К 365-летию Симбирска-Ульяновска. Николай Полотнянко. ПОВЕСТЬ ПРО СКРОМНУЮ ОТШЕЛЬНИЦУ, ШАЛОВЛИВОГО ГУБЕРНАТОРА И ЛУКАВОГО ЖАНДАРМА

(Продолжение)

Глава 8

Оба окна губернаторского кабинета выходили на парадную сторону дворца, и Загряжский не отказал себе в любопытстве посмотреть, как жандарм Стогов отбудет восвояси в свое логово, чтобы плести там паутину, в первую очередь, для начальника губернии, ведь никто из губернаторов не верил в то, что штаб-офицеры изобретены для их счастья и покоя, а не для подгляда и подслуха за ними, потому что высшая власть в России всегда глядела на своё ближайшее окружение как на готовых преступников, и чреда цареубийств и государственных переворотов только подтверждала, что в своих немеркнущих подозрениях она была провидчески права.
Жандарм не потешил Загряжского падением с коня, и хотя уселся в седле как сноп на заборе, но совладал с поводьями и стременами. И губернаторский взгляд обратился к созерцанию летнего Троицкого собора, который тёмной громадой возвышался на Соборной площади среди куч мусора, ям, кладей кирпича, брёвен, горбылей и плах, предназначенных для выполнения работ внутри храма. День был серый, тусклый и предрекал столь привычную скуку, что Александр Михайлович невольно зевнул, но откуда-то на площадь налетела туча горластых ворон и закружила вокруг тускло сияющих позолотой куполов храма, галдя изо всех сил, то собираясь в один ком и заслоняя кресты куполов, то рассыпаясь по всей просторной площади, пока вдруг внезапно не исчезла, словно провалилась с Венца в волжское подгорье.
«Это явно не ангельское войско», – хмыкнул Загряжский, бывший в душе сторонником вольтерьянцев, появившихся в России вслед за голоногими танцорками балета и женоподобной мужской модой. Восемнадцатый век на Западе был безбожным, что не могло не сказаться на русских дворянах, жадно взирающих на европейских учителей. Загряжский не избежал французского скепсиса к религии предков, которым вполне заразился в Париже, но не стал отпетым атеистом, его лёгкий характер позволял ему якшаться и с масонами, и с постной физиономией внимать проповедям преосвященного Анатолия. Губернатора опять потянуло на зевоту, но естественный позыв скучающего человека опять был прерван шумом, на этот раз не воронья, а визгом и лаем двух сворок борзых, которые выкатились перед окнами дворца, вместе с дюжиной всадников на крупных лошадях, одетых к выезду на охоту, с медными рожками и арапниками, готовых к набегу на заснеженные поля за симбирскими пригородами.
Александр Михайлович отшатнулся от окна, чтобы не быть замеченным проезжающей ватагой: от здешних разбалованных дворян можно всегда ожидать неприятности, даже начальнику губернии. И сейчас, гарцуя под окнами губернатора, они злили собак хлопками арапников, свистели и нагло обшаривали глазами окна жилых комнат, особенно вызывающе щерился предводитель этой шайки молодой князь Дадьян, высланный из Петербурга в Симбирск за громкую дуэль. Загряжский имел все основания обходить этого опасного человека стороной. Князь всё явственнее и настойчивее ухаживал за старшей дочерью губернского предводителя дворянства князя Баратаева, которой небезуспешно строил куры и главный симбирский ветрогон и греховодник, с опаской наблюдавший из своего окна за соперником. Князь был в бурке и выглядел кровожадным азиатом, посверкивая серебряными газырями на черкеске и серебряным поясом, на котором болтался огромный кинжал и пороховница. Под стать предводителю были и другие любители псовой охоты, на каждом было навешано столько оружия, будто они собрались промышлять разбоем на большой дороге, а не гоняться за зайцами и лисами, которые в этом году так расплодились, что их можно было видеть на окраинных улицах города.
– Явился по вашему вызову полицмейстер Орловский, – сообщил камердинер, прервав предпринятую от нечего делать губернатором ревизию окрестностей дворца. Александр Михайлович встряхнулся и вернулся за стол к исполнению обязанностей начальника губернии.
Поседевший на службе правопорядку Орловский пережил уже несколько губернаторов и своё полицейское счастье обрёл в Загряжском, который не был способен к разносам, диким выходкам и рукоприкладству, что было не в редкость при прежних начальниках губернии. Александр Михайлович был доволен распорядительностью полицейского, которую тот проявлял при поездках губернатора по уездам, в организации встреч с крестьянами. Их, по правде говоря, Загряжский побаивался, как неких чужестранцев, кои хотя и разговаривали с ним на одном языке, но бороды, лапти, армяки делали их отличным от дворян народом, с которым судьба приговорила существовать в наказание, не известно за что, благородному сословию.
– Рад тебя лицезреть, Игнатий Мартынович, – произнёс с французским проносом Загряжский, разглядывая обильно потевшего с похмелья полицмейстера. – А сейчас ответствуй, майор: для чего заведена полиция?
Орловский предпочёл не отвечать на чересчур понятный вопрос, справедливо предполагая, что в нём кроется какая-нибудь заковырка.
– Молчишь? Значит, знаешь свою вину, – укоризненно произнёс губернатор.
– Никак нет, ваше превосходительство! – отвердел взглядом майор.
– А ведь врёшь, – скривился Загряжский. – Сейчас, поди, гадаешь, кто донёс губернатору, что бронза, украденная у полковника Шуинга, давно разыскана, и теперь ему нужно позолотить пятью полуимпериалами твою лапищу, чтобы получить своё имущество? Я скажу, от кого мне сие известно – от самого полковника!
– Я, ваше превосходительство, не имею к этой бронзе никакого касательства, – прохрипел Орловский и утёр широкой ладонью потное лицо. – Это капитан Филиппини безобразничает. Стакнулся с ворами: те воруют, он якобы находит покражу и начинает вымогать от потерпевшего деньги. Этим сейчас многие в полиции заражены. Прямо-таки чума какая!
– А ты, Игнатий Мартынович, стало быть, чист? – усмехнулся Загряжский.
– Я прослужил в полиции тридцать лет, – бодро заявил майор. – И я не без греха. Но нынешняя молодежь приходит в полицию только хапать и хапать!
Загряжский был доверчив и снисходителен к подчинённым, и честное признание старого полицейского взяточника его растрогало. Он взял недопитую бутылку шампанского и наполнил им большой бокал, дождался пенной усадки и долил с краями.
– Испей, Игнатий Мартынович! Наш полковой лекарь научил меня, чем лечить похмельную голову. А ты, поди, уже к ерофеичу приложился?
– Пригубил – с рюмку очищенной, – признался полицмейстер, осторожно снимая с подноса наполненный всклень бокал с шампанским.
Александр Михайлович, дабы не видеть воочию нарушения порядка государственной службы, отвернулся к окну и вернулся в исходное положение, когда хрусталь бокала соприкоснулся с серебром подноса.
– Кажется, мне надо собрать вас всех вместе – Филиппини, тебя и полковника Шуинга, – строго сказал губернатор. – Надо, в конце концов, решить это дело.
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Я немедленно приму меры, чтобы полковник был полностью удовлетворён. С тем и прошу вашего разрешения откланяться.
– Разве мы обо всём вспомнили? – удивился Загряжский. – Как дело с розыском шубы, украденной из гостиницы у проезжающего по казённой надобности в Самару сенатора Похвистнева? У меня где-то тут на столе его письмо со страшными угрозами, кстати, в твой, Игнатий Мартынович, адрес. Так как с шубой?
– Отыскали, ваше превосходительство. Но она оказалась в состоянии, в котором её нельзя возвратить владельцу.
– Это как? – заинтересовался губернатор. – Воры её загрязнили, попортили?
– Хуже: они её искромсали на куски, годные только на воротники. Из шубы получилось почти три десятка бобровых воротников. Я написал господину сенатору отношение, чтобы он решил, как распорядиться с этим добром.
– Да ты уже, поди, распорядился, – улыбнулся Загряжский. – Предполагаю, что высшие чины симбирской полиции скоро обретут на свои шинели воротники из бобров.
– Не буду лгать, – смиренно сказал полицмейстер. – У некоторых глаза поначалу разгорелись, но скоро погасли: шуба оказалась траченой во многих местах молью.
– Ну, а как поживает самый надёжный друг нашей полиции атаман Безрукий? – сказал Загряжский. – И как ему только удаётся разбойничать на большой дороге почти двадцать лет?
– Безрукий из старого воровского рода, его знает всё воровское дно, а спрятаться даже в полуверсте от губернаторского дворца – дело нехитрое.
– Это где же?
– Вся слобода в овраге, где течёт Симбирка, насквозь соединена ходами и выходами. Безрукому достаточно сигануть за забор, как его не найти и тысяче полицейских. Обыватели стонут от овражного ворья, но есть только один выход покончить с ворами.
– Какой выход? – заинтересовался губернатор.
– Сжечь дотла все притоны один за другим.
– Упаси тебя, Игнатий Мартынович, говорить это кому-нибудь ещё, –испугался Загряжский. – Исправники мне доносят, что в губернии народ всё чаще винит в пожарах полицию. Ступай, голубчик, разберись с бронзой полковника Шуинга, а про овражные притоны никому не говори.
Александр Михайлович выпроводил полицмейстера не только потому, что тот стал поглядывать в сторону недопитой бутылки шампанского, его влекла к себе встреча с тем, что составляло подлинный смысл его существования. Он вышел из кабинета и через толпу просителей, не замечая никого, направился по коридору в оранжерею, которая вплотную примыкала к губернаторскому дворцу.
Уже вступила в свои права зима, а здесь благоухали розы и другие цветы, зеленели апельсиновые и лимонные деревья, поспевали редкого вида перцы, ждали своей очереди отправиться на губернаторскую кухню свежий лук, редис, сельдерей, пастернак и много другой огородной мелочи. Хозяином этого роскошного оазиса был садовник Степан, крепостной человек Загряжского, выучившийся своему ремеслу у самых настоящих голландцев в Петербурге, и, по совместительству, безропотно выполнявший щекотливые поручения своего барина. Степан жил при оранжерее, у него была отдельная просторная комната, которую он содержал в большой чистоте. Комната имела два выхода: один вёл в оазис, другой – в сторону волжского берега, зимой всегда безлюдного, к тому же этот вход был укрыт от любопытных глаз густыми посадками деревьев и кустарников, и пользовался им один Загряжский и его таинственные посетительницы. Садовник увидел господина и глухо произнёс:
– Пришли-с. Ждут…
Александр Михайлович взял срезанную Степаном красную розу и, ощущая прилив возбуждения, вошёл в комнату. Помещение затеняли тяжёлые шторы, но один лучик солнца освещал полуобнажённую грудь молодой женщины, призывно раскинувшейся на диванных подушках.
– Ах, Алекс, – томно произнесла она, – я так тебя заждалась!
– Что поделаешь, – нервно хихикнул Александр Михайлович, – губернаторские хлопоты.
Он снял с себя фрак, жилет, галстук, расстегнул ворот рубашки, упал на диван и жадно сгрёб одалиску в охапку.
– О Мими! – простонал губернатор.
Мими ловко выскользнула из его объятий, и, поправляя волосы, показала розовый язычок.
– Потерпи, Алекс. Сначала мы выпьем, затем я спою тебе песенку, которую сейчас распевает весь Петербург. А остальное потом…
Александр Михайлович знал Мими с прошлого года. В Симбирске она появилась через протекцию знатного старого барина, который вывез одалиску из суетной Москвы, чтобы она скрасила умелой нежностью его угасающие дни. Через несколько месяцев симбирский селадон обрел вечный покой на Покровском кладбище, успев обеспечить даме сердца безбедное будущее, купив ей дом и назначив денежное содержание с условием, чтобы Мими один раз в месяц посещала его могилу с букетом цветов. Своим завещанием покойный барин закрепостил Мими на все дни её жизни: ей было уже около тридцати лет, искать счастье в другом месте было уже поздно и, поразмыслив, одалиска открыла ателье модной одежды, в которой богатые симбиряне уже давно нуждались.
Обыватели ожидали, что Мими превратит своё ателье в дом свиданий, но этого не случилось. Получив самостоятельность, она уже не нуждалась в покровителе и по своему выбору положила взгляд на холостяка Бенардаки, но хитрый грек ловко переадресовал Мими на Загряжского, которому рекомендовал модистку во время очередного крупного проигрыша в карты. Скоро известная особа была приглашена к губернатору для встречи в приватной обстановке и Загряжский имел возможность удостовериться в её ненавязчивой общительности.
– Ты выполнила мой заказ? – живо поинтересовался Загряжский.
– А ты, Алекс, шалунишка! – ласково сказала Мими. – Скажи, зачем тебе старушечий наряд? Ужели на бал-маскарад? Тогда мысль нарядиться старухой меня удивляет. Ты ведь офицер гвардии, тебе бы подошёл рыцарский доспех, меч, щит. Хотя в старухе тебя вряд ли кто узнает.
– Ты принесла одежду?
– Принесла, конечно, – слегка надула губки. – Но ты меня не угощаешь.
– Прости, Мими, я совсем с утра закрутился.
После шампанского Мими взяла гитару.
– Бедная моя подруга! Ты находишься на попечении этого ужасного Степана, который бьёт по нежным и певучим струнам обросшими ржавой шерстью кулаками, выколачивая из тебя «комаринского мужика».
Мими настроила гитару и нежно замурлыкала:
Папироска, друг мой тайный,
Как тебя мне не любить?..
Не по прихоти случайной
Стали все тебя курить.
Огонёчек твой витает
За движением руки.
Вот и полночь наступает,
Наши губы так близки!…
Мими отбросила в сторону гитару и страстно поцеловала сомлевшего от ожидания губернатора.
После бури наступило затишье. Александр Михайлович считал трещины на потолке, Мими курила воспетую ею папироску.
– Ты, Алекс, ничего не рассказываешь о себе, – капризно сказала она. – Я хочу знать, как ты живёшь. Наши встречи случайны, но, право, ты мне дорог.
– Я это высоко ценю, дорогая, – живо откликнулся Загряжский. – Однако у меня столько обязанностей, что я не волен собой распоряжаться.
– А вот и неправда, – буркнула Мими. – Мне многое о тебе известно, о чём ты и не догадываешься. Например, я знаю для чего тебе старушечий наряд.
– Ах, да! – спохватился Загряжский. – И где он? Надо его примерить.
– Возьми в кресле и одевайся.
Загряжский распаковал свёрток и разложил на спинках кресел широкую чёрную юбку, чёрную накидку, чёрные перчатки и большую кашемировую с кистями чёрную шаль.
– Помоги мне, – сказал, окунаясь с головой в юбку, губернатор. – Где тут застёжка?
Мими помогла ему с помощью двух медных булавок закрепить юбку под мышками, запаковала своего Алекса в накидку и помогла справиться с шалью.
– Ну, как я смотрюсь? – озабоченно сказал Загряжский.
– Ты сейчас, Алекс – вылитая дуэнья из испанской жизни, – хихикнула Мими. – Может ты затеял постановку спектакля?
– Конечно, спектакля, – радостно согласился Загряжский. – Но надо маскарад проверить на Степане.
– Как бы он не перепугался, – сказала Мими и занялась приведением в порядок своего туалета.
Тем временем Загряжский подошёл к зеркалу, оглядел себя со всех сторон и, приоткрыв дверь, выглянул из комнаты. Степан был занят подрезкой роз и стоял спиной к своему барину. Загряжский скрылся за мандариновым деревом, затем медленно пошёл по дорожке. Степан обернулся на звуки шагов, ожидая увидеть своего барина, но к нему приближалась старуха – вся в чёрном, которая показалась мужику привидением.
– Свят! Свят! – задрожал он частой дрожью и бросился бежать взадпятки. Загряжский взмахнул руками, которые растопорщили полы накидки, как крылья. Это произвело на Степана убийственное впечатление. Он взбежал по приставленной к стене лестнице почти до потолка и завизжал:
– Спасите! Убивают!
– Что орёшь, дурак? – Загряжский сбросил с головы кашемировый платок.
– Барин? – поразился Степан.
– Кто ж ещё может здесь быть? Срежь три розы и упакуй в коробку.
Загряжский вернулся к Мими, которая всё видела и очень веселилась, уверовав, что старушечий наряд Загряжскому нужен для домашнего спектакля.

