Евгений Мельников. ДОМОВОЙ. Роман.

Памятное слово о писателе

2 марта 2013 года исполнится два года со дня кончины известного ульяновского писателя Евгения Зиновьевича Мельникова.

После окончания Ульяновского педагогического института и срочной службы в армии, он с головой окунулся в литературное творчество с верой, что удача не замедлит к нему явиться. Так и случилось: вышла первая книжка его трепетных, сквозящих обнажённой душевностью стихотворений «Подземная вода», а через год, в 1974, появилась, сначала в журнале «Волга», затем в Приволжском книжном издательстве его повесть «Угол прицела», которую высоко оценили ведущие писатели Василь Быков, Григорий Коновалов и Николай Шундик, давшие Евгению Мельникову рекомендации для вступления в Союз писателей СССР.
В 1977 году Е. Мельников, получив писательский статус, стал единственным в области профессионально работающим прозаиком, молодым, с явной перспективой творческого роста. И Евгений Зиновьевич не обманул надежд почитателей своего таланта: одна за другой в ближайшие десять лет в издательствах Саратова и Москвы были изданы книги романов, повестей и рассказов, в которых в полной мере отразились духовные поиски автора на изломном для страны историческом отрезке времени. Это – «Второе дыхание», «Метеорный дождь», «Шаровая молния», «Кулаки Пифагора», «Третий лишний» и другие произведения, которые стали заметным явлением в нашей литературе и зримым свидетельством творческого роста писателя, его духовного кругозора и умения восчувствовать и отразить острые проблемы современного бытия человека и общества в художественных образах языком традиционной русской прозы.
Евгений Мельников был честным писателем и принципиальным человеком, и это помешало ему найти себя в новой России. Но он много трудился, и в его рабочем столе лежат новые, ожидающие своего издателя, повести и романы.
Последний свой роман «Домовой» он закончил незадолго до смерти.

1. ВЫСТРЕЛЫ ИЗ-ЗА ДЕРЕВЬЕВ ЖЕЛТОГО ДОМА
Спускаясь по эскалатору, она вдруг поняла: с ней обязательно что-то произойдет. Такое уже было, стоило возникнуть сыроватому запаху.
Становилось страшно, словно в детском сне, впервые соприкоснувшемся с тьмой.
Она выскочила из метро, свернула в ближайший переулок, удивляясь, что пока с ней ничего не происходит, и в тот же миг оцепенела: за торцом низкого коттеджа, сквозь темную решетку ветвей и строительных лесов, ярко блеснул храмовый купол, ослепивший ее. Сознание затуманилось, но в нем сверкнула забытая молния, хлестнувшая ударом кнута.
Врач принял ее бред за следствие удара затылком о бордюрный камень. Но когда после нескольких лечебных сеансов потерпевшая продолжала настаивать, что помнит только отрывки из прошлой жизни (она-де была внебрачной дочерью богатого окольничего и обманула свою сводную сестру, за что и несет кару), то необычную пациентку перевели из белого здания больницы в желтый дом.
Появление в палате такой нестандартной больной вызвало неоднозначную реакцию среди банальных аборигенок, разделившихся в ее оценке на враждебные группировки: одни считали ее опасной гадалкой, вырвавшейся из жадных лап таборного барона; другие, беря во внимание ее бархатисто-сочный, а иногда волнующе-хрипловатый голос вкупе с пластичной мимикой лица прозревали в ней служительницу Мельпомены, уставшую от назойливых поклонников и потому пожелавшую забыться в новой роли безумной сестры Гамлета; третьи решительно заявляли, что она – похотливая Мессалина, крутая мамочка привокзальных проституток, которая успешно косит под дурочку, спасаясь от тюрьмы. Однако незнакомка никак не реагировала на этот комариный зуд, прекращая нахальные расспросы о себе одним лишь обжигающим взглядом. И после каждого такого жгучего выплеска ее мерцающе-подводных смарагдовых зрачков некоторые столбенели, иные машинально крестились, но все приходили к однозначному выводу, что им подсунули натуральную ведьму.
Сама же незнакомка ловила себя на странном ощущении покоя, совершенно необычном для нее. Вначале, правда, она пугалась своей неопределенности, похожей на космическую невесомость или на запертость в душной коробке лифта. Впадала в легкую панику от отсутствия нормальных человеческих связей, не говоря уже о родственных – даже эти малахольные соседки по палате вызывали подобие зависти, когда их навещали близкие, даря подарки и ласку, пускай и фальшивые. Но постепенно она приходила к догадке, что в этом беспамятстве – ее спасение, так как минувшее способно погубить. Ведь чем больше таинственных трещинок приоткрывалось в былом – в основном из детства, – тем отчетливей она понимала, что внутри нее что-то (или кто-то?) не согласуется с главным, не сопрягается гармонично, раздваивается в сознании на два «я», одно из которых подавлено другим, привнесенным как бы извне. (Наверное, так оно и было – чуть позже она поделилась со мной этим своим сокровенным состоянием).
Пришло время, когда держать незнакомку в лечебнице уже не было смысла: вела она себя адекватно, от психотропных лекарств отказывалась и утверждала, что временная амнезия лечится только реальной жизнью. Тем не менее, изъявляла упорное и непонятное желание остаться в больнице в качестве уборщицы или санитарки, даже ночной сторожихи, так как этот новообретенный мир ей стал привычней покинутого. Сразу же возникла проблема с жильем, но и она разрешилась благополучно.
Спасение явилось в образе мешковатого плечистого мужчины средних лет с круглым лицом простолюдина, с невыразительными глазами и белесыми бровями, с такой же скучной прической, в темно-сером костюме со складками на широкой спине и со вздувшимся на коленках брюками. В кабинете главврача, куда она вошла с достоинством игуменьи, этот увалень со вздернутым носом бросился к ней навстречу, но споткнулся о складку ковра и успел лишь схватить ее за плечи, чтобы не упасть.
– Здравствуйте, Варвара Ивановна! Наконец-то я вас нашел! – радостно воскликнул он.
Собственное имя показалось ей таким же неуклюжим и чужим, как и сам мужчина. Она стряхнула со своих плеч его руки и оглядела с некоторой досадой: неужели это ее муж или, не дай бог, любовник? Впрочем, на фоне окружающего оны выглядел таким реальным и здоровым, что примирил с собой, со своей внешностью. Преодолевая грубоватый запах одеколона, исходивший от тяжелого подбородка незнакомца, она увильнула взглядом от его счастливых глаз, в которых мелькнуло что-то интимное. Тотчас подумала, что профессия этого мужлана как-то состыкована с его основательной фигурой. И потому спросила напрямую:
– Вы из милиции или из ФСБ?
Незнакомец хмыкнул и простился с романтической надеждой, что его узнают сразу. Взглянул на женщину со стрелковым прищуром и предложил прогуляться.
Они прошли в узкий дворик, выложенный серыми квадратными плитами, между которыми пробивалась щетинка юной травы. Свернули на древесную территорию, напоминавшую поселковый скверик, и присели на широкую скамью у трубчатого забора. Увалень предложил ей закурить, но она резко отказалась.
– Бросили, значит? А ведь смолили по две пачки в день. Похвально. А вот я слабак. Да и работа мешает, – в его голосе было столько искренней своеобразной интонации, что она показалась ей знакомой. От волнения Варвара обнажила сахарно-белые зубки с узкой щербинкой в центре верхнего ряда: мол, взгляни на них, дурачок, какие еще там две пачки никотина в день. Действительно, не верилось. Он побеждено вскинул руки, а потом вдруг озадачил ее вопросом, в котором опять проскользнуло нечто интимное: – Неужели такое можно забыть, Варвара Ивановна?
Она скосила на него фиолетово-гневливый глазок, вновь поморщилась от плебейской вони одеколона с примесью такого же табака и, уже не в силах его терпеть, этот запах из прошлого, вызвавший сердечную спазму, досадливо отвернулась. Пробурчала сквозь зубы:
– Можно… Давайте без загадок и психологии: вы кто?
Мужчина не обиделся, хотя в уголках его глаз мелькнула тень грусти.
– Я бывший следователь прокуратуры, а ныне адвокат и директор частного сыскного бюро. Карнаухов Вадим Петрович. Был и остаюсь вашим преданным поклонником. Точнее: вашего большого таланта.
– Ого! И какого же? – Она спросила не без внутреннего вздрога, круто повернувшись к нему всей грудью.
– Ну как же, Варвара Ивановна! – Вадим опять воскликнул с укоряюще-отчаянным изумлением. – Впору подозревать вас в розыгрыше. Ладно меня вы забыли, бывает. Но свой талант, свое призвание, свою божью искру… Впрочем, простите, – спохватился он, заметив вспышку раздражения в ее взгляде. – Вы являетесь народной артисткой России, лауреатом Государственной премии Варварой Самсоновй, по игре которой на сцене соскучились все театралы нашей замечательной губернии. Слава Мельпомене, вы найдены…
Как-то легко и сразу почувствовав себя знаменитой, бывшая пациентка дурдома высоко взметнула свои разлетные брови и неотразимо улыбнулась – опять блеснула беломраморная крепость рекламных зубов с той особенной щербинкой, которой отмечены многие баловни в области культуры. Змеиный яд неодолимого тщеславия, приправленного особым женским соусом, заново проник в нее. Замерцали влажным блеском прекрасные глаза. Между чувственных и еще свежих губ, сохранивших трогательную девичью выпуклость, прошмыгнула ящерица нескрываемого торжества, оставив свои хвостик в левом уголке. А вожделенные покатые плечи гордо распрямились. Но, не будучи настолько наивной, чтобы поддаться летучему гипнозу обольщенья, она быстро прихлопнула трезвой ладошкой рассудка почти сексуальный восторг греховного инстинкта, затрепыхавшегося попусту в душе, лишенной творческих витаминов. И холодно спросила:
– Оставим Мельпомену в покое. Как вы меня нашли?
– Случайно, Варвара Ивановна, – радостно вздохнул Карнаухов, расплющивая носком ботинка окурок. – Я хоть и неплохой сыскарь, но ваш след потерял. А недавно увидел вашу фотку в телепередаче «Жди меня»…
– Мою фотографию? – Перебила его с беспокойством Самсонова, делая круглые глаза. – По Центральному телевидению? Как хоть я выглядела?
– -Узнать вас было трудно, честно говоря. Ситцевый платочек до бровей, байковый халатик, лицо одинокой монашки. Но я вас узнал сразу. Остальное было делом техники.
– Ужас,- зябко передернула плечами Самсонова и насупила черно-бархатные брови, – Кто меня снимал? Я ведь просила главврача не давать обо мне никуда никакой информации. Видимо, кто-то щелкнул мобильным телефоном. Тут у меня много завистниц и недоброжелателей. Даже среди медперсонала. Мечтают, чтобы я поскорей отсюда убралась. Один врач даже предлагал мне руку и сердце…
– Кто бы это ни был, я ему все равно благодарен. И вся театральная публика нашего региона тоже, – усмехнулся Карнаухов и пружинисто поднялся,- Давайте лучше погуляем. Не люблю сидеть на одном месте.
Они двинулись по дорожке, усыпанной сухим гравием. Параллельно тянулись живые изгороди колючих зацветающих кустарников, в центре курчавилась нежно-салатовая лужайка с одним обшарпанным постаментом без памятника. В прозрачном небе таяли сугробы зыбучих облаков, истекая к горизонту ручейками дымчатых полос. Во всем сквозила щемящая пора обновленья.
Однако весна не помешала чуткому уху сыщика уловить слабый хруст сухой ветки под чужими ногами. Вадим машинально оглянулся: взгляд его по счастливой случайности сразу уткнулся в черное длинное дуло пистолета, выдвинутого из-за ствола старою тополя, к которому вплотную примыкали с двух стопой лохматые кустарники в белых лапках соцветий. Того, кто целился, видно не было – мешала ветка, унизанная клейкими хвостиками лопнувших почек,- но Карнаухов продолжая в гипнотической паузе смотреть в черный глазок смерти, успел толкнуть Самсонову в плечо и крикнуть: «Ложись!». Варвара отшатнулась с выражением гнева, собираясь отчитать детектива за хамство. Но этого толчка хватило для ее спасения: миновав намеченный затылок Самсоновой, бесшумная пуля прошелестела, как змея в овсе, над левым ухом частного сыщика. Падая, он потащил за собой упитанное тело народной артистки, которая смаху плюхнулась на колени и протестующее вскрикнула: «Что вы себе позволяете, товарищ мент!». Вадим грубо схватил ее за ворот халата и снова толкнул вперед, за толстый комель ближайшего дерева. В ту же секунду вторая, я потом и третья пули звонко дзенькнули о гипсовый постамент.
Вадим разбойно свистнул, и вскоре донесся шуршащий по гравию звук легкой обуви – очевидно, стрелявший убегал. Он не просматривался за высокой стеной зеленой изгороди. Намного подождав, Карнаухов смело бросился в погоню, наперерез стрелку, протаранив тяжелым телом плотный колючий массив. Весь исцарапанный, очутился на соседней параллельной дорожке, наполовину покрытой мелким гравием, наполовину песком, утрамбованным до сального блеска. По этой дорожке должен был сейчас бежать стрелок. Но его и след простыл. Куда он мог так быстро скрыться?
