Памятное слово
Два года назад (10.10. 2010.) ушёл из жизни известный ульяновский писатель Геннадий Иванович Дёмин. Публикуя его рассказ, мы отдаём дань уважения нашему товарищу и напоминаем читателям, что он был одним из главных инициаторов создания журнала, и в общественной должности заместителя главного редактора сделал очень многое, чтобы «Литературный Ульяновск» состоялся как журнал писателей достойного художественного уровня. Благодаря ему, были подготовлены к печати мемуары современников, наших земляков в разделе «Жития народные», подборки стихов и рассказов многих авторов, в том числе и начинающих. К творчеству своих товарищей по перу Геннадий Иванович относился очень бережно, его критические замечания носили характер дружеских пожеланий и всегда доброжелательно воспринимались авторами.
Геннадий Иванович был воспитан на лучших образцах русской литературы, и его зачастую завышенная требовательность к своему творчеству послужила причиной того, что написанное им по объёму не так уж велико. Но его рассказы не просто удачны, они представляют собой образцы прозы самого высокого уровня и в будущей хрестоматии литературы Симбирского-Ульяновского края XX века, безусловно, займут достойное место наряду с произведениями Г.И. Коновалова, В.А. Дедюхина, Н.Н. Благова, В.И. Пыркова, Е.З. Мельникова и других признанных мастеров слова.
Геннадий Дёмин ― писатель, не только хорошо чувствующий слово, бережно относящийся к нему, но и живо болеющий душой за своих героев; громко звучат в его творчестве ноты патриотизма, любовь к простому человеку ― скромному труженику, родному народу, родной природе, красоту которой он не уставал воспевать.
Именно таким он навсегда останется в памяти благодарных читателей и сотоварищей по писательскому цеху.
Редакционный совет, редакция «Литературного Ульяновска».
От автора
Этот рассказ можно считать документальным. Автор описал всего лишь один эпизод богатой событиями жизни нашей землячки – Надежды Михайловны Демидовой. Еще в начале прошлого века восьмилетней девчонкой отец привел ее на Языковскую фабрику – «мотать шпули». После революции Надежда пешком ушла в Симбирск, поступила на рабфак, где сразу оценили ее способности, цепкую память, желание «учиться, учиться и учиться». Страсть к овладению все новыми и новыми знаниями в итоге привели ее в Академию красной профессуры, блистательной защите диссертации, а вскоре – к должности главного эпидемиолога Российской Федерации. После победы над фашистами Надежда Михайловна командируется в Германию, где собрала материалы, разоблачающие нацистскую теорию высших и низших рас.
Всю жизнь она держала связь с родным Языково. Организовала здесь народный музей и совместно с краеведом А. Блохинцевым «учредила» празднование пушкинских дней, ставших ныне народным празднеством.

-I-
На въезде в город стояла причудливо изогнутая лестница, в которой стойками были рельсы, а перекладинами – шпалы…
И этот обломок вздыбленной железной дороги, и обугленная окраина города, и особенно тишина, которая встретила их – все было скверно. А чуточку мнительная Надежда Михайловна улавливала в этом даже что-то зловещее.
– Наверно, мин понаставили, гады! – выругался военврач, его, как видно, тоже мучали недобрые предчувствия.
– Не надо, пожалуйста, догадок, – Надежду Михайловну многие считали прозорливой, потому, что в силу каких-то случайностей ее предсказания часто сбывались. «Пророчица», – шутили друзья.
Они ехали в старой расхлыстанной «эмке» с красным крестом на ветровом стекле: майор медицинской службы – розовощекий мужчина с неприятным тонким голосом; шофер – парнишка с первым пушком на подбородке, чем-то сильно расстроенный и потому молчаливый; и Надежда Михайловна Демидова, – официальный представитель Наркомздрава, маленькая женщина с чуть заметными шрамами на лице. Эти отметины она получила через месяц после начала войны. Немецкие самолеты прорвались в московское небо. Одна из бомб попала в здание Наркомздрава. Обрушилось три этажа. Демидова в тот день несла дежурство и по сигналу тревоги не могла покинуть пост.Через час ее откопали из-под обломков стен и перекрытий в подвале здания. Пришлось перенесли три операции, два месяца пролежать в боль-нице. А когда встала на ноги, ей предложили пособие по инвалидности: дескать, только покой поможет восстановить силы. Она представила себя одну в пустой квартире, не знающей чем заняться – в такое-то время! Ей стало страшно и стыдно. Она долго доказывала свою пригодность к работе, свою полезность: как-никак кандидат наук, есть немалый, многими признанный опыт организатора. Убедила. С тех пор постоянно в долгих, далеких командировках – развертывает работу эвакогоспиталей, восстанавливает службы здоровья в освобожденных районах. И часто вот так же, как теперь – где на попутках, где пешком – входит в освобожденные города следом за передовыми отрядами.
– Вторую улицу проезжаем – и ни души. Не в каждом же доме по мине! – недоумевала Надежда Михайловна.