Глава 9

Пока губернатор предавался интимным шалостям, ловкий камердинер раскассировал просителей: одного направил в канцелярию к Ивану Васильевичу, другому посоветовал обратиться к прокурору, третьего отрядил в судебную палату, четвёртому рекомендовал искать удовлетворения жалобы у полицмейстера, словом всем указал пути и тропинки, ведущие туда, где обитает непреложная правда и справедливость.
– Никого уже нет? – удивился Загряжский, оглядывая пустую приёмную.
– Все просители удовлетворены, – улыбнулся губернаторский Фигаро.
До наступления ранних сумерек Александр Михайлович просматривал бумаги, поступившие из министерства внутренних дел, зевал, пил чай, смотрел в окно на ворон и галок. Камердинер зажёг свечи, пришёл истопник и бухнул вязанкой дров об пол в коридоре, забредшая из жилых покоев кошка, любимица дочери, просунула мордочку в приоткрытую дверь и мяукнула. Александр Михайлович посадил её на колени, и она замурлыкала. Хорошо жилось губернаторам два века назад, покойно, уютно, хотя они, конечно, на этот счёт имели совсем другое мнение, и сразу бы предъявили реестр обязательных дел, которые губернатор был обязан разрешать ежедневно, от их простого перечисления у непривычного к администрированию человека пошла бы кругом голова, если всё выполнять, как это прописано законом. Однако у Загряжского была своя метода: он предпочитал не утруждать себя изучением бумаг: что ему давалось Иваном Васильевичем, то и подписывал, зная, что его не обойдут благодарностью, и своё он получит. На этот счет Загряжский был великий стратег, он никогда непосредственно не ввязывался в сомнительные предприятия, а впрягал в эти дела Ивана Васильевича, а там, где вмешательство требовалось весомое, то и вице-губернатора.
Губернаторская ловкость в получении взяток лучше всех была известна откупщику Бенардаки, он наловчился проигрывать Загряжскому в карты, и уже решил, что нашёл к нему верную дорожку, но когда потребовалось разрешение на сплав хлеба расшивами в Астрахань, Александр Михайлович ловко уклонился и посоветовал откупщику обратиться к своему заму. Вице-губернатор запросил за услугу на треть больше обычного. Бенардаки заплатил, но вскоре догадался, что это переплаченная треть пошла первому лицу губернии.
Конечно, взяточничество очень увлекательное занятие, но Загряжский занимался им по необходимости, чтобы сводить концы с концами, ибо был беден, а губернаторские расходы были велики. Как раз сегодня ему нужно было срочно встретиться с откупщиком за картами, которые были запрещены, но только не в губернаторском дворце, в котором почти каждую неделю устраивались танцевальные вечера, служившие своеобразным прикрытием для встреч заинтересованных друг в друге людей.
Александр Михайлович направился на половину супруги и застал жену и дочь почти готовыми к выходу. Они были одеты согласно моде своего времени в белые платья, снабжённые рядами воланов, под которыми, при движении, шуршали по несколько накрахмаленных юбок. Стройность талии обозначал туго затянутый корсет, плечи были обнажены, на ногах, которые тщательно скрывались от мужчин, были надеты шёлковые чулки и башмачки без каблуков, шляпки представляли собой нечто вроде корзиночек с завязанным возле горла бантами из широких цветных лент.
Лиза стала появляться в обществе взрослых совсем недавно, и каждый вечер наполнял её душу трепетным ожиданием чего-то необычного, хотя ничего радикального на губернаторских вечерах произойти не могло. Собирались все свои: вице-губернатор, высокий плешивый старик с глуховатой супругой, прокурор, председатель удельной конторы, председатель судебной палаты, помещики, составлявшие партию губернатора, откупщик Бенардаки и неизменный Иван Васильевич. Гости привозили с собой дочерей, которых была пора выводить в свет. Кавалеров для танцев извлекали из батальона, расквартированного в городе, зазывали приезжих молодых дворян. Однажды участь подневольного танцора пришлось вкусить Ивану Александровичу Гончарову, за которым близко к полуночи явился от губернатора жандарм в стальной каске с конским хвостом с приглашением на вечер.
Александр Михайлович пристрастным взглядом родителя оглядел дочь и с удовлетворением отметил, что она очень хороша. И впрямь Лиза была улучшенной копией отца, от которого ей достались чёрные кудрявые волосы, живые и выразительные глаза и здоровый румянец на пухлых щёчках.
– Нет, ты только посмотри, Мари! – восхитился Загряжский. – В какую красотулечку превратилась наша дочурка!
– Молодое – молодеет, старое – старится.
– Ну, мы ещё, хоть куда! – бодро сказал Александр Михайлович, отводя глаза в сторону.
– Мне, Алекс, необходимо пять тысяч рублей. Наш поставщик едет в Петербург, а Лиза совсем не одета.
Финансовое состояние Загряжского было плачевным, и каждый раз, когда возникала потребность в деньгах, ему приходилось искать выходы. Старая тётушка, с которой так любил беседовать Александр Пушкин, была ещё жива, бодра и деятельна, и на скорое наследство рассчитывать не приходилось.
– Хорошо, я дам тебе эту сумму, – сказал Александр Михайлович. – Может быть даже сегодня.
Вечера происходили в большом парадном зале с большим количеством зеркал на стенах, в которых так любили отражаться танцоры. Дубовый наборный пол, высокий потолок с лепниной, люстра на пятьдесят свечей, старинные картины в позолоченных рамах, тяжёлые бордовые шторы, бронзовые подсвечники – всё это придавало залу торжественность обиталища для существ высоко стоящих над остальными смертными. Не свита, а обстановка делает короля, например в Георгиевском зале любая плюгавая личность выглядит персоной. Нечто похожее ощущали и несколько новоприглашённых гостей, помещиков, которые сидели в своих деревнях годами, наконец, выбрались в город, показать своих дочерей, и тут же губернатор залучил их в гости, чтобы очаровать и привлечь на свою сторону против тургеневско-аржевитеновской оппозиции.
Александр Михайлович из новичков выделил сызранского помещика Волобуева, владельца несметных табунов лошадей, отар овец и пятидесяти тысяч десятин первобытной степи. Волобуев лет десять не появлялся в губернском городе, жил себе в усадьбе степным бирюком, но супруга понудила его переехать на зиму в Симбирск в надежде, что их семнадцатилетней дочери подыщется среди многочисленных молодых дворян подходящая партия.
– Что ж, пусть объявят начало танцев, – сказал Загряжский. – А мы, старики, потешимся вистом. Не желаете? – спросил он Волобуева.
– С удовольствием, ваше превосходительство!
Они прошли в угол зала, где за столиком сидели откупщик Бенардаки и его племянник, будущий финансовый воротила. Бенардаки и Волобуев были знакомы, откупщик вёл с ним крупные дела: закупал скот и лошадей, помогал в устройстве суконной мануфактуры.
– А я не знал, Флегонт Максимович, – сказал Бенардаки, – что ты покинул свои края.
– Нужда, братец, нужда. Супруга и дочери – это такая сила, что супротив неё не устоять.
– Вот и думаю, хорошо, что я холостяк, – Бенардаки начал сдавать карты. – Ни забот, не расходов.
Волобуев вздохнул и погрузился в игру. Все были сосредоточены, все старались обрести удачу, но везло только Загряжскому. За какой-то час с небольшим он выиграл обещанные супруге деньги и именно у откупщика, который изо всех сил изображал душевные переживания из-за проигрыша.
– Хорошо, что я деньги с собой не ношу, – сказал Бенардаки и кивнул на племянника. – Вот мой кассир.
Загряжский элегантно взял деньги и, подойдя, к жене шепнул ей на ухо.
– Деньги для Лизы имеются.
Музыка смолкла, топот и шарканье прекратились, вспотевшие кавалеры проводили и сдали своих раскрасневшихся от прыжков и кружений юных дам под присмотр родителям, и тут в зал проникли посторонние звуки, явно не вязавшиеся с благопристойностью праздничного мероприятия. «Не пущу!» – раздался крик откуда-то с лестницы, а вслед за ним: «Умоляю!»
Иван Васильевич кинулся к двери, а гости стали недоумённо переглядываться друг с другом, кто-то из помещиков громко чихнул, этот звук, резкий как выстрел, перепугал моську, которую держала на коленях супруга вице-губернатора, собачонка взвизгнула, упала на пол и мохнатым визжащим клубом покатилась под ноги шарахающихся от неё в сторону встревоженных гостей.
В зале наконец появился Иван Васильевич и, подойдя к губернатору, что-то горячо зашептал ему на ухо. Загряжский выслушал правителя канцелярии, кивнул и, обратясь к гостям, весело произнёс:
– Прошу меня извинить. Небольшое недоразумение. Господин Кислицын, молодёжь скучает!
Пианист ударил по клавишам, Александр Михайлович, выйдя в коридор, погрозил кулаком стоявшему навытяжку жандарму и направился в свой кабинет. За ним почти вплотную следовал Иван Васильевич.
В приёмной Загряжский остановился, посмотрел в зеркало, поправил воротник рубахи, стряхнул с рукава пёрышко и открыл дверь. Посреди кабинета стояла молодая и миловидная особа в дорожной одежде, которая, увидев губернатора, упала перед ним на колени.
– Ваше превосходительство! – воскликнула она дрожащим голосом. – Умоляю о сочувствии. Помогите мне. Я несчастна!
Загряжский подошёл к молодой особе и помог ей подняться на ноги. На мгновение они оказались лицом к лицу, и он смог почувствовать её прерывистое дыхание, глаза девицы были наполнены слезами, губы дрожали.
– Успокойтесь, сударыня. Присядьте в это кресло. Так. Хорошо.
Он достал из кармана искрящийся снежной белизной платок и вложил ей в руку.
– А теперь рассказывайте, кто вы такая, откуда?
Девица промокнула платком слёзы и горько вздохнула.
– Дворянская дочь ардатовского дворянина Варвара Ивановна Кравкова. Я имею сильное желание поступить в Спасский женский монастырь, но (девица заплакала) мне препятствуют…
Заявление Кравковой весьма удивило Загряжского: молодые девицы дворянского звания в монастырь поступали крайне редко, разве что по крайней бедности или сильному религиозному чувству. Данный случай не подходил под эти причины, и Александр Михайлович решил, что здесь он имеет дело с роковой и неразделённой любовью и сильно заинтересовался. Женолюб и сластник, он был холодно расчётлив в связях с женщинами, получив своё, он смотрел на ту, которой клялся пять минут назад в любви, как на остриженную овцу.
– Кто же вам мешает исполнить столь богоугодное намерение?
– Матушка и братец Дмитрий.
– А что ваш отец?
– Ему безразлично. Он живёт и ни во что не вмешивается.
– Вы прибыли в Симбирск одна?
– Меня сопровождает Павел Дмитриевич Сеченов, сызранский городничий.
– Сызранский городничий?
Губернатор впал в недоумение, но потом вспомнил, что где-то в бумагах он видел предписание графа Блудова о назначении нового сызранского городничего. Созрело решение и относительно Варвары Ивановны.
– Если ваше желание твёрдо, и вы его повторите завтра, то я обещаю свою поддержку, но решающее значение имеет слово высокопреосвященного Анатолия. Постарайтесь ему понравиться так же, как вы очаровали меня.
Он взял Варвару Ивановну за руку.
-– Как вы озябли, милая. До скорой встречи… Иван Васильевич, проводите Варвару Ивановну!
Правитель канцелярии, бережно поддерживая девицу под локоток, свёл её с лестницы мимо остолбеневшего жандарма и любопытствующей челяди, вывел на улицу и сдал на руки Сеченову.
– Рекомендую вам остановиться в номерах Караваевой, – посоветовал Иван Иванович, – там недорого и чисто. Это на Большой Саратовской, совсем рядом от нас.
Ямщик, которого Сеченов уговорил заехать к губернатору, получив свой заветный двугривенный, кроме того, что был ему обещан в начале пути, повёз беглецов к месту ночлега.

Глава 10

Оглядевшись в Симбирске, Стогов скоро понял, что попал в веселый и гостеприимный город, который по вечерам становился многолюдным и шумным от балов, обедов, танцевальных вечеров и гуляний простонародья в святочные дни. В свияжском подгорье, что ни вечер, случались кулачные бои между приказными и кузнецами, хлебопеками и горшечниками. Молодецкая потеха была запрещена законом, но на бои полиция смотрела снисходительно. Стогов тоже не стал вмешиваться в любимое охочими до мордобоя людьми занятие, справедливо полагая, что открытые схватки идут на пользу нравственности народа, а русская пехота, считающаяся лучшей в мире, своим бесстрашием и выносливостью в значительной степени обязана привычке к кулачной забаве.
Эразм Иванович учёл ошибку своего предшественника полковника Маслова – встревать во все дела, и несколько дней придерживался выжидательной тактики: сделал необходимый визит губернатору и посиживал в своём кабинете, прислушиваясь, что о нём говорят в обществе. Но пока о новом штаб-офицере говорили мало, в основном о том, что он холост. Дворяне приглядывались, принюхивались к нему с большой опаской и даже страхом, который заразил ещё недавно беззаботную помещичью Россию после событий 14 декабря 1925 года.
Стогов посиживал в своем кабинете и дождался таки первого визитёра. К нему приехал Борис Петрович Бестужев, отставной лейтенант флота, с приглашением на бал. Эразм Иванович заставил старика себя упрашивать ровно столько, чтобы его согласие не выглядело слишком радостным. В свою очередь он обаял старика похвалами в адрес моряков времён Екатерины Великой, когда русскому флоту были доступны все моря вокруг Европы, а сейчас всё в запустении и разрухе, Балтийская эскадра барахтается в Меркизовой луже, а турки держат флаг по всему Чёрному морю. Старый моряк от таких слов весьма расчувствовался и, вернувшись в свой дом, начал агитацию в пользу Стогова, уверяя всех, что штаб-офицер – дворянин самой высокой чести, а то, что он моряк, сразу увеличивало его достоинство, по крайней мере, вдвое.
В Симбирске балы начинались много раньше, чем в Петербурге, где они открывались после представления в театре. Стогова об этом уведомил уже третий за сегодняшний день визитер, офицер гвардии, пребывающий в годовом отпуске, который даже не подумал присесть на предложенный ему жестом руки кабинетный стул. После его ухода Эразм Иванович плотно поужинал и стал одеваться к выходу. Морская служба, коей он отдал лучшие годы своей жизни, не располагала к веселому времяпрепровождению, на Камчатке балов не давали, но в Морском корпусе воспитанники получали твёрдые основы бального этикета. И облачившись в мундир, подполковник, подыгрывая себе на губах, сделал несколько па мазурки, затем несколько вальсовых движений, но в дверь сунулся жандарм и доложил, что сани поданы.
Крупно вызвездило. На Большой Саратовской, где ждали гостей, возле домов горели костры, чтобы осветить крыльцо и для обогрева кучеров. Стогов отпустил доставившего его к дому Бестужева жандарма и велел приехать за собой через три часа. «Этого времени, решил Эразм Иванович, – мне будет вполне достаточно, чтобы сделать первую разведку и не наскучить новым знакомым. Жандарм, если он хочет добиться успеха, должен выглядеть всезнающим и загадочным».
В просторной прихожей хозяйский лакей ловко помог Стогову освободиться от шинели, и на вытянутых руках донёс её к вешалке, где водрузил на свободный крючок, рядом с шинелью генерала статской службы, а фуражку жандарма бережно положил на полку, вплотную к генеральскому бобру.
Стогов поднялся на несколько ступенек, повернулся к входу в зал и попал в объятия хозяина, который весьма по-свойски и во весь голос возгласил собранию, кто осчастливил его дом своим присутствием. Эразм Иванович сделал общий полупоклон всем присутствующим и, направляемый Бестужевым, остановился возле представительного своей наружностью князя Баратаева.
– Михаил Петрович уже четвёртый срок как губернский предводитель дворянства.
– Благородное собрание, кое я имею честь представлять, счастливо приветствовать высочайше назначенного в Симбирск штаб-офицера Корпуса жандармов.
Стогов, щёлкнув каблуками, пожал предводительскую руку с некоторой холодностью, поскольку при отбытии в Симбирск познакомился с секретным досье на князя, до недавнего времени числившегося масоном и возглавлявшем ложу «Ключ к добродетели».
– Выбирайте занятие себе по вкусу, – добродушно произнёс Бестужев, когда они покинули председателя уголовной палаты Племянникова. – Вы холосты, и поразглядывайте наших невест. Скоро будет музыка, немного погодя обед, затем собственно бал…
– Вы не сказали про карты, – лукаво заметил Стогов. – Или здесь не играют?
– Только коммерческие игры, – признался Бестужев. – Желаете взглянуть?
В конце зала была обширная ниша, нечто вроде грота, где возле двух столов сидели дамы.
– Кажется, Борис Петрович, ты догадался, что нам недостает одного партнёра, – сказала очень строгая с виду дама, и окинула Стогова оценивающим взглядом.
– Это, Марья Алексеевна, наш новый присланный государем жандарм, – довольно бесцеремонно сообщила поблекшая, но сияющая драгоценными каменьями особа. – Он назначен вместо этого подкаблучника полковника Маслова.
За столами прошелестели шепотки, некоторые особы, не в силу невоспитанности, а от того, что были подслеповаты, принялись лорнировать Эразма Ивановича, который повёл себя очень умно тем, что принял позу светского завсегдатая бальных ристалищ, изящно поклонился и бойко прощебетал по-французски о счастье, кое он испытывает находясь в столь во всех отношениях благородной компании.
– Вы, сударь, ловко толкуете по-французски, – сказала Мария Алексеевна. – От сего делаю заключение, что вы неженаты?
– Служил на Камчатке, – пригорюнился Стогов. – Все двенадцать лет. В Петербурге, можно сказать, среди высоких людей потерялся. Попросился в провинцию. Здесь нравы чище, дворянство самородное, а не приказное, как в столице.
После столь многозначительных слов все обратили свои взгляды на Марью Алексеевну, которая должна была дать оценку Стогову, и прозвучало неслыханное: она пригласила жандарма за свой стол:
– Вы, господин Стогов, в простенькие игры не балуетесь?
– Почту за непременное удовольствие, – витиевато произнёс Эразм Иванович и, откинув фалды мундира, присел на краешек стула.
– Ну-с, и какая вам дама по нраву обликом? – строго вопросила Марья Алексеевна, сдавая карту. – Блондинка? Шатенка? Или брюнетка?
– За красотой внешней я не гонюсь, – скромно произнёс Стогов. – Но жена должна быть не лишена приятности. Красота человека не на лице, а в его сердце. Но этого сразу не разглядишь. Торопиться в выборе супруги никогда не надо.
Играли в бостон, в длинную и покойную игру. И Стогов успешно вписался в компанию старых приятельниц, родственных друг другу в близких и неблизких коленах дворянок, которые своими неспешными манерами, житейской прозорливостью, а также деревенской простотой, завистью и любовью к сплетням олицетворяли собой всё лучшее и не очень, что было присуще женской половине благородного сословия Симбирской губернии. Эразм Иванович за полчаса разыгранной талии много в чем просветился из жизни губернского города. Имена губернатора («пустого фата и волокиты»), его жены («несчастной, но вздорной гордячки») и других известных лиц упоминались почти каждые полминуты, и Стогов впитывал, как губка, слухи, домыслы, сплетни, которые витали между картежницами, и был на верху административного блаженства от того, что ему с первого захода удалось сделать то, что никогда бы не сумел этот растяпа полковник Маслов, которого бы и на порог сюда не пустили из-за его жены, известной своими амбициями и ядовитым характером.
Эразм Иванович был так доволен собой, что чуть не проглядел свой неизбежный выигрыш, а этого нельзя было допустить. Его партнёрши в предчувствии катастрофы тоже поутихли, но Стогов быстро нашёлся: неловко потянулся над столом и стёр написанный мелком ремиз. Это поступок выручил Марию Алексеевну, но Эразм Иванович стал извиняться и выражать готовность услужить дамам, и они, в свою очередь, принялись уверять партнера, что ничего страшного не произошло. В результате, все остались премного довольны друг другом, и продолжили развлекаться, пока удары гонга не призвали гостей на ужин. И надо сказать глаза разбегались от во мшожестве явленных на столах блюд из стерляди, паюсной икры и прочих даров волжской природы, которые были приготовлены и по-французски, и по-русски, на всякий вкус, а он у симбирских дворян был отменным и весьма привередливым.
Стогова усадили на достойном месте, рядом с губернским прокурором и комиссариатским полковником, который смотрел на штаб-офицера с обожанием, как на вешнее солнышко. После большой рюмки очищенной Шуинг довольно внятно произнёс:
– Слава господу, к нам назначен штаб-офицер, на которого можно положиться во всякой беде.
Неожиданная реплика седого вояки вызвала любопытствующие взгляды ужинающих дворян, и Шуинг счёл нужным объясниться:
– Как известно, у меня была украдена старинная бронза. Я уже отчаялся её обрести. Однако господину штаб-офицеру это удалось сразу, как он только обратил на это дело внимание. Я восхищен вашей распорядительностью, господин штаб-офицер!
Эразм Иванович с большой выдержкой встретил эту совершенно неожиданную для него похвалу, поскольку не видел Шуинга и, конечно, не ведал о постигшем его несчастье. Но все гости сочли, что полковник вернул своё добро благодаря штаб-офицеру.
История с бронзой была широко известна, а тут такая новость, и все зашушукались, передавая её друг другу от генеральской части стола до его загиба за деревянную колонну, где сидел отставной поручик Сажин и, презирая разносолы, налегал на очищенную. Когда до него донеслась весть о подвиге штаб-офицера, он истолковал её в любезном для себя смысле и, поднявшись из-за стола, срывающимся на хрип фальцетом прокукарекал:
– Виват жандарму!..
Сажин был племянником хозяину, и его знали как человека, с удовольствием играющего в хмельном виде роль забавника, и встретили реплику одобрительным позваниванием хрусталя, одновременно приглядываясь к Стогову, как он проглотил дурашливый выкрик симбирского шалопая. Но Эразм Иванович добродушно улыбался и даже самый дотошный физиономист не смог бы найти на его лице признаков недовольства.
Окончание ужина обозначили музыкальные аккорды. Молодёжь стала подниматься из-за стола: начиналась самая увлекательная часть вечера, собственно бал, где молодые, не жалея ног, скакали, топали и кружились, а особы, обремененные узами брака, или бросались за ними вслед, или присоединялись к тем, кто находил себе удовольствие смотреть на «племя молодое и незнакомое» и не обидно брюзжать, что в их годы все было лучше и привлекательнее.
Об этом со вкусом рассуждала Марья Алексеевна, к которой после ужина вновь присоединился Стогов:
– В наши годы балы были редкостью, от силы два-три раза в год барышни имели возможность показать свои наряды, которые были много проще, но элегантнее теперешних. И танцы были скромнее. Помнится, в Москве на балу у графа Шереметева я танцевала длинный польский, по-нынешнему полонез. Право, это был воистину королевский танец, больше похожий на дефилирование, во время которого барышни являли свою грациозность, а кавалеры – осанку. А это что?.. Говорят, какой-то вальс из Германии явился на наши головы. По мне, так он не лучше «камаринского мужика», только там выламываются вприсядку, а здесь, облапив друг дружку, ходят и кружатся на прямых ногах.
– Это так, – поддакнул Стогов. – Но боюсь, к нам скоро явятся такие танцы, что вальс покажется забавой.
– Что это вы такое пророчите, Эразм Иванович? – забеспокоилась Марья Алексеевна. – Ужели может быть хуже этой немецкой пляски?
– К нам в Петропавловск-на-Камчатке заходят корабли из Америки и Англии. Приходилось их принимать, устраивать застолье с музыкой. Янки – большие любители танцев, и они танцуют этот вальс так, что страшно вымолвить.
– Это ж как? Не жалей, Эразм Иванович, старуху, говори!
– Что вы такое на себя наговариваете, Марья Алексеевна! Вы – дама в цветущем возрасте. А танцуют янки так, что тем, у кого слабое сердце, лучше отойти в сторону…
Дамский кружок замер в ожидании и Стогов вымолвил:
– Они танцуют впритирку друг с другом.
Дамы на мгновение оторопели, словно жандарм сказал что-то сверхгадкое и непристойное, но скоро у некоторых в глазах засверкали искорки смеха. Однако приговор сказанному был суровым:
– Всему свету известно, что янки – это мужланы, от них ничего приличного нет и не будет, – поставила точку в приговоре пляшущим впритирку с партнёршами распутным американцам Марья Алексеевна.
Затем разговор перекинулся на танцующую публику, и за полчаса Стогов узнал очень много о симбирских дворянах, разумеется, всё положительное, даже хвалебное, но главное для жандарма было в том, что он быстро разобрался в настрое, которое имело благородное общество к губернатору. Эразм Иванович выяснил, что центром кристаллизации недовольства начальником губернии были Аржевитинов и Тургенев. Первый пользовался колоссальным авторитетом как герой-инвалид войны 1812 года, а второй принадлежал к семейству Тургеневых, где все были масонами, и к ним с почтением прислушивалась падкая на вольнодумство молодёжь.
Стогов не мог уйти с бала, не познакомившись с этими выдающимися людьми, и заоглядывался по сторонам, призывая кого-нибудь, кто помог бы ему освободиться от ненужного ему общества Марьи Алексеевны и её свиты кумушек. Искать выручку Эразму Ивановичу долго не пришлось, к нему довольно робко и, вместе с тем, целеустремленно приблизился молодой человек самого простодушного вида, небрежно одетый, но явно небедный, так как на среднем пальце правой руки отсверкивал крупный бриллиант стоимостью в десятки тысяч рублей, вправленный в массивный золотой перстень.
Отрекомендовавшись Мотовиловым, молодой человек увлёк Стогова в пустую комнату, примыкавшую к залу, где кружилась в танце молодёжь, и забормотал о таких вещах, что штаб-офицеру пришлось пару раз встряхнуться, чтобы понять смысл услышанного.
– Имею честь быть совестным судьей Симбирского уезда, – доверительно сообщил молодой человек. – Имею желание довести через вас, как доверенное лицо власти, о пророчестве великого старца Серафима, который в четверток на Светлую Пасху в прошлом году объявил, что порча России началась с якобинства и масонства, которые отнюдь не выведены разоблачением декабристского заговора и запрещением злоучения масонства в 1822 году…
– Вы имеете на руках неопровержимые факты? – вполне официально произнёс Стогов. – Или это ваши предположения и домыслы?
– Фактов сколько угодно! – Мотовилов с сожалеющим видом окинул взглядом жандарма. – Недавний бунт в Царстве Польском – это не факт? Провидение старца Серафима гораздо надёжнее всех фактов. Но разве не видно повсеместное в Европе и Америке отступление от святой вселенской веры Христовой, организованное из змеиных гнездилищ масонских лож: Нью-Йоркской, Калькутской и тысяч мелких лож по всему свету, всемирно возглавляемых клубом Юнион в Париже…
– А что, в Симбирске есть ложа? – небрежно поинтересовался Стогов.
– Как ей не быть! – горячо воскликнул Мотовилов и указал взглядом на князя Баратаева. – После выхода в двадцать шестом году из казанского университета, я в том же году остался круглым сиротой. И скоро согреть моё сиротство явился Баратаев, предложивший присоединиться к симбирским масонам.
– И что же вас остановило? – поинтересовался Стогов, искавший скорейшей возможности прекратить опасный разговор, который мог быть подслушан и истолкован обывателями во вред жандарму.
– Я ещё в своём раннем детстве слышал, как отец говорил матушке: «Береги Колю от масонов, если меня не станет! Именем моим закажи ему не ходить в их богоборное общество – погубит оно Россию! Оно есть истинное антихристианство».
– Вы это объявили князю Баратаеву? – Стогов решил оставить свои опасения и ковать железо, пока горячо. – И сейчас утверждаете, что всё это происходило в двадцать шестом году?
– Как на духу, – подтвердил Мотовилов. – У меня после знакомства в университете с книгой о масонах были видения, предсказавшие мне мою судьбу, что я должен идти против масонства и всего с ним тождественного и в противление Господу Богу имеющегося.
Стогов никогда не встречал столь пылкого в своих убеждениях человека и разглядывал Мотовилова с интересом натуралиста, которому в руки попался невиданный им экземпляр двуногой особи, пытающейся противостоять силе, способной опрокинуть всё человечество в адскую пропасть.
«А ведь он опасен не менее вольтерьянца своим неумным правдолюбием и выпадами против человека, коего благородное сословие всей губернии уже четыре раза избирало своим предводителем».
– Князь поклялся, что мне теперь никогда и ни в чём не будет успеха, – сказал Мотовилов. – Но я этого не страшусь. И прошу вас, господин штаб-офицер, довести до сведения императора то, что объявил великий старец Серафим в четверток на Святую Пасху тридцать второго года.
– Это разговор без последствий не останется, но я бы просил вас, господин Мотовилов, не повторять то, что сейчас говорили, в обществе.
До окончания бала было ещё далеко, и Стогов, решив поблагодарить хозяина за гостеприимство, нашёл Бестужева в бильярдной, где Бестужев сражался со своим постоянным соперником Аржевитиновым. Эразм Иванович решил не мешать окончанию партии и присел на диван. Бестужев был длиннорук и мог дотянуться на зелёном столе до любого нужного ему места, без всяких затруднений. Его сопернику было труднее: он подпрыгивал вокруг стола на деревяшке, обтянутой тонкой кожей и прикрепленной чуть ниже колена к правой ноге. Аржевитинов с треском вогнал победный шар в лузу и сказал слегка обескураженному Бестужеву:
– Ты часом не ведаешь, Борис Петрович, на что нужны жандармы? В двенадцатом году мы французов выдворили без всяких жандармов. А теперь выходит, что без них и шагу ступить нельзя.
Поняв, что вопрос адресован ему, Стогов не смутился бесцеремонностью заслуженного ветерана и тонко улыбнулся:
– Государство – живой организм, и со временем в нём что-то да ветшает, начинает прихварывать…
– И чем же больна Россия? – задиристо воскликнул Аржевитинов.
– А той же хворью, что и при Годунове. К несчастью, благородное сословие у нас падко на всякую западную заразу. Франкмасонство стало чем-то вроде зубной боли.
– А вы, стало быть, зубной врач? – усмехнулся Аржевитинов.
– Вроде этого, – усмехнулся Стогов. – Чего только не сделаешь ради общественного спокойствия: приходится и наговором лечить и щипцами. Вот у вас нет согласия с губернатором, так на то будет ваше и Тургенева желание, то я организую перемирие.
Аржевитинов, стуча деревяшкой, приблизился к Стогову, внимательно всмотрелся в него и протянул руку:
– Можно попробовать. Сдаётся мне, что вы человек строгих правил и не шутите.