В конце аллейки Вадим заметил женщину в больничном халате и в глухом намоте серого платка до бровей. Она сидела на скамейке, обхватив руками голову, качала ею из стороны в сторону и тихо подвивала., Карнаухов подбежал к ней и спросил, не видела ли она постороннего мужчину с большим пистолетом в руке. У пациентки дурдома были заполоненные глаза и дебильно окошенный слюнявый рот. Она была немой: что-то утробно промычала в ответ, тыча пальцем в сторону железных ворот, а потом показала на свою голову, давая понять, что бандит и ее ударил чем-то по темечку.
Карнаухов устремился к главным воротам, выскочил на тесную парковочную площадку, где стояли несколько иномарок без затененных стекол, и заглянул в каждый салон – все были пусты. Вспомнил также, что в течение десяти последних минут он вообще не слышал шума отъезжающей машины. И даже проезжающей – место было пустынное.
Весьма озадаченный, Вадим повернул назад и увидел, что странная немая тоже куда-то испарилась. Возможно, убежала в свою палату, и забилась под койку от страха. Он спросил о ней у Самсоновой, которая поскуливала на резной скамье, недалеко от скособоченных дверей женского отделения. Но та заверила, что ни одной немой у них В больнице нет, да и никто мимо нее в радиусе пятидесяти метров не пробегал. Карнаухову захотелось выругаться. Неужто мнимая больная и была тем стрелком? Сунула пистолет с глушителем в широкие складки длинного халата и притворилась дебилкой – еще одна артистка. Но все же: где она и куда ускользнула? Не провалилась же сквозь землю.
– Кого из нас хотели убить? – спросила бледная Самсонова, потирая ушибленные при падении круглые глянцевые колени, немного смущавшие ожесточенного сыщика.
– Вас, конечно. И меня заодно как свидетеля,- буркнул он, стискивая губами сигарету. – Видно, кто-то еще узнал вас на снимке в той телепередаче. Кому-то вы очень не нравитесь.
– Но кому надо меня убивать? – Изумилась Самсонова.
– Давайте поищем мотив,- садиться Карнаухов не стал, чтобы иметь обзор территории психушки. Только поставил одну ногу на край скамьи и облокотился на колено. – Не думаю, что на такое способен кто-нибудь из ваших завистливых коллег но сцене. Для этого у них кишка тонка. Пушка с глушителем может говорить лишь об одном: вы повязаны в больших деньгах и потому вас заказали.
– Да откуда они у меня? – протестующе засмеялась Варвара. – Я уже забыла, как деньги выглядят. Вот у моего мужа они, кажется, есть. Но я к ним не имела никакого отношения. По-моему, я и прожила-то с ним всего ничего…
– Поздравляю: дыхание смерти благотворно отразилось на вашей памяти,- обрадовался Карнаухов.- Как говорят: клин клином…
– Возможно,- усмехнулась Самсонова, дотирая пальцами виски.- У меня и впрямь вышибло от страха кое-какие пробочки. Я вспомнила, например, дворянскую усадьбу, дом с флигелями, пруд, даже представила внешний вид театра, в котором играла. А вот близкие люди по-прежнему в тумане…
– Ничего, туман все равно рассеется,- горячо обнадежил Вадим, снова закуривая от волненья. – Итак, мы нащупали единственно реальную версию: это наследство. Версия банальнейшая в мировой практике, но самая убедительная, особенно в вашем случае…
– Постоите,- непонимающе заморгала Самсонова. – Но это значит, что мои муж…
– К сожалению, да, неповторимая Варвара Ивановна,- Карнаухов в знак сочувствия слегка опустил голову.- Ваш муж, Альберт Михайлович Бейсов, бывший директор спиртзавода и потомственный дворянин, недавно скончался. Приношу вам свои соболезнования. Кое-что приятное он оставил вам в своем завещании, Я краем уха слышал. Но главным его условием является следующее: если в течение года со дня вашего исчезновения вы не вернетесь в усадьбу, то все движимое и недвижимое имущество переходит к родным детям завещателя, А если успеете попасть домой к сроку как законная вдова, то половина наследства переходит к вам, а это немало, поверьте. К тому же, возможны дополнительные сюрпризы в вашу пользу. Ведь Альберт Михайлович вас очень любил и человеком был непредсказуемым. Так что вы становитесь серьезной помехой…
– Для родственников мужа? По-моему, у него два сына… – поморщилась Самсонова, чувствуя, что ей впервые за последнее время захотелось покурить.
– Совершенно верно. И еще есть дочка, два внука и внучка. А в придачу две очень непростые невестки, которым палец в рот не клади. Между прочим, завещание вступает в силу через месяц.
– Стоит ли мне тогда возвращаться на собственную казнь? – В сердцах воскликнула Самсонова. – В конце концов, плевать на это наследство, жизнь дороже. Уж лучше я останусь в психушке.
– Здесь они быстрей вас достанут. Зайдет сестричка в белом халате, якобы из новеньких, со шприцем в руках, и вы навсегда заснёте. А там они побоятся. Слишком обнажится мотив. Следователь основательно прокачает каждого. Да и я буду поблизости, – Вадим твердо взглянул в опечаленные глаза Варвары, вливая в них каплю уверенности и надежности.
– Может, вы и правы, – обреченно вздохнула они и внимательно посмотрела на Карнаухова. – А почему вы ушли из прокуратуры в частные сыщики? Более доходное место?
– Какое там, – Вадим махнул рукой с примесью раздражения. – За ренду не могу расплатиться. Дело в тол, что я погорел на одном местном мафиози. Впрочем, расскажу в другой раз. Сейчас тошно…
– А не кажется ли вам, уважаемый Вадим Петрович, что это на вас покупались? – Сузила и без того миндалевидные глаза Самсонова.
– Да зачем им за мной сюда ехать?! – Рассмеялся Карнаухов, но смех его был несколько зыбкий. – Оставим на время мотивы и займемся другим, не менее важным делом. Попробуем найти хоть одну гильзу или пулю, хотя шансов очень мало. Но я надеюсь на вас, на ваши острые глаза, колдуньи…

2. ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ РОДОВОГО ГНЕЗДА
1. Всюду деньги, господа!
Воскресным утром порочного мая, когда хочется большой любви, наши герои прибыли в губернский город N. Выйдя из вагона, детектив позвонил дочери на ее мобильный телефон – хотел, чтобы она подогнала к вокзалу его «десятку», – но ему ответили, что абонент временно недоступен и находится вне зоны действия сети. Ничего себе, удивился Вадим, куда она запропастилась, обезьянка? Отцовские чувства немного разогрели его. Пришлось брать маршрутное такси.
К популярному в области селу Старая Бесовка, которое недавним постановлением гордумы стало входить в городскую черту, подъехали к полудню. Угрюмый водила бесцеремонно высадил их на вершине пологого спуска и умчался в сторону соседней деревушки Зверевка. Они побрели по горячему асфальтовому серпантину вниз.
Сельцо высилось на предпоследнее тершее берегового обрыва, под которым кудрявились в молочно-белой кипени садовые участки. Вознесенная над холмом одноглавая церквушка Пречистой Девы сразу бросалась в глаза непорочным сиянием своего старинного купольного креста с медным голубем на вершине. Тусклыми опятами прятались в свежей зелени потемневшие избы. В центре села, на изгибе пыльной дороги, застыл тяжелым бомбардировщиком мощный усадебный дом с двумя низкими крылами кирпичного пристроя. Попадавшиеся навстречу селяне срывали с головы фуражки и кланялись Варваре, словно доброй помещице. Перед этим, правда, слегка застывали в недоумении: ведь по округе ходила упорная молва, будто покойный «барин» Бейсов угробил свою красавицу жену, которая была моложе его почти на четверть века.
Несколько гектаров живописной площади, занятой под усадьбу, были огорожены высокой роговидной сеткой, выкрашенной голубеньким ультрамарином. Асфальтовая дорожка вела к пассивным бетонным столбам железных ворот, с вершины которых пучеглазо взирали в ленивом оскале гипсовые морды львов. Именно эти причудливые изваяния, а не величие окружающей природы, производили дополнительную встряску в рыхлой памяти Варвары Самсоновой.
С веселым узнаванием она рассмеялась: «Вот моя деревня, вот мой дом родной», Карнаухов нажал на утопленные кнопочки домофона, и вскоре в динамике пророкотало: «Кого там черти принесли?». Вадим усмехнулся, прокашлялся и, сгустив голос, возвестил с ехидной торжественностью, что прибыли народная артистка России Варвара Самсонов и ее личный адвокат Карнаухов. Черный кругляшок домофона будто превратился в раскрытый от страха человеческий зев. Пауза продолжала затягиваться до неприличия. На деревянной резной терраске мелькнула вальяжная фигура Олега Альбертовича, старшего сына Бейсова. Олег долго всматривался в квадратные прорези оградительной сетки, прикрывшись ладонью от солнца. Убедившись, что глаза не врут, юркнул обратно в дом. И вскоре в правой створке автоматических ворот глухо щелкнуло. Затем скрипнула и медленно отпачковалась малоприметная дверца.
Справа от бурой дорожки, словно присыпанной измельченным кирпичом, кинжально вспыхнул небольшой пруд с белым мостиком, выгнутым, как лебединая шея. Перед ним тянулись низкие пристройки каменных гаражей и бревенчатой конюшни. Слева, сквозила липовая аллейка, прорезавшая старый сад, облитый густыми оливками отцветающих вишен. Сладковато-траурный дух сирени и черемухи, поваливший из фиолетово-сиреневой глубины сада, таил в себе больше тревоги, чем надежды.
Главное же здание усадьбы тоже давило на душу угрюмой тяжестью, которую не облегчали ни четырехколонный изящный фортик, увенчанный декоративным фронтом, ни веселый полукруглый флигелек, угнездившийся чуть в стороне, ни большая цветочная клумба, разбитая на том самом месте, которое больше века назад объезжали богатые кареты и останавливались у ступеней роскошного портика.
Варвара со жгучим интересом присматривалась ко всему.
Наконец вошли в столовую. За округлым дубовым столом собралось все семейство. В благовонном воздухе изысканной кулинарии повисла гоголевской силы пауза, обостренная тремя обстоятельствами. Та, которую с тайной отрадой уже похоронили, оказалась живой. А в связи с этим наследные дела окончательно запутаются. Последнее обстоятельство, добившее присутствующих женщин, – вдова выглядела более впечатляюще, чем прежде: жемчужно-серое шелковое платье, в котором она исчезла на целый год, по-прежнему облегало ее чувственное тело; на точеных ножках красовались синие, с яркими застежками, лакированные туфельки; величественную посадку головы, обрамленную волнистым каскадом черных волос, увенчивала царственной тиарой затейливая лиловая шляпка, а на лице, не только не испорченном, а даже облагороженном больницей, сияли ночными звездами магнетические глаза, легко подчинявшие своей власти. Можно было понять тех, у кого в пальцах застыли столовые приборы.
От горячего борща с молодой бараниной Самсонова отказалась, но овощное консоме из помидоров, с оливковым маслом и сухариками, а также телятину пю-тулузски в соуснике, выложенную грибами и петрушкой, энергично одобрила. Карнаухов ничего не забраковал и накинулся на все сразу, усиленно работая крепкими челюстями. От пережитых дорожных волнений и забот, которые только сейчас отпустили, он дико устал и проголодался. Но когда Александр, младший сын Бейсова, которого близкие называли Алексом, неожиданно спросил: «Ну, как доехали? Без приключении?», ему почудился в вопросе некий подвох. Он задержал возле рта мельхиоровую ложку с борщом и взглянул искоса на Алекса. Для чего был задан такой вопрос, если в душе у этого скользкого наследничка таится совсем другое? Вряд ли он спросил из дежурной вежливости. Хотя на заказчика преступления он не тянет.
Карнаухов удивляло и то, что ни один из домочадчев не поинтересовался, что же произошло с Варварой Ивановной и где она все это время пропадал – значит, знали. Тогда почему встретили ее с таким изумленьем, похожим на ненависть?
Словно угадав его мысли такой вопрос задала наконец Лариса, жена Алекса, привлекательная дамочка, жеманно поджимавшая морковного цвета губки. С веселой дерзостью, озадачившей домочадцев, Варвара откровенно рассказала обо всем, что с ней приключилось – умолчала лишь о покушении на них в скверике больницы, Вадим вдруг подумал, что зря она делится такой информацией. У кого-то из наследников наверняка мелькнула в порочных извилинах идея получить официальную справку из психлечебницы: мол, вдова покойного мужа по сути сумасшедшая, недееспособная, нуждается в опеке и не может принимать участия в дележе наследства. После очередной насыщенной паузы подала наконец голос и Вера Бейсова. Ткнув указательным пальчиком в дужку больших красноватых очков, как у горнолыжников, и одновременно морщиня перевернутую запятую вздернутого носика, она произнесла на выдохе с наивным изумленьем, в котором проскользнула жалость:
– Выходит, Варвара Ивановна, вы никого из нас не помните?
Все члени семейства опять напряглись и пристально вгляделись в невозмутимое лицо Самсоновой, выискивая в нем следы опасной болезни. Варвара не выдержала и звонко рассмеялась, догадавшись, куда они клонят.
– Ну почему же, – бросила она сквозь смех. – Байкала, например, я сразу узнала.
– Очень остроумно, – фыркнула с обидой Полина, жена Олега.
Не глядя на нее, Самсонова спросила с подчеркнутым равнодушием:
– А ты все еще малюешь или забросила это бесполезное дело?