Была случайная февральская оттепель, и она всматривалась в окна незадетых снарядами домов: может, где-то распахнется форточка, появится приветливо машущая рука или мелькнет лицо, пусть даже без улыбки. Нет, везде за бумажными крестами на стеклах темнота.
И тут они увидели человека. Он выбежал из дома без крыши, выбежал на середину дороги, в потрепанном пальто, длинный, изможденный, и, что-то крича, скрестил над головой руки: «Стойте!» Впереди уже прошли наши солдаты, наши машины; он, выходит, ждал именно эту – с красным крестом.
Когда Демидова и военврач вышли из машины, человек на дороге сделал жест, запрещающий им приближаться. Они все-таки подошли. Тяжело дыша, черный вестник (в этом Надежда Михайловна уже не сомневалась) выговорил:
– Беда, товарищи! Принимайте срочные меры, – и продолжал торопливо, словно боясь не успеть сказать всего. – Здесь неподалеку был концлагерь. Я оттуда. Три дня как оттуда. Перед отступлением немцы объявили по радио, что будут взрывать склады с боеприпасами, которые около лагеря. Но мы, дескать, добрые, не хотим бессмысленных жертв, разрешаем населению увести пленных по своим квартирам. Спасайте своих соотечественников! А перед освобождением нам прививки сделали. Никто ничего не подозревал. Теперь в городе страшная эпидемия. Тифом заразили нас, сволочи!
Надежда Михайловна побледнела, только розовыми прожилками резче обозначились шрамы на лице.
Больше полутора лет шла война. Многое пришлось повидать, о многих жестокостях слышать за это время, но то, о чем она слышала сейчас – было просто чудовищно. В этом городе фашисты превзошли даже самих себя со своей изуверской изобретательностью. Сжечь тифом сотни людей, чтобы от них этот адовый пожар запалил весь город, а от города перекинулся на армейские колонны… Воистину нет предела людской бесчеловечности!
Военврач бросился к упавшему на грязный снег мужчине, успокоив Демидову:
– У меня иммунитет. Вы действуйте, я вас найду.
Надежда Михайловна вздрогнула. «Да, конечно, – подумала она, – именно мужчины сильный пол; даже такие вот – с голосами молодых петушков. Это она должна была первой сказать «действуйте», это она должна была первой кинуться на помощь больному, черному вестнику, которому, однако, большое спасибо».
«Эмка» помчалась вдогонку за машиной комдива.

-2-

И все-таки за первым же поворотом пришлось остановиться. Перед деревянным особняком за невысоким заборчиком стояли две старые яблони. Их ветки оттепель отглазировала льдом и деревья стояли как хрустальные. Через самые высокие рогатины этих красавиц была перекинута жердь.
Трое солдат снимали с нее повешенного. Один, осклизаясь, залез на яблоню и перерезал веревку, двое других поддерживали тело. Надежда Михайловна попросила шофера остановиться не в надежде на чудо, а по неписаному закону, требующему в таких случаях исполнения врачебного долга. Солдаты расступились, она осмотрела повешенного. Чуда, конечно, не было. Тогда вместе с Николаем, шофером «эмки», Демидова зашла в пустой дом. Здесь все говорило о схватке. Николай был уверен, что хозяин дома, надеясь уйти, отстреливался: в углу валялся пистолет, по его мнению, наверняка брошенный хозяином в сердцах, предпоследний, по расчетам, патрон оказался на самом деле последним. Надежда Михайловна подумала про себя: какой же он еще мальчишка, играет в Шерлока Холмса.
Николай поднял пистолет, сунул его в карман.
Через минуту, с трудом заведя заглохшую «эмку», он неожиданно объявил:
– Расстанусь я с этой старухой-развалюхой. И с майором расстанусь.
Тон у паренька был доверительный, видимо, ему хотелось поделиться чем-то наболевшим.
– Что так, Николай? Медицина стоит того, чтобы ей послужить верой-правдой. Тем более, видишь, какая работа нам предстоит: город спасать. Или военврач так уж плох?
– Не то. Виселица душу разбередила. У меня, Надежда Михайловна, мать с сестренкой при бомбежке погибли. Полмесяца назад письмо от соседей получил. По частям, пишут, их тела собирали… – Голос Николая дрогнул, и продолжал он уже чуть заикаясь: – Я их очень любил, и маму, и сестренку… Мать иногда нарочно пытала: «Кого больше любишь – Аленку или меня?». А я всегда отвечал: «Тебя… и Аленку». Не мог их делить. – И такая душевная боль чувствовалась в каждом его слове, что Надежда Михайловна только молча сжала лежащую на баранке руку Николая.
– И вот теперь ни мамы, ни Аленки… И вообще ни-ко-го… Забудусь-забудусь слегка, да вдруг как схватит за сердце, хуже всякой пытки. Я вот лучше с этой «эмки» в пехоту попрошусь, а там – в самое рискованное дело. Прежде, чем погибнуть, отомщу как следует…
– Да, Коля, трудно быть одиноким. Но только, ради бога, не поддавался хандре – глупо погибнешь.
