывать, что ли!
– Такие, да не такие, – спорила Елена. – Да и череп этот на нём. Он будто так и смотрит на меня. Ну, как знаешь. Только мои подруги говорят, что судьба кольца переходит к наследнику, что носить кольцо покойника – это накликать на себя беду.
Права была или нет жена насчёт беды, но вот сны ему стали сниться и на самом деле странные, и как бы совсем не из его жизни. Вот он будто бы в какой-то незнакомой деревне. Осень. Нудный дождь. Свинцовое небо. Серые дома с соломенными крышами, разобранные заборы и сараи, сгоревшие избы, на месте которых торчат лишь чёрные печи с огромными хоботами труб, высокие осокори без листьев, на которых нет ни одной птицы. И будто бы идёт он по сельской улице. Под ногами хлюпает вода и грязевая жижа. Кругом стоят немецкие солдаты с автоматами и кричат:
– Шнель, шнель! Форвертс, форвертс, руссише швайн!
Со всех сторон к молчаливой толпе сгоняют народ: стариков, детей, женщин. Они не плачут, они угрюмы и равнодушны ко всему происходящему, лишь в широко открытых, запавших глазах застыли страх и недоумение. Он, Сергей, самого себя не видит, но понимает, что это именно он идёт по грязи в хромовых сапогах с высокими голенищами и ударяет по ним хлыстом. Дорога кажется бесконечной, но и она неожиданно упирается в какое-то странное сооружение, похожее на отдельно стоящие ворота без дверей. «Странно, что же это такое? – думает Сергей. – Зачем нужны эти ворота на поляне, если рядом нет дома?» Тут появляются какие-то мужики в чёрной форме и с винтовками, которые тащат за собой упирающегося обросшего человека. Одни перебрасывают через перекладину ворот верёвку, вторые ставят скамейку. «Боже, да это же виселица! – понимает вдруг Сергей. – Зачем она?» Вот четверо полицаев подтаскивают к виселице обросшего мужчину. На груди у него висит табличка с надписью на латинице «ПАРТИЗАН». Мужчина упирается и извивается изо всех сил, пытаясь вырваться, плачет и истерично кричит: «Не надо, не надо! Я не виноват, не виноват! Простите меня, Христа ради! У меня двое детей! Не вешайте, не вешайте! Я искуплю, искуплю!»
Но его затаскивают на скамейку, накидывают на шею петлю. Теперь мужчина не кричит, а лишь во все глаза, обречённо смотрит во все стороны на этот мир, словно ищет спасения, и что-то исступлённо шепчет бескровными губами. А он – он, Сергей, – подходит и грязным сапогом выбивает из под ног висельника скамейку…
Мордовцев вскочил со страшным криком и сел в постели, огляделся. Комната. Люстра. Синий просвет окна. Цветы на подоконнике. Он дома. Но сон был ещё так явственен и близок, что Сергей и в эти минуты ощущал сырость земли, горький, мертвецкий запах пота, исходящий от казнённого, и слышал его хрип. А сердце прыгало лягушкой, готовое вот-вот выскочить из груди. Всё тело обволокла испарина, а Сергей лихорадочно думал: «Боже, неужели это сделал я, неужели это я выбил скамейку из-под ног этого партизана! Не может этого быть! Ведь я здесь, в своей квартире!»
В последующие дни он долго ворочался в постели, боясь вечерами заснуть и страшась снова увидеть этот сон. Вымотался от своих страхов и переживаний, даже есть перестал.
– Да что с тобой происходит? – спрашивала Елена. – То, бывало, засыпал как убитый, а теперь вёсь дёрганный какой-то стал.
– Да так, – отмахивался Сергей, боясь сознаться в своих ночных кошмарах и уж тем более рассказать сны. – Ты, Лен, не обращай внимания, просто устаю на работе.
Иногда Мордовцев созванивался с Меченым:
– Привет, Миша, как дела?
– Ты знаешь, братишка, жениться надумал.
– Да ладно тебе! Ты же убеждённый холостяк.
– Точно. Надоело жить раком-отшельником, да и баба будто подходящая подвернулась. – Меченый помолчал. – Слушай, Серёга, ты не продашь мне свой перстень? Штук двадцать дам.
– Что, хорошее предложение поступило?
– Точно, братишка, в яблочко попал. Один коллекционер из Москвы. Даёт хорошую цену, поделим пополам. Собственность твоя, посредничество моё. Ты как?
– Я подумаю.
В начале марта приехала погостить мама Сергея. Посидели, вспомянули покойного отца, бабушку с дедушкой. А после её отъезда Сергея стал мучить один и тот же сон – бесконечный, повторяющийся из ночи в ночь. Будто он, Мордовцев, находится в бесконечно длинном помещении и понимает, что идёт по проходу между двумя рядами четырёхъярусных нар, на которых лежат тощие, изнурённые, с измученными и голодными глазами мужчины, и провожают его взглядами. Все молчат, в гулком помещении слышны лишь чёткие, размеренные, с металлическим прицокиванием подковок, шаги по дощатому настилу. Сергей понимает, что это не просто казарма, а лагерный барак концентрационного лагеря, а мужчины – советские военнопленные. Они смотрят на него безразличными взглядами, без тени мысли и страха, и даже влюблённо и удивлённо, как это делают любопытные зверьки. И лишь один человек, когда он приближался к нему, опираясь об край нар, приподнимался на локтях и с болью в глазах кричал: «Ты что тут делаешь, дурашка! Уходи, уходи отсюда, тебе здесь не место! Ты слышишь меня: сейчас же уходи!» А он, Сергей, с размаху бьёт его своим стеком, и окровавленное лицо моментально исчезает.
Страшный, нечеловеческий крик военнопленного будил Мордовцева посреди ночи, и он долго смотрел в потолок, пока не засыпал снова. Так продолжалось много недель. Но больше всего Сергея мучила мысль, что он очень хорошо знает военнопленного, которого истязал каждую ночь во сне. Он мучительно, долго и бесполезно перебирал в памяти лица всех своих знакомых, листал альбомы с фотографиями, но всё было напрасно, и он снова и снова спрашивал себя: «Ну, кто же это?»
Однажды он совершенно случайно кинул взгляд на стену, на которой висели несколько копий старых семейных фотографий. Вот его мать и отец чинно сидят у палисадника на скамеечке, положив ладони на колени, и смотрят в объектив. Какие они здесь молодые и красивые! А вот его дед в красноармейской форме – видно, прислал с фронта. Сергей даже и надпись помнил на обратной стороне: «На память брату Сергею от Вали. Если встретиться нам не придётся, если уж настолько жестока судьба, и на память тебе остаётся неподвижная личность моя. В дни Отечественной войны. Д. Золино. 1942 год».
Брат Сергей, брат Сергей! Да ведь это же его двоюродный дед, в память которого его и назвали Серёжкой, брат его родного деда Валентина! О Господи, неужели! Догадка калёной стрелой вонзилась в мозг Мордовцева. Но её ещё нужно проверить, обязательно проверить. С утра он заявил жене:
– Ленка, мне нужно срочно съездить в деревню.
– Зачем? Посреди недели? А работа?
– Позвони на работу, объясни. Объясни… Вобщем, соври что-нибудь, ну, заболел там, умер.
– Так тебя же уволят, Серёжа! – завизжала Елена.
– Ну и чёрт с ними, пусть увольняют.
– Да ты хоть объясни, в чём дело-то, что с тобой случилось?
– Потом, Ленка, потом, на автобус опаздываю.
Мать, которая и не чаяла увидеть сына так скоро, всплеснула руками:
– Серёжка, сынок, ты один?
– Один, один, мама.
– Ты хоть позвонил бы, я бы пирогов тебе настряпала. Может, случилось чего?
– Ничего не случилось, мама. Ты лучше принеси наш старый альбом с фотками, ну тот, что с картинкой.
– А зачем? – не отставала мать.
– Мама, ну, принеси, пожалста, – простонал сын. – Я потом тебе всё объясню.
Вот и огромный альбом с картиной Аркадия Пластова «Сенокос» на обложке. Старые, пожелтевшие фотографии, много лиц: знакомых и уже забытых, родных и чужих, весёлых и грустных. Вроде бы такие же люди, как и в двадцать первом веке, но какие у них лица! Вот прадед с прабабкой: он с окладистой бородой, в сюртуке, она в пышной кофте и длинной, до пола, юбке. Прадед стоит, облокотясь на тумбу с мальчиком-амуром, она сидит на венском стуле с высокой спинкой на фоне приморского пейзажа. В их глазах уверенность и счастье. 1908 год.
Вот предвоенная фотография деда Валентина и бабушки Матрёны. Так, а где же фотография деда Сергея. Ага, вот она! Точно, это лицо из его снов! В красноармейской форме, в полупрофиль, нос с горбинкой, широкие рот и скулы, раздвоенный подбородок, строгие, но живые глаза, короткая стрижка. Надпись на обратной стороне: «Моему родному батюшке, Савелию Игнатьевичу, и брату Валентину на долгую память. Ваш сын и брат Сергей. Ниже тоже было что-то написано, а потом перечёркнуто – видно, постаралась военная цензура.
– Мама! – крикнул Сергей. Мать вошла, присела рядом на диван. – Мама, это брат моего деда, да?
– Да, сынок, это твой двоюродный дед Сергей. Тебя в честь него и назвали. Твой родной дедушка, Валентин, уж очень его любил, постоянно убивался, что тот не вернулся с фронта.
– А что с ним случилось? – с дрожью в голосе спросил Сергей.
– А никто ничего толком не знает. Похоронки не было, что без вести пропал, тоже не писали. Правда, Валентину Савельичу, деду твоему, будто кто-то рассказывал – ну, из тех, кто домой вернулся, – что он будто бы в плен попал. Что дальше с ним было, один Бог ведает. А тебе-то это зачем? Раньше ты этим будто бы не интересовался.
– Ты понимаешь, мама, сон мне странный приснился.