То был искусный укол в самую болезненную точку. Честолюбивая бесталанная художница вспыхнула, словно к ней, выделявшей углерод тщеславия, поднесли огонек спички. Она сделала порывистое движение, словно собиралась выбежать из столовой или ударить Самсонову. Но сумела взять себя в руки и огрызнулась:
– Не твое дело, черная вдова. Своими картинами я никому вреда не приношу. В отличие от некоторых лицедеев, которым, удаются лишь роли злобных преступниц и потаскух.
Нанеся ответный укол, ничуть не ранивший Варю, а только приятно пощекотавший, Полина с победным отмщением вскинула острый подбородок и одернула яркий кашемировый пуловер, расшитый сверкавшими стразами. Ее родная сестра насмешливо поджала рельефно очерченные губы. Варвара вполне искренне рассмеялась, довольная тем, что глухая стена памяти уже вся в трещинах и скоро рухнет. Но некоторые домочадцы поняли по-своему этот неадекватный смех: он вызвал у них счастливые надежды, что с головой у нее и впрямь не все в порядке.
– Вы, наверное, в курсе о завещании моего отца, Варвара Ивановна? – быстро спросил Олег, желая разрядить накалявшуюся обстановку и скорей перейти к главному. – Меня уже немного просветили, в общих чертах, – нахмурилась Самсонова, недовольная вопросом, который опять вернул ее к недавнему страху за свою жизнь. – Я только одного не понимаю: как можно поделить на всех такую усадьбу? Будем считать по квадратным метрам и прочертим границу мелом по паркету, а на земле проведем межу?
– Тебя лишь это беспокоит? – произнесла Лариса резким тоном, граничившим с возмущением. – Я-то думала, что тебя как благородную женщину… – в этом месте она невольно поперхнулась, смутила, прежде всего, откровенная несправедливость этого издевательского завещания. Согласись, что родные дети и внуки покойного, которые ничего плохого ему не сделали, а даже любили его, заслуживали большего…
– Может быть, – сухо согласилась Варвара.
– В сущности, отец не оставил нам ни одной живой копейки. Сплошные деревья, священные камни родового поместья и натуральные привидения, которые шастают ночами по дому, как по гостинице, – воскликнул окрыленный Алик с каким-то судорожным захлебом. – На все это он велел нам молиться и беречь для правнуков. А заветная валюта, которой он постоянно нас искупал, как змии, оказалась блефом…
– Хочешь сказать, что у него на сберкнижке вообще не было денег? – усмехнулась Самсонова, и эту усмешку снова сочли подозрительной.
– В том-то и дело, что до завещания они там были! Мы добились, чтобы нам рассекретили тайны его вклада. Так вот, на валютном счету нашего батяни в солидном банке лежало около ста тысяч долларов. Представляешь? Для нашей нищей губернии это приличная сумма. За неделю до своей смерти отец снял ее, и… – Олег развел руками, выдавливая жалкую улыбку.
– Я уверена, что у него на стороне есть еще одна семья, неофициальная, так сказать, которую он решил осчастливить. Может, он тебе, Варька, доверился по пьяни насчет нее? Вспомни,- требовательным тоном попросила Лариса, закуривая длинную тонкую пахитоску.
– Отвяжитесь от меня со всякой дрянью, – процедила Самсонова с ленивой злобой, от которой у некоторых побежали мурашки по телу. Ведь и раньше весь дом побаивался ее, считая ведьмой, способной запросто напустить порчу.
– Я думаю, он прихватил баксы в свой склеп. Верил, что и на том свете будет богатым, – угрюмо сострила Полина, тоже закуривая. Приглядевшись к каждому члену усадебного семейства, молчавший все это время Карнаухов пришел к мысли, что никто из них даже приблизительно не тянет не только на киллера, но и на заказчика покушения: и в силу слабого характера, и по причине отсутствия денег, которые надо заплатить исполнителю. Кто же тогда на них покушался? Отставив этот вопрос в сторону, поскольку словесная бодяга за столом начала его раздражать, он попросил Олега Альбертовича показать ему как адвокату, защищающему интересы г-жи Самсоновой, копию с оригинала посмертного завещания, заверенного нотариусом, а иначе этому глупому беспредметному разговору не будет конца. «Вам ведь нужно собирать целый пакет документов на право унаследования». Все наконец снова взглянули на Вадима и почти одновременно поняли, что главный их враг по сути не столько Самсонова, которой вроде бы все по фигу, а этот мужиковатый бескомпромиссный адвокатишко, который приложил зачем-то столько усилий, чтобы разыскать в отдаленном дурдоме вдову их отца и свекра. С чего бы это? Какую цель он преследовал? Для чего ему надо было разрушить все их планы и мечты? Старший сын покойного хозяина нехотя и с шумом поднялся из-за стола, принес стандартный лист плотной бумаги и небрежно вручил Карнаухову: «Более нелепого завещания трудно придумать. А если бы мы не настояли, он бы, кажется, и такого не написал».
Вадим бросил на него удивленный взгляд и углубился в изучение документа. Но изучать особо было нечего. Завещание действительно было составлено так странно и неряшливо, Словно покойным Бейсов не придавал ему никакого значения, а придумал для отписки, чтобы родные не приставали. И все же во всей этой метшие проглядывал замысел невозможности продать усадьбу, если всем не договориться между собой. Бывший глава семейства словно был заранее уверен, что пропавшая жена вернется и не даст детям разлететься из родного гнезда. А этого он и при жизни боялся. Но откуда у него была такая неистребимая надежда, что Варвара возвратиться в усадьбу в нужный срок?
Карнаухов свернул листок вчетверо и протянул его Самсоновой.
– М-да… Темна вода во облацех. А теперь вернемся к вопросу, который в самом начале задала Варвара Ивановна, – предложил он, прихлебывая горячий кофе с отсутствующим видом.
– А что за вопрос? Я уже запамятовала, – вскинулась Лариса, а в быту Лорхен.
– Повторяю, – в голосе Самсоновой неожиданно прорвалась проповедническая нотка, заставившая всех опят насторожиться. – Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Пора бы вам знать эти известные библейские истины.
Все сидящие за столом в который раз незаметно переглянулись, но на этот раз еще и поежились от сурового лица и гневного голоса новой хозяйки усадьбы. Олег Бейсов отодвинул в сторону хрустальную вазочку с вишневым вареньем, обтер губы розовой салфеткой и нашел в себе силы твердо соприкоснуться с горячим и чуть насмешливым взглядом Вари.
– Отец тоже любил повторять эти стихи из евангелия от Матфея. Если вы их вспомнили, значит, скоро и все остальное вспомните, – не без капли ехидства утешил Олег, он же Лёлик. Однако Библия Библией, а земная человеческая жизнь несколько иная субстанция, конкретная и жесткая, без всякой притчи. Такая огромная недвижимость, как у нас, действительно не рождественский пирог и ее не разрежешь на куски. Все зависит от твоего волеизъявления, драгоценнейшая…
– Короче, ты мягко настаиваешь, чтобы я согласилась на продажу этой замечательной усадьбы? – и улыбке Варвары сквозило сомнительное очарование саламандры, пригревшейся на солнечном берегу.
– Пойми: для нас это единственный выход из создавшегося тупика. От этой дворянской роскоши нам тоже Нет никакой выгоды. у нас просто нет денег, чтобы платить налоги и прочее за всю эту барско-родовую прихоть. Мы, трое прямых наследников, получаем обычную зарплату российских провинциальных служащих, я наши жены и дети дохода вообще не имеют. Отец мечтал привязать нас к этой фамильной прелести. Мы ИМели глупость продать свои приватизированные квартиры, купить машины, без которых в распутицу сюда не доберешься, и переехать в родное именье, ибо папаня сулил нам молочные реки и кисельные берега. А попали в красивую мышеловку,.,
– А где ты найдешь в нашей глуши такого же Лопахина, способного выложить миллионы за эту мышеловку с вишневым садом? – Усмехнулась Самсонова. – Частному лицу это вряд ли по силам…
– Об этом не беспокойся,- радостно оживился Олег Бейсов, быстро пробегая сообщническим взглядом по таким же повеселевшим глазам домочадцев. – Со мной уже связывался посредник некоего мистера Икса и предлагал выкуп… – Олег кашлянул в кулак, подчеркивая солидность того, что сейчас сообщит. – А это двести пятьдесят тысяч долларов. Или семь с половиной миллионов деревянными. Думаю, сумма вполне нас устроит…
Отвыкшая от денег Самсонова, на которую сумма произвела впечатление, вытянула губы трубочкой, словно желая присвистнуть. Но Карнаухов отрезвил ее своим замечанием:
– Не густо. А точнее, обдираловка. Вся усадьба с постройками и местоположением весит не менее половины миллиона баксов. Если не больше. Или тебе, Олег Альбертович, попался столичный проходимец, посчитавший тебя и вообще всех провинциалов лохами, или ты что-то недоговариваешь, уважаемый…
– Ты хочешь сказать, Вадим Петрович, что я утаиваю настоящую сумму, то есть обманываю своих ближних? – Очень натурально закипятился Олег Бейсов и даже слегка покраснел: то ли от возмущения, то ли от неловкости. – Я называю лишь чистую прибыль, не считая те неизбежные проценты, которые пойдут за услуги посреднику, блатному нотариусу, который выгодно оформит наш договор о купле-продаже, и прочее…
– Все равно мало, – упрямился Карнаухов, понимая, что под «прочим» Олег имеет в виду себя: он явно ведет двойную игру и повел ее с того момента, как узнал о неизлечимой болезни отца. – Не забывай, что усадьба находится в месте, уже объявленном всероссийской курортной зоной. Тут тебе все удовольствия жизни: удаленность от промышленных предприятий, уловистая рыбалка и отличный песчаный пляж, прекрасные грибные и ягодные места, а главное – целебные святые источники природной минеральной воды, которую хвалил еще Петр Первый. И до центра города не так уж далеко…
– Все это так. Но больше никто не дает и не даст! – Воскликнул раздраженный Олег и даже попытался вскочить со стула с высокой спинкой, но лишь вцепился в деревянные подлокотники. – Варвара Ивановна права: платежеспособных Лопахиных у нас раз-два и обчелся. Большинство из них с сомнительным прошлым и готовы обвести вокруг пальца.
– Вы меня познакомите с вашим посредником? Он меня очень заинтересовал, – настойчиво попросил Карнаухов, интуитивно почувствовав, что, кажется, попахивает верным следом, по которому надо идти, чтобы добраться до таинственного заказчика.
– Это исключено! Во всяком случае, до результатов сделки. Он потребовал полного инкогнито. И вообще, Вадим Петрович, не кажется ли вам, что вы переходите границы своей компетенции? – Утончившийся от злости высокий голос Лелика едва не перевел на крик.
– Нет, не кажется, любезный Олег Альбертович. Таковы издержки моей работы. Причем заметьте: с госпожи Самсоновой, чей сценический и человеческий талант я глубоко чту, я не возьму ни копейки.
– Очень глупо и подозрительно с вашей стороны, – саркастически выдала Полина, желая сокрушить одной шпилькой двух неприятелей. – Из всех претендентов на наследство только ваша клиентка останется в выигрыше в случае продажи усадьбы. А мы через год-два очутимся у разбитого корыта.
– Это почему? – По-детски удивилась Варвара, завороженная гигантскими, как ей казалось, деньгами.
– Не забывай, народная, что нам еще нужно покупать квартиры и не где-нибудь вдали, за рекой, а желательно в центре, рядом с работой. А у нас цены хоть и не московские, но тоже кусаются, У нас растут дети. Моему Ваньке около шестнадцати, не за горами институт, далеко не бесплатный, а там любовь и свадьба, мечта о собственной хате. Со мной ведь никакая невестка не уживется. Ты хоть Ваню-то моего не забыла? Вспомни, как проявляла к нему материнские чувства. Любимый дедушка ни цента ему не оставил…
– Ваня? Прости, но, кажет, я его запамятовала – Варвара вскинулась с обостренным душевным напряжением. Что-то мягкое, нежное и не совсем чистое сдавило ей сердце и не отпускало, пока рюмка водки не заглушила эту непонятно вспыхнувшую боль. – А где же он сейчас, твой Ваня?
– Уехал в какой-то военно-спортивный лагерь. Скоро вернется, – устало буркнула Полина, разглядывая на шершавой ладони правой руки сумбурную мозаику из несмываемых пятнышек от масляных красок. До обеда она торчала в своей мастерской, под которую приспособила одну из многочисленных клетушек подвального помещения, поскольку не являлась членом союза художников России, которым полагались мастерские по штату.
– Неужели вам не жалко покидать свой Эдем? – Тихо спросила
Варвара.
– Шутишь, землячка? – Насмешливо фыркнула Лорхен и провела ладош по горлу. – Нам эта коммуналка вот уже где… Мы скоро возненавидим друг круга. Каждой семье хочется уединенного отдельного угла, а каждой женщине – быть хозяйкой своею дома. Хочется выйти на балкон или выглянуть в окно и увидеть нормальный современный двор, услышать шумы улиц, звон трамваев, насладиться звуками цивилизации. А тут: какие-то жуткие крики из леса, тоскливый собачий лай, угрюмая луна и домовые с привидениями по всем закоулкам…
– Сегодня в полночь, когда я пошла в туалет, опять увидела эту девицу, промелькнувшую на лестнице. Тебе тоже этот призрак знаком. Звали ее Серафима, погубил ее когда-то один из развратных предков твоего покойного мужа. А недавно вокруг усадьбы шастала другая девица в белом. Кухарка божилась, что Уто была душа Снальты, которую когда-то зарыли под церковью, – добавила Полина, передернув плечами.
