В Симбирск Пушкин выехал после обеда, который был подан на два часа раньше, чем обычно, из-за гостя, которому нужно было вернуться в Симбирск, покончить там со всеми делами и выехать в Оренбург. Бенардаки уже оставил Языково, и гостя проводил Пётр Михайлович. Они вместе и доехали до Московского тракта, где обменялись прощальным рукопожатием. Языков пересел в свою коляску и некоторое время смотрел Пушкину вслед, удивляясь беспокойному образу жизни поэта, который, не взирая на близкую распутицу, торопится в Оренбург, якобы по крайней необходимости. Но что он там может найти для «Истории Пугачёва»? Какого-нибудь выжившего из ума старика, который расскажет ему расхожую байку?.. Несколько полусгнивших прясел от Яицкой крепости?.. Такой образ жизни казался Петру Михайловичу пустой тратой времени. Но не только этот изъян нашёл Языков в поэте. «У него ни о чём нет определённого устоявшегося мнения, – подумал он. – Это мешает ему, подобно Гёте, стать канцлером, хотя по уму и пониманию жизни Пушкин вполне соответствует высшей государственной должности».
И Пётр Языков был по-своему прав. Ему, выпускнику Петербургского горного кадетского корпуса, которому были ведомы неколебимые азы житейской мудрости, трудно было понять, что Пушкин подчинялся лишь самому себе и то, что многие воображали в Пушкине как нестойкость в убеждениях, лишь подчёркивало высоту, с которой он взирал на «мышью беготню» человеческой жизни.
Дорога в Симбирск была лёгкой: отъевшись на дармовом языковском овсе, кони бодро отмеривали версту за верстой, и довольно скоро довезли коляску к Свияге и, миновав мост, доставили на Симбирскую гору. Встретивший гостя Загряжский распорядился подать чай, позвал жену, и та явилась в сопровождении приживалок и девицы в тёмном платье и тёмном платке, которые весьма выгодно подчёркивали интересную бледность худощавого лица, и трогательно-беззащитное выражение глаз. Это была благородная девица Варвара Ивановна Кравкова. Александру Сергеевичу уже после первой чашки чая стал ясен расклад взаимоотношений в треугольнике, автором которого был Загряжский, чью ветрогонскую натуру Пушкин раскусил в первую же минуту знакомства, бывшего несколько лет назад.
За столом блистательный греховодник на жену даже не взглядывал, о госте едва помнил, вился вокруг Варвары Ивановны, которая смущалась, краснела, и от этого смотрелась ещё краше. «Экий пострел! – дивился Пушкин. – Как бы эта резвость не вышла ему боком».
В столовую заглянул Иван Васильевич и обратился к губернатору по неотложному делу. Воспользовавшись случаем, Александр Сергеевич бросил быстрый взгляд на Кравкову и сказал:
– Вы, кажется, поступаете в здешний женский монастырь?
Варвара Ивановна потупилась и тихо вымолвила:
– Пока я там только живу.
– А что ваш пособник в бегстве от родителей, Сеченов?
– Я о нём ничего не знаю.
Загряжский был не только глазаст, но имел и отличный слух.
– О ком это вы говорите? Ах, Сеченов! Определён городничим в Буинск. Он, кажется, отчим князя Одоевского? Передайте ему, при случае, что его родственник – большая шельма. Но меня он не проведёт.
– Господин Сеченов поступил как порядочный человек, – пискнула Варвара Ивановна.
– Знаем мы этих порядочных, – хохотнул Загряжский и подмигнул Пушкину. – Но ваше мнение я возьму в расчёт, если только господин Сеченов не привезёт мне, на этот раз из Буинска, ещё одну благородную девицу, чтобы устроить её под начала высокопреосвященного Анатолия.
– Я рад видеть, что общество в Симбирске и губернатор умеют жить весело и со вкусом, – сказал Пушкин. – Однако мне надо готовиться в дорогу. Сегодня в ночь я намерен отправиться в Оренбург.
Загряжские посетовали, что пребывание Пушкина в Симбирске было столь недолгим, и уговаривали поэта обязательно к ним заехать на обратном пути. Прощаясь, Александр Сергеевич не обошёл благородную девицу Кравкову, которая в ответ жалко улыбнулась и ничего не сказала.
