Вот так и попала я, рожденная в январе 1944 года, над которой посмеивались друзья и родственники, что, мол, скоро и ты станешь героем репортажей о войне, под действие документа «О мерах поддержки граждан, родившихся в период с 1 января 1932 по 31 декабря 1945 года».
Спасибо, конечно, что за наше голодное военное и послевоенное детство нам хотят определить льготы, чтобы скрасить старость. Только в льготах ли дело? Мы давно уже в большинстве своем – льготники, кто по возрасту, кто по инвалидности. Главное в ом, что мы остаемся последними свидетелями Великой Отечественной.
Да, я не видела войны, не слышала свиста пуль и грохота артиллерийской канонады. Через полгода после моего рождения, оставив меня на попечении бабушки, мама вернулась на фронт, откуда они вместе с отцом пришли домой после победы. Что сохранила детская память?

Вкус хлеба
Пустые оконные проемы разбомбленной Феодосии, наш дворик недалеко от моря и наш подоконник, на котором я сидела в ожидании, когда мимо окна «проплывет» папина фуражка. Это значило, что он идет домой на обед и принесет полбуханки полученного по карточке хлеба. Я до сих пор вижу, как бабушка отрезает от нее ломтик и дает мне. Очень хочется кушать, и я, несмысленыш, ем сначала мякиш, а потом уже корочки – они вкуснее и плотнее. Я и сейчас так ем хлеб и больше всего по той же причине люблю горбушки. Отрезанный кусок кончался очень быстро, и я просила у бабушки добавку, а она отвечала, что еще не кушала мама, и я, опять сидя на подоконнике, ждала, когда увижу мамин «проплывающий» под окном синенький берет, и знала, что мама своим кусочком хлеба поделится со мной обязательно. Голод – вот первое воспоминание моего послевоенного детства.
А потом появились «карточки», и мы с отцом, боевым офицером, вставали в очередь за продуктами. Я не знаю, известно ли нынешним детям, что такое припек. А это кусочек теста, вытекшего из заложенной в форму заготовки будущей хлебной буханки. И наши мамы и бабушки ставили нас, малолетних, рядом с прилавком, и мы потихонечку собирали эти маленькие хлебные корочки, а однорукий инвалид, большим ножом резавший хлеб, делал вид, что не замечает наших маленьких хитростей. Просто очень хотелось кушать, а у него тоже были свои и тоже очень голодные дети.

Пленные немцы
Да, я их видела. Они восстанавливали ими же разбомбленный Симферополь. Был в этом городе «маленький базарчик», так называли его местные жители, вот рядом с ним и трудились пленные немецкие солдаты. На этом «базарчике» подошел к нам маленький, худющий немец, на ладони у него на очень чистом носовом платке лежали два кусочка хозяйственного мыла. Он протянул руку моей бабушке и сказал все, что смог по-русски: «Мамка – мыло». И мне тогда было очень жалко его, потому что бабушка моя стала кричать на него незнакомыми мне тогда словами. Я же еще не знала тогда, что ее старший сын, брат моего отца, младший политрук роты, взяв на себя командование после смерти ротного, пал смертью храбрых при обороне Москвы.
Вот с этого момента и началось для меня осознание того, что война была, и я застала ее конец. О ее подробностях я узнала из рассказов родителей. Но послевоенное детство свое я хорошо помню, как и друзей-сослуживцев моих родителей. И их братству фронтовому я кланяюсь до сих пор, потому что это было поколение настоящих людей, а за ними шли мы – дети войны, которые равнялись на отцов.
Ровесники мои, одноклассники и те, кто родился в другие годы, кто помнит, как провожали на фронт отцов и братьев, как ждали писем и боялись похоронок, те, кто помнит и знает про сбитый над Ульяновском фашистский самолет, откликнитесь! Как сумеете, напишите о военном детстве своем, о том, как мы жили и какими мы были, чтобы помнили про наше детство и нашу юность. Пишите, звоните, приходите.
Галина Антончик