– Ты чего побледнела, Варвара? – Язвительно спросила Лорхен, поправляя широкий браслет на кислотно-яркого пластика в силе 60-х, небрежно спадавший на тонкую кисть. – Нешто напугалась?
Самсонова действительно ощутила толчок под сердцем, колючий и жесткий. Припомнилось роковое видение у храма, недалеко от метро, вызвавшее у нее почти эпилептический припадок, после которого она очутилась в желтом доме. Поэтому но щекам ее растеклась бледность, будто их присыпали рисовой пудрой. В невероятной глубине памяти – не нынешней, а прошлой – померещилось опять нечто знакомое, пережитое в иной жизни. Кажется, я снова схожу с ума, подумала она с тоской и собрала волю в пучок.
– Хотелось бы выпить хорошего вина после обеда, – с натянутой улыбкой сказала Варя. – Завтра я обещаю дать свое решение.
– Замечательно! – Суетливо оживился Олег Бейсов, потирая руки с влажным шелестом. – Я тоже, да мы вся с удовольствием немного расслабимся. Кстати, вечером, после ужина, предлагаю обмыть воскрешение святой Варвары. Думаю, команда нашего семейного «Титаника» со мной согласится. Ты как, Верунчик? Не молчи, как валаамова ослица.
– Придет время – заговорю, не остановишь, тонко усмехнулась сестра, прижимая к себе дочурку Лизоньку.
То сон был или явь?
После короткой вечеринки в честь возвращения Варвары Олег Бейсов проводил ее до флигеля. Уже стемнело, с реки потянуло болотной сыростью, и солнце раздавленной вишней скатилось за господский дом. Варя остановилась возле крыльца и сухо попрощалась с Олегом. Но тот не уходил, топтался и всем своим видом намекал, что не прочь зайти вместе с ней в заветную спаленку. По некоторым его сахаристым словечкам она догадалась, что он давно за ней приударяет, а нынешний вечер считает продолжением естественного волокитства. Сегодня за ужином он изрядно выпил и был до неприличия весел, решив, что склонил мачеху на свою сторону. Ее испугало не донжуанство пасынка – это дело понятное и простительное. Но что, если эти откровенные намеки являются не результатов поглощенного вина и кобелиной породы Бе1совых, а некогда случившегося факта их интимной близости? Это было бы еще одним неприятным открытием наряду с мучительной догадкой, что она порядком успела наследить в этом мире до того, как потеряла память. Наметанным оком Варя оглядела Лелика: довольно опрятная вывеска бабьего угодника, светлые фланелевые брюки с легким напуском на желтые английские штиблеты, полосатая кремовая рубашка с короткими рукавами, приятные волны импортного парфюма и свежего дыхания с полным набором безупречных зубов.
Казалось, если и был случайный грех, то винить себя особенно не стоит. Но ей вдруг от одного предположения стало противно и гадко. Причем так, что она не знала: радоваться ли ей новому качеству души, открывшей для себя иные критерии жизни или наслаждаться неотвязными муками совести. Поразмыслив, она спросила:
– Я разве с тобой спала до амнезии?
Олег снова заиграл арахисовыми глазками, издал несколько мурлыкающих звуков и неопределенно пошевелил в воздухе растопыренными пальчиками.
– Ты как-то прозаично называешь это, Варенька.
Она задержала его движение выброшенной вперед ладонью, которая утонула в бабьей пухлости его груди.
– Запомни, Лелик: между нами ничего не было, и быть не могло.
Варвара поправила на груди черную камею из кружева и бусин и с надменным величием взошла на крыльцо.
Флигель был двухэтажный, с балконом, увитым плодом; в нижнем помещении плавали причудливые фиолетовые тени и угнетал нежилой пыльный дух. Днем, когда Олег показал ей комнату-спальню, которую муж хранил в неприкосновенности со дня ее исчезновения и следил за тем, чтобы горничная ничего не переставляла, она не испытывала особою страха. С веселым любопытством осматривала свой прежний уголок и каждую вещь в ней: всякие баночки с кремами, притирания и румяна, щипчики для завивки ресниц, набор черепаховых гребешков, плоские коробочки с импортной тушью; гладила и ощупывала какую-нибудь фарфоровую статуэтку амазонки в боевых доспехах на полуобнаженном теле, серебряную шкатулку с драгоценностями, откуда наверняка многое исчезло после смерти Альберта. Она старалась проникнуться очарованием своего прошлого беззаботного мирка. После убогой больничной палаты ее поразила изысканная роскошь комнаты, но еще больше то, что к этой роскоши она мгновенно привыкла, как рыбка из тухлого пруда – к чистой воде. Открыв высокий, карельской березы шкаф с витиеватой инкрустацией по краям, она ахнула от модного разнообразия дорогих платьев из крепкого натурального шелка, костюмов и обуви из столичных шопов и бутиков: «Версаче», «Боско де Чильеджи», «Бали шоп» – на примерку каждого платья и костюмов уходило минут десять. И, когда кончила вертеться возле высокого зеркала, обрамленного овальной бронзовой рамой елизаветинского пошиба, позвали к ужину по внутреннему телефону.
Теперь же дневная радость показалась ей блажью. Надвигалось нечто тревожное, как пыльные полосы туч на горизонте. Она это остро чувствовала. Ей сделалось по-детски страшно. На секунду мелькнула досада, что прогнала Лелика, похотливого бычка, – пускай бы проводил ее до комнаты и посидел немного. Не включая свет, прошла на балкон, вдохнула горький запах темного сада, окинула угрюмую громаду особняка, резко очерченного каждой башенкой на фоне малинового заката, проследила за стремительно уходящей вниз, к дальнему берегу, лилово-черничной плоскостью неба и вдруг ощутила как наитие, что не только эта ночь, но и многое в будущем потребует от нее особого мужества. «Если я – это не я, то кто я?» – Снова подумала она и вернулась в комнату. Зажгла все огни, посмотрела на себя в зеркало и выпила таблетку снотворного. Зятем закрыла дверь на защелку, сменила вечернее платье на ночную сорочку и, оставив свет в комнате, юркнула в постель, которая окутала шелковым шуршащим бельем и запахом земляничного мыла.
Варя не знала, в какой момент ее вдруг позвали из глубины ночи. Но с холодным вздрогом почувствовала, что в комнате кто-то есть. Она догадывалась, что не надо бы просыпаться и тем более открывать глаза, но это оказалось выше ее сил. В спальне стояла густая мгла, хотя должно быть светло. Она медленно опустила ноги на мохнатый ковер и направилась к выключателю на противоположной стене. Не дойдя, резко обернулась на чье-то присутствие. Потом увидела себя в зеркале: белая льняная рубаха до пят, смутно белеющие лодыжки, те же черты красивого молодого лица, как бы струящиеся на водной ряби, но обрамленные почему-то седыми прядями. От расплывчатых линий фигуры исходило тонкое серебристое сияние. Варвара замерла и пристально вгляделась в себя. Поморгала ресницами, желая проснуться, и вдруг поняла, что это не ее лицо, потому что зеркало находится в другом углу комнаты, возле платяного шкафа, а перед ней маячит в лиловом сумраке далекое родное существо, которого она почему-то не боится, хотя и ощущает давнюю незатухающую вину.
– Это ты, Снальта? – Тихо спросила она.
«Я рада, сестричка, что ты меня вспомнила. Ведь мы не виделись столько веков».
Ее голоса Варя не слышала, но понимала все, что ей хотел внушить призрак.
– Это по твоей милости я угодила в сумасшедший дом?
«Сожалею, но вины моем тут нет. Видимо, совесть взбунтовалась. Она ведь от нас не зависит»
– Мне было видение возле храма у метро – это все правда?
«Иначе бы я к тебе не пришла, сестричка. Но не нам решать: твой ли это грех или моя кара небесная. Все в руках божьих. Проводи меня до временной пристани. Скоро от тебя будет зависеть, воплощусь ли я на земле или нет. Важна не столько молитва, как долгий путь к ней».
Самсонова нехотя подчинилась. Странная гостья легко просочилась сквозь толщу дверей, а Варе пришлось открывать железную защелку и при этом услышать явственный тонкий скрип дверных петель – пугающая догадка, что она не спит. Эту догадку подтвердила скрипнувшая боковая калитка на входных воротах, когда Варя ткнула палец в черную кнопочку возле горевшей крохотной лампочки с внутренней стороны ворот. Они вышли за усадьбу и направились узкой тропинкой через березовую рощу в сторону темнеющего на холме однокупольного храма с пульсирующими лимонно-красными линиями общего рисунка по багрово-черному холсту горизонта. Варя удивлялась тому, как свободно шагать ей рядом со скользящим по росистой траве призраком сводной сестры. По ходу полюбопытствовала, не она ли застращала домочадцев усадебного дома своими ночными блужданиями. Но Снальта передала ей, что впервые пересекла границу усадьбы, потому что было разрешение, а внутри дома живет дух несчастной девушки, которая во имя иллюзорной чести брата совершила грех и теперь нигде не найдет себе места.
Они стояли под теплым моросящим дождем возле церковной ограды, но внутрь не могли зайти – даже призраку что-то мешало переступить за черту притвора. Почти круглая, лишь надкусанная с одного боку спелая дыня луны золотила синюю луковку купола и медный крест с голубем на нем, а песчаную дорожку к паперти покрывала матовым старинным серебром. Будто перехватив суетный вопрос Варвары, Снальта молча ответила: пока не вернется в храм ее икона, она не может войти в него, хотя так соскучилась, поэтому ты, сестричка должна, постараться найти икону, спрятанную где-то внутри усадьбы, так что она, Снальта еще и с этой просьбой к ней явилась. Варя с беспокойством взглянула на призрак, от которого начало исходить золотистое свечение как знак усиленного внутреннего напряжения – его Варвара и сама ощутила как глубокую непонятную боль.
Ей даже захотелось поскорей уйти отсюда. Дух Снальты, видимо, тоже стал тяготиться тем же.
Они спустились к подошве холма с другой стороны церкви – вскоре во мраке ощерился черный зев сломанных кладбищенских ворот.
Варвара замерла, поняв, что дальше ей идти нельзя. И вняла неозвученному: ей будет дан подарок-соблазн, он дается всем в виде того или иного плода с разных деревьев, и в ее власти не перепутать плод, ибо Всевышний дает выбор, но не искушение. Потом зыбкий силуэт призрака поплыл белой лебедью настоящего в вечное, опустился на один из холмиков с большим крестом из металлических труб, и земля втянула ее в себя, как дымчатые струи благодатною дождя.
Очнулась Варя в собственной кровати, и первой мыслью было: слава богу, это сон! Но тотчас удивилась, что лежит поверх атласного одеяла. Вчера она выпила немного и помнит, что закуталась с головой, как в детстве, когда было страшно. Приподнялась на локтях и обомлела: ноги были по щиколотку в грязи. Она побледнела и зачем-то бросилась на балкон, словно хотела догнать улетевший сон, а потом метнулась к двери, которая была не заперта, хотя она запирала ее. Выбежала во двор: брезжил пустынный рассвет, Байкал похрапывал в своей будке, от пруда воскуривался белесый туман. Если не сон, то когда она успела выспаться и откуда такие силы? Варя заметалась в панике, стараясь хоть в чем-нибудь утвердиться. Но открытая боковая калитка входных ворот снова подвесила ее между небом и землей. Выручило забытое конское ржание. Она кинулась на этот спасительный зов, отодвинула щеколду и открыла тесовые воротца конюшни. В нос ударила терпкая и сладкая вонь лошадиного пота, перемешанная с запахом прелого сена. Шагнула в фиолетовую глубь денника и заметила волнующий изгиб конской шеи. Тихо позвала: «Звездочка, это ты?». Лошадь приветственно всхрапнула, закивала головой и забила передними копытами по устланному соломой полу. Варя подошла к ней и ласково обняла за пахучую шею. Тут же пришло решение. Она сняла с крюка на дощатой стене добротное кожаное седло, взнуздала кобылку и вывела ее из конюшни. Потом открыла входные ворота и, с невесть откуда взявшейся сноровкой, вскочила в седло. Гнедая слегка осела, будто за год потеряла былые привычки, зятем привстала на дыбы и с радостным ржаньем вылетела из усадьбы. Варвара взяла в левую руку поводья, а согнутые в колечко пальцы правой сунула в рот – озорной свист взбаламутил сонное болото сельской тишины, во многих дворах забрехали собаки, закричали сдуру петухи.
Возле кладбищенских ворот Варя сразу увидела свои босые следы на подсохшей после дождя почве, В том, что это были ее следы, она уже не сомневалась. Когда примерила, то формы ее ступней точно совпали с глубокими и глинистыми отпечатками. Да, здесь они расстались в том лунатическом полусне-полуяви. Или эта встреча происходила внутри нее, а следы на земле – случайность? Она повела Звездочку за поводья вглубь погоста. Нужный холмик нашла сразу, на отшибе. Над широкой дощатой оградкой возвышался черный трубчатый крест, к которому была припаяна металлическая рамка с вставленным в нее компьютерным текстом на фото-бумаге: «Крест-памятник девушке Снальте (по крещении Наталья), которая принесла себя в жертву при строительстве храма Пречистой Девы в канун Заговения, после святой Троицы. Она была замурована под фундаментом церковного здания, приняв мученическую смерть. Память о невинной жертве во искупление грехов ближних и всех односельчан будет жить в сердцах людей, пока будет жива сама Старая Бесовка».