И Сергей рассказал свой долгий, мучающий его сон, упустив при этом, что палачом в этом сне выступал он сам. Про перстень эсэсовца тоже умолчал. Мать слушала его со слезами на глазах, выслушав, часто, мелко крестилась и повторяла и повторяла:
– Господи, спаси и сохрани его душеньку! Господи, упокой раба своего, воина и спасителя нашего Сергея!
«Так во что за гитлеровца мы нашли в этом чёртовом омшанике, – думал Сергей, сидя в автобусе, который вёз его в город. – Это не простой офицер, а каратель, сволочь, мучитель и убийца мирных людей и пленных. А родственничек-то, сынок его из Африки, превозносит своего папашу до небес, чуть ли не за святого его почитает. Всё, надо избавляться от этого проклятого перстня! Права была Ленка, что он приносит одни несчастья. Вот приеду, позвоню завтра Мишке, пусть забирает его к чертям собачьим. Бесплатно отдам».
Вернувшись домой, первым делом спрятал перстень подальше, чтобы с глаз долой. Михаилу не позвонил ни завтра, ни послезавтра, потому что несколько дней пришлось оправдываться перед начальством за прогул. Премии лишили, но, спасибо, не уволили.
А в ночь на субботу произошло и вовсе что-то непонятное. Выпив с Ленкой бутылку вина, они легли спать. И снова странный сон, и не просто странный, а какой-то интимно-романтический. Будто лежит он в постели с незнакомой красивой женщиной, говорит ей ласковые слова, целует и милует её. И женщина эта не Елена, и квартира не его. Лежат они на огромной кровати под балдахином в каком-то зале, отделанном гобеленами со сценами рыцарской охоты. На стенах висит оружие – мечи, шпаги, пики, алебарды и кинжалы, чучела зверей и птиц – медведя, волка, льва, леопарда, вепря, глухаря, тетерева, орла.
Он милуется с красоткой, и в этот момент в спальню заходит другая женщина и начинает поносить их самыми грязными ругательствами. Язык Сергею не знаком, но он со страхом отмечает, что понимает всё, что говорит эта разъярённая женщина, обвиняя его в неверности и предательстве. А Сергей чувствует, как при виде этой женщины в его груди поднимается ярость, он вскакивает с постели, бросается к ней и хватает её за горло двумя руками. Он чувствует, как жертва начинает вырываться из его смертельных тисков, царапать его лицо и бить коленями в живот. А он словно наслаждается наливающейся бледностью её лица, предсмертными судорогами и конвульсиями холодеющего тела.
И вдруг неожиданно он почувствовал острую боль между ног и проснулся. Рядом сидит Ленка, надсадно кашляет, схватившись за горло руками.
– Ленка, что с тобой? – с тревогой спрашивает Сергей, совершенно забыв про сон.
А она кашляет и кашляет. Но вот кашель прекратился, и Ленка с размаху влепила ему несколько пощёчин. Сергей, ничего не понимая, потянул за шнурок бра и включил свет.
– Ленка, ты что, с ума сошла!
– А ты, а ты! – кричала жена. – Идиот, ты чуть меня не задушил! Гад, я разведусь с тобой, можешь убираться к чёртовой матери, в ад, в преисподнюю!
– Я!? Душил!? – кричал в ответ ничего не понимавший Сергей. – Но я не мог, я спал! Ты, наверно, путаешь, Ленок, не мог я!
– Не мог, не мог! – не останавливаясь, орала она. – А кто же тогда? Это что, домовой, что ли мне оставил, или барабашка!?
Она отняла руки от горла, и Сергей увидел на её шее красные следы пальцев.
– Ты понимаешь, скотина безрогая, что ты хотел меня убить, ты мог оставить детей без матери! – визжала Ленка.
Сергей протянул руку к шее жены, чтобы удостовериться в истинности её слов, но Елена отскочила от него, словно ужаленная.
– Не подходи, не приближайся ко мне, сволочь!
И тут в свете ночника на своём безымянном пальце левой руки Мордовцев заметил зловещий блеск – это был перстень эсэсовца. Сергей остолбенел, при этом широко раскрыв рот и распахнув глаза. Как же так, каким образом этот проклятый перстень оказался на его руке, ведь он спрятал его в самое укромное и потайное место? Как он снова оказался на пальце? Сергей глядел на перстень и видел, как череп на печатке начинает оживать и зловеще усмехаться и скалиться. С остервенением, содрав с пальца кожу, Сергей стянул перстень и бросил его в угол спальни. Он звякнул, ударившись об стенку, и покатился по паркету, вызванивая тягучую мелодию, но этот тягучий звон казался Сергею зловещим смехом, доносящимся с того света.
Видно, вид мужа был настолько страшен, что Елена, глядя на него, сначала онемела, а потом, заморгав, осторожно спросила:
– Серёжа, что с тобой?
* * *
Елена с утра пораньше уехала на рынок, прихватив с собой детей, чтобы купить им обновки, а Сергей долго ползал по полу, разыскивая проклятый перстень проклятого фашиста. Нашёл его почему-то под своими носками и долго думал над тем, как оно могло оказаться снова на его руке: возможно, он сам в полусне мог пройти к тайнику, надеть перстень и вернуться в постель. Но лунатизмом он будто бы не страдал. Правда, от кого-то слышал или читал, что сомнамбулизм может проявляться после сильного стресса, на фоне невроза. Да уж, нервотрёпки в последнее время хватало! Другого объяснения Мордовцев не находил: не могло же это могильное кольцо само развернуться из старого носового платка, прикатиться в спальню и прыгнуть на его палец.
Сергей позвонил Меченому с намерением немедленно, сегодня же, отдать ему таинственную находку и забыть о ней навсегда. Но Михаил трубку почему-то не брал. Сотовый телефон приятным женским голосом предупреждал, что абонент отключён или находится вне зоны приёма. Решил поехать к Михаилу сам.
У подъезда, где жил Меченый, сгрудилась толпа: гудящая, встревоженная, хаотичная, словно Броуновское движение. Стояли машина скорой помощи и полиции. Мордовцев подошёл к пожилой женщине, спросил:
– Не скажете, что тут случилось?
– А вы кто?
– Да так, просто прохожий. Интересно же.
– Убивство, сынок, убивство произошло. Грят, задушили кого-то. Вот как.
В этот момент Сергей столкнулся взглядом с сержантом, сидевшим за рулём полицейской машины. Это был его молодой сослуживец, с которым они работали в одном отделении. Сержант улыбнулся, узнав старого знакомого, махнул рукой: подойди, мол.
– Здорово, Серёга.
– Привет. Что тут у вас? Толпу собрали полгорода.
– Да чёрт его разберёт. Позвонила какая-то женщина, невеста, кажется, вошла в квартиру, а мужичок-то задушенный лежит. Наш опер говорит, какой-то золотой цепью. И, главное, никаких посторонних следов. Грешат на эту дамочку. А ты как?
Мордовцев сразу понял, что удавленник – это не кто иной, как Меченый. Всё сходилось: и квартира, и золотая цепь, и невеста. Ответил осторожно:
– Работаю.
– А здесь как оказался?
– Да вот в супермаркет решил заглянуть, слышал, тут ноутбуки подешевле.
От подъезда донёсся окрик:
– Чеботаев!
– Чего, – откликнулся сержант.
– Иди сюда, помочь надо.
– Будь здоров, Серёга.
– Пока.
Возвращался Мордовцев пешком, через тот же самый парк, где встретился с Михаилом в прошлом году, через площадь, через мост. Посередине моста Сергей остановился, долго смотрел вниз, на бликующую поверхность воды в большой промоине среди льда. Затем вынул из кармана брюк перстень эсэсовца, последний раз посмотрел на него и разжал пальцы. Перстень несколько раз кувыркнулся, блеснул на солнце и исчез в жидком серебре воды.
Через несколько дней в криминальной газете появилась статья о странном убийстве Михаила Владимировича Тайня: только теперь Сергей вспомнил странную, незапоминающуюся фамилию Меченого – Тайнь. Наверно, предки из Азии. В статье сообщалось, что на орудии удушения, золотой цепи с руническими знаками, не нашли ничьих следов, кроме следов самого хозяина. У следствия создалось впечатление, что если хозяин не задушил сам себя, то сама цепь задушила хозяина. Выяснилось и ещё одно странное обстоятельство: убиенный оказался хорошим знакомым трёх поисковиков, которые незаконно занимались раскопками могил павших воинов и которые бесследно исчезли три года назад, не вернувшись из поисковой экспедиции. В квартире погибшего обнаружен пистолет системы «Вальтер», видно, найденный на месте раскопок.
Сергей вспомнил пистолет в руках Михаила и только сейчас понял, что чёрный, зловещий глаз смерти там, в омшанике, смотрел в его сердце.
Белошапочка
По понедельникам Шурка Никаноров, как обычно, просыпал в школу. Нет, будильник с огромными, как две чайные чашки, колокольцами, он, конечно, слышал, но вставать из нагретой постели ну никак не хотелось. Да к тому же он знал, что мама ставила стрелку будильника за час до начала занятий, и потому Шурка не торопился: ну, долго ли вскочить с кровати, сполоснуть лицо, натянуть на себя одежду. А уж до школы всего пять минут бегом. Правда, умываться холодной водой из рукомойника не хотелось, зубы Шурка так и вовсе редко чистил, потому что от зубного порошка с мятой его всегда тошнило. Завтракать почему-то тоже не хотелось, правда, уже после первого урока в животе начинало недовольно урчать, сосать, а желудок сжимался и съёживался и, в Шуркином воображении, становился похожим на ежа. Ну, не зря же говорят, что съёживается.
Проклятый будильник, как же он долго звонит – целую вечность! Но вот звонок стал стихать, потом последний раз звякнул и затих. Затихал и Шурка, чувствуя, как проваливается в сладкую дрёму. Этот будильник родители купили специально к тому дню, когда Шурка впервые пойдёт в первый класс. Он долго любовался подарком, вертел его в руках, любуясь красным корпусом, никелированным ободком, заводными ключиками и тремя ножками. Но особый восторг вызывал звонок колокольцев – громкий, мелодичный, даже ласковый, словно бубенцы на лошадиной упряжке. Отец спросил:
– Ну, как, Шурка, нравится?