Глава 11

Зимой Симбирск, по сравнению с летним временем, заметно оживлялся, становился настоящим «дворянским гнездом» или городом-дворянином, как с явной долей бахвальства называли его здешние обыватели, задирая, по вполне понятной причине, носы перед Самарой, где гнездилось купечество, или Саратовом, где дворянство было помельче, чем симбирское – родовитое и столбовое.
До Москвы было далеко, и губернское барство съезжалось в город из своих поместий, чтобы весело отметить рождественские праздники, просватать дочерей и женить сыновей, повеселиться на балах, поиграть в карты и вволю посплетничать. Что греха таить, сплетни успешно заменяли собой отсутствие губернской газеты, они молниеносно разносились из одного конца города в другой, поскольку Симбирск, как в те годы, так и сейчас, обладает фантастической сверхпроводимостью для сплетен, слухов и всяких досужих домыслов. Чихнёт Иван Васильевич в своём доме на Ново-Казанской улице, а в другом конце города в громадном особняке в Винновской роще барыня Кроткова сразу же сообщит мужу, что Иван Васильевич крепко захворал и приходил священник соборовать его и исповедывать. Поразительная сверхпроводимость Симбирска не давала скучать обывателям, каждый из них, просыпаясь поутру, сразу же узнавал от кухарки, молочницы или прохожего человека, окликнув его через форточку: «Что новенького?», о похоронах сгоревшего на работе чиновника питейного акциза, о краже из стражниковой будки мешка нюхательного табака, продажей которого промышлял служивый, о досрочных родах у молодой вдовы, которая всегда числилась в неродихах, семимесячного младенца. Всё это возникало, обсасывалось и передавалось далее в определённые центры, где пустые и вздорные пересуды и факты генерировались и пускались в обращение двумя-тремя конкретными лицами, из которых главнейшей была коллежская регистраторша Караваева.
В те годы в Симбирске наискосок от усадьбы, где родился великий русский писатель Гончаров, находился большой двухэтажный дом, сгоревший впоследствии во время пожара 1864 года. Владелицей домовладения, приспособленного под гостиничные номера, была Анна Петровна Караваева, особа в городе широко известная и авторитетная. К ней и направил Иван Васильевич свалившихся на его голову хлопотных гостей – Кравкову и Сеченова. Ямщик хорошо знал это место и мигом домчал их к широкому подъезду, над которым помаргивал, качаясь на ветру, масляный фонарь. Павел Дмитриевич помог Варваре Ивановне выбраться из кибитки, вынул вещи, и они поднялись на крыльцо.
На входе их встретил мужик в валенках и овчинной безрукавке.
– Чего изволите? – прохрипел он, вставая со стула.
– Нам бы надобно хозяйку, – ответил Павел Дмитриевич, окидывая взглядом переднюю и принюхиваясь, потому что по запаху можно сразу определить, какого пошиба это заведение. Чуткие ноздри Сеченова уловили запах лука и жареной рыбы, которые сочились из тускло освещённого коридора.
– Пройдёмте в залу, – прохрипел мужик и провёл прибывших в большую и чистую комнату.
Мужик ушёл за хозяйкой, и Павел Дмитриевич, усадив Кравкову на мягкий диван, осмотрелся. Кроме дивана, на котором расположилась Варвара Ивановна, в зале было ещё кресло, а в углу образ владычицы, перед ним лампада, аналой, на полу вытертый коврик, а напротив – деревянная скамья со спинкой, из так называемых твёрдых диванов. Сеченов подошёл к образу, поправил лампадку и три раза перекрестился. Это действие вывело Варвару Ивановну из состояния тупого равнодушия, в котором она находилась после своего выхода из губернаторского дома. Она, издав какой-то странный звук, вскочила с дивана, упала перед иконой на колени и начала истово молиться.
Сеченов из-за уважения к религиозному чувству своей подопечной, которое охватило ее столь непосредственно и искренне, направился было в коридор, но в комнате кто-то зашёлся в курецком кашле, а затем охрипшим фальцетом вопросил:
– Кого это ещё черти принесли? Только вошёл в сон, где мне явилась такая смачная молдаванка, как меня выкинули обратно противным поросячьим повизгиванием. Вот сейчас поднимусь и вздую, кто бы это ни был!
За диваном послышалась возня, в ответ на которую обиженный руганью незнакомца Сеченов взял подсвечник и осветил тёмный угол. Варвара Ивановна легко вспорхнула с пола и живо спряталась за широкую спину своего покровителя.
Грубияном оказался господин, обеими руками крепко взявшийся, чтобы не опрокинуться, за спинку дивана и очумело лупавший красными с перепоя глазами на приезжих.
– Милостивый государь! – свистящим шепотом вопросил Сеченов. – Что вы такое себе позволяете?
– Это вы что себе позволяете? – господин покачнулся, но быстро обрел равновесие и стал выбираться из-за дивана. – Я после обеда на бестужевском балу явился засвидетельствовать своё почтение разлюбезной Анне Петровне, а её где-то, пардон, черти носят.
Господин, а это был Сажин, приблизился к Сеченову и уставился на него немигающим взглядом.
– Мы, кажется, знакомы. Вы не служили в Одесском пехотном?
– Кто такая Анна Петровна? Хозяйка номеров?
Сбитый с толку встречными вопросами Сажин замотал хмельной головой и упал на диван.
– Анна Петровна – это моя муза! Впрочем, какова она, я могу и пропеть:
Разгульна, светла и любовна,
Душа веселится моя;
Да здравствует Анна Петровна,
И ножка, и ручка ея!
Ланиты ее молодые
И девственный бархат грудей;
Блаженный избранников рая
Гусар, полюбившийся ей…
Сажин не смог закончить своего вокала и вновь предался похрапыванию, а Сеченов почувствовал, что кто-то потянул его за рукав. Он обернулся и встретился с томным взглядом приятной особы весьма пышных форм. Павел Дмитриевич последовал за ней в коридор, забыв о пьяном поручике.
– Вы хозяйка? Анна Петровна?
– К вашим услугам…
– Сеченов, Павел Дмитриевич. Нам нужно два номера, разумеется, раздельных.
Они обсудили условия, и Анна Петровна отвела жильцов в предназначенные им комнаты. На верхнем этаже всё было чище и лучше. Если внизу попахивало дёгтем от сапог, то здесь это не ощущалось. Коридор имел приятный и весёлый вид, по обе его стороны были окна, на подоконниках стояли цветы: герани, бальзамины, красный лопушок, ванька мокрый и аспарагус. Пол в коридоре блестел свежей охрой, видимо его каждый день мыли горячей водой с мылом. Пол был накрыт широкой джутовой дорожкой с цветною каймой.
В своём номере Павел Дмитриевич обнаружил кровать, стол, два стула, комод и умывальник. В углу висел образ мученика Пантелеймона с лампадкой. Сеченов открыл комод и стал раскладывать свои вещи. Затем разделся, облачился в халат и пошёл к Варваре Ивановне. Его передвижение не ускользнуло от бдительной Анны Петровны, наблюдавшей за всем, что происходит в коридоре при помощи зеркала, укреплённого на полуоткрытой двери комнаты, которая служила конторкой. Караваева в мягких войлочных тапочках подошла к номеру Кравковой и приникла к скважине. Зорким глазом она увидела, что гости собираются ужинать, на столе лежала нарезанная ветчина, сыр и стояла бутылка из тёмного стекла. Через какое-то время её терпение было вознаграждено. Сеченов пожелал узнать, как было дело у губернатора.
– Его превосходительство очень добр, – сказала Варвара Ивановна. – Он обещал поговорить с высокопреосвященным Анатолием по моему делу. Ах, Павел Дмитриевич! Завтра я увижу свой монастырь!
– Я бы посоветовал вам, Варвара Ивановна, обдумать свой шаг. Вспомните, что вы молоды, – сказал, вставая со стула Сеченов. – Монастырь как стоит, так и будет стоять, а жизнь человеческая идёт. Впрочем, не поймите так, что я вас отговариваю.
– Ах, знать бы как там мои, – вдруг загрустила Кравкова. – Конечно, они меня осуждают, но, что мне оставалось делать. Испытав столь роковое чувство, успокоение своей душе я могу обрести только в монастырской обители.
– И всё-таки ещё раз обдумайте свой шаг, – сказал Сеченов. – Имея такое приданое, вы можете себе обрести и мирское счастье.
– Ах, не искушайте меня, Павел Дмитриевич, – жалко вымолвила Кравкова и, обратясь к образу, зашептала молитву.
Подобрав юбку, Анна Петровна бросилась в свой закуток. Она пришла в страшное возбуждение и, запершись, принялась раскладывать увиденное и услышанное по полочкам. Усиленная работа мысли привела её к непреложному выводу, что вокруг приезжей парочки скоро завяжутся нешуточные дела с участием первых лиц губернии. В последнее время авторитет Караваевой, как самой сноровистой всезнайки, пошатнулся, а тут привалила удача: дело, завязанное с духовными и гражданскими властями, тайным появлением Сеченова и Кравковой, неясной связью между ними, это обещало перспективное следствие, которое Анна Петровна всегда проводила скрупулёзно и глубоко.
Обычно Караваева любила утром понежиться на перине, пышной и мягкой, как сама хозяйка, отобранной пёрышко к пёрышку от хохлатых гусынь, которых держал её духовный отец Василий, но на следующий день она вскочила с постели рано утром и, не обращая внимания на приставания насчёт гривенника на опохмелку со стороны истопника, бросилась на Ново-Казанскую улицу, где в собственном доме проживал губернаторский Иван Васильевич, твёрдо зная, что тот не спит, а занимается колкой обязательной дюжины чурбачков – прописанное ему доктором средство от головокружения, одновременно с пиявками. Так и было: Иван Васильевич во дворе махал колуном, разваливая берёзовые комли. Увидев Караваеву, он не удивился, вытер со лба пот и положил колун на чурбак. Караваева тут же поведала правителю канцелярии о своих постояльцах, присовокупив к рассказу свои предположения.
– Интересно, интересно, – задумчиво сказал Иван Васильевич. – Спасибо, Анна Ивановна. Надеюсь, вы понимаете, что это всё нужно держать в секрете. Дело может вылиться в большую неприятность.
– Я никому не говорила и не скажу. Кроме вас, – пообещала Караваева, и подумала: «Как бы ни так!»
– Приглядывайте за ними. Сдаётся мне, что скоро эта парочка не даст скучать ни губернатору, ни его жене.
Караваева восприняла последние слова Ивана Васильевича как награду за новость, он направлял свою доносчицу на след, который неминуемо должен в этом деле возникнуть: Кравкова была смазлива, а Загряжский не пропускал мимо себя ни одной юбки, чтобы не попытаться под неё заглянуть.
Пока хозяйка отсутствовала, добившийся опохмелки истопник затопил печи, но забыл открыть в одной из них задвижку, коридор наполнился дымом и потревоженные жильцы плавали в нём, как караси в тине. Истопник был немедленно уволен, коридор проветрен, печи протоплены по второму разу, жильцам предложили чай, и в виде извинений от хозяйки, сахар, чего обычно не делалось.
Павел Дмитриевич, вопреки своему обыкновению человека крайне любопытного, не отозвался ни одним движением на суматоху в коридоре, он лежал на кровати и обдумывал свой визит к губернатору, которому должен был представиться как вновь назначенный городничий. Сеченов продумывал, что бы ему сказать такое на аудиенции, как выделиться в лучшую сторону перед губернатором, потому что начальство судит о подчинённых по первому впечатлению, каким городничий покажется губернатору, таким он и будет в его мнении во все время пребывания у власти. Павел Дмитриевич выдумывал разные позиции, которые он может занять во время представления губернатору, например, высказать своё мнение о наведении чистоты улиц, о противопожарных мерах, о запрещении разгульного шатания молодёжи по вечерам. На этот счёт у него были идеи, возникшие ещё в Саранске и не воплощённые в жизнь по тупости местных обывателей.
Потревожила Сеченова ключница, принесшая чай с хозяйским сахаром. Чай он любил пить горячим и, чтобы не пропадать добру, пришлось подняться, достать каменные баранки и, перекрестившись на образ, приступить к утреннему священнодействию чаепития. Павел Дмитриевич чай пил из блюдца, налив в него оживляющую влагу, он несколько раз дул на неё, потом откусывал крепкими зубами кусочек сахара и шумно втягивал порцию чая в себя. Одновременно с употреблением бодрящего напитка мысли его стали приходить в более строгий порядок, самым разумным для себя он окончательно определил на аудиенции держаться строго, достойно и ничего лишнего не говорить.