Варя попыталась пробиться к подземным глубинам памяти, чтобы выудить хотя бы одну сценку из прошлого, но пробилась лишь к чистым водам сердца, охваченного состраданьем. Бедная сестричка! Зачем она это сделала? Неужто из-за нее, Улиты? Вряд ли. Но стоит ли воскрешать в себе эту загадочную Улиту или похоронить ее навсегда, как похоронила себя Снальта? Да и какое она теперь имеет к ней отношение, будучи в новом теле? Она хотела осенить себя мелким крестом, но опять ей не дала этого сделать онемевшая правая рука – нешто она, Варя, такая нечистая? С тяжелым сердцем направилась к семейному склепу. Возвышался он неподалеку от святых мощей Снальты. Издали напоминал бетонный воздухоотвод некоего большого подземного бункера или огромный перископ подводной лодки, чудом застрявшей в плодоносных степях древних булгар.
Из деревянной оградки соседней могилы неожиданно выскочил всклокоченный мужик с лицом летучей мыши и долго протирал гнойные сонные глаза, изумленно пялясь на жгучую красавицу в светлой ночной сорочке. Но привыкший ко всему, Васька Маркелов не убоялся рассветного призрака и не убежал, а повел себя странно: принялся яростно мычать и жестикулировать, затем ткнул желтый палец в сияющие буквы покойника А. М. Бейсова, сложил крестом руки и как бы отрицательно задергал головой по сторонам, будто не соглашался с чем-то или боялся поверить. Варя попыталась его понять, переспрашивала, но в ответ Васька только мычал, надувая жилы на тонкой шее. Однако по дикому клятвенному взгляду сельского дурачка и по некоторым негодующим жестам она догадалась, что он знает какую-то странную тайну об этом захоронении.
4. ЗАГАДКИ ХРАМА МЕЛЬПОМЕНЫ
На парковочной площадке драмтеатра Варя захлопнула дверцу «Мицубиси-Паджеро», еще раз восхитилась изящными линиями авто и уже направилась к стеклянным дверям центрального входа, когда неуклюжее здание напротив театра заставило ее оглянуться, а затем и властно поманило к себе. Осматривая старорежимный дом, она щупала чуткими пальцами массивный цоколь и проникалась смутным волненьем.
Но священные камни молодости ничего не пробудили в ее капризной памяти, кроме невнятной тоски. Они лишь натолкнули на мысль проникнуть в театр через черный боковой вход, откуда вышли рабочие сцены с фрагментами какой-то декорации на плечах. Варя воспротивилась возможности шумной встречи с коллегами – боялась, что никого из них не узнает и будем весьма неловко. Она подумала, что в театре должны висеть фотопортреты актеров труппы – не удастся ли хотя бы по ним кого-нибудь вспомнить? Но благополучно добравшись до фойе, с той же тоской поняла, что ни одно лицо на отделанных мраморной крошкой стенах ни о чем ей не говорит. Кроме, пожалуй, одного, обозначенного красным шрифтом как заслуженная артистка России Вероника Янко. Что-то в этом каверзном лице нашло слабый отклик в душе Варвары, и она постаралась запомнить его вместе с фамилией.
Стараясь держаться поближе к пальмовидным растениям в деревянных кадушках, призванным освежить дохлый дизайн фойе, она двинулась в направлении указательным стрелок на табличках вдоль стен и вскоре оказалась в партере зрительного зала. Торжественные ряды вычурных стульев-кресел с бордовой бархатной обивкой, особый воздух зала, пропитанный грезами идеальных миров, магнетическое мерцание сцены, этого кривого зеркала искусства как опасного двойника жизни, взволновала Самсонову до легкой спазмы в сердце, настроили на волну новых надежд. Да, это ее родная стихия, упоительная мастерская перевоплощения, культовое капище мирового лицедейства, которое сродни таинству древних шаманов. Может, и прав главврач психлечебницы, окрестившие ее мультиплеткой – так американские психологи называют людей, в которых находят убежище духи других личностей. Её мнимую причастность к загадочной истории Снальты-Улиты он отнес к категории «ЗМП» как заболевание множественными персоналиями. Ведь на этой сцене Варвара всякий раз открывала свою душу разным бездонным сущностям, заключенным в ролях, в текстах, которые временно, а подчас и надолго овладевали ее сознанием, подчиняли себе и питались ею, словно паразиты-вампиры.
Самсонова спустилась в зал, прочла между рядам и через боковой вход вышла в узкий коридорчик, пестревший множеством дверей в гримерные. На одной из них прочла: «Засл. арт-ка Л. Цыплакова и Засл. арт-ка В.Янко». Ни на что не надеясь, дернула за медную ручку в форме шара, и дверь открылась. Сперва Варя столкнулась со сладковато-пряными волнующими запахами грима, уж потом с заполошенными главами Вероники, которые, возможно, впервые не солгали и честно отразили всю сложную гамму ее чувств. Видимо, их неподконтрольность испугала Янко больше, чем явление пропавшей подруги, и профессиональная пружинка сработала тотчас: она с привычным мастерством радостно вскрикнула, почти взвизгнула и с растопырена и руками вскочила навстречу Варе с розового полудиванчика, эффектно отражаясь во всех зеркалах в своем малиновом платье и коротком пиджачке из точкой джинсовой ткани, украшенном вышивкой.
– Варька! Чертовка! Колдунья! Где пропадала? Мы уже обыскались…
Когда она прижималась к груди, а потом к щеке, Варвара не шелохнулась, хотя тоже отразила подобие радости, на всякий случай. В жизни Вероника выглядела хуже и старше, чем на фотографии. Постоянное пользование гримом не проходит даром ни для одной кожи, а у Янко она была плохая еще с юности, для Вари же вынужденный отдых длинною в год пошел на пользу: ее кожа была шелковистой и свежей, сильно омолаживая лицо. Вероника отметила это вслух, в преувеличенных тонах, но прорвавшуюся в голосе резкую зависть не сумела замаскировать. (Не будем засорять наш рассказ тем банальным словесным мусором, от которых пухнут любые встречи двух подруг после долгой разлуки, ибо не только читать, но и слушать это невозможно). Варвара неспешно поведала о том, что с ней приключилось, опустив лишь факты, связанные с видением и с покушением. Не назвала она и фамилию своего спасителя, а также его профессию, хотя это заинтересовало Веронику в первую очередь, как бы между прочим, Варвара спросила:
– Неужели в театре никто не видел телепередачу «Жди меня»? Могли бы если не приехать, то хотя бы написать в редакцию передачи. А то даже обидно…
– Да когда нам «ящик» смотреть! Будто сама не знаешь! Мы в это время все на сцене, – с излишнем нервозностью воскликнула Янко, и в ее лице опять промелькнуло что-то обманчиво-лисье.
В эту секунду душевного замешательства бывшей подруги слишком многое приоткрылось для Самсоновой, чей ясновидческий дар лишь обострился за время отсутствия. Впрочем, она была готова к лицемерию, к этой самой главной театральной маске, повсюду натыкаясь на свои прошлые неряшливые следы, которые, видимо, не особенно старалась подчищать за собой. Но ведь не таким же она была монстром, чтобы ее, народную артистку, совсем не ждали в родном коллективе и даже от ее портрета поспешили избавиться. Тут же возник другой вопрос: почему из всех актрис она выбрала себе в подруги – но хвастливому уверению Янко – именно эту пошлую мещаночку, а попросту дрянь, разве она не видела ее насквозь? От нее прямо воняет мускусным запахом коварства. Или потому и дружила с ней, что были они одного поля ягодки? Что общего у них могло быть? Наверное, раньше она не имела нынешнего обостренного нюха и зрения на людей, этого дара срывать самые искусные маски.
Варя слушала сорочью болтовни Вероники о последних театральных постановках, в которых она теперь играла главные роли, о любовных романах в труппе и чувствовала, что пробудившаяся было в ней так называемая жажда творчества постепенно угасает, выветривается, как аромат ночной фиалки сырым пасмурным утром. Она скользнула взглядом по соседнему столику со стандартным набором актерского реквизита и вдруг увидела около зеркала цветную фотографию в самодельной рамочке из фанеры, выпиленную лобзиком: молодой крепкий мужчина с грубо вырубленным лицом, в джинсах и в толстовке, небрежно обнимал за оголенное плечо молодую симпатичную женщину, портрет которой висел рядом с портретом Янко в фойе. Очевидно, это была вторая хозяйка гримерной Л. Цыплакова. Варя обратила внимание, что эта актриска чем отдаленно смахивает на нее, особенно укладкой темных блестящих волос. От жесткого взгляда мужчины исходил отрицательный знакомый заряд, неприятно смутивший ее.
– Кто эти двое? – Быстро спросила она, пренебрегая опасностью снова попасть в неловкое положение или вызвать к себе унизительную жалость.
Уже зная о постигшей подругу амнезии, Вероника все равно удивились вопросу, даже слегка подурнела, чем напугала Самсонову.
– Ба, Варька, нешто ты и впрямь все позабыла? Это же Любка Цыплакова со своим покойным хахалем Вовкой Жирковым, нашим артистом. Он приударял за ней и за тобой. Да и за кем он только не волочился. Но Любка сохла по нему, а ты его игнорировала. Это бесило Жиркова, распаляло еще пуще. Любка на тебя даже с кулаками бросалась от ревности.
– Как он погиб? – С тем же беспокойством поинтересовалась Варвара. Фамилия парня ей чем-то не понравилась, даже заставила поежиться. У нее создалось впечатление, что Янко хоть и ждала этого вопроса, но он как будто застал ее врасплох. Вероника потупилась и затем вскинула испытующий когтистый взгляд.
– Все-таки вспомнила, что он погиб?
– Да нет, просто по лицу вижу, что умер он не своей смертью, – спокойно ответила Варвара, заметив, как пугливо расширились глаза у Вероники. Янко сложно вздохнула и сказала:
– Темная история. Хотя официальная версия следствия: несчастный случай. Его тело нашли на берегу реки, недалеко от деревни Зверевка. Он сорвался с обрыва и ударился головой о большой камень, про который ходят в округе жуткие легенды. Непонятно, чего Жирков там вообще делала…
– Убийцу не нашли, значит? – Варе этот вопрос дался не легко, хотя со стороны казалось, что вырвался он непроизвольно.
– Да почему ты так уверена, что это убийство?! – У Вероники прорезались глаза и голос матерого сыщика, которого распирает торжество от сознания, что держит подозреваемого на крючке.
– Не верти хвостом, отвечай прямо! – Рассердилась Варвара.
Напуганная властной интонацией, сдобренной еще чем-то, исходившим от самой народном артистки, Янко резко сменила угол зрения на бывшую подругу и обнаружила перед собой другую Самсонову, почти незнакомую женщину, которую следовало избегать, ибо эта, новая, была по-настоящему опасна, не ставила ее ни в грош и презирала не на поверхности бабьего чувства, как она сама иных презирала, а в его вещей глубине, в зародыше. Ярость взыграла в Янко, ненадолго, медленно отхлынула назад под напором пронзительных глаз неизвестной Варвары, на которую заржавевшие крючки ее врагов уже не действовали – она с них легко соскакивала, как слишком крупная рыба с мормышки. В ней чувствовались иные силы и возможности. Веронике ничего не оставалось, как покорно выложить ту правду, которую знала.
– Хотя следствие остановилось на несчастном случае, но сперва в деле были два главных фигуранта. Подозревали тебя и Любку. Неужели ты и это забыла?
– Почему меня? – Тем же узким зеленым взглядом прищучила ее Самсонова.
– Следователь дотошно опрашивал каждого из нас, всю труппу прошерстил, начиная с главрежа и кончая костюмершей. А я, дуреха, ради страха иудейска ляпнула, что была из тех последних, кто видел Жиркова еще живым. Это случилось в такой же понедельник. Я шла в театр на репетицию и вдруг увидела, как с парковочной площадки выехала жирковская «шестерка». В ней я заметила Вовку и очень знакомую женщину. Точно сказать, кто она, не могу. Она сидела ко мне профилем, волосы почти закрывали лицо. Но то была одна из вас: или ты, Варюха, или Любаша. Вовка ведь заставлял ее укладывать волосы, как у тебя. Видимо, это его возбуждало, извращенца. Следователь почему-то ухватился за Любку, а тебя оставил в стороне. По-моему, он к тебе тоже неровно дышал. – Как его фамилия? – Насторожилась Варвара. – Да разве упомнишь! Хотя постой: какая-то смешная, связанная с ушами…
«Карнаухов», – поняла Варвара, но виду не подала и велела продолжать, будто вела допрос. Ее начинал бить легкий озноб.
– Лишь потом я узнала, идиотка, что Любаня терроризировала не только Вовку-самца, но и его жену, с которой мечтала его развести. Говорила той гадости по телефону, открыто угрожала по пьяни. А Вовка не хотел разводиться, бил и ту, и другую. Любка, конечно, от всего отказывалась как от недоказуемого, но следователь поверил вдове. Маленько помариновал Любаню в СИЗО, она свое алиби не могла подтвердить. Но потом, за шаткостью улик, ее отпустили, а дело закрыли. Так что тебе, Варька, не надо бы встречаться с Цыплаковой в темном переулке, дойдет до мордобоя. Скажу по секрету: она смотрела ту передачу «Жди меня» узнала твой замаскированный фэйс и заранее против тебя настроила всю труппу, даже главрежа Хмарского. Ее сторонники поставили перед ним вопрос: или она, или мы…
– И ты, конечно, была в их числе,- едко ввернула Варвара. По глазам Вероники она поняла, что эту бучу затеяла сама Янко. Не дав ей благородно возмутиться, перебила: – Адрес вдовы знаешь?