И увидев впереди площадь, на которой густо толпились солдаты, закончила взволнованной скороговоркой:
– А по возрасту ты мне сын, Коля… Об этом нельзя просить, но имей в виду, что я буду рада, если после войны ты первым делом заедешь ко мне, честное слово! Попросту, без стеснения, как сын. А если и с фронта нет-нет да черкнешь – совсем хорошо. Запиши-ка мой адрес…
Они успели. Солдаты из передового отряда еще не заходили ни в один из домов. Командиры и штабисты тоже стояли на площади, обсуждая причины странного поведения горожан.
Полковник Шигин, временно принявший на себя командование дивизией ввиду тяжелого ранения командира, от неожиданного известия Надежды Михайловны даже слегка застонал. И долго еще чувствовалось, как он растерян.
– Что же в первую очередь нужно предпринять?
Полковник решил с ней советоваться, и это порадовало Демидову, – так легче будет бороться с эпидемией.
В распоряжение врача был выделен взвод солдат. Навстречу входящим в город войскам Шигин срочно отправил офицера штаба с приказом немедленного приостановить движение. Всем солдатам и офицерам строжайше запрещалось входить в дома и общаться с населением.
А к площади, несмотря на запреты и страхи «схватить тиф», все-таки стекались люди.
Скоро их было уже не меньше сотни – женщин, стариков, мальчишек. Надежда Михайловна отдала приказ медицинскому взводу, как стала называть причисленных ей бойцов, обеспечить изоляцию каждого пришедшего. Толпа горожан рассредоточилась, держа пятиметровый интервал от бойцов и друг от друга. Эти интервалы не мешали им говорить и говорить взахлеб, не дожидаясь ответа, – только бы наговориться, наконец, со своими. Одни рассказывали про оккупационное лихо, другие спрашивали у солдат про отцов и братьев – не приходилось ли видеть, а мальчишки – те кричали что-то восторженно-бессмысленное, и глаза их светились радостью.
Но, как ни жалко было прерывать торжество, обстоятельства того требовали: пора было начинать действовать. И Демидова, поднявшись в кузов полуторки, попросила тишины.
– Товарищи! Вам уже известно, какая угроза нависла над вами, жителями города и над всеми, кто через него пройдет. Фашисты совершили преступление против человечности: сделали сыпнотифозные прививки пленным. Нуж-но начать немедленную войну с эпидемией. Слушайте внимательней! Вы, собравшиеся здесь, по всей видимости, счастливо избежали заражения. Все же мы вас обследуем немедленно, здесь же, на площади. И если подтвердит-ся, что вы здоровы – к вам у нас будет немалая просьба… Впрочем, я ее сразу выскажу, как мне ни трудно просить вас об этом. Относится она, конечно, только ко взрослым… – Надежда Михайловна на минуту замолчала, не в си-лах сдержать волнения. – Найдутся ли среди вас добровольцы, которые вместе с нами рискнут обследовать дом за домом, чтобы выявить всех больных? Кто согласен – прошу сделать шаг вперед.
Шаг вперед сделали даже мальчишки – ни минуты трусливого замешательства не было среди пришедших на площадь.
– Спасибо, товарищи! Тогда у меня к вам еще одна просьба. Нужно собрать как можно больше мыла, белья и посуды для больницы. Кроме того, до организации регулярных поставок продовольствия…
По толпе прокатился ропот.
– В чем дело, товарищи?
– Так ведь больницу-то фашист взорвал перед убегом! – прокричала Демидовой сухонькая старушка, ближе всех стоявшая к машине.
– Что-о-о?!
И снова болью засаднило сердце. Какая гнуснейшая расчетливость! Все предусмотрено: не только заразить людей, но и не дать возможности их вылечить…
– А еще двух докторов там, в больнице, убили, – досказала старушка.
И только теперь Надежда Михайловна до конца поняла, что это за неопределенная мысль, как заноза, мучала ее. То была мысль о врачах и медсестрах, которые вдвоем – втроем, но непременно оставались же в городе на время оккупации. Как они могли не оповестить об эпидемии входящие в город войска? Даже если допустить, что они – люди без чувства Родины – разве не должна была заставить их ринуться на спасение людей от заразы честь гуманнейшего сословия, к которому они принадлежали, клятва Гиппократа, наконец? И вот еще раз подтверждается, что в жизни все сложнее: они не смогли выполнить своего долга по самой уважительнейшей из причин. Надежда Михайловна склонила голову.

-3-
Разделив добровольцев и медицинский взвод на три бригады, Демидова разослала их в разные концы города.