– Вещь! – восхищённо ответил сын. – А я сам его заводить буду?
– Ну, если сумеешь, – уклончиво ответил отец. Мама ничего не сказала, она, как и всегда, лишь мудро улыбнулась. Но уже через неделю этот шикарный подарок стал его злейшим врагом и палачом. Он терзал Шурку каждый будний день, как хищный зверь терзает свою добычу, и некуда было от него деться.
Сегодняшний день выдался совершенно необычным. Во-первых, потому что Шурка встал непривычно рано, ещё до звонка своего истязателя. Случилось это, наверно, оттого, что вчера необычно рано отключили электричество, и волей-неволей пришлось укладываться спать. Удивилась даже бабушка, которая в этот ранний час стояла на коленях перед образами с зажжённой лампадкой и молилась:
– Что это с тобой, Шурка? Ни свет-ни заря вскочил! То, бывалоча, не доторкаешься, а тут сам.
– Выспался, – коротко ответил Шурка, проходя через заднюю половину избы к рукомойнику у печи. Больше для шума и видимости позвенел клапаном рукомойника, мокрыми пальцами потрогал лицо и, утершись полотенцем, посмотрел на окно. Шурка очень любил кататься на коньках, а морозов уже которую неделю всё не было и не было, словно зима запуталась то ли в северных лесах, то ли в южных ковыльных Орловских степях. И вот… Сердце радостно ёкнуло, когда он увидел на стекле первые морозные узоры – наконец-то ударили первые приличные морозы. А это значило, что озеро посреди села наверняка покрылось первым ледком. Он пытался рассмотреть что-то сквозь узорную вязь, но так ничего и не увидел.
Бабушка, недовольная, что её оторвали от беседы с Господом, что-то проворчала, со вздохом встала, опираясь о край сундука, последний раз перекрестилась. Затем подставила ладонь к лампадке и несколько раз дунула, огонёк заколыхался, потом ярко вспыхнул и погас. Бабушка задёрнула белые занавески и села на сундук. Шурка быстро оделся, натянул валенки, схватил со стола десять копеек, приготовленные матерью на обед, и рванул, было, к двери, как услышал укорчивый бабушкин голос:
– Шапку, шапку-то надень, голову застудишь! Что за мода лыской бегать, чать, не лето.
Шурка без пререканий нахлобучил на голову шапку, подхватил свой брезентовый портфель, который он таскал уже седьмой год с самого первого класса, и выбежал в сени. В горло ударил сухой морозный воздух. Звонко звякнула одна, сенная, защёлка, затем вторая, от дворовой калитки, и вот он уже мчится вдоль палисадника и огорода, затем по склону к озеру. Так и есть: круглое озеро напоминало огромное зеркало, в котором отражались сосны графского парка, дома и изгороди и голубое-голубое небо с плывущими по нему облаками. Шурка подбежал к берегу, носком валенка потрогал лёд – не жиблется ли и, разогнавшись, прокатился по блестящему льду. Покров затрещал, заворчал, словно недовольный тем, что его потревожили, тут же покрылся трещинами, сквозь которые на поверхность стала просачиваться вода. Шурка почувствовал, что лёд под ним прогибается и вот-вот проломится, и выскочил на берег. Ничего, дня через два уже можно будет свободно кататься на коньках.
Теперь у него есть настоящие хоккейные коньки, которые в их деревне почему-то называли дутами. Это не то, что снегурки, у которых подворачиваются лапки, и на которых себя чувствуешь коровой на льду. Шурка уже давно выпросил у совхозных конюхов сыромятные ремни и приготовил крепления к конькам.
Школа встретила его беготнёй, шумом и гамом голосов. Забежав в свой седьмой класс, Шурка нос к носу столкнулся со своим соседом и другом Валеркой Зажимновым и, тяжело дыша, спросил:
– На коньках кататься пойдём?
Валерка криво улыбнулся:
– Ага, на чём, на бабкиных ножах?
– Я тебе свои снегурки отдам.
Валерка недоверчиво покосился на Шурку:
– А отец твой не заругается?
– Не, не заругается, он мне дуты принёс.
– Откуда?
– В техникуме старые списали и выкинули, а он подклепал – и порядок.
– А лёд как, держит?
– Нет ещё, денька через два нормально будет.
Прозвенел тетькатин колокольчик, и ребятня стала рассаживаться за партами. Прошла минута, вторая, но в класс никто не входил.
– Слушай, а какой у нас первый урок? – спросил Шурка.
– Литература.
– Фу, – выдохнул Шурка, – тогда знаю. А ты?
– Да прочитал, – неопределённо ответил Валерка.
После звонка прошло уже минут пять, а учитель всё не появлялся. Ребята строили разные предположения:
– Может, литераторша заболела.
– Да нет, я её в учительской видел, когда за мелом ходила.
– Я стихотворение не выучила, хорошо бы урок перенесли.
– Ага, надо больно, вместо четырёх будем пять уроков сидеть.
– Наверно, случилось чего.
– Чего?
– Ну, война там или Гагарин опять полетел.
Все сомнения и предположения в одно мгновение заглушил скрип внезапно открывшейся двери. Класс стих и встал, одновременно хлопнув крышками парт. В класс вошла завуч. Как всегда, в строгом чёрном костюме и белой блузке, с тщательно причёсанными волосами, собранными на затылке в пучок, полноватая, она прошла к учительскому столу, положила ладони на его край и обвела класс строгим взглядом тёмно-карих глаз.
– Здравствуйте, дети, – прокартавила она.
– Здрасьте, – ответил разноголосый хор.
– Садитесь.
Все с шумом сели, кроме отличницы Вальки Мисяевой.
– Марья Николавна, а что, литературы не будет?
Если бы порядок нарушил Толька Синяков или драчун и задира Витька Гусельников, Марья Николаевна непременно сдвинула бы чёрные брови и пригвоздила бы их своим жгучим взглядом. Но на Мисяеву, всешкольную любимицу, она сердиться не могла, а просто слегка улыбнулась и ответила:
– Сейчас всё узнаете, Мисяева, садитесь. – Завуч выдержала эффектную длинную паузу, сплела кисти пухлых рук перед животом. – Дети, в вашем классе будет новый ученик.
Эта новость для класса прозвучала ошеломляюще – в истории школы ещё не было случая, чтобы новичок появлялся после начала учебного года. Класс зашевелился, загудел встревоженным улеем, но Марья Николаевна подняла правую руку, и все, словно загипнотизированные, затихли. Завуч повысила голос:
– Тихо, тихо, дети! Я пришла к вам сказать, чтобы вы с пониманием, вниманием, максимально предупредительно, корректно и вежливо отнеслись к вашему новому товарищу. Вам понятно? – акцентировано-устрашающе спросила она.
– Да, понятно, ясно, чего не понять, – вразнобой ответил класс.
Марья Николаевна снова обвела класс строгим взглядом.
– Гусельников, встаньте! – громко рыкнула она.
На «Камчатке» поднялся Витька Гусельников, громко хлопнув крышкой парты. – Вы чему улыбаетесь, Гусельников?
– Я чо, я ничо, так просто, – залепетал Витька, переминаясь с ноги на ногу.
– К вам предупреждение относится особо. Если я только услышу, запомните, только услышу что-то нелицеприятное относительно вас к новому ученику, то… – Повисла длинная пауза. – Садитесь, Гусельников. Одним словом, ребята, я прошу встретить и принять своего нового школьного товарища как можно радушнее и вежливее.
Чувствовалось, что Марья Николаевна что-то не досказывала. И все ждали этого недосказанного. Но завуч ещё несколько мгновений помедлила, потом пошла к двери и открыла её:
– Нина Григорьевна, проходите.
В класс вошла учитель литературы, держа за руку девочку. Она провела её к столу, поставила перед собой и положила руки на её хрупкие плечики. Девочка было худенькой, как тростиночка, с белым, словно мрамор, лицом и руками. Лишь большие, круглые глаза небесно-голубого цвета, похожие на два маленьких озерка, без стеснения, открыто и даже смело разглядывали каждого, словно заранее знакомясь. Одета она была в голубые чулки, короткое голубое платье и вязаную бежевую кофточку с длинным рукавом. Её одежда контрастировала с форменной одеждой класса, потому что всё девчонки были одеты в чёрно-коричневую форму, а мальчишки в мышиного цвета форменную одежду с ремнями и бляхами. Девочка казалась белым лебедем среди стаи серых гусей. Но что больше всего поразило ребят, так это голубая косыночка, повязанная назад, из-под которой виделся краешек белой шапочки, прикрывающий её высокий лоб.
Девочка неожиданно улыбнулась, обнажив ровные белые зубы, и первой поприветствовала всех:
– Здравствуйте.
И все почему-то встали и растерянно ответили:
– Здрасьте.
И неизвестно, почему так произошло: то ли потому, что девочка, в отличие от других новичков, не склоняла в смущении голову и не прятала глаз, то ли потому, что смело смотрела на всех сразу и как бы на каждого в отдельности; то ли от растерянности, ласковости голоса и брызжущей лучистости её огромных голубых глаз на белом утончённом лице. Даже Витька Гусельников, этот всегда непокорный мальчишка, стоял, открыв рот, и на лице его не было ни криворотой насмешки, ни ухмылки. После взаимного приветствия класс так и стоял, а девочка вдруг представилась:
– Меня зовут Света Лесневская.
В помещении наступила полная тишина, нарушаемая лишь дыханием – это было неслыханно, когда новенькая представлялась сама да ещё с таким спокойствием и открытым дружелюбием, словно она была учителем, а весь класс её учениками. Правда, Витька, по-видимому, вспомнил о своём статусе хулигана, он презрительно улыбнулся и скривил зубы, словно от боли. Он ожидал увидеть перед собой достойного соперника и показать при случае своё превосходство в силе и характере, а тут вдруг возникло худое, тонконогое и тонкорукое существо, способное не к борьбе, а разве что для того, чтобы держать ученическую ручку.