– Откуда?! – Сникла Вероника, чувствуя с испугом и удивленьем, что не может сопротивляться этой новой Самсоновой, которую невзлюбила еще сильней, чем прежнюю. – Спроси у Евдокии Алексеевны, нашей вахтерши, она у нас про всех все знает…
Янко тотчас прикусила язык, скумекав, что зря дала эту наводку на тетю Дуню: та, всеведующая, может знать о ней что-нибудь нежелательное, она ее, Веронику, на дух не переносит. Стряхнув с себя минутную заторможенность, внушенную недобрым взглядом бывшей подруги, она посмотрела на Варю затравленной росомахой.
– А ты не боишься? – В голосе прорвалась зловещая нотка.
– Чего мне бояться? – Вздрогнула Варвара, и этот нутряной вздрог не ускользнул от цепкого взгляда Янко. Она с хищным плотоядием облизнула вульгарно намазанные сердечком кроваво-красные губы.
– Сама догадайся, подруга.. Может обернуться так, что сразу все вспомнишь… невыгодное для тебя… Какой смысл Любке убивать того, кого так любила. А вот ты его ненавидела, от меня не скроешь. – Голос Вероники напитался гневливой хрипотцой, и она сглотнула комочек секундного торжества: и мы не лыком шиты, колдунья. Даже кончик ее вздернутого носа еще сильней заострился.
Самсонова вспыхнула и быстро поднялась со стула. При виде затаенного мстительного ликования на круглом лице Янко ее охватила злоба, к которой она давно не припадала, словно к источнику грубого наслаждения. В угрюмых стенах театрального здания, в подвале которого граф Панин когда-то вырвал клок бороды у бунтовщика Пугачева перед тем, как отправить его в железной клетке в Белокаменную, она будто опять возвратилась на время к себе, оставленной томиться на целый год под завалами разрушенной памяти. И решила в последний раз воспользоваться старой ненавистью, обжигающей и гибельно-сладостной.
– Заткни свою пасть, мымра! Иначе повыдергиваю твои жидкие волосенки под дурацким париком, таким же бездарным, как твоя игра на сцене…
Она нырнула в душистый салон «Мицубиси-Паджеро», расслабилась на уютном сиденье с высоким подзаголовником и взглянула со стороны на приземистое здание театра. И чем пристальней вглядывалась, высекая искры летучих воспоминаний, тем острее чувствовала отвращение, резкое и глубокое. Какие радости и смысл жизни она могла находить в этом гадюшнике, в этой «черной дыре» вторичного творчества, в этом луна-парке искусного обмана, в этом захолустном калашном ряду всеобщей ярмарки тщеславия, развращающей исподтишка любую душу, любой характер и окончательно раздваивающей личность?
Возле усадебных ворот, на дубовой скамеечке, под навесом, Варю поджидал высокий пожилой человек в темных очках, почти старик, в мышиного цвета парусиновом костюме и в соломенной шляпе, окантованной черной ленточкой. Он опирался на толстую вишневую трость с костяным набалдашником, вызывая из памяти героев Чехова, обедневших дворян, владельцев захудалых поместий и домиков с мезонином. Незнакомец пружинисто поднялся навстречу Самсоновой, элегантно выпорхнувшей из машины, и чинно поклонился, ухватившись пальцами за сморщенные поля шляпы. Голос был тусклый, нарочито невыразительный, полный умеренного достоинства.
– Здравствуйте, уважаемая Варвара Ивановна! Рад вашему возвращению. Позвольте представиться: я друг Альберта Михайловича, земля ему пухом, работал вместе с ним на спиртзаводе начальником отдела кадров, Иннокентии Валерьянович Земсков. Буду краток: перед смертью ваш муж велел мне передать вам следующее. Вы должны пойти к нотариусу, вот вам его визитка, и взять у него ключик от депозитной банковской ячейки в отделе хранилища нашего филиала Центробанка. Это очень важный ключик, как в известной сказке. Отдаю вам также эту доверенность на его получение со всеми подписями. У вас паспорт есть?
– У меня все документы украли. Но мне обещали оформить новый паспорт в ближайшее время, – уныло вздохнула Варя, у которой почему-то болезненно заныло сердце.
– Постарайтесь. Без него вы не сможете совершить ни одну деловую операцию. А их у вас будет много. Быстрее восстанавливайте главный документ. Не забудьте также свидетельство о смерти мужа. Если возникнут проблемы, позвоните мне по этому номеру. Я постараюсь помочь вам как человек, искренне преданный покойному Альберту Михайловичу. Опыта в таких делах у меня достаточно. И вообще я был бы рад служить вам верой и правдой как поклонник вашего искрометного таланта. Позвольте вашу ручку, мадам.
Варя инстинктивно протянула руку, тонкую и смуглую, пропахшую заморскими духами. Моложавый старик забывчиво припал к ней, словно к лесному ручейку, и не отпускал от своих ссохшихся губ дольше, чем положено, – это не понравилось Самсоновой, и она отдернула кисть, зачесавшуюся от его жесткой бороды. Господин Земсков удовлетворенно и, как показалось Варе, со скрытой усмешечкой крякнул и пробормотал: «Покорнейше извиняюсь и благодарю». Потом выпрямился, снова приподнял старорежимную шляпу, блеснув розовато-голым, как детская коленка, черепом и усталой походкой направился в сторону дач. Варвара внимательно посмотрела на его просторные, отмеченные каким-то страданьем согбенные плечи и окликнула:
– Вас подвезти до города, Иннокентии Валерьянович?
Странный господин степенно обернулся и в его молодой улыбке, сдавленной серебряным кольцом бороды, азартно сверкнул золотой зуб.
– Очень любезно с вашей стороны, досточтимая Варвара Ивановна. Но я пройдусь пешочком, я живу недалеко. Поторопитесь с паспортом, несравненная…
Заковыристый старикашка, подумала Самсонова и снова нырнула в сверкающий «Мицубиси», чтобы загнать авто в гараж и скорей позвонить Карнаухову – тот подскажет, что за таинственный ключик оставил ей муж. Детектив уже ждал ее звонка, и Самсонова весело передала все, чем нагрузил ее старый друг Альберта Михайловича. Карнаухов на несколько секунд задержал дыхание, потом удовлетворенно засопел и прищелкнул пальцами.
– Что-то в этом роде я и предполагал! Ваш муж до конца был настоящим джентльменом и не совсем типичным чиновником.
– Думаете, там что-то серьезное? – Усомнилась Варя.
– Уверен. Ждите меня. И заодно подыщите два своих анфаса. Я уже договорился с начальником паспортного стола.
Подходящих фотографий Варя не нашла. Поэтому, когда приехал Карнаухов, они помчались в ближайшее фотоателье. Прочитав рукописную доверенность, выданную А.М. Бейсовым на имя Самсоновой, Вадим понял, что в жизни народной артистки грядут крутые перемены.
А пока что ему пришлось заплатить свои целковые за шесть быстрых снимков.
5. ЛАРЧИК ОТКРЫВАЛСЯ ПРОСТО
Получив паспорт, Самсонова вместе с Карнауховым поехали по указанному Земсковым адресу, детектив остался сидеть в машине, а Варвара поднялась на второй этаж обшарпанного особнячка, исполненного в готическом стиле и стоявшего в глухом переулке дальнего района города напротив немецкой кирхи. Очередь к частному нотариусу Льву Айзиковичу Фуксу была короткая. Когда Варя вошла в тесный кабинетик с пыльными окнами, то за главного приняла тучного усатого дядю в очках-хамелеонах, сидевшего за большим компьютером, а плешивого сморчка с сизоватым носом-баклажаном и срезанным к адамову яблоку подбородком – за его помощника. Однако, успев высморкаться в огромный платок, местечковый коротышка вскочил при виде ее, так что грудь его оказалась почти на уровне стола, и показал ей пальчиком на кресло возле себя. Когда она села, гоблин от юриспруденции наклонился к ней с озабоченным видом и пробормотал, будто спрашивал самого себя:
– Интересно, что заставило замереть старого Фукса, которого даже смерть Ясера Арафата не так взволновала? Видимо, все дело в том, прекрасная незнакомка, что кто-то из клиентов мне определенно показывал ваше неповторимое лицо. Не подскажете, кто?
– Подскажу, Альберт Михайлович Бейсов, – улыбнулась Варвара. Этот забавный человечек показался ей воплощенным персонажем чужой, но чем-то близкой сказки.
Лев Айзикович вытаращил и без того яйцеобразные глаза, пасхально выкрашенные синькой, и хлопнул детскими ладошками по вискам. Трагически сморщилось его кукольное личико, превратившись в моченую грушу.
– Вэй, вэй, кто мог бы подумать! Такой производительный здоровый мужчина, мог бы еще поставлять будущих солдат для родной армии, а мерзкая карга с косой его не оценила. Слава богу, хоть вас она обошла стороной. Поэтому передайте мне, пожалуйста, паспорт, свидетельство о смерти мужа и доверенность на ваше имя. Ибо закон превыше всего, даже красивой женщины в духе царицы Савской. Кстати, откуда вы про меня узнали?
– От старого друга моего мужа, – ответила Варя.
– Да, да, мужская дружба не имеет цены, – как-то грустно заметил Лев Айзикович. – Я всю жизнь мечтаю о друге, но меня никто не принимает всерьез, даже любимая я жена, я уже не говорю о детях, – он горестно вздохнул, открыл с тяжелым скрипом довоенный пуленепробиваемый сейф в углу каморки, пошевырялся мышью по его тайным сусекам и вскоре протянул Варе черный конвертах для фотографий, в котором она нащупала ключик. Фукс печально взглянул на нее сквозь розовый туман никогда не исполнимой мечты. – Что с нами делает красота, вэй, вэй! Я традиционный фанатик семьи и детей, но Альберта Михайловича понимаю. Не буду читать дубликат завещания, заново составленного им за несколько дней до смерти. Растяните свою радость до встречи с оригиналом. Буду рад вам помочь в случае надобности.
Варвара передала Карнаухову подробности этого диалога, и Вадим длинно присвистнул:
– Кажется, назревает новая кровопролитная война, в которой мертвые будут смеяться над живыми.
Заведующий секцией хранения филиала Центробанка, упитанный молодой человек во всем черном, кроме накрахмаленной рубашки в мелкую полоску, придирчиво изучил представленные документы и повел Варвару через решетчатое железное заграждение к множеству депозитных ячеек с яркими номерами металлических ящичков – все это смахивало на почтово-абонентский отдел или библиотечный с каталогом информационных карточек. Варя вставила ключик в скважину своего номера и провернула – внутри щелкнуло с приятным обнадеживающим хрустом. Она вытащила один из таких ящичков, похожий на длинную обувную коробку. Поставила его на низкий столик и открыла. Сверху лежали какие-то бумаги с гербовыми печатями. Когда она прочитала завещание, написанное мужем от руки образцовым почерком, то сразу не поверила: в связи с его новым решением вся усадьба с домом, флигелями и постройками, со всем движимым и недвижимым, имуществом (кроме тех вещей, которые были приобретены за свои деньги сыновьями и невестками) отныне принадлежало только В.И. Самсоновой и являлось ее личной собственностью, а предыдущее завещание от такого то числа объявлялось А.М. Бейсовым недействительным. Варя перечитала еще раз и опять не почувствовала радости, я лишь какую-то неловкость, прежде всего перед детьми сыновей мужа, и досаду от мысли, какое испытание ей придется выдержать. Но приподняв документы, Варвара поняла с легким уколом грусти что зря она думает о себе в лучах новой духовности, что она по-прежнему состоит из такого же человеческого теста, как и другие женщины. Ее взгляд притянули магнитом шесть тугих пачек долларов, похожие на твердые плитки зеленого чая и перетянутые черной аптечной резинкой, – видимо, по пятьдесят тысяч в каждой. Но ведь это вдвое больше той суммы, на которую рассчитывали сыновья и их жены.
От навалившихся переживаний Варя присела на стульчик и прикрыла глаза черными загнутыми ресницами. Потом засунула содержимое ящичка – кроме трех пачек долларов – в большую кожаную сумку, поблагодарила невозмутимого, как робот, человека в черном и побрела на ваттах ногах к поджидавшему ее «жигулю» десятой модели, где скучал в салоне голодный детектив Карнаухов. Варя почувствовала на своих губах скользкую липкую усмешку из прошлой жизни, плюхнулась на сиденье и сказала надтреснутым голосок:
– Кажется, я теперь самая богатая вдова в нашей губернии.
Ознакомившись с последним завещанием покойного А.М.Бейсова, Карнаухов еще раз огласил салон разбойным соловьиным свистом.
– Всевышний обычно наказывает отцов их детьми, а тут наоборот. Но все же ваше счастье, Варвара Ивановна, отныне пропорционально той опасности, которая грозит вашей жизни. Это вы понимаете?
– Вполне. Но если смерть – это то, когда себя не помнишь в реальности, то я ее уже пережила. Что еще более страшное может мне угрожать? Ничего, кроме гнева божия, – Варя подарила сыщику улыбку усталой жрицы, от которой Вадиму стало неуютно. Впрочем, и самой Варваре тоже – чужими показались ей собственные слова.