Ожидаемая встреча не состоялась. Сеченов допивал свой чай, а по Большой Саратовской улице, свернув на неё с Дворцовой мчался Дмитрий Кравков. Бросившись в погоню за сестрой и коварным обольстителем, он всю ночь спешил на перекладных в Симбирск и, прибыв туда, кинулся к губернатору, учинил в швейцарской страшный шум, но ничего не добился и, по подсказке дежурившего там жандарма, кинулся в караваевские номера.
Когда Дмитрий Кравков ворвался в номер Павла Дмитриевича, тот порядком струхнул, но присутствия духа не потерял, вспомнив о своём официальном статусе сызранского городничего.
– Вы негодяй! – страшно закричал молодой Кравков. – Вы подло злоупотребили нашим доверием, прикинувшись честным человеком и дворянином!
С этими словами он бросил на пол снятую с руки овчинную рукавицу.
– Это что, вызов? – презрительно спросил Сеченов. – Вы забываетесь, молодой человек! Я – сызранский городничий, лицо официальное, государственное. Немедленно извинитесь и бегите из города, пока вас не упекли по моему представлению на гауптвахту!
– Вы, сударь, негодяй и подлец! – в исступлении заверещал Кравков.
– А вы – мальчишка и молокосос! – взревел Сеченов. – Вас за ваши вздорные выдумки нужно ставить на горох и сечь крапивой!
– Я… Я… Я вас пристрелю, как собаку! – Кравков сунул руку под бекешу, вытащил пистолет и направил его на Павла Дмитриевича.
Сеченов был пехотным офицером и боялся только пощёчин, но никак не оружия. Он смело шагнул в сторону противника, раздался выстрел, пуля пролетела мимо, разбила стекло и его обломки посыпались на ошарашенных прохожих. Павел Дмитриевич крепко схватил Кравкова за руку и отобрал оружие.
– Сопляк!
И крепкими тумаками стал вышибать его из комнаты.
Скандал в комнате Сеченова моментально донёсся до ушей Анны Петровны. Она выскочила в коридор и столкнулась с перепуганной ключницей, уже воору-жённой бельевой скалкой, по лестнице на второй этаж взбежал дежуривший вни-зу человек, и они втроём поспешили к номеру Сеченова, дверь которого с треском отворилась и под ноги гостиничной команды и любопытствующих жильцов кубарем вывалился Кравков, а следом вылетели пистолет и овчинная рукавица.
– Какой ужас! – воскликнула Анна Петровна, и было непонятно, чего в её голосе больше – ужаса или восторга. Её взгляд чётко примечал следы и детали происшествия, всё это понадобится, чтобы украсить свою версию произошедшего узорами достоверности и фактов. А пока она очень хладнокровно произнесла:
– Фёдор! Помоги молодому барину спуститься вниз.
Человек исполнил приказание хозяйки, она ещё раз оглядела поле боя и указала на овчинную рукавицу.
– А с ней что делать?..
– Возьмите себе, – сказал Павел Дмитриевич, приглаживая растрёпанные в схватке бакенбарды. – Она ему больше не понадобится.
Анна Петровна движением глаз отправила ключницу подальше и внимательно посмотрела на Сеченова. Тот, чувствуя, что она хочет с ним поговорить, пригласил её к себе.
– Ужасный для моего заведения конфуз, – скорбно произнесла Анна Петровна. – У нас подобного ещё не бывало.
– Как я могу сгладить причинённый вам урон? – спросил Павел Дмитриевич. – Впрочем, ничего не поломано, не разбито. Отвечать должен этот буян Кравков, я здесь пострадавшая сторона.
– Но он пришёл к вам, – резонно заметила Анна Петровна. – Я должна знать всё. Считайте, что это все претензии к вам. Выстрел слышали многие, и этого не скроешь. Придётся отвечать на вопросы… Нет, с полицмейстером у меня прекрасные отношения, но общество не преминет заинтересоваться, и в ваших интересах, чтобы я создала о вас благоприятное впечатление.
И Сеченов рассказал ей всё, начиная со знакомства с Метальниковым, кончая прибытием в Симбирск.
– Это же чувствительный роман! – восторженно воскликнула Анна Петровна. – Как жаль, что наш земляк Карамзин ушёл из жизни, он бы мог всё это запечатлеть. Его сочинение «Бедная Лиза» было моей настольной книгой, когда я воспитывалась в пансионе. А вы благородный человек, Павел Дмитриевич! Решиться на такое сможет далеко не каждый.
– Как бы мой героизм не вышел мне боком, – хмуро сказал Сеченов. – Мне нужно сегодня быть у губернатора, а тут этот буян, выстрел…
– Успокойтесь, Павел Дмитриевич! – загадочно произнесла Анна Петровна. – Я на вашей стороне. И вы скоро убедитесь, что моё мнение в этом городе кое-что значит.

Глава 12

Первым на выстрел, прозвучавший в номерах Караваевой, явился полицмейстер майор Орловский, который в этот час прогуливался по Большой Саратовской в щегольских санках, опробуя в оглоблях башкирского мерина, подаренного его полицмейстерскому высокоблагородию купцом Синебрюховым в зачёт тех милостей, кои неизбежно последуют от майора на уже близкой Сборной ярмарке, где полицмейстер всегда был одним из главных распорядителей.
Игнатий Мартынович, сдерживая ретивого коня, проехал мимо Воскресенского собора, миновал Московскую улицу и обратил внимание на людей, которые, размахивая руками, галдели под окнами гостиницы. Опытным взором бывалого полицейского он окинул дом и сразу увидел, что на втором этаже выбито стекло, и кто-то изнутри пытается заткнуть дыру подушкой. Орловский решил это дело расследовать и направил коня в открытые ворота двора гостиницы, остановился возле крыльца, кинул вожжи выскочившему из сеней дворнику и строго вопросил:
– Кто учинил буйство?
– Не могу знать! – отчеканил кутузовский ветеран. – Только-с ворвался молодой офицер и сцепился с постояльцем. И почти сразу – бах!.. А следом этот офицер кубарем вниз покатился, подхватился и выбежал на улицу.
– Анна Петровна у себя?
– Была наверху.
Игнатий Мартынович знал дорогу в хозяйкину каморку, поскольку бывал в ней много раз по делам приватного свойства и, быстро поднявшись по лестнице, проследовал по коридору до полуоткрытой двери, за которой Караваева оболакалась в лисий салоп, чтобы срочно бежать в губернаторский дворец к Ивану Васильевичу.
– Ах! – воскликнула Анна Петровна, увидев полицмейстера. – Вы уже здесь!
– Я и должен быть раньше всех на месте преступления! – важно заявил Орловский. – Объясните, что тут случилось?
– Пока и мне ничего неизвестно, – извернулась Караваева. – Но, кажется, это из-за девицы Кравковой, которая вечор бросилась в ноги губернатору, чтобы он помог ей определиться в Спасский женский монастырь. Я спешу во дворец, ведь там ничего не знают.
– Мои сани к вашим услугам, – предложил Орловский, вмиг понявший, что ему выпадает случай отличиться перед губернским начальством скорейшим раскрытием явно преступного происшествия.
Между тем слух о выстреле в номерах Караваевой с быстротой молнии облетел весь город. То там, то здесь были видны сбившиеся в кучки обыватели, взволнованные произошедшим событием, то там, то здесь на Большой Саратовской съезжались друг к другу санки, запряжённые лошадьми, и совершающие утренний моцион представители благородного сословия, старые и молодые, взахлёб обсуждали случившееся. В город будто ворвалась свежая струя воздуха и взбодрила всех, все стали деятельны, все ринулись оповестить своих знакомых, а эти знакомые оповещали своих знакомых, а те своих, известие захватило весь город и никого не оставило равнодушным. Правда, говорили разное: одни непреложно утверждали, что в номере застрелился гвардейский офицер, проигравший в карты казённые деньги, другие были уверены, что случилось нападение чеченцев, с которыми в это время вели изнурительную войну, третьи не сомневались, что был убит и ограблен богатый купец-прасол, занимающийся перегоном и продажей скота. Однако ничего из этого не подтвердилось. Гвардейский офицер князь Дадьян преспокойно вышел из номеров, уселся в санки и поехал к предводителю дворянства князю Баратаеву, за дочкой которого он бескомпромиссно ухаживал; в записях полицейской книги приезжающих, которую вели при въезде в город, лиц кавказской национальности обнаружено не было; а прасол тоже оказался ни причем: он преспокойно вышел из трактира, где выпил десять чашек чаю с солёными крендельками и отправился в гости к сызранскому помещику Волобуеву, у которого всегда покупал большие партии скота.
Появление из номеров Караваевой и Орловского вызвало живейший интерес публики, обыватели мигом окружили сани полицмейстера и со всех сторон посыпались вопросы.
– Анна Петровна, голубушка, за что вас взяли?
– Игнатий Мартынович, кого застрелили?
– А правда, что вчера в номера инкогнито въехал флигель-адъютант, расследующий злоупотребления рекрутского присутствия?
Башкирский мерин, оседая на круп, всхрапывая, таращился лиловыми глазами на беспокойно гомонивших людей, но полицмейстер крепко удерживал его вожжами и нетерпеливо покрикивал:
– Дорогу, господа! Дорогу!
Наконец саням освободили путь, и седоки мигом домчались до губернаторского дворца. Иван Васильевич, отстранив полицмейстера, завёл Анну Петровну в свой кабинет, где дотошно всё у неё выспросил и запретил ей кому-нибудь ещё говорить о происшествии.
– Особенно Орловскому не говорите, он мигом побежит с этим к жандарму, который только за тем и послан, чтобы сделать дурно губернатору. Или лучше вот что сделаем. Я вас проведу в покои, и вы побудете там с губернаторшей. Она о вас уже как-то спрашивала.
– Ей я могу рассказать о происшествии?
– Ни под каким видом! – запретил Иван Васильевич. – У вас всегда есть короб новостей со стороны, которая противодействует его превосходительству. Вот и вывалите их Марье Андреевне, чтобы она их перебрала.
Иван Васильевич проводил Караваеву в покои губернаторши, а сам отправился с докладом к Загряжскому.
– Ай, ай! – сказал Александр Михайлович и строго посмотрел на правителя канцелярии. – А этот Сеченов оказался большой шельмой! Доставить его немедленно ко мне! А с девицы Кравковой следует взять её собственноручное объяснение.
Иван Васильевич отправился в номера, где провёл доверительную беседу с Варварой Ивановной, умело обо всём её выспросил, можно сказать, процедил через сито, вычислил остаток, затем постучал в дверь Сеченова в сопровождении подчинённого подполковника Стогова. Павел Дмитриевич отпер дверь и обомлел: перед ним стоял саженого роста жандарм в блестящей каске, над которой колебалась сутана из чёрного конского волоса.
– Немедленно пожалуйте к губернатору, господин Сеченов! – жёстко произнёс Иван Васильевич.
Сызранский городничий сразу вспотел и ощутил в животе предательские спазмы, которые заставили его опуститься на кровать. Иван Васильевич расценил его поведение как симулянтское, кивнул жандарму, тот крепко ухватил Сеченова под руку и потащил по лестнице вниз.
Хотя была середина дня – святое для симбирских обывателей время сытного обеда и отхода к послеобеденному сну – около номеров по-прежнему было людно. Однако все сразу притихли, когда из ворот показались сначала важно шествующий начальник канцелярии губернатора, затем Сеченов в полузастёгнутой шинели и сбившейся набок фуражке, поддерживаемый мощной рукой жандарма.
– Что, Иван Васильевич, масона поймали? – угодливым тенором осведомились из толпы.
– Нет, это не масон, – уверенно сказал кто-то. – Это карточный промышленник по ярмаркам. Я его, кажись, видел на прошлогодней Сборной, как он обчистил кавалерийского ремонтера, ажно на пятнадцать тыщ.
– А ну пошёл из-под ног! – оттолкнул в сторону от саней крутившегося на обочине молодого приказчика Иван Васильевич.
Следом за ним в сани погрузились Сеченов и жандарм.
– Гони!
Разъездной губернаторский кучер пустил пару гнедых крупной рысью, а сзади кто-то жалостливо воскликнул:
– Вот так нашего брата и упекают в Сибирь!
Почти каждый в толпе примерил к себе участь Сеченова, озяб от испуга и поспешил домой, чтобы согреться чаем и забыть навсегда то, чему он только что был свидетелем.
Загряжский с любопытством рассматривал стоявшего перед ним навытяжку нового сызранского городничего.
– Вы что, язык проглотили, любезный? – осведомился губернатор.
– Никак нет! Имею честь представиться вашему превосходительству по случаю назначения на должность сызранского городничего.
– Нечего говорить, хорош градоначальник! Вы и в Сызрани намерены умыкать девиц из почтенных семейств?
Павел Дмитриевич подавленно молчал.
– Ума не приложу, что с вами делать, – продолжал губернатор. – Эта стрельба, эта девица… Эхо от вашего скандала уже катится к Петербургу. Вот что, напишите объяснение на моё имя, я свяжусь с министром внутренних дел. А пока я вас, до решения министра, отставляю от должности сызранского городничего. Ступайте! Ступайте! Передайте девице Кравковой, чтобы она предоставила объяснительную мне лично.
Сеченов брёл по улице, и его самочувствие было ужасным. Он негодовал на всё – на Метальникова, заманившего его в Репьёвку, на Варвару Ивановну, пустую и взбалмошную девицу, на ямщика, согласившегося подъехать в полночь к усадьбе Кравковых, на сопляка корнета, устроившего пальбу в номерах, всё это по воле случая так гладко соединилось, так прочно сцепилось между собой, что увлекло его в пропасть. И сколько ему лететь до самого дна, не ведал никто.
Мимо на больших резных санях, застелённых коврами, проехала весёлая компания. Вдруг сани остановились, из них вылез господин и, пьяно пошатываясь, направился к Павлу Дмитриевичу.
– Сеченов, ты! Не узнаёшь?..
Павел Дмитриевич с негодованием узнал в пьяном вчерашнего забулдыгу поручика Сажина.
– Не имею счастья быть знакомым.
– Да брось ты, Сеченов! Будет притворяться. Помнишь, Бердичев? Дамочки там – одна сласть!
– Не имею чести вас знать, милостивый государь!
– Так ты не ты? Интересно…
– Я – сызранский городничий. Посторонитесь!
– Да?.. А где твои усы? Дай припомнить, какая-то мерзкая история была с усами… Да, о чём это я? Бандерша Зося… Нет, где твои усы, проказник?
– Вы пьяны сударь! Извольте посторониться!
– Я пьян… Не позволю! Сызранский городничий! В морду его, в морду!
Приятели оттащили своего собутыльника от Павла Дмитриевича. «Что за денёк! – подумал он. – Мало горя с этой Кравковой, так и Сажин откуда-то выскочил. – Одно хорошо, что пьян – завтра забудет».
Огорчённый познанием истины, что ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным, Сеченов надвинул на глаза фуражку, поднял воротник шинели и, избегая смотреть по сторонам, чтобы не встретить чужого взгляда, поспешил в номера Караваевой.
Он поднялся на свой этаж и натолкнулся на Анну Петровну, которая его явно поджидала.
– Ах, Павел Дмитриевич! – воскликнула она. – Я всё знаю. Не отчаивайтесь, ещё не всё так безнадёжно. Кроме губернатора, есть ещё общественное мнение, и его повернуть в вашу сторону вполне по силам!
– Что ещё за общественное мнение? – проворчал Павел Дмитриевич. – Здесь губернатор общественное мнение. Отчитал меня и поделом. Я, конечно, не сожалею о своём шаге. Все согласятся, что я поступил благородно, но от этого мне нет никакой пользы. Я отставлен от службы. На Варвару Ивановну тоже возводят подозрение. Скоро Петербург будет знать об этом. Шутка сказать – министр граф Блудов!
– Не скажите, Павел Дмитриевич! – загорячилась Караваева. – Вода камень точит. Допустим, сегодня губернатор вас изуродовал, но завтра, послезавтра, через неделю к нему начнут поступать мнения достойных особ нашего города, от которых он не сможет отмахнуться. К примеру, у меня сегодня приватный вечер, будут все свои. Не соблаговолите вы, Павел Дмитриевич, осчастливить нас своим присутствием?
Предложение пришлось кстати, Сеченову представилась перспектива долгого зимнего вечера в пустом номере, неизбежные мысли и душевные переживания о том, что случилось, и он принял приглашение Караваевой в надежде, что если пользы не будет от этого, то вреда тоже не предвидится, а развеяться в его теперешнем состоянии было просто необходимо.
Полицмейстер Орловский самонадеянно ждал, что Иван Васильевич предоставит ему Караваеву для дотошного допроса, но проходили минута за минутой, а в кабинете начальника канцелярии стало совсем тихо, и тогда Игнатий Мартынович нерешительно толкнул дверь и кашлянул, предупреждая о своем присутствии хозяина, но ответа так и не дождался. Кабинет был пуст и, осерчав, майор громко затопал по ступеням в прихожую, где обратился к дежурному жандарму:
– Караваева дворец покинула?
– Никак нет, – небрежно ответил жандарм. – Как зашли так и не выходили.
Орловскому стало ясно, что Иван Васильевич провёл его, как обыкновенного будочника, ни во что не поставив его заслуги на полицмейстерском поприще, и тут же решил сделать ответный ход. Выйдя на улицу, он принял из рук служителя вожжи и, бодро запрыгнув в сани, покатил по Дворцовой к резиденции подполковника Стогова.
Эразм Иванович посиживал в своём кабинете, с утра он сочинил письмо с отчётом о состоянии дворянских умов, исходя из того, что ему удалось выведать на бале. Закончив писать, он на листе бумаги стал рисовать схему родственных связей самых знатнейших фамилий губернии, используя в качестве источника сведения Сироткина, который, прослужив в уездном суде перед поступлением в жандармы больше пятнадцати лет, знал всё и всех.
Их целеустремленную работу, которую они до обеда едва ли выполнили на четверть, прервало появление полицмейстера, просунувшего хмурую физиономию в кабинет.
Эразм Иванович обладал счастливой способностью не подавать вида, что кем-то недоволен, но появление Орловского могло обернуться получением важной новости, поэтому он срочно отправил своего помощника к его обязанностям, а сам, добродушно улыбаясь, приветствовал майора.
– Что невесел Игнат Мартынович? Опять покрали что-нибудь симбирские воришки?
– Случилось, но не из тех дел, которые имеют прямое касательство к полиции, – мрачно сказал Орловский. – В номерах Караваевой приезжий корнет стрелял в сызранского городничего, но по счастью не попал. Налицо покушение на должностное лицо. Решайте, господин штаб-офицер, кому расследовать этот случай. Явного потерпевшего нет, поэтому полиция здесь не нужна. А круг прав жандармов мне неизвестен.
Новость пришлась Стогову по вкусу: своим живым умом он сразу понял, что это выеденного яйца не стоит, но даёт ему возможность либеральным расследованием и примирением противников завоевать доверие благородного сообщества дворян губернии, которое ему крепко пригодится в осуществлении своих далеко идущих планов продвижения по службе.