Светлана, видно, заметила кривую улыбку Витьки и тоже неожиданно улыбнулась так, что и он и она одновременно поняли, что эта улыбка предназначалась именно ему. Понял это и класс, все вдруг повернули голову и посмотрели на «Камчатку», где Гусельников стоял рядом с дылдой Толькой Синяковым. Витька вдруг покраснел, опустил голову и стал, словно медведь, переминаться на ногах.
Эту неловкую немую сцену разрушил голос Нины Григорьевны:
– Садитесь ребята, начнём урок.
Все сели, и тут же по классу пошёл шепоток.
– Вот вы и познакомились. – Нина Григорьевна повернулась к новенькой. – Так, где же тебя посадить, – спросила она то ли себя, то ли новенькую.
Свободных мест было лишь два: одно около шкафа и второе в углу, куда еле достигал дневной свет. Новенькая и здесь не растерялась:
– А можно мне сесть сюда, Нина Григорьевна? – И она показала пальцем на переднюю парту рядом с учительским столом, где сидели Шурка Никаноров и Валерка Зажимнов.
Учительница растерялась:
– Ну, если кто-то из этой пары уступит вам место. Зажимнов, Никаноров, кто уступит место Лесневской?
Обычно за первую парту сажали самых низкорослых, недисциплинированных или плохо видящих учеников, и потому каждый мальчишка стремился пересесть поближе к «камчатке», подальше от учительского внимания. А тут представлялась такая возможность…Валерка вскочил первым:
– Нина Григорьевна, можно, я пересяду?
– Хорошо, Зажимнов, перебирайся туда, где тебе нравится.
Валерка быстро собрал свой портфель, не забыл захватить чернильницу-непроливайку и отправился за шкаф. Шурка со злостью подумал про товарища: «Предатель». Класс и на этот раз был удивлён поведением новенькой – виданное ли дело выбирать себе место в первом ряду. Перед твоими глазами целый день мелькает учитель и чернеет доска, на которой появляются слова, цифры, рисунки, чертежи, задания и прочие надоевшая школьная атрибутика. Ученика с передних парт чаще, чем других, просили стереть с доски, принести глобус или помыть тряпку. Обычно любой ученик старался держаться подальше от учителя и его внимания, за спинами других, где можно было пошалить, шёпотом поговорить, при надобности заглянуть в учебник или шпаргалку, списать у соседа контрольную. Лучшим местом в классе считалась «камчатка», последний ряд у стены, где никто не сидел сзади, не толкал в спину и не дёргал за косички. Но и на «камчатке» была элитная парта, левая, самая последняя парта у окна, через которое можно было смотреть в молодой сад, только что посаженный всей школой, на улицу и мечтать о тех сладких мгновениях, когда прозвенит последний звонок и наслаждаться полной свободой. И, конечно же, именно эту парту оккупировали Гусельников с Синяковым.
– А теперь, ребята, начнём урок.
А Шурка… Шурка проклинал своего товарища, который согласился пересесть за другую парту, освободив место для новенькой. Он не поднимал головы и чувствовал, что краснеет – как, он будет сидеть рядом с девчонкой! Да теперь весь класс, да чего там, вся школа будет над ним насмехаться, тыкать пальцем в спину и кричать: «Тили-тили тесто, жених и невеста. По полу катались, крепко целовались». Ну, угораздило же его оказаться самым низеньким в классе, чтобы с самого первого класса сидеть за этой проклятой передней партой! Шурка боялся повернуть голову, чувствуя, как новенькая садится рядом, шурша платьем, как она раскладывает свои принадлежности: чернильницу, ручку, тетрадь, учебник. От девочки пахло чистотой, какими-то пряностями и сладостями и… лекарствами, запах которых он переносить не мог.
Шурка совершенно не слышал того, о чём говорит учительница, он поедал её глазами и словно не видел её, все его чувства находились слева от него, где сидела эта новенькая. Он слышал её дыхание, он чуял запах девчоночьего тела, боковым зрением видел, как она что-то пишет.
В тот момент, когда учительница отвернулась к доске, Шурка почувствовал, как девчонка ударила его в бок острым локотком, и увидел перед глазами листок, на котором было написано: «Как тебя зовут?» Он ответил: «Шурка». И вернул листок назад. Света писала, глядя прямо на учительницу, а Шурка удивлялся, как ей это удаётся. «У тебя очень хорошее имя – Александр, Саша. В переводе с греческого оно означает «защитник людей». Шурка задумался. И в школе, и дома, и в селе его все называли Шуркой, и уж тем более он не знал, что означает его имя. Лишь старшая сестра, которая сейчас учились в городе, ласково называла его Шуриком. Учителя называли только по фамилии: «Никаноров, иди к доске», «Никаноров, зайди в учительскую, принеси карту», «Никаноров, передай родителям, чтобы завтра пришли в школу». И потому сейчас Шурка растерялся, не зная, что ответить. Подумав, написал: «Все зовут меня Шуркой». «А можно, я буду звать тебя Сашей». «Ладно, зови». «А ты где живёшь?» «У озера». «Разве в селе есть озеро? Я не видела». «Очень большое и хорошее озеро. Оно скоро замёрзнет, и мы будем кататься на коньках». «Здорово! А я не умею кататься на коньках. Там, где мы жили, не было ни озера, ни речки». «Пойдём кататься? Я тебя научу». «У меня даже коньков нет». «У меня есть снегурки, я дам тебе», ответил Шурка, совсем забыв о том, что пообещал коньки Валерке.
Звонок на перемену нарушил их эпистолярный разговор. Топот ног, хлопанье крышек парт, смех, выкрики. Мальчишки устремились к выходу, крича, застревая и толкаясь в дверях, а девчонки гурьбой обступили новенькую.
– Свет, а меня зовут Зина. – Это Портнова навязывала свою дружбу.
– А ты где живёшь, Свет?
– Откуда ты приехала?
– Свет, а в кино пойдём?
– Ой, какое у тебя платье хорошее!
Света только улыбалась, поворачивая голову то к одной, то к другой, то к третьей девочке. Шурка, не одеваясь, выскочил на улицу. Красотища! Прелесть! Солнце, голубые небеса, ни ветерка и лёгкий морозец. Если погода продержится несколько дней, то скоро можно будет вставать на коньки.
Но покататься не удалось. В среду, во время большой переменки, когда вся школа бросилась в пристройку, служившую мастерской и одновременно временной столовой, за пирожками и компотом, случилось небольшое происшествие, которое повлекло за собой серьёзные последствия. Раздачу производила тётя Катя, толстая, громогласная и строгая. Когда ребятня ворвалась в столовую, тётя Катя оперлась руками в крутые бока и грозно приказала:
– А ну, гаврики, все в очередь и не толпиться вокруг меня! Иначе, закрою эту богадельню к чёртовой матери, и останетесь голодными.
Тётя Катя принимала мелочь, подавала пирожки, заворачивая их в нарезанную газетку, одним махом зачерпывала половником компот из огромной алюминиевой кастрюли и опрокидывала его содержимое в подставленную кружку. Пирожки были с разной начинкой: с картошкой, с повидлом, с капустой, с изюмом, с рисом. Каждый заказывал себе по вкусу. А тётя Катя не забывала покрикивать:
– Не дави на стол! Не толпись! Без сдачи давай! Отходи, ты тут не один!
– Тёть Кать, мне бы компотику без ягод, – клянчил кто-то.
– Без ягод ей! Какой же компот без ягод – вода! Ягоды мне куда – свиньям? Они тоже денег стоят. Отходи! Следующий! Кружки быстрее вертайте, другим не хватает!
Шурка тоже стоял в очереди. Он то и дело поглядывал на дверь, ожидая Светлану, которая попросила его занять на неё очередь. Очередь двигалась быстро, а Светы всё не было. Вот он уже у стола. Денег, чтобы взять пирожков и компота на двоих, у Шурки не было. И в этот момент в столовую влетела Света. Она нашла глазами Шурку и подбежала к нему:
– Ой, извини, Саша, я задержалась.
Сзади раздался голос Витьки Гусельникова:
– Эй, ты, белошапочка, чего без очереди лезешь! Вставай в хвост. Нашлась тут цыца!
Света растерялась:
– Я… Мне… Вот Саша занимал очередь. Я просила.
За Светлану заступился Шурка:
– Она говорила мне, что она за мной. – Но было это как-то неубедительно.
– Ничего не за тобой, каждый сам по себе, – кричал Витька.
Его стали поддерживать и другие:
– Откуда мы знаем. В очередь вставай. Нам тоже поесть успеть надо. Да хватит вам, перемена уже кончается.
Света хлопала длинными ресницами, губы её дрожали. Её лицо, и без того почти белое, приняло почти мраморный, неживой цвет. Но она ещё отстаивала своё:
– Девочки, мальчики, но я, правда, просила занять на меня очередь. Что же тут плохого.
Гусельников выскочил из очереди и, выпятив по-петушиному грудь, стал напирать на Свету:
– Иди отсюда, цыца! Явилась тут, приехала тут! Думаешь, если ты городская, так тебе без очереди можно, да?
Наблюдая за этой неприличной сценой, все словно оцепенели. Даже тётя Катя, которая прошла всю войну, растерялась и стояла, открыв рот. Витьку Гусельникова таким ещё никто не видел. Взъерошенный, как молодой воробей, краснолицый от гнева, с вытаращенными коричневыми глазами, он напоминал сейчас Демона на Врубелевском полотне. И никто не мог понять, что это на него нашло. Да, Витька был задиристым и кулакастым парнишкой, если что-то было не по нему, он мог наброситься на обидчика и подраться с ним. Но чтобы так кричать на слабенькую, беззащитную девчонку…
Света стояла перед ним, как вкопанная, и не уступала ни на шаг. Цвет её лица постепенно изменялся: от гипсово-белого до розового. Она прямо смотрела в глаза противнику, насмешливо, чуть прищуриваясь. Её волнение выдавали лишь подрагивающие крыльца ноздрей, пробегающая по коже бледность, словно кто-то плеснул на неё извёстью, и крепко сжатые кулачки с посиневшими костяшками пальцев.