Дома, во флигеле, она заперлась в своей спальне и бегло просмотрела все, что оставил ей Альберт. Ее внимание привлек компьютерный текст на отдельном листке с крупным подзаголовком: «ВНИМАНИЕ». Она прочитала: «С моим последним завещанием, Варенька, и с деньгами ты вольна делать что угодно, по своему усмотрению. Но тебе нужен преданный человек внутри усадьбы. Мой тебе совет и считай его моей завещательной просьбой, почти условием: сделай в нашем доме дворецким Иннокентия Валерьяновича Земскова, моего старинного друга, который тебе уже сообщил о нотариусе Фуксе. Он армейской закалки человек, владеет, как и я, французским языком и самбо, работал в свое время в морской разведке и на враждебные провокации у него нюх. Ты можешь всегда опереться на его плечо – не такое уж оно беспомощное. Запомни: я знаю совершенно точно, что, когда ты бесследно исчезла, а я еще не знал, что я неизлечимо болен, меня хотели отравить мышьяком. На английский манер. Иннокентий тебе все расскажет и поможет. Так что будь крайне осторожна во всем и никому не доверяй, кроме Земскова».
Варвара отложила листок и задумалась. Выходят, Карнаухов был прав: это завещание станет домокловым мечом. Теперь понятно и то, почему оно было написано: Альберт обозлился на своих домочадцев, угрожавших его жизни. Но как он узнал про попытку отравления? Надо бы встретиться с этим Земсковым. Но сперва – с Карнауховым. Она позвонила ему и еще раз попросила быть сегодня с ней на ужине – наверняка потребуется его мужская квалификация. Вадим согласился безоговорочно – «тайная вечеря» намечалась не из приятных.
Сыщик был в некотором раздрае с самим собой, погруженный во что-то мелкое и личное, и это отражалось на его смурном лице, на неряшливой одежде: тот же мешковатый, засаленный на локтях пиджак, утренняя несвежая рубашка без галстука и короткие, вздутые на коленях брюки. Варе стало жалко детектива: человек совершенно бескорыстно защищает ее интересы, получая взамен одни неприятности. Она опять поднялась к себе в комнату, отсчитала из своей пятитысячной пачечки две тысячи долларов (остальные 45 «кусков» разделила на три части, по 15 – в каждой, но потом вдруг передумала, вспомнив о мышьяке, и снова соединила валюту в одну кучу, спрятала ее в платяном шкафу); спустилась вниз и молча сунула Вадиму в карман его долю. Он стоял возле своей «десятки» и сердито попинывал колеса носками стоптанных туфлей. Вадим дернулся, тут же вытащил деньги, посмотрел на них с недоумением, потом – на Самсонову: «Откуда и за что?».
– Это подарок от Альберта и от меня. За спасение моего красивого тела и за хорошую профессиональную работу, которая должна оплачиваться соответственно. Вспомните, сколько вы на меня потратили в дороге после психлечебницы, – успокоила его Варвара.
– Значит, пропавшая наследственная валютная масса нашлась?
– Она теперь вся моя…
– Поздравляю. А за подарок спасибо. Вы меня выручили. А то от отсутствия этих бумажек все благие порывы летят прахом. Половину потрачу на семью, а половину отдам за аренду помещения своего сыскного бюро, – Вадим сразу повеселел и от резкой перемены настроения даже слегка смутился.

6. Гром среди ясного неба
Когда они вошли в столовую, мгновенно прекратился некий бурный спор между домочадцами, и наступила напряженная тишина, озвученная аппетитным чавканьем. Карнаухов с облегчением отметил, что сегодня Вера Бейсова ужинает без своего ухажера, – этот мутноватый Паша никому не нравился. Среди нарядно одетых Бейсовых Вадим опять почувствовал свою внешнюю непрезентабельность, забыл про деньги и спрятался в обычную скорлупу. И лишь когда выпил рюмку холодной водки под маринованный огурчик, то немного перестал комплексовать на свой счет. Хотя изысканная пища и великосветские манипуляции с дорогими столовыми приборами этому способствовали.
Полина, видно, еще до застолья «причастилась» у себя в мастерской, так как, выхлебав бокал красного вина, вышла на пик «форма» и уже готова была выскочить «из окопа», чтобы броситься в атаку. Она засмолила тонкую черную пахитоску, метнула в детектива взгляд библейской Иродиады, жаждавшей мщенья, и спросила заносчивым голосов:
– Ты в чем меня подозреваешь, презренный мент?
Карнаухов отложил вилку, обтер губы салфеткой и спокойно заглянул ей в глаза, уже подернутые влажным туманом хмеля.
– Подозревать – еще не обвинять. И это никому не запрещается. Мы все подозреваем друг друга в чем-то.
– Кончай свою софистику, легавый! Вчера ты всем дал понять, что я украла пистолет «Вальтер» из кабинета свекра, чтобы прикончить нашу веселую вдову, – она пристукнула ладошкой по краю стола.
– Это вы сказали. Но мало ли зачем мог понадобиться музейный ствол женщине, выполнившей первый разряд по стендовой стрельбе в спортобществе «Динамо» десять лет назад, – насмешливо пожал плечами Карнаухов. Этот удар он готовил втайне даже от Самсоновой.
Домочадцы удивленно притихли. Полина слегка растерялась, вспомнив коварную деталь из своей биографии, но тут же с возмущением воскликнула:
– Ты уже рылся в моем прошлом, ищейка? На каком основании? Я подам на тебя в суд и взыщу за моральный ущерб, – от ее второго хлопка ладонью по столу задребезжала посуда.
– Буду защищаться, – с готовностью ответил Вадим, наморщив губы в легкой улыбке.
До результатов экспертизы из пулегильзотеки Вадиму не хотелось затевать этот щекотливый бездоказательный разговор, который наверняка будет не в его пользу. И даже не мог навредить делу. Но и ситуация умолчания тоже была не лучше, особенно сейчас, когда намечался неизбежный скандал, связанный с новым завещанием. Но когда Полина опять набросилась на него: «У тебя нет никаких доказательств, пинкертон сраный!», он решил заранее раскрыть карты, чтобы проявились, как на лакмусовой бумаге, некоторые темные пятна.
– Ну, скажем так, Полина Геннадьевна, что несколько косвенных улик против вас у меня имеются, – осторожно ввернул Карнаухов.
– Что? А ну растолкуй, чего ты нарыл, – у Полины вытянулось лицо. – Какие еще косвенные улики, мать твою за ногу…
– Допустим, мне показалось странным, что 17 и 18 мая этого года вы отсутствовали в усадьбе, заверив домашних, что уезжаете в Самару на зональную выставку. Но, как я проверил, что этой выставки там не было в этих числах, и в Самаре вам делать было нечего…
– Да какое это имеет значение?! – яростно вступилась Лорхен за дрогнувшую сестру.
– Могло бы не иметь вообще никакого, если бы несколько дней назад, а конкретно именно 17 мая этого года, какая-то переодетая женщина, весьма похожая и ростом, и этим трагическими складками у рта на Полину Геннадьевну, не стреляла из пистолета в Варвару Ивановну Самсонову, а потом и в меня в скверике той психбольницы, когда я приехал, чтобы забрать народную артистку домой. Пулю от пистолета с глушителем я подобрал и отдал в лабораторию для экспертизы. Согласитесь, Полина Геннадьевна, что мотив у вас есть более чем достаточный. И вы его не раз подтверждали при мне в стенах этой столовой.
– С глушителем, говоришь? – грубо рассмеялась Полина, ухватившись за слабое звено. – Где бы я его надыбала и как пришпандорила к довоенной рухляди? А во-вторых, в скверике, с расстояния в несколько шагов я бы не промахнулась в Варьку, – она опорожнила еще бокал вина и откровенной ненавистью встретила прямой взгляд Самсоновой.
– Значит, сам факт покушения тебя не удивляет? – кольнула Варвара, заметив, что на остальных домочадцев слова Карнаухова произвели сильное впечатление: Вера побледнела, а у Алекса немного отвисла челюсть.
Олег Бейсов быстро взял себя в руки и строго спросил жену:
– Это правда, Поля, что ты не была в Самаре? Где же ты находилась целые сутки с гаком? Только не ври, я все равно узнаю…
– Не твое собачье дело! – Затравленно огрызнулась жена и отхлебнула из бокала. – Я была у своих родителей, у мамы обострилась поджелудочная железа, – Поля издала горлом хлюпающий звук, призванный освидетельствовать о ее дочерних чувствах.
– Но от тебя пахло винищем, как из бочки, а твои родители не позволяют тебе пить у них, мне ли не знать! Опять спуталась с каким-нибудь художником, который обещал тебе помочь с выставкой твоих работ? – Поддел Олег, не в силах сдержать злость. – Тебя за кого там держат?
– Ты сам-то где пропадал в ту ночь, кобеляка телевизионный? – Откровенно окрысилась Полина, наваливаясь полной грудью на край стола. – Кого ублажал?
– Я? – Порозовел Олег то ли от гнева, то ли от замешательства. Ты же в курсе, что я проводил в Димитровграде совещание на местном радио, которое работает по профилю и на деньги нашей телекомпании. Была корпоративная вечеринка, пришлось задержаться…
– А меня другое радио известило, что ты до утра совещался в постели со своей новой секретаршей, – покатые плечи Поли под шелковой блузой с мелкими рюшками на рукавах беспомощно затряслись. Она уронила лицо в раскрытые ладони и зарыдала. Но плакала, как догадалась Варвара, совсем по другому поводу, известному лишь ей одной, а измена мужа была ей до лампочки. Однако ее плач вызвал сочувствие у Лорхен: она обняла сестру за дрожащие плечи и тоже с неприязнью взглянула сперва на Карнаухова, а потом на Варвару Самсонову, чей ослепительный и гордый вид сегодня никому не давал покоя: в облике вдовы сквозило что-то новое и настораживающее, некая недосягаемость для окружающих, способная разрушить их последние надежды.
– Ты приносишь, Варенька, одни несчастья. Я давно заметила, что ты жутка бедоноска, – проворчала Лорхен, поглаживая сестру.
– Наверное, ты права, – произнесла Варя голосом, не сулящим ничего хорошего. Все невольно замерли, когда она полезла в свою кожаную сумочку с накладными карманами. – Поэтому вынуждена огорчить еще раз. Хотя в этом нет моего злого умысла. Итак, мужайтесь, господа. Жизнь полна сюрпризов, и я одна из них. Но на все воля божья, которой я подчиняюсь. И вам это советую, – она извлекла из сумки вчетверо сложенный лист и подала Олегу. – Читай, греховодник. Услади мой слух своим стаккато. Но не вздумай рвать. Я еще отксерю. У нотариуса имеется официальный дубликат.
Олег развернул бумагу и впился глазами в новый текст завещания – Вадиму показалось, что помятый листок может вспыхнуть от этого испепеляющего взгляда. Лицо директора местной телекомпании покрылось густой меловой пылью и сравнялось по цвету с казенной бумагой, если смотреть на нее с обратной стороны, откуда текст проступал так же нечетко и размыто, как его потухшие зрачки сквозь общую бледность. Потом Олег будто впал в сомнамбулическое состояние, и Самсоновой пришлось встряхнуть его вопросом:
– Что с тобой, Лёлик? Аршин проглотил?
Совершенно подавленный, с трясущимися руками, отчего документ прыгал и хрустел в побелевших пальцах, старший сын покойного домоправителя стал читать глухим замогильным голосом. А когда кончил бубнить, то вязкая, как глина, тишина натянулась гитарной струной, которая через несколько секунд со звоном лопнула.
Сидевший по правую руку Алекс начал судорожно сжимать и разжимать пухлые пальцы с обкусанными ногтями, словно раздумывал, хвататься ли за столовый нож, лежавший возле тарелочки с недоеденной лососиной, или бежать за спортивной винтовкой. Открывшийся ротик Лорхен с пунцовыми бутончиками губ неожиданно вновь закрылся, издав хищное клацанье, которое можно сравнить и со звуком захлопнувшего пустого кошелька. Все трогательные черты тихони Верочки превратились в подобие вечных вопросиков на детском рисунке: изумленно закруглились ее рыжеватые бровки, выползшие гусеницами из-под овальных очков, зависли ученическими двойками покрасневшие раковины ушей, а в дрожащих изгибах ненакрашенных губ почудились силуэты морских коньков. Что же касается Полины Геннадьевны, то ее нетвердая рука инстинктивно потянулась к ополовиненной бутылке, она сделала из горлышка несколько крупных глотков и внезапно грохнула донышком бутылки о стол, но так удачно попала в свободное от посуды место. что ничего не разбила, зато лишилась дополнительной порции вина, которое пролилось на белую скатерть из упавшего бокала.
– Это как понимать, сучка ты народная? Змея подколодная! – Заорала она голосом базарной торговки. – Мы что же теперь: оказались в заднице твоего поганого муженька, который, как липки, сперва ободрал город, потом спиртзавод, затем родных и близких, после чего благополучно спрятался от тюрьмы в семейном склепе?
– Действительно, свинство какое-то, – жалобно пискнула Вера, похолодевшая от мысли, что новое завещание может пагубно отразиться на их отношения с Павлом, у которого нет ни своего кола, ни двора, а есть лишь пожилая маменька-пенсионерка в бревенчатом домике на окраине.