На следующий день свободное здание неподалеку от площади было заполнено больными. Из всех соседних деревень и райцентров были вызваны медсестры, фельдшеры. В Наркомздрав полетела шифровка Надежды Михайловны о положении в городе с перечнем необходимых медикаментов и продуктов. Ну, а пока приходилось обходиться «местными средствами». Кроме бань, превращенных в санпропускники, из всех домов катили в сторону новой больницы бочки и кадушки. На задворках и в коридорах этой больницы-самоделки кипела работа: бочки заливали горячей водой, в коридорах, благодаря оттепели, велась обработка больных. Со стороны это походило, воз-можно, на ад в миниатюре. На самом деле это было грандиозное чистилище. Работа наладилась. Но она могла оказаться напрасной: несмотря на помощь военных, хронически не хватало продуктов. Местные власти еще только создавались и пока не имели власти. В городе остались все больше старые да малые – полуголодный, еще не уверенный в завтрашнем дне народ. Трудно было требовать от стариков и матерей остатки сбереженных на черный день продуктов, сбереженных не для себя – для детей и внуков. Можно было только просить, убеждать. Но как? Снова делать обход – из дома в дом? Для этого нужно много умелых, способных агитаторов, где их взять? Да и время не ждет…
Демидова еще раз пошла к полковнику Шигину.
– Горком обещает через два дня хлеб. Наш наркомат обратился за помощью к Красному кресту. Продукты вот-вот прибудут. Помогите продержаться больным. Знаю, что голодный солдат – не солдат. Но я думаю, они добровольно согласятся день-два побыть на половинном пайке – пусть политруки обратятся к ним: ведь наши люди в беде…
Надежда Михайловна увидела, как упрямо выдвинулась вперед глубоко врезанная челюсть Шигина, и закончила почти умоляюще:
– Это будет всего-навсего временный заем. Это необходимо сделать хотя бы для самых тяжелых больных.
Взгляд у Шигина был явно безучастный:
– Насколько я понимаю, самые тяжелые больные – не горожане, а пленные из концлагеря. Среди них большинство – военнопленные. Разве наш особый отдел не проявляет о них своей заботы?
– Вам не надо пытаться острить. Смею уверить – вам это не удаётся… Итак, давайте говорить как мужчина с мужчиной, черт побери! Вы отказываетесь нам помочь?
– Все, что могли, мы уже отдали городу.
– Спасибо, но далеко не все, что могли. И, кроме того, цель вашей помощи, надо думать, была – спасение людей. Сейчас эти люди могут погибнуть. Половинчатая помощь в таких случаях не имеет смысла.
– Обратитесь к горожанам.
– Радиоузел немцы взорвали, а продукты нужны срочно и нужно их много.
– Этот мой совет – последнее, чем я могу помочь.
И тогда… тогда врач Демидова решилась.
-4-
– Здравствуйте, батюшка.
Ее отговаривали, и она сама долго колебалась, прежде чем прийти в храм. Но, видя, сколько людей спешило каждый раз на призывный звон городской церкви (беда и равнодушных к богу заставляла искать его возможного покровительства), видя каждый раз это многолюдное шествие, Надежда Михайловна убедила себя пойти, как она сказала военврачу, – «не к попу на поклон, а к народу через его посредство…». Священник – старик с печальными, все понимающими глазами – встретил ее на паперти:
– Здравствуй, дочь моя. Я тебя знаю и потому догадываюсь, с чем пришла…
Демидова улыбнулась:
– Тем лучше. Я, батюшка, вспомнила слова Христа: «Страждущие и обремененные, придите ко мне, и я успокою вас». Так, кажется…
– Не совсем так по форме, но по сути – да, именно с такими словами обращался Он ко всем, кому трудно. Однако, я полагаю, вы не к богу шли, а к скромному его служителю. И за вполне конкретной, матерьяльной помощью.
– Точно, батюшка. Значит, обговорим детали?..
Выслушав Надежду Михайловну, старик задумался: видимо, ему впервые предстояло обратиться к своим прихожанам с проповедью на такую земную тему.
Демидова заволновалась:
– Вы, наверное, понимаете, что будь другие варианты, я бы к вам не пришла.
– Да, я постараюсь… Постараюсь дойти до сердца. Только и вы должны мне помочь. После моей проповеди скажите людям свое слово,: в каком положении находятся больные, как скоро будет налажено снабжение. Только, пожалуйста, не с амвона. Вы согласны?
– Конечно. Спасибо, товарищ батюшка.
– Божье дело, – какое же за это может быть спасибо? Тем более мне, слуге господнему…
Утром, одевшись потеплее, Демидова у главного подъезда больницы принимала скудные, но бесценные дары «прихожан». На столе, стоящем прямо в снегу, росла горка свертков.
За свою жизнь Надежда Михайловна тысячи раз убеждалась в доброте и сердоболии русских людей, и все-таки вновь удивлялась этой беспредельной отзывчивости. Ведь всего месяц назад, как рассказали ей больные, толпа жен-щин, увидя, что хозяин единственной в городе лошади зашел в какой-то двор, в мгновенье ока разодрала кобылу на куски, оставив только повозку с оглоб-лями да лоскуты окровавленной шкуры. До этого их довело каждодневное недоедание. Все до крошки было рассчитано в семьях от сего дня до нового огородного урожая, и ни в одной семье не позволяли себе съесть двухднев-ную норму за сутки: ведь иначе безволие привело бы к голодной смерти.
И вот эти люди несли больным, чуть ли не по недельной норме съестного. И помогла здесь не вера в то, что за это воздастся, а сострадание к ближнему, призывное, проникновенное людское слово, неважно кем произнесенное – богослужителем или доктором.