Глава 13

Анна Петровна жила во флигеле, занимала его весь целиком, то есть четыре комнаты, одна из которых была большой с высокими стенами и считалась парадным залом, где и происходили собрания заединщиков Караваевой, её клевретов и пособников. Собственно, это был штаб, в котором верховодила хозяйка номеров, и решения, принимаемые здесь, имели немалое влияние на губернскую политику. Своё влияние Анна Петровна осуществляла через приближенных к ней особ, которые состояли в родстве с самыми видными чиновниками губернии и имели на них несомненное влияние. Кроме того, все они имели обширные боковые связи через своячениц, деверей, золовок, крёстных отцов и матерей – это была мощная корневая система, опутавшая всю симбирскую почву. Конечно, питали эти корни отнюдь не сладкие плоды, порой на них вырастали ядовитые колючки, и горе, и плач были тому, кого они задевали и царапали.
В салоне Караваевой каждый имел своё место. В кресле помещался востроглазый, похожий на общипанного воробья, бывший член судебной палаты Василий Дермидонтович Клочков – юридический мозг штаба, тонкий знаток всяческих судебных заковырок. На диване расположились три дамы степенного возраста – Агафья Сергеевна, Ксения Порфирьевна и Васса Егоровна. Первая была сестрой губернского прокурора, вторая – вдовой полицмейстера и свояченицей товарища управляющего удельной палаты Белокопытова, третья дама олицетворяла собой купеческий капитал – очень богатая вдова купца первой гильдии Кувшинникова. На отдельном кресле сидела Мария Фёдоровна, сестра игуменьи женского Спасского монастыря. Сама Анна Петровна исполняла роль дирижёра вечера. Она генерировала идеи и направляла разговоры в нужное русло.
Кто бы сказал, что здесь собрались самые выдающиеся сплетницы Симбирска, тот бы нанёс им смертельное оскорбление. Они, по их убеждению, собирались из побуждений самого высшего порядка. Кто, скажите, сейчас обсуждает вопросы нравственности, справедливости, сострадания? Да никто. Всё идёт своим чередом, жизнь течёт, как отравленная река, и никому нет до этого дела. Сейчас и двух человек не сыщешь, кто обсуждал бы животрепещущие болевые темы, а тогда неравнодушных людей было предостаточно.
По правде говоря, кружок Анны Петровны последний год влачил жалкое существование из-за отсутствия живого конкретного дела. Давно были перемыты косточки всем городским обывателям, давно изучена подноготная каждого заметного лица, на заседаниях штаба царили заметное уныние и застой мысли. И вдруг, как удар грома, выстрел в номерах среди бела дня, внезапно открывшиеся обстоятельства появления в Симбирске Кравковой и Сеченова, вынесение решения их вопросов на губернаторский и даже столичный уровень – всё это сразу дало могучий импульс сообществу самых любознательных людей города, возвратило их к деятельной жизни.
Заседание штаба по планированию операции, имеющей целью спасение доброго имени Варвары Ивановны и Павла Дмитриевича, началось с доклада Анны Петровны. Из первых слов стало ясно, что своим стратегическим мышлением она не уступает Кутузову. Во вступительной части она яркими сочными мазками испытанного оратора обрисовала историю вопроса. Трогательно, в духе прозы раннего Карамзина, докладчица развернула перед сообщниками картину тягостного детства Варвары Ивановны, которая не имела тепла от родителей, росла в прозябании, как падчерица, терпела брань обнаглевших слуг и постоянные пакости от родного брата Мити. Сказав про это, Анна Петровна вспомнила о выстреле в номерах и тут же сделала в своё повествование вставку вранья: дескать, Митя всегда был большим озорником и любил палить из ружья над головой сестры, отчего та сделалась глуховата. Преследования были столь ужасны, что с ранних лет Варвара Ивановна обратилась к богу, моля о его заступничестве. И заступник явился в лице князя Романа Асатиани, пылкого романтически настроенного юноши, и сердца соединились. Но явились и грозные препятствия: мать и брат были против и смертельно возненавидели князя, а рохля отец не пришёл на помощь дочери, поскольку удалился от всех в вольтерьянство и масонство. Князю было отказано, он, вопия и стеная, бежал, куда глаза глядят, и Варвара Ивановна решила посвятить себя богу. Узнав об этом, жестоковыйные мать и брат учредили над ней строгий надзор, но провидение не оставило бедняжку и послало на помощь страдалице Павла Дмитриевича, который помог ей бежать из постылого дома, отрясти прах его со своих ног, достичь града Симбирска и постучаться в двери духовной обители.
Основная часть доклада была посвящена сегодняшнему состоянию дела Кравковой и Сеченова. Перед беглецами, когда они уже думали, что им ничего не грозит, явился младший Кравков, учинил скандал, чуть не застрелил Сеченова, а потом по злостному совету злопыхателей подал прошение в уездный суд на спасителя Варвары Ивановны, благородного Павла Дмитриевича. Но это был лишь первый удар грома, второй последовал в губернаторском доме, где Загряжский всячески «изуродовал» Сеченова и отставил его, до решения министра, от должности сызранского городничего.
Заключительная часть доклада состояла в основном из перлов самой высокопарной патетики. Справедливость – вот к чему призывало и что жаждало сердце Анны Петровны. Справедливость, если не суда, то общественного мнения, которое само по себе и есть высший суд – вот к чему взывала покрывшаяся потом и красными пятнами Анна Петровна. И внимательно и даже с неподдельным сердечным волнением выслушав Караваеву, все с ней горячо согласились. Юридический старичок Клочков заявил, что в действиях Сеченова нет состава преступления и перечислил с десяток статей права, начиная с кодекса Юстиниана; Агафья Сергеевна как сестра жены губернского прокурора, подтвердила достоверность юридических изысканий старичка Клочкова; Вассу Егоровну, женщину полную и рослую, до слёз тронула романтическая связь, живо напомнившая ей неразделённую любовь к коллежскому регистратору Зябликову, которого её братья, завернув в рогожу, сплавили вниз по Волге на барже, где тот и сгинул навсегда; строго державшаяся Мария Фёдоровна, сестра игуменьи, промолвила, что всё в руках божьих, а он не попустит свершиться несправедливости; Ксения Порфирьевна, дама чрезвычайно рассудительная, обратила внимание присутствующих на то, что Анна Петровна оказалась на высоте положения, радикально вмешалась в ситуацию, всё разузнала и разложила по полочкам. Караваева от похвалы зарделась ещё пуще и приказала подавать чай.
Заметим, что ни кем не было сказано ни одного слова, что нужно что-то предпринять, куда-то обратиться с просьбой, походатайствовать, нет, механизм дальнейших действий включался сам по себе. Собравшиеся дамы и старичок доклад восприняли как руководство к действию, им уже не терпелось поскорее покинуть Анну Петровну и поспешить в знакомые дома, чтобы оповестить всех о деталях потрясшего дремотный Симбирск скандала и мнениях о случившемся непонятно каких авторитетных особ, разумеется, в защиту Кравковой и Сеченова как несомненно пострадавших. Их удерживал не обещанный чай, не варенье из крыжовника, которым был славен стол Анны Петровны: с минуты на минуту должен был явиться главный фигурант скандального происшествия.
Чтобы не вмешивать Сеченова в свою внутреннюю политику, Анна Петровна пригласила его на час позже, чем всех остальных, чтобы провести в его пользу разъяснительную работу. Павел Дмитриевич явился одновременно с чаем, поданным одноглазой кухаркой, и произвёл на гостей самый положительный эффект своим внешним видом человека из столицы. На нём был уже известный фрак, малиновый жилет и ослепительно белая рубашка, а также строгие темно-синие штаны со штрипками, напущенные на мягкие полусапожки. Он с ловкостью и допустимой развязанностью вошёл в незнакомое собрание, юридическому старичку ввернул своё, опробированное на других, мнение о реформе Сперанского и варварских экзаменах на классный чин; Агафье Сергеевне, которая болезненно чихнула, посоветовал приложить тёртую редьку к затылку; Ксении Порфирьевне по роговице глаз предсказал будущее счастье; с Вассой Егоровной они посетовали на то, что рубль теряет золотое содержание и на него сейчас трудно купить треть того, что до войны с Бонапартом; Марии Фёдоровне рассказал о своём посещении Саровской пустыни; словом, на всех произвёл самое положительное впечатление.
Чай был выпит, ревизия Сеченову была произведена благоприятным для него образом, и Анна Петровна вынесла загадочное резюме:
– Павла Дмитриевича нужно представить Андрею Ильичу.
– А кто это, Андрей Ильич? – спросил Сеченов, предполагая в нём личность высокого полёта.
– Так вы ничего не знаете об Андрее Ильиче! – поразилась Мария Фёдоровна.
И все враз зашумели, затараторили, пытаясь объяснить, кто такой Андрей Ильич, но стоит ли слушать бабью болтовню, когда речь идёт, пожалуй, о самом загадочном обитателе Симбирска за три с половиной века его стояния на Волге, поэтому лучше обратиться к фактам.
На протяжении многих лет, до конца 1841 года, на улицах Симбирска можно было наблюдать странного своим обличием и поведением человека. Он в любое время года ходил в одной длинной рубахе и босиком, ничего не говорил, кроме имени своей матери – «мама Анна», питался подаянием, но не просил его, как нищие, его люди одаривали сами, жил в хижине. Передвигался этот человек только быстрым шагом или бегом из одного конца города в другой, часто останавливался и часами стоял на одном месте, покачиваясь из стороны в сторону подобно маятнику и твердя ему одному понятное: «бум, бум, бум», при этом подолгу смотрел на какой-нибудь предмет, будь то дерево, забор или дом. Звали этого человека не от мира сего Андреем Ильичом Огородниковым. Со временем он стал главной достопримечательностью Симбирска, верующие люди, а тогда таковых было большинство (поскольку нигилисты в России ещё не завелись), почитали его как юродивого бога ради. Юродство в России всегда имело высокий религиозный смысл, на юродивого и народ, и высшие сословия, и царь смотрели как на оракула, глаголющего откровение, их нравственный авторитет был столь велик, что пред ним склонялся даже Иван Грозный, подтверждение чему можно найти у Карамзина. После Петра I юродство стало выветриваться из религиозной жизни православных. В Симбирске же ещё долго сохранялись старые религиозные традиции, и людская молва определила Андрея Огородникова, после свершения им точных предсказаний относительно конкретных лиц, как юродивого или блаженного. Но значение юродивого не ограничивалось прорицаниями, сам вид его: бесприютный образ жизни, тяготы и страдания, которые он переносил на глазах всего мира, незлобивость и кротость перед лицом обидчиков, готовность отдать голодному всё, что у него есть, всё это понималось людьми как воплощённый в реальности религиозный идеал, следовать которому они, грешники, не могут в силу жизненных условий. Поэтому общество смотрело на юродивого как на своего заступника перед лицом Бога.
Со временем Андрей Блаженный, как его стали называть симбиряне, стал известен и в России, особенно после Отечественной войны 1812 года, которая воспламенила религиозную настроенность и чувства всех сословий русского народа. О нём знал затворник Серафим Саровский, который говорил приходившим к нему за благословением симбирянам: «Зачем это ко мне, убогому, вы трудитесь приходить, – у вас есть лучше меня, Андрей ваш, Ильич…» Это признание святого старца возвышало Андрея Ильича во мнении народа как праведника, покровительствующего Симбирску. «Пока Андрюшка блаженный жив, не будет у нас пожаров», – говорили жители города. И, действительно, Казань выгорела почти дотла, а в Симбирске, пока был жив праведник, пожаров совсем не было. Андрей Блаженный стал эмблемой Симбирска, и многие, после его смерти, считали, что изображение праведника следует поместить в герб города, вместо столба. Но этого, к сожалению, до сих пор не случилось. И сейчас присмотришься к гербу и чудится, что, вместо короны, возлежит на столбе в засаленном халате Илья Ильич Обломов.
Между тем заседание штаба продолжалось.
– Андрей Ильич удивительно проницателен, – с благоговейным восторгом сообщала Агафья Сергеевна. – Госпожа фон Руммель мне рассказывала, что прибегает однажды в их дом Андрей Ильич, никогда до этого здесь не бывавший, и начинает из всех углов выметать сор. Все семейные тут же сказали, что из этого дома им придётся выехать. И что же? Совершенно неожиданно, месяца через два после этого, дедушка подарил матери прекрасный каменный дом на Большой улице, куда и переехали…
– Наши купцы за особенное счастье считают, – веско произнесла Васса Егоровна, – когда, пробегая мимо лавок, наш праведник возьмёт что-нибудь в подарок. Как правило, это вознаграждается успешной торговлей и прибылью.
– А вот недавний случай, – оживлённо заговорила Ксения Порфирьевна, – он до сих пор у всех на слуху. Забежал Андрей Ильич к одной мещанке в дом на кухню, схватил кипящий горшок со щами, бросил его на пол и скрылся. Хозяйка, убирая черепки, нашла огромного паука, который мог бы отравить через щи всё семейство.
– Наш праведник осенён божиим благоволением, – торжественно вымолвила сестра игуменьи. – Судите сами, он берёт голыми руками из печи чугунные горшки, не раз обливался кипятком и без последствий. Нередко целые ночи стоит в снеговых сугробах босым. Необходимо, чтобы наш Андрей Ильич подал Павлу Дмитриевичу какой-нибудь ясно понятный знак. Но стоит ли идти к нему, вот я что сейчас подумала? Будет много лучше, если Андрей Ильич сам обратит внимание на господина Сеченова. Наш город мал, их пути неизбежно пересекутся.
– А что, если ваш праведник не обратит на меня внимание? – засомневался Павел Дмитриевич. – Как тогда это понимать?
– А понимайте просто, – ответил за всех юридический старичок Клочков. – Если он пройдёт мимо вас равнодушно, значит, вы не нуждаетесь ни в его осуждении, ни в заступничестве. Словом, живите себе дальше.

Глава 14

Подполковник Стогов имел приобретённую ещё во времена корабельной службы похвальную привычку планировать каждый новый день с вечера. И сегодня после завтрака он уже намеревался вызвать дежурного унтер-офицера, чтобы послать его за нарушителем спокойствия губернского города якобы сызранским городничим Сеченовым, но принесли почту, и перед штаб-офицером очутилась целая куча писем.
– Семьдесят три штуки, – объявил радостным голосом почтальон. – Распишитесь, ваше высокоблагородие.
Тряхнув рыжим чубом из-под чёрного с орлом кивера, почтовый молодец резво удалился, а Эразм Иванович несколько минут с недоумением разглядывал груду грязно-серых конвертов, наконец, взял один и повернул к свету. Красивым писарским почерком на нём было начертано:
«Его высокопревосходительному сиятельству главному жандармскому офицеру губернии господину Стогову…»
«Что за чушь!» – подивился Эразм Иванович и просмотрел с десяток писем: все они были адресованы ему.
– Сироткин! – воззвал он к себе старшего канцеляриста. – Изволь, братец, объяснить, что сие значит?
– Это, господин подполковник, означает, что в казённой палате опять уволили писарей, – спокойно доложил главный знаток симбирской действительности. – Вот они и сели на торге и пишут крестьянам прошения.
Стогов вскрыл конверт, вынул из него листок бумаги, пробежал глазами несколько строк и воззрился на своего помощника.
– Это ведь совершенная чушь!
– Так точно, господин подполковник, – подтвердил Сироткин. – Что им крестьяне по своей простоте и темноте наговорят, то писаря и запишут, лишь бы деньги взять за само письмо и отправку.
– Почему пишут мне, а не в суд, не губернатору? Кто им рассказал, что в губернии есть штаб-офицер?
– Мужики живут слухами. С чего-то взяли, что вы теперь и есть тот человек, какой послан царём защитить крестьян от барской неправды.
– Этого ещё только не хватало! – вспыхнул Стогов. – Тебе эти писаря ведомы?
– Как не ведомы. Они, как запьют, так из суда переходят жить на торг.
– Так вели срочно унтер-офицеру команды тотчас доставить их ко мне, –велел Стогов. – Ужо я пропишу этим писателям ижицу!
Эразм Иванович был уравновешенным человеком и редко вскипал негодованием, однако сегодняшний случай явно его задел, и он, встав из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету, чтобы обрести спокойствие. «Надо будет сообщить об этом случае Дубельту. Хотя наш народ тёмен и туп, но в нём, как во всякой стихии, будь то вода, никогда нет полной тишины. Что-то в народе всегда движется, толкается, вскипает, пузырится, и нам, жандармам, надо отслеживать любое народное шевеление. Придумали, что я, губернский пуп земли, но ведь народ и плюгавого Емельку Пугачёва назначил царём. Наш народ – баран, от него можно всегда дождаться какой-нибудь дури: думаешь, что он смирен, а он как раз и начнет лягаться. И эти письма – не искорки ли от пугачёвского кострища?»
Стогов стал распечатывать и просматривать письма, набросал вокруг стола ворох мятой бумаги, но не нашёл ничего противного власти – всё нытье и скулёж на худую жизнь. А так ли русскому мужику худо? Во многих деревнях бар не видят годами, живут своим миром. О голоде и слыхом не слыхивали, одеваются в холсты да овчину. Попробовали бы как рабы в Америке нагишом пожить, хотя, правда, там жара, но пекло русскому человеку только в бане годится. В Америке в ходу плети, кандалы, цепи, а у нас крестьянин в синем кафтане и красном кушаке, да красной рубахе, всегда в праздник в сапогах ходит, приплясывая, иной раз смотрится справнее городского мещанина.
Дверь скрипнула, штаб-офицер вскинул голову и увидел широкого в груди мужика, чьи глаза посверкивали из-под косматых бровей раскалёнными углями. Стогов был смел, а тут невольно потянулся к ящику стола, где всегда держал заряженный пистолет, но на полпути задержал подрагивающую руку. Мужик бухнулся на колени и возопил:
– Ваше высокоблагородие защитите и спасите!
Эразм Иванович понял, что это никакой ни злодей, а проситель, и окреп духом.
– Кто смог тебя, такого медведя, обидеть?
– Моему сыну лоб забрили обманом.
Стогов насторожился: опять беззаконие в рекрутском присутствии, и с этим надо было покончить без промедления.
– Где твой сын сейчас?
– Там где лбы рекрутам забривают.
Эразм Иванович крикнул унтер-офицеру, чтобы тот немедленно подготовился к выезду, а сам начал одеваться по всей форме.
– Рассказывай, как на духу, коротко и ясно. Да встань ты с колен, хватит елозить по полу.
– Мой барин Кротков продал среднего сына Васятку здешнему барину Рушкову полгода назад. Продал и продал – барской воле не перечь. Но последнюю неделю меня баба начала поедом есть: чую, говорит сердцем, что с Васяткой неладно, поезжай в город, проведай. Я поупирался; да пришлось ехать, и как раз ко времени. Перехватил сына, спрашиваю, как живёшь? Говорит: худо мне, тятька, новый барин дал мне вольную втайне от меня, а сам меня продал в рекруты за племянника Синебрюхова.
– Остановись! – сказал Стогов, направляясь к выходу. – По пути в присутствие доскажешь. Но знай, борода, что если хоть в слове налгал, запорю до смерти!
– Как можно, – попытался упасть на колени мужик, но Стогов его удержал и подтолкнул к двери.
Подъезжая к рекрутскому присутствию, Эразм Иванович уже полностью постиг комбинацию, которую ежегодно разыгрывал господин Рушко. Он при случае задешево покупал человека и, как следует, составлял купчую крепость. При первом же рекрутском наборе запродавал этого человека какому-нибудь состоятельному мещанину, желавшему нанять за себя рекрута. Перед этим Рушко писал своему рабу вольную (отпускное свидетельство), но обречённый на рекрутство человек об этом не знал и навсегда исчезал в пучине солдатчины.
Появление штаб-офицера в рекрутском присутствии её членов крепко смутило и озадачило. Президент присутствия попытался хорохориться, но Эразм Иванович внятно, и не моргнув, сказал, что располагает секретной инструкцией, позволяющей ему вмешиваться во все сомнительные дела губернских чиновников. Затем он понудил президента вызвать для допроса рекрута Васятку. Тот скоро явился с обритой наполовину спереди головой, увидел отца, разрыдался и бросился ему на шею. Стогов кивнул своему унтер-офицеру и тот оттащил рекрута от родителя.
– По закону всякого наемщика следует спрашивать, добровольно ли он нанялся в рекруты. Вот и ты скажи, как на духу, Васятка: по своей ли воле идёшь в рекруты за племянника купца Синебрюхова?
– На то была барская воля, – помявшись, сказал Васятка. – Он велел…
– У членов присутствия вопросы к рекруту будут? – сказал Стогов. – А где господин Рушко?
– Только тут был, но ушёл.
– Я желаю остаться с членами рекрутского присутствия наедине, – объявил Стогов.
Бывшие в помещении канцеляристы, рекруты и мужики вышли в коридор.
– У меня нет полномочий изменить явно неправедное решение рекрутского присутствия, но я обязан доложить о сём деле в Петербург. Моя почта уходит завтра утром. Надеюсь, господа, что вам хватит времени, чтобы вернуться к повторному рассмотрению дела о фальшивом рекруте.
Когда за штаб-офицером закрылась дверь, члены присутствия переглянулись и кто-то вымолвил:
– Какое счастье, что нам достался спокойный штаб-офицер. Полковник Маслов грыз бы нас до ночи.
– Господа, та собака, которая не лает, всегда больно кусается, – сказал член присутствия почтмейстер Лазаревич. – Давайте поскорее удовлетворим пожелание жандарма и вернём без последствия рекрута его хозяину.
– Но Синебрюхов ему деньги заплатил.
– Пусть они с этим сами разбираются. А рекрутское присутствие здесь ни при чём, ведь так?
После совершения доброго дела Эразм Иванович пришёл в благодушное настроение, но продлилось оно только до возвращения в свой кабинет. В нём находились Аржевитинов и Тургенев.
– Ради бога, простите господа! – изобразил на своём лице нечаянную радость Стогов. – Я был на срочном выезде в рекрутском присутствии. – Не желаете табаку? Я сам не курю, но для гостей держу самый настоящий вирджинский.
Однако гости были явно недовольны: Аржевитинов, поскрипывая деревяшкой ноги, кисло поглядывал мимо хозяина, а на аскетического покроя лице Тургенева застыла брюзгливая гримаса. Стогов в нужное время умел прикидываться сиротинкой, но сегодня его пассы не сняли напряжения, и тогда Эразм Иванович подошёл к своему столу и, опершись руками на спинку стула, сухо сказал:
– Я вас слушаю, господа.
– Мы думали, что вы человек с характером, и пошли на примирение с ветрогоном, – неожиданно звонко провозгласил Тургенев. – А вы нас втравили в историю.
– Что вы имеете в виду?
– Как что? – забасил Аржевитинов и негодующе топнул своей деревянной ногой. – Мы сейчас от этого, с позволения сказать, начальника губернии. Меня, заслуженного человека, этот мальчишка стал учить порядочности. Да-с! Именно, порядочности. И все по вашей подначке идти с ним на мировую. Нет! Теперь полнейший афронт нашему ветрогону и греховоднику!
– Ради бога! – взмолился Эразм Иванович. – Объясните мне, что между вами случилось?
– Извольте! – Тургенев приблизился к столу, опёрся на него руками и оказался лицом к лицу с жандармом. – Ветрогон усадил нас в кабинете и сказал: «Господа, между нами есть неприятности, но вы и я имеем к этому обоюдные причины; полагаю, как благородные люди, мы не обязаны давать об этом кому бы то ни было отчёта, но, к удивлению моему, вы малодушно стакнулись с жандармом! Ха-ха-ха, да знаете ли вы, кто этот жандарм? Он по просьбе моей прислан сюда для моих услуг! Вот вы кому доверились. Господа, я не отнимаю у вас права иметь ко мне неудовольствие, но будьте же благородны, действуйте сами, без жалкого жандарма».
Выслушивая монолог Тургенева, уже достаточно повидавший виды Стогов чувствовал себя кадетом младших классов, пойманным на какой-то отвратительной шалости, за которую полагались розги. Одновременно в нём закипал холодный и расчётливый гнев на губернатора, который по своему ветрогонству так его унизил в глазах достойных и уважаемых людей благородного общества.
Сдерживая волнение, Стогов повинился в своей близорукости и признался, что хотел согласия и единодушия общества с властью и, если унизился, то с доброй целью.
– Я жалею, что обеспокоил искренне уважаемых мною людей, и в другой раз не ошибусь, – сказал Эразм Иванович. – И я вполне согласен с вашим выводом, что губернатор – подлец! Я сейчас же иду к нему и так досажу этому прохвосту, что мало не покажется. Но сначала к этому визиту я должен подготовиться.
Оставшись один, Эразм Иванович взял лист китайской бумаги и, потрудившись около часа, соорудил весьма ядовитое для симбирского губернатора донесение шефу жандармов графу Бенкендорфу, где описал отношение благородного общества к Загряжскому, его ветреность, пустозвонство и неуёмное женолюбие.
Тем временем Загряжский и не подозревал, что над его кудрявой и легкомысленной головой начинают сгущаться тучи, и когда камердинер доложил о приходе Стогова, велел привести его в гостиную, где он с женой и её двумя приживалками играл в дурачки.
– Берите, Эразм Иванович, карты, – пригласил Загряжский жандарма и сразу же прикусил язык: Стогов одарил губернатора таким тяжёлым взглядом, что у того засосало под ложечкой.
– Вы по своей несдержанности огласили существующий между нами секрет и плохо отозвались о жандармах, – объявил Стогов и достал из кожаного портфеля письмо. – Это моё донесение его высокопревосходительству графу Бенкендорфу. Конверт открыт, извольте ознакомиться с его содержанием.
Почувствовав, что они здесь лишние, приживалки покинули гостиную. Загряжский вынул из конверта письмо и углубился в чтение.
– Ах, Алекс! – воскликнула жалким голосом Марья Андреевна. – Когда ты оставишь свои шалости?.. Дорогой Эразм Иванович, пожалейте наше семейство, не отправляйте письмо!
– Губернатор должен знать, что у меня нет огорода, куда он может бросать камень. А вот у него таких огородов много. А камни, чтобы бросить, найдутся.
Загряжский, прочитав жандармское донесение, побледнел и дрожливым голосом произнёс:
– Это непорядочно! Вы так писать не имеете права.
– Что ты такое говоришь, Алекс! – испуганно выдохнула Марья Андреевна. – Эразм Иванович, вы же видите, у него жар, нервный припадок. Вы своим письмом его убьёте…
Стогов изобразил на своем лице мучительное раздумье, выдержал паузу и положил письмо обратно в портфель.
– Только ради вас, дорогая Марья Андреевна. Вы так любите своего легкомысленного супруга, что я решаюсь на утайку происшествия. Но в случае повторения подобного, оно будет присовокуплено к другому донесению, которое я без всяких снисхождений отправлю в Петербург.
Загряжский сразу же повеселел, расправил плечи, и во взгляде, который он бросил на штаб-офицера, тот уловил нечто такое, что заставило его пожалеть о скоропалительном прощении симбирского ветрогона. Но дело было сделано и, отказавшись от приглашения на ужин, Эразм Иванович поспешил вернуться на службу, где его ждали запертые в «холодную» писатели дурацких прошений.
За хлопотами Стогов забыл об обеде, но повар его уже поджидал с готовым борщом и рыбным блюдом столь пикантного аромата, что у проголодавшегося штаб-офицера защекотало нёбо и он, сглотнув сладкую слюну, спросил:
– Чем ты меня намерен сегодня потчевать?
– Пришёл первый рыбный обоз с уральских ловель. Везли в Москву, но и вам, ваше высокоблагородие, кое-что вкусненькое с возу упало.
– Что ж, я, признаться, проголодался.
– Тогда извольте начать с малороссийского борща.
Вкусная и сытная трапеза благотворно повлияла на нервное самочувствие Эразма Ивановича. Холостяцкая жизнь научила его ценить маленькие удовольствия, и, в первую очередь, беречь свое хорошее самочувствие, потому что оно является основным залогом здоровья. И Стогов был отходчив и рассудителен, на дело «писателей» он после обеда посмотрел совсем другими глазами, чем утром.
– Веди грамотеев, – велел он унтер-офицеру и развернул лежавшее сверху груды конвертов письмо.
В коридоре затопали сапогами, распахнулась дверь и перед штаб-офицером предстали два молодца почти саженого роста, годные во фланг в любой полк императорской гвардии. Эразм Иванович присмотрелся к их лицам, вроде трезвы, смотрят настороженно, но не напуганы.
– Отвечайте – это ваша работа? – Стогов указал на груду писем.
– Мы, это наша рука, – ответили «писатели» разом.
– Пусть отвечает один, – сказал Стогов. – Вот, хотя бы ты, но сначала обзовись.
– Федот Карнаухов.
– Почему вы загружаете штаб-офицера губернии совершеннейшей ерундой?
– Мы пишем со слов просителя, – пустился в объяснения Карнаухов. – А то, что глупости, так это у нас народ такой, что, к примеру, мне кажется ерундой, то для мужика очень важно. Потому и пишем, что говорят.
– Вы какого звания?
– Уволены по несправедливости из казённой палаты.
– И за какие грехи, за чарочку?
«Писатели» переглянулись один раз, другой и пришли, видимо, к обоюдному согласию: сказать правду.
– Среди канцеляристов не бывает ни одного трезвенника…
– А вот врёшь! – перебил его Стогов. – Мой Сироткин не пьёт.
– Какой он канцелярист? Он – жандарм.
«Вот шельма! – мысленно усмехнулся Эразм Иванович. – Но ведь прав, Сироткин в первую очередь жандарм».
– Ну-с, братец, продолжай.
– Мы обносили взятым у просителей начальника стола. Вот он на нас и взъелся.
– Сколько берёте за прошение?
– От пятидесяти копеек и выше.
– Господа писатели! Я нахожу ваше искусство вредным и советую заняться другим промыслом, – важно объявил штаб-офицер.
– Но мы на другое не способны, – заныли «писатели», выбирая на полу место почище, чтобы упасть на колени. – Другому нас не учили.
– Тогда мне придется стать вашим учителем. Поступим так. Я сделаю запрос, как с вами поступить, но чтобы ни одного дурацкого прошения на моём столе не было. В противном случае будете сидеть в холодной до тех пор, пока не явится решение из Петербурга. Ну как, вняли тому, что я сказал?
– Как не вняли, но нет такого закона, чтобы нам не писать, – вякнул Федот. – Как нам жить без писания?
– Идите служить, – строго сказал Эразм Иванович. – До ответа из Петербурга разрешаю писать по два прошения в день, но не глупых, а по настоящему делу.