Сцена эта длилась всего несколько секунд. Витька первым не выдержал противостояния, он с плаксивым рычанием взмахнул правой рукой, сбив с головы Светы платок и шапочку. И намеревался ударить её по лицу левой, но Шурка зубами вцепился в Витькину руку, пока они оба не повалились на пол.
Сколько они барахтались на полу под крики школьников и тёти Кати, Шурка не помнил. Чья-то крепкая рука приподняла его за загривок и оторвала от врага, другая рука схватила за ворот куртки Витьку. И оба они марионетками повисли на руках учителя по физкультуре и черчения Бормотова Алексея Семёновича, тяжело дыша и с ненавистью глядя друг на друга. А учитель строго спрашивал обоих:
– Это ещё что такое? Что за петушиные бои? В чём дело?
Но и Шурка, и Витька лишь молчали и бессильно сопели.
– Чего молчите? Ну, успокоились, петухи? Из-за чего это они, Екатерина Яковлевна? – спросил он у тёти Кати.
– Сама не пойму, из-за очереди будто. Сколько раз я говорила ди-ректору, чтобы ко мне приставляли помощницу. Ведь не успеваю я. Деньги прими и сосчитай, сдачу дай, и компот налей. Разорваться мне, что лива!
Бормотов снова встряхнул драчунов, спросил обоих:
– Ну что, поостыли, забияки? Что молчишь, Гусельников?
– А чего она без очереди лезет, – загнусавил Витька.
– И что, из-за такого пустяка надо драться, да?
Витька встряхнулся:
– А чего я-то! Пустите меня!
Бормотов выпустил драчунов из рук и примирительно сказал:
– Ладно, на этот раз прощаю. Но если ещё раз увижу, смотрите, вызову в учительскую, на драньё. Поняли?
Пока происходила эта разборка, почему-то никто не обратил внимания, как Светлана Лесневская ползала по полу, пытаясь выхватить из под ног толпящихся косынку и шапочку, которые сбил с неё Витька. Наконец, она их подняла и встала. И тут все увидели, что Света почти лысая. На её голове курчавились редкие белые волосики, похожие на тополиный пух. Кожа на черепе была розовой и нежной, под которой пульсировали тонкие голубые прожилки. С крепко сжатыми губами, ни на кого не глядя, она надела на голову шапочку, повязала косынку и дрожащим голосом бросила в сторону Витьки:
– Дурак! Идиот!
Витька повесил голову, опустил плечи и стал переминаться с ноги
на ногу, словно пол жёг ему ноги. При этом он бубнил под нос что-то неразборчивое – не понять что. А Света подошла к Шурке и с горькой, кривой улыбкой поблагодарила:
– Спасибо, Саша.
После этого случая школа гудела несколько дней, обсуждая происшествие на большой перемене. Школьники собирались в коридоре, по углам, на улице и шушукались, словно заговорщики. Но как только рядом появлялись действующие лица происшествия, разговоры тут же прекращались. Два основных слова, которые витали в школе, были «лысая» и «белошапочка». Первое почему-то не прижилось, может быть, оттого, что Светлана Лесневская, казалось, была совершенно не смущена происшедшим и, как всегда, гордо и независимо, с высоко поднятой головой, с поуулыбкой на бледном лице жила в этом таинственном, шепотковом пространстве, словно это её не касалось.
Никаноров с Гусельниковым ждали вызова в учительскую на «ковёр», но их никто так и не вызвал. А Свету вся школа теперь за глаза иначе как белошапочкой не называла. Казалось бы, конфликт утих, если не считать того, что Витька с Шуркой избегали друг друга. Но однажды после урока литературы, на котором изучали биографию великого русского поэта Пушкина, Толя Синяков и Виктор Гусельников сцепились из-за резинки, из которой они стреляли по затылкам одноклассников бумажными пульками. Витька обозвал длинного Тольку дубиной стоеросовой, на что Толька, как всегда, покраснев от обиды, ответил:
– А ты, ты. Ты Дантес, вот ты кто.
– Какой я тебе Дантес, я что, Пушкина убил, да! – закричал в ответ Витька и набросился на Тольку. Но Синяков только повыше задрал подбородок, и Витькины кулаки стучали по гулкой груди тощего соседа. – Какой я тебе Дантес, дылда!
– А такой, – насмешливо отвечал Толька, увёртываясь от кулаков. – Ты в Светку влюбился, вот и ревнуешь её к Шурке Никанорову.
– Ты врёшь, ты врёшь! Ничего я не влюбился. Нужна она мне, цыца такая! – орал Витька.
– Если не нужна, чего ты тогда на Шурку набросился, а? – нагнетал обстановку Толька, кривляясь, усмехаясь и уворачиваясь от ударов.
– Потому что она без очереди лезла! А он, потому что врал!
Возможно, этот инцидент так и остался бы незамеченным – мало
ли ссор и стычек происходит в большом школьном коллективе, – если бы однажды Света не попросила Шурку:
– Саша, проводи меня, пожалуйста, домой, у меня что-то голова болит и тошнит.
Света и на самом деле была бледной, губы её дрожали, а на лбу выступила испарина. Шурка, может, и отказался бы – да ну её, эту Светку, не хватало ещё провожать девчонку, потом задразнят, – но весь её болезненный вид, слабый, дрожащий и просящий голос не позволили ему отказаться. К тому же и в классе никого не осталось, все убежали по домам. Не было никого и в коридорах школы, даже уборщица тётя Нюра, которая постоянно сидела с вязаньем у бачка с питьевой водой, и та куда-то исчезла.
– Ладно, пошли, – согласился Шурка.
Они вышли из школы и стали спускаться по ступенькам. Неожиданно Света покачнулась, ухватилась за перила и села на заснеженную ступеньку. Портфель выпал из её рук. Шурка не на шутку испугался, спросил:
– Свет, тебе плохо? Может, позвать кого?
Света долго молчала. Шурка в панике заметался, хотел броситься назад, в школу, в учительскую, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но Света предупредила его намерения, подняв руку:
– Не надо, Саша, не зови никого. Скоро пройдёт, скоро мне станет лучше.
И правда, через минуту лицо у неё порозовело, она благодарно улыбнулась Шурке и встала. Потом осторожно спустилась по лестнице вниз и пошла по свеженатоптанной снежной тропинке в сторону графского парка, где находился её дом. Шурка подхватил забытый ею портфель и пошёл следом. Через четыре дома она остановилась, подождала Шурку и протянула руку за портфелем:
– Спасибо, Саша, теперь я дойду сама.
– Нет уж, – заартачился вдруг мальчишка, – я провожу тебя до самого крыльца, а то упадёшь ещё.
– Ну, хорошо, – легко согласилась она. – Пойдём.
Идти молча было гнётко, тяжело и, чтобы завязать хоть какой-то разговор, он спросил:
– А чем ты болеешь, Света?
Девочка ответила не сразу:
– Я не знаю.
– Как это не знаешь! А врачи что говорят?
– А они тоже не знают.
– Что же это за врачи такие, если они ничего не знают, – возмутился Шурка.
Света несколько минут подумала, поморщив лобик:
– Может, и знают, но не говорят.
– Слушай, Свет, а вы откуда приехали?
– Из Казахстана. Слышал про город Семипалатинск?
– Нет, не слыхал, – честно ответил Шурка. – Знаю, что это где-то на юге, вроде. Зачем же вы уехали оттуда, там, тепло, наверно.
– Не очень тепло, – ответила Света. – Там было хорошо, пока не умерла мама.
Шурка замолчал, он не знал, что говорят в таких случаях, потом спросил:
– Так это врачи заставляют тебя носить эту шапочку?
– Ага. Они и посоветовали уехать оттуда. Сказали, что нам с папой необходимо сменить климат.
– Чем же он у нас лучше-то? – недоумевал Шурка.
– Я не знаю, – ответила Света, – но воздух у вас и правда другой, свежий, лёгкий. У вас вон и луга есть, и леса, и речка. А озеро какое у вас красивое, как тарелка.
– Ага, озеро у нас – класс! – горячо поддержал её Шурка. – А ты на коньках умеешь кататься?
– Так, немного.
– Придёшь кататься?
– Обязательно приду, только не сегодня.
Домой Шурка летел, как на крыльях, он даже не заметил, как из-за угла палисадника за ним наблюдал Витька Гусельников, раздувая от злости ноздри.
С того дня Витька не давал Никанорову проходу: в толчее на перемене он подло, будто нечаянно, толкал соперника в спину и, когда тот падал, наклонялся и шипел:
– Ну, што, женишок, понравилась тебе лысая белошапочка? Портфельчик за неё таскаешь. А за ручку ты её не берёшь? Ха-ха-ха!
Во время уроков Гусельников стрелял ему в затылок пулькой из жёваной бумаги, а один раз закатил в шею пулькой из алюминиевой проволоки. Но Шурку не смущали придирки и козни Витьки. Он назло Гусельникову каждый день брал у Светы портфель и провожал её до самого порога. И делал он это не только назло Витьке, но и потому, что искренне подружился с ней. Гадил Витька всегда исподтишка: бросал твёрдые снежки в спину, улюлюкал вслед и дразнил женихом и невестой. Витька так достал их, что они предпочитали ходить до дома Светы разными, окольными, путями, чтобы не встречаться с ним.
Однажды Юрка Девочкин и Валерка Зажимнов, когда они встрети-лись в графском парке, чтобы поиграть в «партизанов», сказали:
– Слушай, Шурка, врезал бы ты этому Витьке, чего он вас достал, чего он дразнится!
Шурка лишь вздохнул:
– Да, врежешь ему! Он вон какой здоровый и задиристый, а я драться не умею, я ударить человека не могу.
– А чего тут уметь-то, – хорохорился Юрка. Он принял боксёрскую стойку и запрыгал на месте, имитируя бой с невидимым противником. – Бах, бах ему по морде! Хук справа, хук слева, апперкот – и готово.