На «эмке» подъехали Николай и военврач. Улыбаясь, Демидова кивнула на стол, заваленный продуктами:
– Вы только посмотрите, что делается! Эдак-то мы быстро на поправку пойдем. А завтра – получила сообщение – медикаменты подоспеют. Глядишь, через месяц заживем нормальной жизнью.
Военврач покачал головой:
– Неоправданный оптимизм, Надежда Михайловна. Дело в том, что завтра число больных возрасте вдвое или втрое.
– О чем это вы?
– Да, приготовьтесь к худшему. Вам как официальному представителю Наркомздрава я могу раскрыть карты. Получен приказ срочно перебросить дивизию на … сколько-то километров к западу. Кратчайший путь – через город. Шигин уже распорядился приготовиться к маршу.
Демидова схватила военврача за лацканы шинели:
– Так вы-то, какого черта смотрели!
И брезгливо махнула рукой, услышав шепот майора: «Нельзя же так при Николае, при солдатах…»
– Извините. Но все-таки – какого черта?! Где вы были?!
И снова забывая про военные условности, распорядилась:
– Николай! Передаю продукты под твою ответственность.
Майор не возражал.
– Организуй с медвзводом охрану этих продуктов и прием новых. Если я скоро не вернусь, четверть собранного отвезешь в детский сад. Не забыл, где разместились? Пойдемте, товарищ военный врач.
Майор вздрогнул: обращение прозвучало ехидно, зло.
Надежда Михайловна удивилась сама себе: ведь ее корректность вошла в поговорку, друзья даже пари заключали однажды, в тайне, конечно, – кто сумеет вывести из себя ее, всегда ровную, спокойную в обращении хоть с занудами, хоть с растяпами.
Военврач дорогой пытался остудить пыл Надежды Михайловны разными логическими умозаключениями. Он был убежден, что идти к комдиву не стоит, потому как не в их силах остановить ход событий. Приказ есть приказ. Кроме того, у полковника в данной ситуации есть реальная возможность стать генерал-майором и закрепить себя в должности командира дивизии. Для этого ему надо всего лишь хорошо исполнять приказы. И он их будет исполнять хорошо, исправно, как бы ни кипятились доктора, и как бы ни свирепствовала эпидемия. Ничто сейчас не может помешать его усердию.
В какой-то степени военврач, видимо, был прав: вот уже полчаса разговор с полковником не сходил с мертвой точки. «Пора открыть забрала», – решила Надежда Михайловна.
– Не отмахивайтесь от меня, как от мухи! Все равно вы должны будете сделать все, что я требую. Иначе – потеряете свои погоны!
– Ну, зачем же так сразу, пощадите! – издевательски, будто бы с испугом сказал Шигин. – Да и за что, позвольте полюбопытствовать?
– За то, что вы хотите погубить дивизию. На ваши погоны плевать, а вот рисковать жизнью людей вам никто не позволит!
Хотя Надежда Михайловна пыталась сохранять спокойствие, шрам на ее левой щеке побагровел, красивое лицо стало резким, утратив свою обычную мягкость. Седая прядь – тоже слева – прибавляла суровости ее лицу.
Шигин, видимо, заметил, как изменилась женщина и, поняв, что это в какой-то мере подтверждает серьезность ситуации, решил объяснить настырной докторше те соображения «высшего порядка», которые разом способны перекрыть все ее доводы:
– Я должен выполнить данный мне приказ. Поэтому все ваши обидные, горячие слова результата не возымеют!
В голосе Шигина чувствовалась непреклонность.
– В таком случае соедините меня с командармом. Я имею на это право – вот документ!
Шигин внимательно просмотрел бумагу.
– Но тут сказано: в экстренных случаях.
– Ваше преступное упрямство и есть тот самый экстренный случай…
Здесь Надежда Михайловна снова заметила за собой, что так резко вряд ли когда разговаривала с людьми, но чувствовала, что будет говорить еще резче. И еще она заметила, как военврач при слове «преступное» вобрал голову в плечи. Ей приходилось слышать о нем как о смелом человеке, не боящемся ни пули, ни заразного больного – в последнем она и сама убедилась. Мельком подумала: «Почему-то страх перед начальством сильнее всех других страхов».
А Шигин, красный, с играющими желваками, кричал, что никто и ничто не помешает ему выполнить приказ. Остыв слегка, хлопнул ладонью по столу:
– Все. Вы свободны.
Военврач поднялся, щелкнул каблуками:
– Разрешите идти?
– Идите.
Майор вышел.
Демидова тоже поднялась.
– На такой должности, как ваша, мало быть исполнителем приказов. Мы не сумеем оградить войска от контактов с населением, вы это отлично знаете. Вы не только дивизию можете загубить – всю армию. А там попробуй, оста-нови. Эпидемия – как пожар на нефтебазе. Не приходилось видеть? Мне приходилось. Усердие не по разуму в данном случае сорвет более масштабные задания, которые вам придется выполнять в скором будущем. Неужели так трудно понять?