Глава 15

Поздним утром следующего дня Варвара Ивановна постучалась в номер Сеченова и спросила, не изволит ли Павел Дмитриевич сопровождать её к губернатору.
– Эх, Варвара Ивановна! – сказал Сеченов, открыв дверь, – сегодня все симбирские сороки на заборах только тем и заняты, что про нас стрекочут. Увольте меня от своей просьбы. И вообще нам нужно разъединиться. Болтовни много.
– Так вы меня покидаете, Павел Дмитриевич? – спросила Кравкова.
– Это необходимый шаг. Но вы, я думаю, не останетесь без присмотра. В вашем деле не обойдётся без влиятельных попечителей.
– Что же, благодарю вас за всё, что вы для меня сделали, Павел Дмитриевич, – промолвила смиренно Кравкова, как и подобает будущей инокине.
Затем она вернулась в свой номер, оделась и вышла на улицу. День был солнечный и яркий, за ночь навалило много снега, который похрустывал под ногами прохожих. Колокольным звоном ударили соборные часы, спугнув с кровли храма крикливых ворон. Варвара Ивановна пошла по Московской улице, которая поднималась вверх. Она шла неторопливо и не оглядывалась по сторонам, погружённая в свои мысли. Предстоящая встреча с губернатором её сильно волновала, поскольку это было для неё необычно. Воспитанная в провинциальной Репьёвке, она совсем не знала жизни и, кроме исправника Фёдора Кузьмича, наезжавшего к Кравковым снимать пробу с настоек, наливок и запеканок, никого из значительных лиц не видела, тем более губернатора, который ей, по внушённому родительницей чувству верноподданности, казался существом высшего порядка, средоточием разящих молний и спасительных милостей. Варвара Ивановна сильно надеялась на последнее, то есть на милость, полагая, что её решение затвориться в монастыре выше всякого осуждения, это подвиг, доступный очень немногим, и в глубине души восторгалась и любовалась своим поступком.
Свой первый визит к губернатору Кравкова совершила как бы в горячечном бреду, и сейчас почти ничего не помнила из того, что происходило в губернаторском доме. Аудиенция была скоротечна, она толком и осмотреться не смогла, как оказалась снова на улице рядом с Павлом Дмитриевичем. В номере Варвара Ивановна попыталась привести в порядок свои впечатления, но, увы, ничего не вспомнила, кроме нескольких жалких слов, вымолвленных ею тогда, которые ничего не значили и не объясняли. И направляясь к Загряжскому, Варвара Ивановна горячо затверживала то, что она намеревалась сказать, чтобы губернатор проникся к ней снисхождением и сочувствием. Но ей так гадко напортил братец Митя, учинивший вчерашний переполох, всплыл факт бегства в сообществе с мужчиной, и её богоугодный поступок приобрёл неприятный скандальный оттенок.
Варвара Ивановна свернула с Московской на Дворянскую улицу, стала переходить её, как вдруг увидела перед собой оскаленную конскую морду, и ноги её подкосились. Из щёгольских санок выскочил румянощёкий господин в мерлушковой бекеше и едва успел подхватить ослабевшую от испуга девицу. Это был Сажин.
– Ба! – вскричал он, дохнув на Кравкову тягчайшим перегаром. – На ловца и зверь бежит! Наша симбирская знаменитость! Знаете ли вы, сударыня, что о вас говорят во всех домах города? Вы у нас прямо Жанна д’ Арк! Мне давесь показали вас издали, но, клянусь честью, вблизи вы ещё более прекрасны!
Варвара высвободилась из рук Сажина и попыталась уйти, но он её удержал.
– Это, знаете, вполне в духе французских романов! Я в своё время почитывал их, когда служил в Одесском пехотном полку, а мы стояли в Бердичеве. Знаете, премилый, шикарный городок, там такие, знаете… впрочем, ну их к чёрту! Да!.. А где шельмец Сеченов? Я, кажется, вчера его встретил. Да… Впрочем он отпирался и твердил, что он не Сеченов, а городничий. Я в затруднении. Хотя усов, да, усов нет! Наши офицеры за картёжное рукоблудие запретили ему усы!
– Оставьте меня, – пролепетала Варвара Ивановна, – я направляюсь к губернатору.
– К губернатору? Великолепно! Это наш брат, офицер! Он вас не выдаст, спасёт от монастырской кельи. И что за дурь вы, право, удумали! Нет, в Бердичеве девицы гораздо просвещённее во всех вопросах. Хорошо – к губернатору! Садитесь в санки, я вас мигом домчу!
– Нет! Нет! – решительно запротестовала Варвара Ивановна. – Мне не к спеху.
– Тогда поедем к Андрею Алексеевичу Сизову, у него три сестры вашего возраста, такие премилые, правда, помешались на стихах князя Шаликова. Плюньте на губернатора, между нами говоря, он порядочный ветрогон. Забудьте келью! У Сизовых вас встретят прекрасно! Опять нет? Тогда прощайте и скажите мерзавцу Сеченову, или как там его, что я его ещё встречу и не спущу.
Уличное происшествие не смутило Варвару Ивановну, тем более сумбурная речь нетрезвого Сажина не могла отставить её от принятого решения. Перед входом в губернаторский дом она перекрестилась и вошла в швейцарскую, где ей помогли снять верхнюю одежду, кликнули губернаторского камердинера, и тот по широкой лестнице провёл её второй этаж, а затем в кабинет Загряжского.
Надо сказать, что Александр Михайлович с нетерпением ожидал появления Кравковой. Её история его заинтересовала, затронула романтические струны души, которые начинали звучать, когда он видел хорошенькое личико, чувствовал, что перед ним порывистое неопределившееся создание. Это были его охотничьи угодья, конечно, он не шёл к цели напролом, не позволяло положение, да и воспитание давало о себе знать, но его увлекала игра, расстановка западней и ловушек, он любил, как охотник, высвистывать свою жертву, наблюдать, как она постепенно шаг за шагом приближается к нему в смятении и покорности. Но Загряжский решил сначала покончить с кляузной стороной вопроса.
– Вы знаете, что ваш брат написал прошение в уездный суд? – спросил Загряжский у Варвары Ивановны.
– Я слышала об этом, – пролепетала она.
– От кого слышали? Впрочем, не отвечайте, я и так догадываюсь – от Сеченова. Кстати, где вы познакомились с этим господином? Что вас связывает? Соблаговолите объясниться, чтобы пресечь всякие слухи. Голубушка, вы не знаете, что такое Симбирск, а я, поверьте, знаю. Наши благородные дворяне ужасные сплетники, и упаси вас бог, попасть в эти жернова. Да, что это у вас? Объяснение. Так давайте его.
Кравкова протянула губернатору лист бумаги. Он взял его и, подойдя к окну, стал читать.
От желающей вступить в Спасский монастырь из дворян
девицы Варвары Ивановны дочери Кравковой.
На требование Вашего Превосходительства имею честь объяснить, что моё непреодолимое желание было вступить в монастырь с того самого дня как я узнала решительный отказ, сделанный моими родителями сватавшемуся за меня князь Роману Петровичу Асатиани, к которому я питала чувства самой страстной любви. Сия причина и жестокость побудили меня положить на себя клятву переменить образ жизни и посвятить себя Богу…
Загряжский внимательно посмотрел на Кравкову, не находя в ней той своенравности и решительности, которые прочитывались в объяснении.
– А что, этот князь беден?
– У него всего пятьдесят душ.
– Да, негусто. Но вернёмся к Сеченову. Я не могу понять, чем он возбудил ваше доверие? Познакомились на именинах, перекинулись парой слов, и вы его просите помочь? Неосмотрительно.
– Я сразу поняла, что Павел Дмитриевич – благородный человек, чуткое сердце. Он много пострадал. Не вините его.
– Благородный человек. А на меня он произвёл впечатление неблагоприятное. Я, конечно, знаю о его высоком покровителе, но очень уж он смахивает на прожжённого мошенника, этакого вкрадчивого плута.
– Я могу сказать о Павле Дмитриевиче только хорошее.
– Ладно, оставим Сеченова, тем более, что ему больше нет никакого резона мешаться в вашу жизнь. Я удовлетворён вашим объяснением, но исполнение вашего желания поступить в монастырь не в моём праве. Не знаю, оцените вы это или нет, но сегодня я был у высокопреосвященного Анатолия и говорил о вашем деле. Знаете, церковь не любит торопиться, особенно в таком случае, как с вами. Вам, конечно, мало что известно, но выходка вашего брата привлекла внимание общества, сейчас об этом судят и рядят во всех домах города. А не желаете ли вы, Варвара Ивановна, – шутливо сказал Загряжский, – чтобы я учредил над вами свою опёку?.. Вам нужна защита от злопыхателей, нужно время, чтобы успокоиться от треволнений, наконец, просто иметь возможность для отдыха. И, знаете, это не моё предложение, а моей жены Марьи Андреевны, поэтому ответ вы дадите ей.
По существу, сказанное Загряжским, было первым шагом в осуществлении очередного амурного плана, который зародился вчера, когда жена неосторожно заговорила о Кравковой и Сеченове, подначенная прибывшей в её дом прямо от Караваевой своей приятельницей Агафьей Сергеевной. Сестра губернского прокурора отчаянно выступила в защиту справедливости, в первую очередь досталось тем, кто, по её мнению, распространяет про беглецов грязные слухи (это были явные враги губернатора), потом в самом выгодном свете представила положение Кравковой, и на глазах у Марьи Андреевны выступили слёзы. Загряжский любил слушать сплетни и просидел у жены до того момента, пока Агафья Сергеевна не распрощалась с хозяевами.
– Ах, Алекс! – вздохнула жена. – Агафья Сергеевна – прекрасный собеседник, но почему она пользуется такими ужасными духами. У меня голова болит.
– У меня, признаться тоже, но от её болтовни.
– Но ведь ты говорил, что в некоторых случаях она незаменима.
– Я и сейчас не отрицаю, что её болтовня нравится симбирянам. Она моя сторонница, Мари. Вхожа во все дома.
– Алекс, я хочу, чтобы ты помог этой бедняжке Кравковой. Её история меня расчувствовала.
– Не могу, даже если бы захотел. Это дело духовных лиц. Но уступаю: завтра съезжу к высокопреосвященному Анатолию. Но вряд ли он будет торопиться. Церковь осторожна с теми, вокруг кого нелестный шум.
– И всё равно Кравкову жаль. Но можно помочь ей другим образом. Она остановилась в этих ужасных номерах. Ты помнишь, как мы ночевали в Казани по дороге в Симбирск. Ужасные тараканы с усами. Брр!.. А что, если до поступления в монастырь, Кракова поживёт у нас? Гостевые комнаты свободны. Она развлечёт меня и Лизу.
Предложение жены сразу понравилось Александру Михайловичу, но он вида не подал и строго заметил:
– Я согласен. Но не стоит эту беглянку близко знакомить с Лизой. Знаешь, дурной пример заразителен. А я, как губернатор и отец семейства, не могу одобрить поведение Кравковой.
– Ах, оставь это! Лучше будь повнимательнее к Кравковой при встрече. И передай моё приглашение.
– Хорошо, моя милая.
Загряжский нежно поцеловал руку жены и чрезвычайно довольный вышел из комнаты. Александр Михайлович был опытным искусителем женских сердец, но Симбирск не Петербург, и его умение сердцееда в провинции, где девы патриархально строги и следуют воле родителей, почти не на ком было испробовать. Поэтому Кравкова в этом смысле его сильно заинтересовала ещё во время встречи, когда она вывалилась из ямщицкой кибитки на губернаторский раут. Загряжский определил беглянку как девицу взбалмошную, с переменчивым настроением, такие легко меняют пристрастия: сегодня они мечтают о замужестве, завтра – об иноческой келье. Конечно, с ними опасно связываться, но Загряжский надеялся, что опыт в интимных делах поможет ему действовать в верном направлении.