– Нет, я так не могу. Меня разозлить надо.
– А ты что, на него не злишься? Тогда представь, что он фашист, а ты партизан, – советовал Валерка.
– Конечно, злюсь, но это так, как-то несерьёзно.
Неожиданное предложение сделал Володька Цыпочкин, который недавно вернулся из «разведки» и, молча, прислушивался к разговору:
– Слушай-ка, робя, а пусть Шурка вызовет его на дуэль, ну, как Пушкин и Дантес, как Ленский и Онегин.
– А что, – поддержал Юрка, – это мысль. Молодец, Вовка! Всё будет по-честному: кто кому морду начистит, тот и победил.
– Да не смешите меня, – отмахнулся Шурка. – Какие дуэли в наше время – смешно. Сейчас не девятнадцатый век. Тогда дворяне дрались, за честь этих, как их…
– За честь дам, – подсказал Цыпочкин.
– Во-во, за честь дам. А я за кого?
– Как за кого, – заорал Юрка. – А Светка! Разве она не дама? Даже вполне дама, только пока ещё маленькая. Витька с неё шапку срывал? Срывал. Кляксу в тетрадке ей ставил? Ставил. Снежками в спину кидал? Кидал. Он каждый день за вами следит, как шпион? Следит. Вот и врежь ему, чтобы отстал. Ну, что, слабо?
Шурка после такого предложения долго мялся, потом нерешительно спросил:
– А как на дуэль-то вызвать?
– Как да как! Обыкновенно, брось ему перчатку в моську и скажи при всех: ты, мол, Витька, оскорбил даму моего сердца, и потому я вызываю тебя на дуэль.
Валерка захохотал, схватился за живот и закрутился волчком.
Шурка посмотрел на него:
– Да, весело будет: после этого надо мной вся школа хохотать будет. Да и перчаток нет, у меня только варежки.
– Тогда варежки брось, какая разница, – настаивал Юрка. – Лишь бы он понял, что с ним не шутят.
– Не, варежку бросать в лицо не буду, не солидно.
– Солидно-не солидно, засолидолил тут. Тогда подойди и прямо так и скажи: «Ты, Витька, сволочь, вызываю тебя на дуэль». И всё тут, чего размазню заводить.
– Не, на это я тоже не согласный. А вдруг он не поймёт ничего, за шутку примет, а я дураком останусь.
– Ну, тогда записку напиши, – предложил Володька Цыпочкин.
– Точно, – поддержал Юрка. – Только не записку, не письмо, а послание – вызов. В нём и объяснишь, что к чему.
Но ни варежек, ни разговоров, ни посланий не потребовалось. Однажды, когда Шурка возвращался домой после проводов Светы, из-за угла палисадника навстречу ему вышел Витька. Расстегнув две верхние пуговицы пальто и выпятив петушиную грудь, он попёр на противника и зашипел:
– Слушай, шибздик, если ты ещё раз пойдёшь провожать Светку, получишь по мусалам. Понял?
Шурка, как ни странно, не испугался Гусельникова, он прямо посмотрел ему в глаза и спросил:
– Витька, а тебе-то что за дело? Хочу – провожаю, хочу – не провожаю. Что ты к нам пристал.
– А я тебе ещё раз повторяю: не подходи к ней, – напирал Витька и помахал перед Шуркиным носом сжатым кулаком.
Враг был явно напористей и сильней, но Шурку, что называется, заело, застопорило, ему было уже всё равно, и он тоже выпятил грудь:
– И не подумаю. Ты что, Витька, или втюрился в Светку?
– Не твоё дело, сказал, отстань, значит, отстань.
Шурка окончательно разозлился:
– Да пошёл ты, – выругался он по-мужски и хотел обойти против-ника, но тот схватил его за шиворот и хотел запихнуть лицом в снег. Но в этот самый момент вдруг раздался басовитый голос Девочкина:
– Эй, Витька, разве тебе не говорили, что драться нехорошо.
Юрка выглядел солидно: в подшитых кожей белых чёсанках с подвёрнутыми голенищами, в белой дублёнке, поярковой серой шапке. Правда, всё это было поношенным и отцовским, доставшимся Юрке по наследству от низенького отца, которого в селе звали не иначе, как Метр с Кепкой. Витька ощерился:
– Не твоё дело, проходи, куда шёл.
Но Юрка был спокоен, как верблюд:
– Ты, Витька, не юли, я слышал, о чём вы тут говорили. Светку не поделили, да? А я предлагаю решить по-честному.
Шурка молчал, понимая, к чему клонит его друг, а Витька явно заинтересовался:
– Это как?
– Предлагаю провести дуэль.
– Ты что, дурак? – вскипел Гусельников. – На шпагах или на пистолетах?
– Зачем на шпагах, просто на кулаках. Только уговор: до первой крови, кто юшку пустит, тот и проиграл. Ну, как договорились? – прищурившись, спросил Юрка противников.
Шурка просто вздохнул – он был в явном проигрыше, потому что и задиристостью, и ростом не вышел для кулачных боёв. Но и отступать было нельзя. Зато Витька язвительно окинул щуплую фигуру Шурки и, цыкнув из-за зубов слюной, ответил:
– А что, я согласен. Только пусть он, – Толька презрительно показал головой в сторону Шурки, – слово даст, что отстанет от Светки, если я ему моську расквашу.
– Ладно, пусть будет по-твоему, – обречённо согласился Шурка.
Дуэль была назначена на следующий день. В качестве секундантов со стороны Гусельникова были выбраны Толька Синяков и Генка Лучков, со стороны Никанорова – Юрка Девочкин и Валерка Зажимнов.
Поединок был назначен в графском сосновом лесу, на большой поляне. Шурка со своими секундантами пришли на час раньше. Юрка поучал друга:
– Ты, главное, не бзди. В драке выигрывает не сила, а ловкость.
Понял? Давай я тебе покажу один приёмец. Ты правша, правильно? Значит, основной упор ты делаешь на правую ногу, левая у тебя как бы прыжковая. Значит, Толька будет ждать удара от твоей правой руки. Ты делаешь ложный замах, уходишь слегка вправо, меняешь положение ног и ударяешь левой. Только береги этот удар напоследок, а сначала усыпи его бдительность, больше двигайся, чтобы он прицельно тебя не ударил. Вот и всё.
– Ага, легко тебе говорить, ты ходишь в секцию бокса.
– Ну, давай потренируемся, – предложил Юрка.
Когда после крепких ударов в грудь Шурка несколько раз упал на землю, Юрка разочарованно произнёс:
– Да-а-а, ты, конечно, не купец Калашников. Ты не стой, как баран, на месте, а двигайся, двигайся!
– Робя, идут, – предупредил Валерка.
Из пролома в заборе вылезли Витька и его секунданты. Подошли, поздоровались.
– Ну, что, начнём? – спросил Синяков.
– Конечно, начнём, – ответил Девочкин. – Только сначала надо установить правила.
– Какие ещё правила? – недовольно проворчал Гусельников. – Я буду его бить, пока он пощады не запросит, хлюпик.
– Нет, так не пойдёт, – возразил Юрка. – У нас не Мамаево побоище и не поединок Челубея с Пересветом, – показал он знания истории, – а дуэль, честный поединок. Поэтому давайте установим правила. Биться до первой крови. Согласны?
– Согласны, – ответили секунданты противника.
– Ногами и лежачего не бить. Согласны?
– Согласны, это по-честному.
– Драться в варежках или без варежек?
Гусельников без лишних слов снял свои варежки и бросил на снег, при этом ухмыльнулся и стал бить кулаком по своей левой ладони, отчего раздавались хлёсткие щелчки.
– Давай, девчатник, готовься, я тебя сейчас уделаю.
– Ну что, начнём?
– Начнём, – поддержали все, кроме Шурки.
– Вы готовы? – спросил Толька Синяков.
Ответом было молчание противников, которые уже скинули свои пальто и приняли боевые стойки. Шурка сосредоточил взгляд на движении противника, а Витька устрашающе, исподлобья смотрел прямо в глаза Никанорова, словно пронзая его взглядом.
– Начали! – дал отмашку Юрка Девочкин.
Витька коршуном набросился на Шурку, но Шурка был настороже и сразу ушёл от первого удара. Гусельников не останавливался, он шёл напролом, словно бык через изгородь, и явно намеревался устрашить противника и уложить его первым ударом.
Секунданты подбадривали поединщиков, хлопая руками по ляжкам и крича во всё горло:
– Шурка, не дрейфь! Уходи вправо! Снизу его, снизу, целься в челюсть!
– Гусь, ты чего бьёшь, как баба! Клади его, клади! Двинь по сопатке!
В какой-то момент Шурка поскользнулся на снегу и упал. Витька налетел вихрем и занёс над собой кулак, чтобы ударить, но тут все закричали:
– Лежачего не бить, лежачего не бить!
Гусельников недовольно отошёл и насмешливо посмотрел на своего врага. Но лишь только Шурка поднялся, он подскочил к нему и ударил его по уху. Этот удар напомнил Шурке, что это не игра, а серьёзное, настоящее мужское дело. Теперь он по-настоящему разозлился, упрямо сжал челюсть, так что скрипнули зубы, и бросился на противника. Но тут же получил второй чувствительный удар, на этот раз по щеке. Шурка отскочил и стал пританцовывать, уходя от ударов, как и учил его Девочкин. Скоро он заметил, что левая рука Витьки почти неподвижна, а удары он наносит только правой. Тогда Шурка сделал ложный замах правой рукой, а затем неожиданно ударил левой прямо в нос. Витька опрокинулся навзничь, а из его носа пошла кровь. Гусельников тут же вскочил и со страшным криком бросился на Никанорова, сбил его с ног и стал мутузить лежачего. Секунданты бросились к дерущимся, схватили их за руки и растащили в разные стороны.
– Всё! – закричал Девочкин. – Дуэль закончена. Был договор – до первой крови. Ведь так? – спросил он Тольку Синякова.