Коляска и всё, что было при ней, сохранились на подворье гостиницы Караваевой самым лучшим образом. По просьбе постояльца, которого она на этот раз встретила без всяких подозрений, Анна Петровна послала слугу на почтовую станцию, чтобы к гостинице подали лошадей. Тем временем Пушкин поднялся к себе в номер, забрал оставлённые вещи, затем подошёл к окну, в котором сияла полная луна. «Даст бог, по сухому пути и лунной дороге к утру буду в Усолье. Только бы ветер не нагнал дождливую погоду».
Во дворе ямщик заканчивал запрягать лошадей. Ему помогал гостиничный слуга, который фонарём осветил Пушкину внутренность коляски, куда тот поместил свой саквояж, погребец с дорожной посудой, сахаром и чаем, затем обосновался сам и остался доволен.
– Что, барин, пора?
– Трогай, – сказал Пушкин.
Кони легко вынесли коляску со двора, город ещё не отошел ко сну, окна особняков на Большой Саратовской были освещены, но скоро главная улица закончилась, в предместье было темно, и только возле кабака вокруг костра плясали нетрезвые люди под балалайку. Пушкин приучил себя в дороге коротать время в дремотном состоянии, между явью и сном. И, выехав за городскую заставу, укутался пледом и смежил глаза, предвкушая, что ему привидится Натали.
Однако забыться ему не удалось: коляска остановилась, раздалось фырканье лошадей и удивлённый голос ямщика:
– А тебе что не спится?
Пушкин выглянул из коляски и увидел зайца, который стоял, пошевеливая ушами, столбиком посреди большака и, казалась, не собирался с него уходить. Ямщик взмахнул бичом, свистнул, и серый, совершив громадный прыжок, преодолел обочину и помчался по луговой отаве в сторону зарослей кустарника.
Александр Сергеевич к дурным приметам относился с недоверчивостью, но не исключал того, что некоторые из них сбываются, и когда ему на пути попадался поп, то старался обойти его стороной, но зайца не обежишь. «Жаль, что я не борзая собака, – с лёгкой насмешкой к себе подумал он, – а то бы непременно его затравил».
Случай с зайцем не помешал ему задремать, а затем и заснуть, и только на третьей станции его разбудила ругань ямщицкого старосты, который стыдил пьяного ямщика.
– На что ты такой годен? Ты ведь на облучке не усидишь! Ступай отсель, пока я тебя кнутом не опоясал!
«Вот оно! – сквозь расступающуюся дрёму пришло на ум Пушкину. – Не напрасно этот проклятый заяц явился мне на пути».
– Что там стряслось?
– Сейчас ямщик будет, барин, вот только армяк подпояшет.
– Давай его сюда! – потребовал Пушкин и, приглядевшись к ямщику, рассердился. – Да он слепой!
– Ну и что, ему не впервой ямщичить, справится с одним оком.
– Ты что, мою подорожную не видел? – вскричал Пушкин. – Я по высочайшему повелению!
– Не изволь гневаться, барин, – испугался староста. – Кажись, мой сын подошёл. Садись, Антипка, вот тебе мой кнут. Счастливого пути, барин!
Коляска ходко двинулась по большаку, Александр Сергеевич успокоился и опять погрузился в сон. Очнулся он от того, что кто-то дыхнул на него смрадом. Почти в упор на него воззрилась мужицкая рожа с горящими, как угли глазами. Пушкин повернул голову в другую сторону, оттуда на него таращилась ещё одна разбойничья харя, и кто-то в несколько голосов уговаривали друг друга:
– А ну, робя, навались… Счас мы всё сладим…
Нащупав рукоятку пистолета, Пушкин почувствовал себя увереннее, и это помогло ему сообразить, что его коляску, помогая лошадям, толкает в гору ватага мужиков.
«А ведь я принял их за разбойников», – с облегчением подумал он, чувствуя вину перед людьми, за которую он иногда не сможет перед ними покаяться.
На рассвете Пушкин вернулся в Симбирск и через день уехал в Оренбург по другой дороге. На обратном пути он заехал в Языково, затем прибыл в Болдино, откуда написал князю Одоевскому письмо, в котором был ответ на его просьбу:
«Теперь донесу Вашему сиятельству, что, будучи в Симбирске, видел я скромную отшельницу, о которой мы с Вами говорили перед моим отъездом. Недурна. Кажется, губернатор гораздо усерднее покровительствует ей, нежели губернаторша. Вот и всё, что я мог заметить. Дело её, кажется, кончено».
Союз русских писателей