Глава 16

Многолюдный только на двух-трёх улицах Симбирск вечером будто вымирал, редко где проскрипит подошвами прохожий, проедут, направляясь в гости, поселившиеся на зиму в губернском городе дворяне, пробежит, подхватывая от стужи, то одну ногу, то другую бродячая собака, и снова воцаряется тишина морозного вечера, которую нарушают разве что компании подгулявших молодцов, пролетающих на санях, запряжённых разгорячёнными от бега лошадьми, с гамом, свистом, а то и разудалой песней.
Самой громкой компанией удальцов была та, в которой атаманствовал отставной поручик Сажин, состоявший в родстве со многими знатными семействами губернии, и сам владелец пятисот крестьянских душ, иногда большой мот, но чаще жмот, предпочитавший приблизить к себе какого-нибудь выпорхнувшего с немалыми деньгами из родительского гнезда молодого дворянчика и со вкусом обучить его пить водку и шампанское, делать из рома жжёнку, образовать по части женщин в известном доме на Нижне-Чебоксарской улице, а когда деньги будут истрачены, снабдить банкрота сторублёвой ассигнацией и отправить к родителям охотиться в девичьей.
Сажин последнее время скучал, от скуки отправился на бал к Бестужеву, от скуки стал шалить в номерах Караваевой, проспался у своего приятеля Сизова, поутру поехал прогуляться по Большой Саратовской и возле номеров Караваевой увидел молодого человека, который выскочил из сеней заведения нараспашку с пистолетом в руке. Определив в нём офицера, Сажин поспешил незнакомцу на выручку:
– Падай в сани! – горячо воскликнул он и, поднявшись на ноги, озорно свистнул и погнал лошадь прочь от людной улицы.
Погони за ними не было, и Сажин присмотрелся к своей добыче. Это был, судя по мундиру, корнет Инженерного корпуса, совсем молодашка, но по мутному взгляду, Сажин понял, что тот не трезв.
– Позвольте отрекомендоваться – поручик Мишель Сажин. А вы каким образом попали в номера? Приезжий?
– Корнет Кравков, можно просто Митя. Я сам не знаю, зачем упал в ваши сани. Где мой пистолет?
– У вас в ногах, – ухмыльнулся Сажин. – Вы кого-то убили? Кого?.. Ах, да! Что я спрашиваю, это, конечно, был соперник. Тогда вам нужно укрытие? У вас оно есть?
– Конечно, нет, – сказал огорошенный натиском Сажина молодой человек. – Я выстрелил в подлеца, но, кажется, мимо.
– Но вы не уверены, а вдруг попали, – предположил Сажин. – Тогда вам надо на время спрятаться, чтобы узнать достоверные результаты вашей стычки с соперником.
– Он мне не соперник, – поморщился Митя. – Но я его точно убью, а потом убегу на Кавказ.
– Что ж, мысль понятная, – сказал Сажин. – Убить соперника и убежать к чеченам, это им понравится: поступок, достойный настоящего джигита.
Тем временем они уже достигли Свияжского подгорья, где была усадьба приятеля Сажина отставного ротмистра Сизова, который с тремя сёстрами проживал в просторном доме, рядом с которым был флигель и ещё несколько бревенчатых построек хозяйственного предназначения.
– Предлагаю, корнет, руку дружбы, – несколько высокопарно произнёс Сажин, любивший при случае принимать позу романтического героя. – В сем замке проживает ротмистр Сизов, и здесь вы будете в полной безопасности.
– Право, я не знаю, – нерешительно сказал Митя. – У меня нет намерения стеснить незнакомого человека.
– У него просторно. Выходите из саней. Не будем морозить дворника, который уже распахнул перед нами ворота. Ба! Да уже и сам хозяин на крыльце.
Сизов был лёгким в общении человеком, и сошёлся с Митей после двух-трёх слов, повёл его в дом, познакомился с сёстрами, которые сразу взяли корнета в кольцо и стали его расспрашивать о петербургских новостях, но тот лишь краснел и глуповато улыбался, пока его не выручил Сажин, прекрасно понимавший, что Кравкову нужно сейчас не милое девичье общество, а чарка ерофеича с солёным огурцом и ржаным ломтем.
Вместе с хозяином они ушли на мужскую половину дома и очутились в комнате, где крепко пахло табаком, на кровати лежала бурка, на стенах висели несколько ружей в простой и дорогой отделке, холодное оружие, на столе стояла початая бутылка, несколько чарок, половина солёного арбуза, огурцы и глиняный жбан с квасом.
Ерофеич всех ещё теснее сблизил, и Митя многословно и очень красочно поведал своим новым друзьям о причине, заставившей его срочно примчаться в Симбирск.
– Сеченову надо набить морду, – мрачно заявил Сизов. – И никаких с ним дуэлей. В морду и только в морду! А затем дать здоровенный пинок под зад!
– Это счастье от него не уйдёт, – сказал Сажин. – Однако сначала надо выручить девицу. Если попадёт к монашкам, хоть на день, назад они её не отдадут. Что тебе наказывали родители?
– Для отца уже никто из детей не существует, а маман дала мне наказ возвратить Вареньку домой.
На какое-то время в комнате воцарилась тишина, затем ротмистр скрипнул стулом, подошёл к окну, некоторое время дышал в него горячим перегаром, вытаял во льду кружок стекла, поглядел на небо и сообщил:
– По всему к вечеру закружит метель. А она, говорят, всегда на руку конокрадам. Не горюй, корнет! Выкрадем сегодня твою Вареньку из номеров, а после пусть ищут ветра в поле.
Сажин отставил рюмку, резко поднялся и заходил по комнате, запросто поглядывая на хозяина.
– Нет, тебя невозможно, Сизов, обогнать мыслью! Я только-только начал догадываться, как помочь Кравкову, а ты взял и выдал, что я хотел сказать.
– Не горюй, Миша! У тебя лучше получится выдумать, как нам это дело исполнить. Правда, ты по батюшке не Илларионович, а Петрович, но по выдумке, можно сказать, почти Кутузов.
– Сначала надо спросить корнета, как он относится к похищению сестры, – заметил Сажин. – Думаю, что он согласится. На Кавказе, куда он намерен бежать, наскучив барской жизнью, похищения девушек в обычае у всех племен. Толкуют, что у русских с азиатами общая судьба: тогда почему не начать перенимать их привычки. Решай, Кравков, а мы с ротмистром, ну прямо горим желанием совершить подвиг.
Корнет вскочил со стула, шумно выдохнул и протянул руку Сажину:
– Я согласен!
К ним приблизился ротмистр и, полуобняв своих сообщников за плечи, прошептал:
– Это дело сугубо тайное. До набега на номера Каракаевой, никто не должен покидать моей усадьбы.
– За исключением меня, – спохватился Сажин. – Я должен бытьу тушки, у неё сегодня день ангела. Я отлучусь. Но не более, чем на час.
– Ты уже сейчас пьян, – заметил Сизов. – Но ладно, езжай. Я и без тебя обойдусь.
– Я друзей не подвожу, – сказал Сажин. – Но тётушкино наследство тоже не пустяк.
Хотя Сизов и определил Сажина в стратеги будущей операции, но зная, что тот может и не вернуться, решил всё делать сам. Здесь надобно сказать, что Сизов был, если так можно выразиться, из городских помещиков. Его пятьдесят десятин пахотной земли, шесть десятин заливного луга на Свияге находились сразу за городом и возделывались крепостными людьми, коих у него насчитывалось сорок две мужские души, включая сюда всех, от мала до велика.
Проводив гостя в отведённую ему комнату, ротмистр кликнул дворника, что-то нашептал ему на ухо и сел пить чай со сливками, коими любил себя баловать близко к полудню, за два часа до настоящего обеда. Сизов был счастливым человеком, поскольку знал своё место в жизни, не мечтал, не заносился в желаниях, и уже имел на примете небедную вдову – дворяночку, с которой непрочь был вступить в супружеские отношения, но его беспокоила судьба сестёр. Им обеспечить счастье он был не в силах, можно было только надеяться на случай, но он, как известно, выпадает гораздо чаще богатым, чем бедным.
С Сажиным он подружился, не имея в виду женить его на какой-нибудь из сестёр, поручик был богат, но в мужья не годился, поскольку крепко дружил с Бахусом, к тому же ветрен и непоседлив, имел семь пятниц на неделе и много раз признавался, что не сменяет звание холостяка ни за какие семейные коврижки. Успел бросить свой оценивающий взгляд озабоченный ротмистр и на Кравкова, но и на того надежды было мало: корнет был богат, и уже полтыщи лет как русский дворянин, а Сизов хоть и мало уступал ему родословием, но достатком не мог с ним сравниться. «Хотя чем чёрт не шутит, – размышлял он, покуривая пенковую трубку, – надо будет присмотреться к нему посерьёзнее».
Выкурив трубку, Сизов пошёл к сёстрам, посидел рядом с ними, послушал девичье щебетание, в котором нашёл приятное душегрейное безмыслие родных существ, которых он должен сберегать всю оставшуюся жизнь.
«Чёрт бы взял наши сословные различия! – вдруг подумал дворянин в девятом поколении. – От них дворянской бедноте и счастья нет. На старшую заглядывается сын купца Андреева, но и он и я знаем, что свадьбе не бывать».
Ротмистр не зря вспомнил об Андрееве, у которого среди прочих промышленных заведений имелась самая большая мельница на Свияге. Там Сизов молол своё зерно, а его мужики делали и сбывали купцу рогожи для хлебных кулей, а одна семья держала четыре больших лодки и сплавляла в них по Свияге до Казани муку тончайшего помола, которая была знаменита между татарами, как самая лучшая для выделки лапши и любимой ими сладкой стряпни.
За сплавщиками Сизов и послал дворника, определив им в умысле похищения Кравковой главную роль похитителей. Это были два брата-близнеца, силачи и кулачные бойцы, равным которым в Свияжском подгорье не было. Сизов им благоволил, но и подчинил себе так, что они по слову барина были готовы идти в огонь и воду.
Накинув на плечи бекешу, ротмистр вышел к ним на крыльцо: братья поклонились, сняв шапки, в пояс и, тряхнув пшеничными кудерушками, весело посмотрели на барина, думая, что тот их хочет выставить на спор как кулачных бойцов, однако ошиблись.
– Вы мне нужны оба, когда совсем стемнеет. Явитесь к мосту, в сани заложите игреневого мерина. Понятно!
– Чего ж тут не понять. Явимся.
– Возьмите с собой большой рогожный куль, из тех, что помягче. А теперь ступайте. И никому ни слова.

Измученный погоней за сестрой, Митя Кравков не спал почти двое суток, и, добравшись до кровати, ещё не коснулся головой подушки, как окунулся в тяжёлый и мутный сон, так и барахтался в нём до наступления темноты, когда на усадьбе началось обычное для этого времени суток шевеление: истопник принялся топить печи, слуги, спавшие по запечьям и на лавках, наконец-то продрали от послеобеденного сна глаза и принялись чесать бока, охать от полученного удовольствия и рассказывать, что кому приснилось.
Митя окончательно расстался со сном, когда возле его комнаты раздались шепотки и тихий девичий смех, затем дверь приоткрылась, и в зыбком свете коридорной свечи обозначился стройный силуэт, увенчанный кудрявой головой. Это видение поразило юного корнета до немоты, ведь он, несмотря на свою природную взбалмошность, был совершенно не образован по части амурничанья, но дарованные природой позывы заставили его потянуться навстречу девице, отчего кровать заскрипела, дверь захлопнулась, и в коридоре послышались удаляющиеся шаги.
Сизов и Сажин были уже на ногах, покуривая трубки, и одетые так, будто собрались в поле на охоту: на голове мерлушковые шапки с короткими козырьками, бекеши, перепоясанные в талии широким ремнём, тёплые суконные штаны, заправленные в высокие сапоги.
– Корнету с нами делать нечего, он своей суетой может испортить всё дело, – сказал Сажин.
– Ему и места в санях не будет, – рассудил Сизов. – Когда мы получим девицу, то она будет трепыхаться и, неровен час, столкнёт кого-нибудь из нас под ноги погони.
– Что и погоня будет? – поежился Сажин. – Это нам бы ни к чему.
– Она и мне не нужна, – ротмистр подошёл к окошку. – Но мы не на Кавказе, а в городе, пропажа девицы откроется сразу, но я придумал, как погоню сбить с толку. К тому же на дворе уже крепкая позёмка, она и заметёт наши следы.
Кравков заплутал в потёмках дома, и в кабинет хозяина его привела кухонная баба. Корнет выжидательно посмотрел на Сажина.
– Вы уже готовы? Что, пора в путь?
Мишель взглядом переадресовал вопрос хозяину.
– Мы решили, корнет, что справимся в этом деле без тебя, – бодро объявил ротмистр. – Тебе нужно быть в стороне от этого дела. Мой человек сейчас определит тебя на постой к моей тётушке, что живёт на Солдатской улице. Это далеко от номеров Караваевой и ты будешь от этого дела в стороне.
– Что будет с Варей?
– Мы её привезем сюда и сдадим на попечение моих сестёр, все приличия будут соблюдены, а я сразу отправлюсь в дворянское собрание, прихватив с собой Сажина.
Кравков на мгновенье задумался, затем вынул кошелёк.
– Сколько на это дело надо денег?
– Мы думаем обойтись ста – ста пятьюдесятью рублями.
– Извольте, господа, – заторопился Кравков. – Вот вам двести рублей. Когда я увижу сестру?
– Думаю, что завтра, – повеселевшим голосом сказал Сажин. – Скорее всего, мы привезём её к вам.
Кучер Сизова был уже готов в дорогу, Кравков оделся и, обменявшись рукопожатием с хозяином и Сажиным, отправился на новую квартиру. В кармане у него лежала записка ротмистра к родственнице, и на прощание младшая из сестёр, зачем-то выбежавшая в коридор, наградила его жарким испуганным взглядом, который навсегда впечатался в возбуждённую память корнета.
– Не пора ли и нам в путь? – сказал Сажин, разглаживая мятые ассигнации о край стола. – Не понимаю, почему некоторые люди так небрежно относятся к деньгам, мнут их, комкают, обливают чаем, молоком и, конечно, вином.
– Может сказать комнатной девке, чтобы согрела утюг? – усмехнулся ротмистр.
– Какой смысл греть утюг, когда в руке только две бумажки? – расхохотался Сажин. – Это Бенардаки, наверно, орудует утюгом, отглаживая мятые мужицкие рубли, у него их каждый день прибывает на многие тысячи.
– Между тем, нам действительно пора, – сказал, отойдя от окна, ротмистр. – На улице уже самая настоящая метель.
Приятели утеплились широкими шарфами, которыми закрыли нижнюю половину лица и погрузились в сани Сажина. Ротмистр взял в руки вожжи и направил лошадь в открытые дворником ворота. К счастью, метель была не ледяной, а мягкой, снег несло по открытому пространству Свияги, он моментально облепил путников, впереди коня почти ничего не было видно, но ротмистр родился в подгорье и мог здесь ходить с завязанными глазами. Вскоре показался мигающий огонек, это был масляный фонарь на городском конце моста и, проехав с тридцать саженей, они встретились со щегольскими купеческими санками, возле которых стояли ожидавшие барина парни.
Сизов в энергичных выражениях объяснил своим людям, что они должны сделать, и потребовал повторить сказанное. Убедившись, что группа захвата свою задачу выучила назубок, он отправил её вперёд, а сам с Сажиным направился следом. В центральную часть города они въезжать не стали, остановившись на Ярмарочной площади, совершенно пустой и имевшей несколько въездов и выездов на городские улицы. Ротмистр остановил коня на заветренной стороне громадного амбара и предложил Сажину погреться дымком. Они раскурили трубочки и, прижавшись для тепла друг к другу боками, стали вслушиваться и всматриваться в напичканную летящими хлопьями снега вечернюю темноту.
Приятели едва успели докурить до половины, как снег вокруг саней закрутился особенно буйно и кто-то отчётливо произнес:
– Слышь, Трошка, куревом тянет? Щупай вокруг глазами и руками, авось, что-нибудь и нащупаем.
Бывалый ротмистр не стал дожидаться, пока эти явно разбойного покроя людишки приблизятся к саням. Выхватив из-под полы бекеши пистолет, он закричал громовым голосом: «Стоять!» и выстрелил в темноту. И крик, и выстрел были заглушены воем метели, но незваные гости поняли, что здесь им не рады, и сгинули без следа в снежной замяти.
– Наши-то не пройдут мимо? – спросил Сажин, которому уже надоело сидеть в санях: двести рублей в кармане настойчиво звали его в буфет дворянского собрания.
– Скоро будут, – уверенно сказал Сизов. – Давай, Мишель, выйдем из саней и разомнём ноги, чтобы резвей убегать от погони.
– Завидую твоему веселью, – хохотнул Сажин. – А я вот волнуюсь.
– Отчего?
– Не потерять бы двести рублей, если придётся бежать…
– Погоди, – остановил приятеля Сизов. – Вроде конь всхрапнул?

Метель на Большой Саратовской была не столь сильной, как в подгорье, улица была почти пуста, и братья подъехали к номерам Караваевой, почти никого не встретив. Привязав вожжи к коновязи, они поднялись на крыльцо, миновали сени и открыли дверь прихожей. Сторож в овчинной безрукавке лениво глянул в сторону гостей, и тут же был крепко, до костного хруста, ухвачен за руки.
– Показывай, где барышня Кравкова, из-за которой тут была пальба!
Сторож мотнул головой в сторону лестницы и повёл налётчиков на второй этаж. Вокруг было пусто: Анна Петровна была в гостях с агитацией в пользу Сеченова, а Павел Дмитриевич, наскучив одиночеством, предпринял прогулку по заснеженным улицам и сейчас стоял возле губернаторского дворца и злобно глядел в окна, за которыми веселились гости и откуда доносились звуки скрипки.
Дверь в номер Кравковой, не имевшей привычки пользоваться щеколдой, была не заперта. Варвара Ивановна сидела за столом и смотрела в заснеженное окно. На сторожа и братьев она взглянула без страха, но с недоумением.
– Барышня Кравкова?
– Да это я, а кто будете вы?
– Нам велено доставить вас в другое место.
– В какое? – Кравкова поднялась со стула. – Я никуда не пойду.
– Доставай куль, Ванька! – велел тот, кто был рядом с девицей, и не успела Варвара Ивановна пикнуть, поскольку от страха у неё пропал голос, как оказалась в рогожном куле, который тут же подхватили налетчики и, оттолкнув сторожа, побежали на выход. Навстречу им поднимался по лестнице помещик Волобуев, вернувшийся из гостей от Бенардаки. Парни столкнули его вниз, но сызранский помещик стал звать на помощь:
– Грабят! Грабят!..
Крики разбудили население номеров, игравшие в карты приезжие офицеры выскочили на зов о помощи с оружием в руках. С улицы, весь в снегу, явился только что приехавший из деревни известный симбирский буян полковник Дробышев, который сразу придал гостиничной неразберихе характер следствия:
– Что украли, у кого? – вопросил полковник, вытряхивая из усов и бакенбардов намерзшие льдинки.
Ответом ему было недоуменное переглядывание и молчание. Наконец, сторож ожил от страха и задышливо проскрипел:
– Украли девицу Кравкову.
От оцепенения, вызванного этим известием, первым избавился полковник Дробышев, который кинулся во двор к своей тройке. За ним выбежал в расстегнутой шинели с пистолетом в руке один из квартировавших в номерах офицеров.
– Я с вами!
В этот миг в воротах показался Сеченов, и Дробышев преградил ему путь:
– Куда поскакали выехавшие отсюда люди?
– В сторону Ярмарочной площади, – ответил смущённый полковничьим натиском Сеченов. – Но в чём дело?
Но Дробышев уже был в санях и турнул кулаком кучера, а запрыгнувший следом за ним офицер прокричал:
– Украли девицу из соседнего с вами номера!
Погоня скрылась в вихревых плесках непроглядной метели, и Павел Дмитриевич наконец-то постиг смысл разыгравшейся во время его отсутствия трагедии: неизвестными злодеями была похищена Варвара Ивановна. Завтра же об этом станет известно губернатору, через две недели графу Блудову, что для Сеченова почти неизбежно должно закончиться, если не ссылкой или тюрьмой, то крушением служебной карьеры.
Враз ослабевший Павел Дмитриевич едва-едва сумел подняться на крыльцо, обтёр лицо снегом, чтобы взбодриться, и вошёл в номера. Он опасался, что на него сейчас накинутся с вопросами, но обитатели номеров выдвигали самые разные предположения, кто совершил налёт. Говорили, что похищение юной симбирянки совершил какой-нибудь её тайный воздыхатель и, конечно, по взаимной договорённости сторон. Наиболее опытные в российской действительности предлагали допросить с пристрастием сторожа, предполагая в нём соучастника преступления. Кое-кто уже побывал в номере Кравковой и обнаружил, что её лисий с большим воротником салоп похитителями не забран, она, возможно, спрятана ими в самой гостинице или в домах поблизости. «Ба! – воскликнул кто-то из самых догадливых. – Через дорогу Воскресенский собор, и похищенная девица сейчас там стоит под венцом».
Последняя мысль пришлась по нраву жившим в номерах офицерам, приятель которых с полковником пустился догонять похитителей. И они поспешили в собор, чтобы проверить наиболее пикантную версию происшествия.
Павел Дмитриевич, не задерживаясь, прошёл на второй этаж, где заглянул в комнату Кравковой. Действительно салоп девицы висел на вешалке, иначе не могло и быть. Варвару Ивановну в самом деле украли, но не разбойники и не чеченцы, о которых завтра заговорит весь Симбирск, а это было делом рук её взбалмошного братца Мити. В этой мысли Сеченов уверился сразу, но она его не обрадовала, ведь если девица перейдёт на сторону брата, то роль Павла Дмитриевича во всей этой истории может перемениться самым радикальным образом, и молва вполне может обвинить его, что он покусился на семейные устои, а то и заподозрить в попытке совращения дворянской дочери. Мнение обывателей самое страшное, что только можно было вообразить – уголовное судилище, лишение прав состояния и каторга в какой-нибудь сибирской крепости.
То холодея, то сгорая от ужаса, Павел Дмитриевич запёрся в своём номере, вынул из саквояжа пистолет и огненные припасы, зарядил оружие, всхлипнул и поднёс дуло к виску.