Тот лишь кивнул в знак согласия и почему-то сразу покраснел – Толька всегда краснел в неудобный момент, если даже просто нечаянно кого-то задевал. Но не соглашался проигравший, размазывая кровь по лицу, он кричал:
– Ничего не всё, ничего не всё! Это он случайно попал!
Запыхавшийся, с взъерошенными волосами, Шурка смотрел на поверженного и кричащего врага, и в груди его теснилась жалость к нему. А на душе вдруг стало так тяжело и неуютно, что он без слов оделся, развернулся и пошёл прочь. У забора он ещё раз повернулся, увидел, как Витька умывает лицо снегом и прикладывает снежный комок к носу, который тут же наливался кровью. И ещё он услышал жалкий лепет Гусельникова:
– Робя, не говорите в школе, ладно.
– Ладно, не скажем, – заверяли его секунданты.
Но, несмотря на эти заверения, уже на следующий день школа гудела от необычной новости. Никто ничего толком не знал, но все хватали Шурку и Витьку за рукава, останавливали и спрашивали:
– Это правда, вы дрались на дуэли? А кто победил?
Шурка лишь отмахивался – ему стыдно было признаваться, что он участвовал в этой некрасивой истории, хотя, казалось, он должен был гордиться свой победой. Витька после этого случая как-то присмирел, он тоже отбрыкивался от надоевших школьников, которые задавали один и тот же надоевший вопрос.
Слухи дошли и до учителей. Как-то учитель физкультуры сказал:
– Никаноров, Гусельников, зайдите в учительскую.
– А зачем? – несмело спросил Шурка.
– А вот там и узнаете, зачем.
В учительской была лишь заведующая учебной частью. Марья Николаевна посмотрела на стоящих у порога с низко опущенными головами учеников и строго спросила:
– Ну, голубчики, это правда, что вы затеяли драку? Что молчите?
Первым осмелился подать голос Никаноров:
– Марь Николавна, мы не дрались, мы просто так.
– Как это просто так! Расквасили друг другу носы просто так? – грассировала Марья Николаевна. – Это просто позор для нашей школы, нет, для учеников всей советской школы. Драка, дуэль! Безобразие!
– Марь Николавна, да мы не дрались, мы просто боксировали, – подал голос Гусельников.
– Что, боксировали? Какая разница, это такая же драка. До крови! Надо же, до чего я дожила! – Завуч погрозила пальцем. – Смотрите, если ещё раз такое повторится, я вызову в школу ваших родителей. Хорошо, что это произошло за стенами советского учебного заведения. Идите, занимайтесь учёбой, а не… этими дуэлями.
Пожалуй, единственным человеком, кто долго не знал об этой истории – это сама виновница поединка, Света Лесневская. Теперь они без стеснения ходили по улицам, держась за руки и никого не боясь. Однажды, когда они остановились на опушке леса после катания на коньках, Света встала перед Сашей и спросила, в упор глядя в его глаза:
– Саш, а это правда, что ты дрался из-за меня с Гусельниковым? –
Шурка опустил глаза и ничего не отвечал. – Ну, хорошо, если не хочешь говорить, то и не надо. Я тебе очень благодарна за это. Только, пожалуйста, в следующий раз не делай этого. Я уверена, что все проблемы можно решать более мирным способом. Ты согласен?
– Хорошо, я больше не буду, – буркнул Шурка и, словно в небо, взглянул в её нежно-голубые озёра глаз. – А он к тебе больше не пристаёт?
Она засмеялась:
– Да когда! Ты же всё время со мной.
Как же быстро пролетела зима! В прошлые годы Шурка не мог дождаться весенних каникул, а тут весна словно прилетела нежданной перелётной птицей и села на село. Под тёплыми лучами мартовского солнца враз почернели и осели сугробы, по улицам зазмеились живые, говорливые ручьи, посерел и осунулся лес, загомонила в хлевах скотина, соскучившаяся по зелёному приволью.
В этот день, когда они договорились встретиться у старого графс-кого амбара, Света вдруг схватила его за руку и потащила в свой дом:
– Пойдём, Саш, с тобой хочет познакомиться мой папа.
– Не, я не пойду, – заартачился Шурка.
– Почему?
– Не хочу и всё, – упрямился Шурка, хотя он ни разу не был внутри их дома, и на самом деле ему давно хотелось посмотреть, как живёт Света.
– Вот упрямый, – смеялась Света. – Да ты его, видно, боишься. Не бойся, он у меня очень хороший.
– Да никого я не боюсь, а не хочу, и всё.
– Жалко, – вздохнула Света. – А я хотела показать тебе нашу библиотеку.
Тут Шурка не выдержал, потому что был страстным чтецом, и частенько получал за это взбучку от родителей и от бабушки за то, что читал иной раз до утра. Они ворчали: «Сколько можно читать, глаза испортишь, неслух. На тебя керосина не напасёшься, и что за страсть такая ночами читать!»
Так что Шурка всё-таки уступил:
– Ладно, если библиотеку посмотреть, тогда пошли.
Ещё издали они заметили стоящую возле крыльца чёрную «Волгу».
Эти машины только начали выпускать, а в селе она была так и вовсе диковинкой. Света крикнула:
– Видно, кто-то к папе приехал. Ты заходи в сени, а я отлучусь на минутку. – И девочка убежала за дом.
Сенные двери были распахнуты. Шурка вошёл в сени и осмотрелся: в левом углу небольшой чулан, слева горка сухих берёзовых дров и полка с двумя вёдрами, на стене полка с бидоном и стеклянная керосиновая лампа на высокой ножке. Изнутри доносились голоса. Шурка прислушался. Разговаривали двое:
– Нет, ты, Савелий, не крути, говори прямо: согласен или нет?
– Да я бы с большой охотой, всё-таки Москва есть Москва, там и возможностей больше. Но вот Света…
– А что Света! Ей тоже там лучше будет. Там есть прекрасные специалисты, они обследуют её и, даст Бог, вылечат.
– Так-то так, Боря, только здесь, в деревне, ей стало намного лучше. Воздух здесь, что ли, такой, уж не знаю. Да и частая перемена мест не лучшим образом на организме сказывается.
– Ладно, ты думай, думай, время ещё есть, целых три месяца. Запомни, Борода не всем такие заманчивые предложения делает. Кстати, что показывают замеры?
– Фон в норме, правда, в воде уровень повышен, но он не опасен.
– Ну, в воде – это понятно, к сожалению, замкнутый цикл ещё до конца ещё не отработан. Сам понимаешь, исследования экспериментальные. – Наступила пауза. – Кстати, ты помнишь Володьку Ершова?
– Конечно, помню, он…
В этом месте в сени вбежала Света и закричала:
– Саша, пошли.
Она распахнула тяжёлые дубовые двери в избу и закричала:
– Дядя Борь, дядь Борь, это вы!
Шурка вошёл следом, затворил за собой дверь и скромно встал у порога, наблюдая за тем, как Света виснет на шее низенького, коренастого мужчины и кричит:
– Дядь Борь, как вы здесь?
– Здравствуй, здравствуй, егоза. Да тише ты, задушишь, кто тогда тебе манты будет готовить, а? – отшучивался мужчина.
Отец, сухощавый, высокий, полуседой, с улыбкой наблюдал за встречей, потом посмотрел на стоящего у порога Шурку:
– Светка, нехорошо забывать про гостей. Привела кавалера, а сама к другому липнет, бесстыдница.
Все посмотрели на Шурку, который от всеобщего внимания покраснел и ещё ниже опустил голову. Света подошла к Шурке, представила:
– Папа, дядь Борь, это Саша Никаноров, мой одноклассник.
– Это тот самый Д, Артаньян, который Светку на дуэли защищал, – с улыбкой пояснил отец, обращаясь к Борису.
– Да? – Гость, внимательно посмотрел на Шурку. – Это достойно похвалы, вы настоящий мужчина, молодой человек. И нечего этого стесняться, поднимите голову и смотрите на людей прямо и открыто. Вот так, молодец. Тогда вам в жизни будет просто, правда, и нелегко, – вдруг засмеялся он.
Гость посмотрел на наручные часы:
– О, загостился! Мне пора, Савелий. Дела, дела, будь они неладны. Костя, запрягай жеребца.
Шурка увидел, как с дивана поднимается водитель, которого он раньше и не заметил за суетой и за спинами других.
– Дядь Борь, так скоро? – жалостливо спросила Светлана. – А как там Мурат поживает, тётя Роза? Я ничего о них не знаю.
Но гость уже одевался.
– Папа всё тебе расскажет. – Он хитро прищурился. – А, может, и сама их скоро увидишь. Вот тогда наговоришься, наобнимаешься с ними. Ну, всё, всё!
Он быстро подошёл к Савелию, обнял, и, приподнявшись на носках валенок, поцеловал в синюю щёку. Потом подхватил Свету и легко поднял её над головой:
– Будь здорова, крестница, ещё свидимся. До свидания всем.
После этого он быстро вышел вслед за шофёром и захлопнул за собой дверь.
Вот и последний день учебного года, школьная линейка, прощание с выпускниками и всеобщее «ура». Долгожданные каникулы сделали всех счастливыми – и учеников, и учителей. Но лишь один человек в этот день ходил хмурым и неразговорчивым – это Светлана Лесневская. Как всегда, Шурка провожал её домой. Неожиданно она остановилась и сказала:
– Саша, а мы скоро уезжаем.
– Как уезжаете, куда, зачем? – тупо спрашивал Шурка, хотя из подслушанного в сенях разговора понял, что это рано или поздно произойдёт. Но всё же он надеялся, что это будет не так скоро. – А как же каникулы? Как же купание в нашей речке? Мы же собирались съездить на лошадиные бега, сходить на пасеку, в старый графский сад, – почти кричал Шурка.
Света спокойно выслушала кричащую душу мальчишки и с грустной улыбкой ответила:
– Моему папе в Москве предложили должность в исследовательс-ком институте. Он не имеет права отказаться, он же физик, он учёный.
– Учёный, физик, – тупо повторял Шурка. – Ну и что. Дядя Савелий мог бы преподавать физику в нашем техникуме.