– Я вас давно уже выслушал и все вам сказал. Вы свободны.
– Надеюсь, вы не запретите мне еще раз воспользоваться вашей рацией.
– Я выполняю все предписания военных и правительственных органов. У вас есть разрешение – значит, можете не волноваться…
– Не все предписания вы выполняете. Вот, к примеру, отказались соединить с командармом.
– Просто, я не вижу нужды в таком звонке. Нет, как говорится в вашем документе, экстренного случая…
– Нет, вы не командир! – Демидова не сдержалась, хлопнула дверью.
На улице ее поджила военврач.
– Я же говорил вам, что Шигин из тех солдат, которые очень хотели бы стать генералами. А теперь хотят еще больше, поскольку цель реальнее.
– Положение, товарищ военврач, очень тяжелое, можно сказать, аховое. Вы специалист, но, как я вижу, не вполне осознаете, до какой степени оно критическое. Немцы, задумав свою гнусную операцию, видимо, здорово на-деялись на стремительность нашего наступления. И на головотяпство некоторых из нас надеялись, между прочим. Не исключено, что они и каким-то действенным способом будут еще помогать эпидемии. От нас с вами, товарищ майор, сейчас многое зависит. Поэтому, на мой взгляд, на какое-то время неплохо бы забыть даже и о субординации. До свидания. Я иду к радисту.
Составляя очередной шифрованный отчет Наркомату о положении в городе, Демидова прописала о безответственности Шигина, которая «грозит тем, что тысячи ныне боеспособных солдат будут поставлены на карантин». «Считаю, что об этой граничащей с самодурством безответственности, необходимо немедленно сообщить командованию».
Переводя эту фразу в строгий столбик хладнокровных цифр, тяжело вздохнула: «Без злости зла не одолеть».

-5-
Ночью на город налетели юнкерсы. Накануне Шигин приказал вернуться в строй, в свою саперную роту, «медицинскому» взводу. Надежде Михайловне предстояли трудные минуты. Она собрала всех медсестер и нянь, дежуривших и живших в больнице, посоветовалась с ними – как быть? – и пошла по палатам.
Взрывы бомб раздавались далеко, но Демидова знала по себе, что каждому сейчас кажется, будто эти взрывы неумолимо приближаются. После московской бомбежки и ее последствий они ни разу не могла побороть в себе инстин-ктивного страха перед воем самолета и взрывами бомб, пусть совсем далекими. Сейчас она боялась этого страха. Сегодня ей нельзя было поддаваться страху, сегодня это было противопоказано, преступно. И Надежда Михайловна почти с радостью замечала, что ее поддерживает, подбадривает какая-то наивная вера в свою неуязвимость: она должна заботиться о сотнях людей, она не должна допустить паники, которая приведет к страшной беде и будет высшей несправедливостью, если она вдруг погибнет.
Палаты представляли из себя жалкое зрелище. В больших комнатах стояли старые диваны, ржавые металлические и деревянные кровати, раскладушки. Многие больные спали на полу, на жестких тюфяках. Одно радовало: на всех этих лежанках белье было свежее.
Болезнь протекала относительно легко: многих трепала лихорадка, но почти не было случаев умопомрачения, частых при тифе.
Никаких признаков паники в палатах пока не чувствовалось. Проходя мимо постелей, надежда Михайловна громко говорила:
– Мы не можем, товарищи, пойти в убежище. Там здоровые. Я уверена, что эта бомбежка для нас, говорю вам правду. Это продолжение все той же бесчеловечной игры, начатой в концлагере. Фашисты хотят посеять среди нас панику, смешать нас со здоровыми горожанами и с военными. Будем мужественными, товарищи. Наш долг – переждать бомбежку на своих местах. Согласны?
Выворачивающий душу вой самолетов теперь уже действительно приближался.
– Согласны, если и вы, и сестры с нами останетесь, – полушутя-полувсерьез сказал самый молодой из больных, безрукий безунывный парень, известный здесь тем, что один из всех аккуратно брился каждое утро.
Надежда Михайловна ждала такого поворота, потому и переговорила сначала с нянями и медсестрами.
– Я, к сожалению, должна уйти… – По палате побежал шумок. – Вы знаете, что мы организовали детский сад, где у нас здоровые дети тех горожан, которых мы лечим на дому. Три подсменных воспитательницы, одна медсестра и десятки детей. Бомбоубежище от детсада очень далеко. Я должна обязательно пойти к детям…
И тут из дальнего угла донеслось:
– Ладно крутить-то. Скажи прямо, что в укрытие торопишься.
Больные зацикали на говорившего, а безрукий парень ловко зажав к кровати правой ногой левую, стянул с нее сапог и запустил им в угол. Оттуда кто-то плоховидимый все-таки продолжал стоять на своем:
– А что, не может так быть? Докторша сама сказала: немцам выгоднее всего нас из больницы выгнать. Значит, они разведали, где наш домик.
Безрукий крепыш, которого и тиф, как видно, не в силах был скрутить, пробасил спокойно, но веско:
– Ты сволочь и паникер! Не закроешь поддувало – я тебя прибью. И это будет даже законно.