Ротмистр угадал: через мгновенье перед ними появились сани, и рослый парень бросил куль на ноги Сажина.
– Вас видели? – сказал Сизов.
– Только сторож, но он пьян. Погони вроде нет.
– Всё равно постойте здесь, и если она будет, то уведёте её в сторону оврага, пусть там девку ищут! – энергично сказал ротмистр и обратился к Сажину. – Как она?
– Дышит, но она в одном платье. Эти балбесы привезли её раздетой.
– Тогда гони! – велел Сизов, запрыгивая в сани. – В куле не замёрзнет, но я ещё укрою её своей бекешей.
Под гору конь пошёл вмах, и скоро похитители со своей добычей были дома, Сажин быстро занёс куль в дом и положил возле печки на пол. Извлечённая на свет Варвара Ивановна недоуменно оглядывалась по сторонам и подрагивала от озноба.
– Великодушно простите нас, сударыня, за причиненные вам неудобства, – галантно произнёс Сизов и щёлкнул каблуками. – Вы в моём доме, и здесь все к вашим услугам.
– Кто вы такой? – дрожа, вопросила Варвара Ивановна.
– Ротмистр Сизов. А это мой приятель поручик Сажин, он объяснит, почему вы оказались в моём доме.
– Все очень просто, – улыбаясь, сказал поручик. – Вы оказались добычей проходимца и мерзавца. Ваш брат Митя обратился к нам за помощью, и вот вы оказались здесь.
– А где он сам? – заоглядывалась Варвара Ивановна.
– Мы позаботились, чтобы он остался в стороне от этого щекотливого дела. Завтра он будет здесь, – доложил ротмистр. – Но меня, признаться, удивляет, что вы не радуетесь своему освобождению
– Я поехала с Павлом Дмитриевичем по своей охоте, и он вовсе не мерзавец, а относился ко мне хорошо.
– Сейчас не время говорить об этом, тем более с незнакомыми людьми. – сказал Сизов. – Мы исполнили то, что просил ваш брат, и не хотим знать ничего, что больше этого. Прошу, сударыня, пройти к моим сёстрам. С ними вам будет удобнее и веселее.
Ротмистр, галантно поддерживая Варвару Ивановну за локоток, проводил её на женскую половину, представил сёстрам, для которых появление девицы одного с ними возраста стало настоящим подарком. Они закружились, защебетали вокруг гостьи, мигом устроили чаепитие возле самовара и с замиранием сердца, а порой, и обливаясь слезами, выслушивали её историю любви к князю Асатиани и жестоких и бессердечных родственниках, воспрепятствовавших соединению любящих сердец.
Чуть позже выяснилось, что Варвара Ивановна – страстная поклонница творений князя Шаликова и в девичьей полились, сопровождаемые вздохами, заламыванием рук и прочими причудами, стенания плюгавого статью и духом стихотворца, от которого, а вовсе не от Пушкина, была без ума женская половина дворянской России.

Глава 17

Полковник Дробышев был завзятым лошадником, и в запряжке у него были добрые кони, не раз выносившие хозяина из беды, в которую он неоднократно попадал, разъезжая по ярмаркам, где вёл крупную игру в карты и многие опустошенные полковником помещики подозревали его в мошенничестве, даже пытались бить, но, заграбастав выигрыш, Дробышев на своей знаменитой тройке вовремя уходил от грозившей ему опасности.
Борзые кони, казалось бы, должны были настигнуть похитителей, но вьюга застилала преследователям очи, и Дробышев, толкнув кучера в спину, крикнул:
– Стой! Надо послушать…
Крутящиеся столбы снега, шурша, проносились мимо саней, в которых, напряженно всматриваясь и вслушиваясь во взбаламученную мглу, сидели охотники за похитителями Кравковой, и их терпение было вознаграждено: совсем недалеко с визгом заржал конь и заскрипели ворота, и Дробышев завопил: «Держи вора!»
Кони рванули к большой избе, полковник, выскочив из саней, кинулся к воротам, ударил со всего разбега плечом в створы, но они даже не шелохнулись.
– А ведь они здесь! – радостно сообщил офицер. – Вот свежий санный след уходит в подворотню.
Дробышев присел на корточки, уверился, что офицер говорит правду, затем вынул из саней саженый дрючок, которым отбивался не раз от воров на просторных симбирских дорогах и, подойдя к дому, со всего размаха ударил по закрытым ставням. Створки разлетелись щепками, но звона разбитого оконного стекла никто не услышал.
– Это точно, воровской притон! – вскричал полковник. – Ставни повешены на сруб, будто это окна. Ломай ворота! Приготовить оружие!
Ворота штурмовали вдвоем, но они стояли неколебимо, пока Дробышев своим дрючком не сокрушил одну доску, в пробоине мелькнул свет и старушечий голос стал урезонивать взломщиков.
– Что ломитесь? Кольца в калитке не видите. Я воротца не запираю, здесь как был проходной двор, так и остался.
Дробышев остолбенело молчал, но офицер оказался догадливее: потянул за кольцо, и калитка легко открылась.
– Не томите, а то я озябла, – прошамкала бабка. – Дом пустой. Что ищите?
– Сюда сейчас заезжали сани? – строго сказал Дробышев. – Где ты их прячешь?
– Откуда я знаю? Я глуха, барин, как печка. Может, кто и заезжал. Иной раз выйду во двор, там полно людей, а кто такие, не ведаю. Что дадут за постой, то и беру.
Но полковник, не слушая хозяйку, смотрел себе под ноги, затем хмыкнул, вырвал у неё из рук фонарь и пошёл по санному следу к высокому глухому забору.
– И как я сразу не понял, что это действительно проходной двор! – вскричал Дробышев. – Вот и ворота. Провели нас, поручик, как придурков. Ясно, что это воровской притон, вернее вход в него. Тут по оврагу, где течёт Симбирка, в избах, норах и прочих схронах можно спрятать целый полк, и никто его не отыщет. Держи, бабка, свою плошку! А тем, кто сейчас заезжал, передай, что на этот раз они сцепились с полковником Дробышевым, и спуску им от меня не будет.
Кучер повернул тройку в сторону Большой Саратовской, и вскоре она остановилась у номеров Караваевой. Здесь по-прежнему в коридоре было людно, постояльцы на все лады обсуждали происшествие, появление Дробышева оживило уже начавшую стихать дискуссию.
– Вы удивитесь, господа! – громогласно объявил полковник. – Похищение девицы явно не дело рук благородного человека.
– А кто же злодей? – враз спросили несколько постояльцев гостиницы.
– Ясное дело, что это сделали кавказские азиаты, те же чечены, – мрачно произнес сызранский помещик Волобуев. – Вот и доигрались с ними. Недавно, как его, да, виршеплёта Пушкина стишки отобрал у дочери, так в них эти конокрады возвеличены до небес. На кой чёрт России Кавказ? Говорят, что грузины православные, но моего деда в Тифлисе ни за что среди белого дня зарезали.
Волобуевскую версию захотелось поддержать многим, но этому решительно воспрепятствовал Дробышев.
– Кавказцы здесь ни при чём, – решительно заявил полковник. – Мы с поручиком взломали притон, воровскую избу у начала спуска в овраг, и удостоверились, что похитители там были за несколько минут перед нами, но смогли уйти, благодаря вторым воротам. Девицу надо искать в воровской слободке в овраге.
– Зачем же её украли? – растерянно вопросил Сеченов, появившийся на пороге своего номера
– Как зачем? – удивился наивности постояльца Волобуев. – Потребуют с родителей выкуп. А пока посадят на цепь в яме и будут кормить объедками.
– Надо же, господа, что-то предпринять! – воскликнул Павел Дмитриевич. – Знает ли об этом полицмейстер?
– Начальник нашей полицейской части Филиппини живёт в соседнем доме, – сообщил кто-то из коридорных слуг. – Позвать?
Сеченов понемногу пришёл в себя и осознал всю двусмысленность и шаткость своего положения: начни он суетиться, могут подумать, что хлопотливостью хочет отвести от себя подозрения, но нельзя было и вовсе удалиться, могут вообразить, что он ударился в бега. Но Павел Дмитриевич был достаточно увёртлив, чтобы отвести на время подозрения от себя.
– Где этот каналья сторож, коему полагается беречь постояльцев? – воинственно распушив бакенбарды, осведомился отставленный сызранский городничий. – И где мадам Караваева? Если она застряла в гостях, то пусть кто-нибудь из слуг ее отыщет и объявит о случившейся беде.
Это предложение получило поддержку у присутствующих. За Караваевой был послан коридорный слуга. Сторожа, который спал на диване, растолкали, поставили на ноги и, чтобы он не осел на пол, прислонили к коридорной стене. На него сразу и налетел ястребом, лютый спросонья, полицейский капитан Филиппини.
Получив крепкую затрещину, сторож вообразил, что он всё ещё находится на плацу Семёновского полка, в коем отслужил четверть века и, выпучив глаза, рявкнул:
– Рад стараться, ваше высокоблагородие!
– Ты что, скотина, меня не узнаешь? – рассвирепел Филиппини и врезал сторожу ещё одного леща.
– Никак нет, ваше благородие, узнаю: вы полицейский капитан.
– Докладывай, что ты видел, только не лги, – предупредил Филиппини. – Розги для тебя всегда готовы.
– Налетели два молодых мужика, меня лишили памяти, а девицу сунули в куль и унесли.
Филиппини вывел сторожа к свету и повторил вопрос, но услышал точно такой же ответ.
– Это были мужики? Какие мужики?
– Наши симбиряне, одного зовут Иваном, а другого не знаю.
К полицейскому офицеру приблизился полковник Дробышев и обстоятельно рассказал про свою погоню.
– Это уже кое-что! Изба с двумя воротами мне ведома, она проходной двор для всяких воров и бродяг.
– Надо учинить там, не медля, повальный обыск! – потребовал полковник. – На кону жизнь дворянки.
– К сожалению, сие невозможно, – развел руками Филиппини. – Чтобы перетряхнуть воровскую слободку, надо собрать всех городских полицейских, а в оцепление поставить роту из гарнизонного батальона. Этим заниматься ночью нельзя. Утром я доложу о происшествии полицмейстеру Орловскому, и, думаю, после решения всех вопросов, в полдень начнём ворошить воровские притоны. У кого есть сообщить по этому делу что-нибудь важное, прошу остаться, остальным предлагаю разойтись по номерам. Перепелятников!
– Я! – отозвался полицейский.
– Запри сторожа в какой-нибудь чулан. А сам займи его место в прихожей. Всех, которые входят и выходят, записывай.
Постояльцы начали расходиться по своим номерам, Павел Дмитриевич хотел было тоже удалиться к себе, но возле двери решительно развернулся и подошёл к капитану.
– Имеете что-либо сказать?
– Девица Кравкова в Симбирск приехала со мной для поступления в Спасский женский монастырь. В некотором смысле я за неё ответственен, но кто бы мог подумать, что совершится столь ужасное злодейство.
– Вы были в своём номере, когда совершалось похищение?
– К сожалению, нет. Я совершал в это время вечернюю прогулку.
– В метель? – Филиппини остро глянул на Сеченова. – Хорошо. Составьте к утру письменное объяснение о вчерашнем вечере, и тогда мы продолжим беседу.
Павел Дмитриевич долго не мог заснуть, к неустойчивости его положения как недопущенного к должности градоначальника, добавилось явно промелькнувшее в глазах и тоне разговора полицейского капитана подозрение в похищении девицы Кравковой.
– Чёрт меня дёрнул с ней связаться, – отчётливо проговорил, ни к кому не адресуясь, Сеченов, и тотчас в дверь осторожно постучали.
– Павел Дмитриевич, вы не спите? – это была сгоравшая от нетерпения погрузиться в разыгравшийся в её номерах скандал Караваева. – Я шокирована! И прошу ваших объяснений.
Сеченов возжёг свечку и открыл дверь хозяйке, которая пылала любопытством и немедленно приступила к допросу, во время которого несколько раз испытывающе взглядывала на своего постояльца, от чего тот ёжился, предполагая, что и Караваева видит в нём похитителя. Не выдержав, он спросил напрямик:
– Надеюсь, вы не предполагаете во мне коновода этой гадкой затеи?
– Беда в том, что вас никто не видел гуляющим по городу, кроме бродячих собак.
– Моя беда в том, – чуть не всхлипнул Павел Дмитриевич, – что у меня доброе и отзывчивое сердце. Потому и пострадал не единожды от чёрствых людей. Но господь всё видит, и перед ним я чист!
Сеченов перекрестился на образ в правом углу комнаты и, достав из кармана большой платок, бурно высморкался.
– Возможно, от этого случая ваши дела улучшатся, – попыталась его успокоить Анна Петровна. – Пропажа Кравковой, решившей определиться в монахини, не пройдёт мимо нашего архиерея преосвященного Анатолия. Он обратит внимание губернатора, что это дело надо тщательно расследовать, потому что некоторые господа могут начать говорить, что Кравкову, дабы она не раздумала, уже закрыли в секретной келье монастыря, и назад ей ходу уже нет.
– Какая же мне от всего этого выгода? – недоуменно глянул на хозяйку Павел Дмитриевич.
– Что ни на есть прямая: Кравкову будут искать днём и ночью, а когда найдут, окажется, что вы честный человек, а в Симбирске это мнение дорогого стоит.
– Найдут ли? – засомневался Сеченов. – Полковник Дробышев видел, что воры пропали в овражной слободе. А я слышал, что там живут страшные головорезы.
– Всё это враки, – авторитетно заявила Караваева. – Полковник – известный буян и враль. Рассудите, зачем овражной босоте Кравкова?.. Смешно даже думать об этом. Скорее это проделки самой беглянки. Что, если она говорила вам неправду, а имела целью добраться до Симбирска для встречи с каким-нибудь офицером? А может она решила разбить чью-то семью. Вы, мужчины, склонны судить о женщинах по лучшим из нас, и легко ошибаетесь.
– Но Варвара Ивановна и губернатору призналась, что имеет сильное желание поступить в монастырь, – напомнил Сеченов.
– Вы не можете себе даже представить, как женщины коварны, даже лучшие подруги. Я, как и вы, не раз обжигалась на своей доброте и доверчивости. И вся причина – зависть, вы даже представить себе не можете, сколько людей в городе сейчас вам завидуют?
– Завидуют! – поразился Павел Дмитриевич. – Да я бы сейчас с радостью поменялся своим несчастьем с любым.
– Многие вам завидуют, что они не в силах по своей слабости характера совершить то, что совершили вы. Поэтому у вас и образовалось столь много недоброжелателей.
– У меня о них заботы нет, – сказал Сеченов. – Поскорее бы объявилась Кравкова, чтобы я очистился от подозрений. Страшно подумать, если весь этот бред будет оформлен губернатором в донесение и дойдёт до графа Блудова!
Караваева уже вызнала всё, что ей было нужно, и отправилась с прокурорским обходом по своим владениям. Утомлённые переполохом постояльцы отошли ко сну, коридорный слуга был трезв и чистил мелом медный подсвечник. Анна Петровна спустилась на первый этаж, где преподнесла полицейскому большую чарку очищенной, завякавшему в чулане сторожу было велено молчать. Выйдя в сени, Караваева отомкнула щеколду и выглянула во двор. Метель угомонилась и крупно вызвездило, узкий серпик народившейся луны был почти незаметен среди светил, сияющих как лампады, с веток рябины возле крыльца осыпались под своей тяжестью мягкие хлопья снега.
Но в Симбирске спали не все, были и полуночники. Из дворянского собрания вышли Сажин и Сизов, поглядели друг на друга и расхохотались.
– Тем ты и дорог мне, Мишель, что у тебя лёгкая на козыри рука, – сказал ротмистр. – Я уже было простился с двустами рублей, которыми наградил нас корнет, но удача тебя не покинула. Ты сейчас куда?
– Туда, – махнул в неопределённом направлении рукой Сажин. – Дойду своими ногами. До встречи.
Поручик и в самом деле ещё не решил, куда направить свои нетрезвые ноги: к Бестужеву или весёлой вдовице, всё это находилось неподалеку, и он не спешил, охваченный очарованием звёздного неба, которое не только сияло, но и звучало в хмельной голове подгулявшего Сажина умиротворяющей музыкой. Он подхватил упавший с карниза комок снега, отёр им разгорячённое лицо и замер, привлечённый звуками торопливых шагов. Скоро из-за угла вышла и поспешила к губернаторскому дворцу стройная дама, и в голове поручика зазвучал охотничий рожок. Он убыстрил шаги и вскоре смог рассмотреть незнакомку. Она была одета в салоп и покрыта расписной в больших маках шалью.
«Наверняка губернаторская служанка», – решил Сажин и, ускорив шаги, схватил незнакомку за руку.
– Симбирск – опасный город, – сказал поручик. – Не далее, как несколько часов тому, украли девицу. Позвольте мне быть вашим сторожем, милая барышня.
Незнакомка замедлила шаги и повернула голову, но лицо её было закрыто вуалью, и тут же она заперхала и закашлялась совсем как старуха.
– Мне, барин, провожатые не нужны, – прошамкала бабка. – Шёл бы ты своей дорогой, а то кликну жандарма, дворец-то рядом.
Превращение стройной незнакомки в старуху было столь быстрым и неожиданным, что Сажин на какое-то время оторопел. И этого оказалось достаточно, чтобы она вошла в калитку, которая вела в оранжерею, где своим ключом открыла двери, обернулась и рассмеялась дребезжащим смешком, в котором поручик явно уловил нотки издевательства над своей персоной. Но Сажин не оскорбился, а почувствовал себя весело, от того, что освободился от наваждения.
«Правду говорят, что сзади молодуха, а спереди старуха!» – подумал он и звонко расхохотался. Этого смеха оказалось достаточно, чтобы с дерева, возле которого стоял Сажин, осыпался снег и запорошил его с головы до ног.

Полотнянко Николай Алексеевич, родился 30 мая 1943 года на станции Тальменка Алтайского края, русский поэт, прозаик, драматург и публицист. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького СП СССР.
С 1973 г живет в Ульяновске. Автор 9 книг стиховорений, 5 исторических и 3 современных романов, 2 комедий, 5 повестей и 20 рассказов. В том числе, создал и опубликовал в изд-ве «ЭКСМО», Москва, романную трилогию из истории Симбирского края: «Государев наместник» («Богдан Хитрово»), 2007. «Бунташное войско Стеньки Разина», 2008. «Клад Емельяна Пугачёва»,2009.
Лауреат Всероссийской литературной премии им. И. Гончарова, 2008. Награжден медалью им. Н.М. Карамзина, 2011.
Главный редактор журнала «Литературный Ульяновск».
Председатель Союза русских писателей, Ульяновск. Член Союза писателей России.

(Продолжение следует)