– И ещё, мне необходимо лечиться, – добавила Света. – А в Москве есть хорошие профессора.
Шурка сник – это был самый веский аргумент.
– А что у тебя за болезнь? – спросил он. – Может, и наши врачи помогли бы. Вот у нас есть классная врачиха, Янина Войцеховна, она всех мальчишек и девчонок лечит.
– Я её хорошо знаю, она приходила ко мне почти каждый день, – ответила Света. – Но мою болезнь она вылечить не может.
– Не может, не может, не может, – повторял Шурка.
День отъезда Лесневских выдался мокрым и серым. Накануне двое суток шли обложные дожди, и дороги раскиселило так, что в глубоких колеях застревали даже колёсные трактора. И Шурка надеялся, что отъезд не состоится. Но когда он в тяжёлых резиновых сапогах прихлюпал к дому Лесневских, то увидел, как четверо мужиков грузят на тракторные зимние сани пожитки и укрывают их брезентовым пологом. ДТ-54 урчал на холостых оборотах, выпуская из выхлопной трубы сизый дым. Рядом с трактором стоял легковой «козлик».
Шурка стоял поодаль, у изгороди, словно боялся той последней минуты, когда придётся говорить Свете последние прощальные слова. Да он и не знал, что говорят в таких случаях. К ним часто приезжали родственники, а потом уезжали, говоря «до свидания». Но он знал, что они обязательно приедут ещё раз. А Света уезжала навсегда – он это чувствовал своей нежной мальчишеской душой.
Вот всё погружено, тракторист сел в кабину, и трактор рывком сор-вал сани с места. Из дома вышли Светлана и дядя Савелий, постояли на пороге и пошли к машине. И в этот момент Светлана остановилась и стала искать кого-то глазами. Шурка знал, что она ищет его, но бо-ялся показаться на глаза. Он боялся увидеть в её глазах грусть, боялся услышать слово «прощай», боялся, что она увидит его слёзы. Он боялся сейчас всего.
Света глубоко вздохнула и побрела к машине, шагая в жёлтых ре-зиновых сапожках по глубокой луже. Ещё мгновение – и она скроется в салоне автомобиля. И тогда он не выдержал, выбежал из-за забора и побежал к воротам со двора, чтобы успеть перехватить машину до того, как она навсегда скроется. Под ноги попала проволока, он запу-тался в ней и упал прямо в грязь. Снова вскочил и в отчаянии закричал:
– Света, Света, Све-е-е-тка!!!
Вот «Газик» выехал из ворот и поехал к проулку – ещё минута, и он исчезнет за поворотом навсегда. Машина всё дальше и дальше. А Шурка всё бежал и бежал за ней, поскальзываясь на масляной, глинис-той мокрой земле, падая и снова вставая, и кричал только одно слово: «Света!»
Неожиданно в маленьком заднем запотевшем окне он увидел сна-чала белую ладошку, а потом и Светино лицо. Машина неожиданно остановилась, открылась дверца, из салона выпрыгнула Светлана и побежала ему навстречу. Вот они рядом, тяжело дышат и, молча, смотрят друг на друга. Наконец, Шурка разлепил бескровные, дрожащие губы:
– Ты извини, Света, я…
Она прижала пальчики к его губам:
– Молчи. Я знала, что ты придёшь. Я чувствовала, что ты где-то рядом, но не видела тебя. Ты знай, Саша, что таких друзей, как ты, у меня ещё не было. Я буду помнить тебя всегда, всю жизнь. – «Всю жизнь» она произнесла с надрывом, вложив в слова всю горечь расставания и в то же время сладость надежды.
– И я, и я, и я, – твердил Шурка.
– Ты не бойся, я обязательно напишу тебе, когда всё устроится. Веришь?
– Верю, верю, Светка, я… – Он хотел произнести те слова, какие произносят мальчишки, когда девчонка становится больше, чем другом, но в этот момент посигналила машина. Света оглянулась, снова повернулась к нему, поцеловала в щёку и побежала к машине. Открыла дверцу и крикнула:
– Саша, я обязательно тебе напишу, мы встретимся, обязательно встретимся.
Он кивал, давая знак, что понял её, и махал рукой.
Шурка Никаноров ждал письма от Светы всё лето, но письма так и не было. Уже начался новый учебный год. Заканчивалась первая четверть. Шурка снова ждал первых морозов, чтобы покататься на коньках. А морозов, как назло, всё не было и не было. Даже наоборот: казалось, снова наступает весна, не перескочив зимы. Природу обдало таким теплом, что люди снова оделись в летнюю одежду, а обманутые деревья стали беременеть, готовые вот-вот развернуть набухшие почки.
И вдруг в одну ночь всё переменилось: после сильного ветра нагнало такого холода, что под утро ударил мороз. Шурка пробежал мимо озера, потрогал ногой лёд на озере – слабоват ещё, и побежал в школу. Но и снова, как и год назад, первый урок начался с ожидания. Учительница литературы не появлялась, и по классу пошёл тревожно-радостный шепоток: отменили-не отменили; заболела-не заболела. Скрипнула дверь. Нина Григорьевна вошла в класс вместе с завучем Марией Николаевной. Все встали. Учительница и завуч переглянулись. Марья Николаевна обвела взглядом класс, но в этот раз ученики не заметили в её глазах обычной строгости. Сейчас в них читалось сострадание, грусть и боль.
– Дети, я хочу сообщить вам неприятную новость: неделю назад в Москве скончался ваш товарищ и одноклассник Светлана Лесневская. Пришла телеграмма. – Мария Николаевна вдруг запнулась, подбородок её задрожал. – Вот.
И она быстро вышла. Класс стоял не шелохнувшись, прошла минута, вторая. Вот кто-то всхлипнул, кто-то засопел носом. Саша Никаноров оцепенел, он не замечал ничего и никого вокруг. А в его голове металась лишь одна мысль: «Как, Светы больше нет?! Этого не может быть. Ведь умирают взрослые, старики. Это неправда, ведь Света обещала написать письмо». Он не видел, как сел класс, как Витька Гусельников неожиданно заморгал глазами и попросился выйти. Вывел его из небытия голос Нины Григорьевны:
– Никаноров, вы что, не слышите? Садитесь. Итак, дети, мы начинаем урок. Тема сегодня такая…
* * *
Молодая душа человека, как молодое деревце, как быстро она заболевает, так быстро и излечивается. Сначала Шурка грустил, не спал ночами, вспоминая эту светлую и грустную девочку из своей жизни, а потом соки жизни забродили вновь, воспоминания начали стираться из его памяти.
Однажды Шурка прибежал домой, бросил портфель в угол и собрался, было, опять бежать на улицу, но его остановила бабушка:
– Шурка.
– Чего, бабуля.
– Ты куда навострился, хоть бы поел чего.
– Не хочу.
– Господи, Боже мой, и чем только питаются, святым духом, что ли. Всё бёгом, бёгом, всё куда-то летят, всё куда-то торопятся. Ой, забыла! Шурка, тебе письмо пришло.
– Письмо, мне? – удивился внук. – От кого?
– А я знаю. Слепая я совсем, чтобы каракули ваши разбирать. Почтальонша сказала, что тебе. Возьми да почитай. Оно на столе лежит, в передней.
Шурка ещё никогда и ни от кого не получал писем. Да, писали друг другу на уроках записки, но разве ж это письма, так, клочки бумаги. А тут целое, настоящее письмо. Шурка понюхал конверт – пахло типографской краской и ещё чем-то неопределимым, посмотрел обратный адрес: Москва, Светлана Лесневская. Да-да, это была точно она, это её почерк, правда, какой-то неровный. Значит, она жива, она не умерла! Шурка почувствовал, как в груди часто-часто забилось его сердце.
Он быстро разорвал конверт, вытащил листок. «Здравствуй, Саша, – писала Светлана. – Как и обещала, пишу тебе письмо. Извини, что задержалась. Долго обустраивались в Москве. Нам с папой дали большую квартиру в самом центре, на Волхонке. Из окна даже Кремль виден. Папа работает в каком-то исследовательском центре, в каком, не говорит – это тайна. Сейчас я лежу в больнице и пишу тебе письмо – много времени появилось. Сначала меня обследовали в разных клиниках, заставляли сдавать анализы и всякое такое. Один профессор сказал, что я обязательно выздоровлю, и у меня будут длинные и красивые волосы. А я и так знаю, что всё будет хорошо. Завтра операция. Как только поправлюсь, обязательно напишу тебе ещё. Ты пока не отвечай, жди, когда поправлюсь. Часто вижу во сне маму, она меня зовёт, зовёт. В Москве промозгло и сыро, а в моей палате стоит какой-то странный цветок – он сейчас цветёт, и цветы у него странные, с колючками. Он почему-то напоминает мне о тебе. Как же хорошо мне было у вас, в деревне. Помнишь, как мы катались на коньках? А помнишь, как ты провалился под лёд? Тогда было страшно, а сейчас почему-то смешно. Папа говорит, что жизнь состоит из двух материй: чёрной и белой, хорошей и плохой, злой и доброй. Наверно, он прав. Ты для меня на всю жизнь останешься белой, хорошей и доброй материей.
Ты верь, мы ещё встретимся, я обязательно приеду в Рязаново, как только поправлюсь. Света, твоя Белошапочка.
PS: Я отдам письмо папе. Он обещал отправить его тебе. Кстати, тебе от него Д,Артаньянский привет».
В конце письма стояла дата. И Шурка понял, что письмо Света написала за две недели до того, как Марья Николаевна объявила в классе об её смерти.
Шурка схватил пальто, шапку и убежал в баню, которая стояла за погребицей, на огороде. Он закрылся на крючок, упал на полок, долго, безутешно и навзрыд плакал, не в силах остановить поток слёз. Шурка и не знал, что так же долго, безутешно и навзрыд плакал и Витька Гусельников, когда отпросился из класса после трагической вести о смерти Белошапочки.
Никонов Александр Фёдорович родился в 1948 году.
Автор многочисленных прозаических произведений.
Живёт в г. Димитровграде.
Член Союза писателей России.