Демидова вмешалась:
– Все обойдется, товарищи. Слышите наши зенитки? Еще раз проверьте затемнение. Так разрешаете вы мне идти к детям?
В коридоре ее поджидал Николай.
– Ты как здесь?
– По распоряжению военврача.
– По распоряжению, которое выклянчил? Сознавался.
– Это уже детали. Вы, кажется, куда-то собираетесь? Я пока с машиной.
Все эти дни во время коротких встреч с Николаем Надежда Михайловна внимательно наблюдала за пареньком. То полуоцепенение, в котором он находился, постепенно проходило. Земные заботы и тревоги брали свое. Память об ушедших от нас любимых людях все-таки не может быть сильнее безостановочной текущей жизни. И однажды Надежда Михайловна увидела на лице Николая даже улыбку. Его друзья рассказали, что до беды он был балагуром и весельчаком. «Значит, природный оптимизм должен взять свое, тоска его не сгложет», – с надеждой думала Демидова.
Еще издали они заметили в детсадовском пятистенке светящееся окно.
– Тьфу, черт возьми! – выругалась Надежда Михайловна. Чего я больше всего и боялась!
Подъехали. Уже с улицы услышали надсадный детский плач.
– И успокоить не может!
Вбежали в дом. Плач, гвалт – хоть зажимай уши. Но не слух резануло – защемило сердце: в глазах детей застыл страх. Воспитательницы нигде не было. В первой комнате – старшие. Они сгрудились в углах – почему-то углы казались им спасительными – шепотом переговаривались и нет-нет всхлипывали. Во второй – младшие. Эти залезли под кровати и, выглядывая из-под них, надрывно и уже хрипло ревели.
Надежда Михайловна сдавила ладонями виски:
– Заплачет ребенок – и все, я уже себя не помню. На нож пойду, на медведя пойду с голыми руками – только бы мальца защитить…
Николай занавесил окно плотным одеялом. Демидова стала перетаскивать малышей из-под кроватей на две, сдвинутые вместе, рассадила их полукругом, пощекотала самых плаксивых, пока не рассмеялись.
– Давай-ка, Коля, попробуем успокоить ребят. В конце концов, цель подвигов – чтобы не плакали дети. Возьми-ка на себя старших, а я малышам сказку расскажу.
И стала рассказывать «Курочку-рябу» – она всегда почему-то вспоминается первой…
Николай достал пистолет. Перехватив удивленный взгляд Надежды Михайловны – почему-де до сих пор не сдал? – виновато стал оправдываться, что все как-то не до пистолета было.
– Да, мальчишка ты еще, Коля, улыбнулась Демидова.
При виде настоящего пистолета глаза у старших разгорелись и слезы, естественно, высохли. Даже у девчонок вскоре, как только Николай начал выдумывать разные истории, любопытство пересилило страх. На какое-то время и в небе, и в пятистенке – детском гнезде – установились спокойствие и тишина.
Тишину эту внезапно нарушили женские голоса, торопливые тяжелые шаги. «Не меньше пяти человек», – механически прикинула Надежда Михайловна и, заметно встревоженная, окликнув Николая, бросилась к выходу.
Догадка ее оказалась верной: это были матери. Больные матери, сердце которых не выдержало и приказало им в эти страшные минуты быть около своих детей.
– Стойте! – властно приказала им Демидова. Женщины, наверно, не предполагали встретить здесь докторшу и, растерявшись, вежливо поздоровались, отступили от порога.
– Мы к детям.
– Вы что же, враги им? Заразить, убить их хотите?
– Но ведь им так страшно сейчас.
– Нет, они у вас смелые. Сегодня у них, кстати, праздник: они сыты, как никогда. Вот Николай привозил им ужин, еле в машину все уместил.
В полумгле было видно, что женщины заулыбались. Одна из них вышла вперед:
– А мы еще почему не сдержались, Надежда Михайловна. Приковылял мой батька из убежища – аж мокрый весь, язык на плечо. Говорит, что там сидит воспитательница, сидит и дрожит. Все знают, она сейчас дежурная по садику, а она никому не говорит, что к чему.
– Мы ее отпустили, – решила успокоить матерей Демидова.
В это время над домом, над их головами проревел юнкерс. И только что спокойно разговаривавшие, трезво рассуждавшие женщины, всполошились и, как полубезумные, бросились к порогу:
– Пустите нас к нашим детям!
Надежда Михайловна и Николай старались оттиснуть, а после и оттолк-нуть их от двери, – женщины напирали с еще большим упорством. А самолет – будто вражескому пилоту было видно эту картину – гудел и гудел над головой все ниже, все злее.
Выбиваясь из сил, Надежда Михайловна уговаривала женщин.
– Нет, вы все-таки враги свои детям! Немедленно отойдите от детсада!
Но взывать к рассудку в такие моменты напрасно. Поняв это, Николай резко выхватил из кармана свой незаряженный пистолет и прокричал, как на многолюдном митинге:
– Или вошь победит нас, или мы – вошь! Вы союзники паразита, который гложет весь город. Не образумитесь – пощады не будет!
В глазах Николая сверкала и неподдельная ярость, и озорство. Его грозный вид, грозная речь и особенно зажатый в руке пистолет подействовали. Женщины отступили. Николай подобрел:
– Чтоб вам домой уйти спокойными, можете дождаться конца бомбежки вон в том сарае. Там потеплее. Только так, милые мамы.
Мамы послушались, но двери все-таки пришлось закрыть на крючки и засовы.
Многие из детей уже снова плакали, и, чтобы вернуть им улыбку, пришлось кроме сказок придумывать другие забавы. Когда же запас остроумия и фантазии у взрослых стал иссякать, раздался радостный, торжественный, как марш, вой сирены – сигнал отбоя тревоги.
Демидова и Николай вышли проститься с матерями. Те извинялись за недавнюю глупую сцену, благодарили «за все – за все». Надежду Михайловну приглашали в гости к себе, как только они поправятся.
Надежда Михайловна смеялась:
– Когда вы поправитесь, я уеду, а вот завтра, то есть сегодня уже, – поднесла часы близко к глазам, – сегодня приду обязательно. Сегодня в город доставят много лекарств, и у нас дела пойдут куда лучше.
Едва матери ушли, к детдому, запыхавшись – платок сполз на воротник, пальто нараспашку – подбежала воспитательница.
– Надежда Михайловна, миленькая, ради бога, простите…
Демидова поморщилась и, почему-то зажмурившись, ударила женщину по щеке.
А Николай почти с ненавистью бросил:
– У детей проси прощенья, у матерей, которые всю ночь вот в этом сарае мерзли!

V
Засыпая, Надежда Михайловна мысленно прикинула, сколько ей предстоит сделать в ближайшее время. Немцы разграбили и разрушили в этой области больше десяти городских и около ста деревенских больниц, все лучшие клиники, родильные дома, детские ясли. Нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы они возобновили нормальную работу. Придется завозить оборудование и медикаменты, просить специалистов из разных концов страны. А пока все силы – против тифа.
И уже перед тем, как отключиться сознанию, она вспомнила Шигина, свою последнюю докладную Наркомздраву с резкой характеристикой действий полковника, с требованием добиться его замены, вспомнила воспитательницу и пощечину – первую пощечину в своей жизни. В полусонном мозгу промелькнуло: «Наверно, невозможно справиться с большим злом без этого малого зла. Я ведь к слабостям людей отношусь терпимо. Но есть «слабости» на такой грани, когда простишь – станешь пособницей зла…»
Нечаянно Надежда Михайловна проспала до десяти утра – хотя давно уже не позволяла себе нежиться дольше семи. На этот раз великодушно простила себя: ведь была такая трудная ночь, да и заснула под утро.
Первым делом решила сходить на железную дорогу, восстановленную солдатами, уточнить во сколько ожидается прибытие медицинских грузов.
Мороз был крепкий, все заиндевело: деревья, крыши домов, воротники у прохожих. Кстати, почему их сегодня так много, прохожих?
Надежда Михайловна свернула за угол, и ей сразу все стало понятно. От угла до третьего здания, где все эти дни огромным замком охранялся пустой магазин, сейчас стояла очередь. Люди приплясывали, притопывали, били рукавицей о рукавицу, но на мороз, как видно, не сетовали: гомон стоял веселый.
Надежда Михайловна шла мимо очереди, многие с ней здоровались. У двери в магазин она увидела старушку, молившуюся на хлеб. Ломтик, с которым старушка вышла, был маленький, но мягкий и теплый: от него шел пар. Старушка поцеловала хлеб и бережно завернула в платок. У Демидовой к горлу подступили слезы.
Громкий сигнал клаксона заставил ее вздрогнуть. Обернулась. Конечно же, Николай на своей «эмке». Только за рулем сидел какой-то пожилой солдат, а он сидел рядом.
– Здравствуйте, Надежда Михайловна. Вот сдаю свою каракатицу настоящему шоферу. Рассказываю про все ее капризы и особенности. Скоро двинемся, вот только нового командира дивизии встретим. Не слыхали? Через час – общее построение на площади.
Николай выпрыгнул из машины, обнял Надежду Михайловну.
– Спасибо вам…
– Ну-ну, что еще за глупости. Так ты мне напишешь хотя бы через месяц?
– А как же … мама!
И, засмущавшись, Николай хлопнул дверцей машины, оттиснув пожилого солдата, дал газу, «эмка» рванула, и он успел только прощально махнуть рукой.
Надежда Михайловна долго еще стояла напротив двери магазинчика с рассеянной улыбкой. А мимо нее проходили старики, дети и женщины с долгожданным хлебом в слабых руках.

Геннадий Иванович Дёмин, прозаик, член Союза писателей России (1939-2010). Закончил Литературный институт им. Горького, Академию общественных наук. Работал редактором ряда областных газет, дважды избирался председателем правления областной организации Союза журналистов России, регионального отделения Союза писателей России.