– Отдать миллионы случайной женщине при живых детях и внуках! – Схватился за голову Алекс, оставив надежду схватить со стола кухонных нож и вонзить его в мачеху. Даже мысль прошмыгнула в тайничке сердца: «Как же могла Полька промахнуться?».
– Но ведь мы можем подать в суд! Тем более, что эта баба сумасшедшая! Возьмем справку из психбольницы, она не имеет права быть собственницей такого хозяйства! – В отчаянном вопле выскочившей из-за стола Лорхен всем почудился краешек золотой цепи надежды.
– Это катастрофа! – Только и выдохнул углекисло Олег Бейсов, пустынно глядя перед собой, словно силился разглядеть в библейском тумане подмигивающего бедного Иова.
Варвара так расстроилась из-за глупых домочадцев, так обиделась на весь мир за искусное издевательство незримого режиссера, что выцедила целый фужер вина и воскликнула суровым контральто:
– Хватит истерику разводить! Ничего страшного не случилось. Главное, что усадьба не перейдет в чужие руки, не превратиться в новомодный увеселительный балаган-шоу. Это хоть понятно, дурни безмозглые? Вы должны жить в родовом имении и способствовать его процветанию. Теперь я ваша домоправительница и мой голос будет решающий. Все расходы по усадьбе я беру на себя: питание, аренда, налоги и прочее, как и было при моем покойном муже. Свою зарплату, а она у вас, господа сыновья, приличная, не прибедняйтесь, будете по-прежнему складывать в кубышку. А места в доме хватит всем: и детям, и внукам, и художникам. Где еще, Полина, ты наедешь такую бесплатную мастерскую? С домовым и с призраками я договорюсь, меня они слушаются. Так что вы не только не проиграли, а даже в чем-то выиграли. Иначе по своей глупости разметали бы по ветру все наследство предков и действительно остались у разбитого корыта. Вопросы есть?
И опять замечательная немая сценка. Первым, как всегда, пришел в себя Олег Бейсов.
«Значит, всю исчезнувшую со счета, валюту отец передал тебе? Я правильно понял, Варвара Великая? – Он даже прогнулся в пояснице, сверля ее снизу узким гневливым взглядом.
– Ваш отец принял мудрое Соломоново решение,- лучезарно улыбнулась Варя и повелительным взмахом руки забила, невидимый кляп в рот старшего сына Бейсова, который собирался разразиться возмущенной тирадой. – В России все ее богатства должны находиться в одной сильной руке. А демократия, как и разруха, пусть лучше процветает внутри отдельно взятой головы. Так что, господа, заряжайте свое серое вещество конструктивными идеями, чтобы пустить казну в экономический оборот, в какое-нибудь выгодное дело. Деньги должны работать. Жду от вас толковых предложений, но не протянутых рук, не дам ни копейки просто так…
В это время в столовую вбежала запыхавшаяся горничная и радостно объявила: «Ванечка приехал!». Через минуту на пороге возчик высокий худощавый подросток в потертых джинсах и в красной футболке под расстегнутой рубашкой в крупную клетку, с большой спортивной сумкой на плече, которую с облегчением бросил на пол.
– Кажется, я дома. Не накормите? А то проголодался, как черт.
В его голосе пробивался тот сырой хрупкий басок, который легко мог сорваться на петушиный фальцет. Когда он зашвырнул на подоконник рыжую бейсболку, то собранные под ней в пучок густые пшеничные волосы по-девичьи рассыпались до самых плеч, закрыв плотно прижатые к черепу уши, и волнисто заблестели под сусальным германием хрустальной люстры. Ничего видающегося в лице отрока не было, разве что глаза, по-волчьи красиво посаженные и с таким же лесным разрезом, но заполненные другим светом и цветом, словно промытые предвечерней озерной водицей, на дне которой сияли под закатным солнцем бирюзовые камушки. В античном профиле тоже ничего не выделялось, находясь на одной ровной отвесной линии: прямой, чуть выпуклый лоб; длинноватые, слегка, приплюснутый, с римской горбинкой нос, раздувавший при малейшей досаде острые крылья; капризный изгиб красноватых, еще сочных губ с цыплячьим пушком по верхнему краю напоминал строгую форму скифского лука с легкой впадинкой в центре деревянной дуги; косые линии жестких скул переходили в штыковую лопаточку подбородка.
«Это он, господи! Он, он! – С восхищенным ужасом дрогнувшего сердца подумала. Варвара, вцепившись пяльцами в спинку стула и зорко, по-охотничьи щурясь, – Этот милый зверек совершенно не похож на своих родителей. Ваня… Ванечка…». Ей все более при взгляде на него становилось и страшно, и радостно, будто этот мальчишка привнес вместе с собой волнующий заряд разрушения. Как он вырос, как изменился всего за год! Варя пригладила свои волосы и шутливо-официальным тоном обратилась к детективу, тоже заинтригованному необычным тинейджером:
– Пойдемте, господин Карнаухов. Пускай колодой человек спокойно трапезничает.
– Вы Карнаухов? – Тотчас же отреагировал Иван. – Адвокат и частный сыщик? У вас есть дочка Наташа?
Вадим испуганно напрягся.
– Да. Что с ней?
– Ничего, успокойтесь. Просто мы были в одном спортивном лагере. Сейчас она тоже, наверное, дома, – улыбнулся Иван. – У вас отличная дочь.
У Карнаухова отлегло от сердца. Увидев заплаканную мать, украдкой вытиравшую глаза салфеткой, и пасмурного отца, которого возвращение сына, казалось, еще больше расстроило, Ванечка спросил:
– В чем дело? Дедушку не можете забыть?
– Ага, сынок, угадал. Разве забудешь его… Такой был справедливый старик. Как вспомню, так и плачу, – судорожно всхлипнула Полина, кривя губы.
– Оно и понятно. Тонкая натура, художника, – съязвила Варя.
– Что вы, Варвара Ивановна? Нашлись, слава богу! – Рассмеялся Иван: то ли ему было смешно от ее остроты, то ли он так обрадовался.

7. Взлеты и падения Вадима Карнаухова
Его сорокалетнее пребывание на земле можно разделить на два периода: до встречи со своим кумиром и после. Первый временной отрезок он вспоминал как грубо сфабрикованную реальность, как безвкусную проделку господина Случая, лишенную вышнего промысла, но неизбежную, для будущего контраста. Второе пришествие счастья было бы невозможно, влюбись он безрассудно в Ольгу, которую сделал своей женой больше из мужского принципа не прятаться в кусты, когда нашкодил по глупости собственного тела, по надобности, обернувшимся судьбой в форме беременности взрослой девственницы. Он считал себя нормальным мужем, достойно обеспечивавшим семенные тылы, но воспринимая свое замужество как одну из почетных работ на государственной службе, приносившей высокие дивиденды от взаимной любви к дочери Наташе, компенсировавшей издержки холодной супружеской постели и унылой привычки к жене без ругани и пьянства. Стойкость его духа не поколебала, а даже укрепила болезнь Ольги, редкое наследственное заболевание: вместо пяти позвонков в поясничном отделе у нее было шесть. Поначалу она никак не ощущала эту свою роковую уникальность, получила два высших образования, вынужденно работала во время перестройки на автозаводе, жила, как говорится, активной жизнью. Но беда пришла вместе с валютным дефолтом в стране, когда однажды утром Ольга просто не могла встать с кровати, чтобы идти на работу. Обследование показало, что лишний позвонок стал причиной образования позвоночной грыжи, которая пережала спинномозговой канал и защемила нерв. Начались сильнейше боли. Работу в механосборочном цехе пришлось оставить и надолго приковать себя к постели. После двух подряд успешных операций я временного облегчения на очередном обследовании в г. Самаре выяснилось, что образовалось еще две грыжи, и боли возобновились. Ольга просила Вадима достать каких-нибудь таблеток или отравы, чтобы умереть. Иногда он сидел у ее изголовья, до утра, пытаясь помочь и облегчить страдания, которые сблизили их в этот жуткий период.
К неподвижной Ольге повадилась ходить бывшая учительница английского языка, высокая засушенная вобла в штанах, с анемичным лицом привидения, приверженка восточных религиозных течении. Она приносила килограммами разноцветные брошюры и книги со специфическим уклоном в нирвану, в восьмеричный путь преодоления страданий, в карму и чакры и залила доверчивые мозги жены этим сладким заморским ядом. Но далекий от теологии Вадим пока еще не видел в том ничего дурного, только пользу: Ольга отела находить в своих болях спасительный путь морального очищения. Он же мечтал о ее выздоровлении. Когда по телевизору однажды показали сюжет о Красноярской клинике, для которой была закуплена из-за границы уникальная лазерная установка для проведения операции, у него затеплилась надежда поставить жену на ноги. Но нужна была валюта и немалая. Помог один полукриминальный бизнесмен Вася Б., но с условием, что следак отмажет его от того уголовного дела, которое Карнаухов вел. Физические страдания жены, после мучительного выбора, оказались сильнее профессиональных. Да и дельце-то было не ахти какое кровавое, связанное лишь с установлением фигуры заказчика преступления без серьезных улик. Благополучно «отмазанный», Вася Б., весьма симпатичный негодяй, на радостях отвалил в конверте вдвое больше обещанной суммы, и Ольга, в конце концов, снова вернулась на родной завод, к деятельной жизни. Но не только. По вечерам она стала пропадать на. собраниях своих «сестер и братьев», откуда возвращалась с жертвенным и пророческим лицом гордой ревнительницы г-жи Блаватской, ни бельмеса не понимая в ее учении. Нашелся в общине и духовный братишка-гуру, гармонично совмещавший позывы духа и тела, что в сексе, как известно, является наиболее элективным рычагов ударной добычи наслаждения, особенно под кармические всплески провидческих озарений.
Но Карнаухов к тому времени сам вступил во вторую сразу своей жизни, которую можно назвать романтической. С юности он питал тайную страстишку к театру, выступал в художественной самодеятельности института, а потом – областной прокуратуры, когда было свободное время, обязательно ходил на премьеры новых спектаклей в местный храм Мельпомены – эту богиню идеально воплощала блистательная Варвара Самсонова. Однажды он набрался храбрости и подарил ей букет роз прямо в гримерной, когда она еще не остыла от любимого образа Катерины Измайловой в «Леди Макбет Мценокого уезда», за смелость получил гербовую печать нежного поцелуя в щечку.
Поэтому, когда возникло дело, связанное со смертью актера Владимира Жиркова и в ней стала фигурировать фамилия его кумира, он приложил во время расследования все силы, чтобы отвести от нее тень кощунственного подозрения. Тем более, что вторая фигурантка, актриса Любовь Цыплакова, по натуре чрезвычайно темпераментная и порой необузданная, сама невольно вызвала на себя огонь подозрения, особенно своей репликой по телефону жене погибшего: «Запомни, тварь, если мирно не уедешь в сторону, то Вовка не достанется ни тебе, ни мне. Я или тебя грохну, или его…». Одной этой угрозы было достаточно, чтобы взять ее в разработку. Однако на месте то ли странного преступления, то ли несчастного случая с оттенком суицида Карнаухов нашел в примятой траве под сосной около обрыва золотую сережку-колесико, а такие серьги, как он хорошо запомнил по недавнему выступлению кумира на телевидении, носила именно Самсонова. Варвара Ивановна уверила его, что одна сережка у нее действительно пропала, но не в лесу, а в собственной гримерной: она оставила драгоценности возле зеркала перед выходом на сцену, а потом обыскалась, даже заглядывала под диван, но одну серьгу не нашла. Данный факт выглядел как умышленная подстава, заранее спланированная и выполненная Цыплаковой, ненавидевшей Самсонову, Но в эту версию Карнаухов не стал углубляться, когда узнал про Жиркова некоторые шокирующие подробности от вдовы: от парня пованивало склонностью к садизму, да и в смерти его было что-то неестественное, с элементами мистики. С трехметровой высоты обрыва можно было по-всякому упасть и выжить, тем более здоровому накаченному мужику. Но во время падения он даже не пытался хоть как-то сгруппироваться, чтобы облегчить удар о злополучный камень, будучи совершенно трезвым. Его тело словно спеленутое страхом или неким магнитным притяжением, полетело вниз головой под прямым углом, строго вертикально, уткнувшись теменем в небольшой острый выступ, единственный на каменной плешине. Смерть наступила мгновенно. Однако более всего Карнаухова поразило то, что на гибельном выступе валуна эксперты не обнаружили никаких следов крови, будто каменный вампир успел до последней капельки всосать ее в себя.
В благодарность за найденную сережку весьма непосредственная и счастливая Самсонова не только поставила на его щеку вторую усладительную печать, но и пригласила на ужин в ресторан «Поплавок» в связи с отъездов мужа в столичную командировку. И Вадим не мог отказаться. Вечер прошел на удивление весело и танцевально, с обилием натурального смеха и шуток, хотя Карнаухов считал себя скучным занудой в застольях, а тут изумлялся себе, своим взыгравшим кобелиным вывертам, в результате чего склонил кумира к продолжению безумства в той самой квартирке в «Кошкином доме», где когда-то жила Самсонова, а потом – ее подруга В. Янко, у которой она попросила ключ по случаю приглашения Вероники местным банкиром на дачу.
Кратковременная победа сменилась вскоре поражением. Начальник следственного отдела припомнил Карнаухову не только самовольное изъятие вещдока – золотой сережки – из дела, но и недалекую историю с Васей Б., который недавно залетел на зону по тому же пункту обвинения, и намекнул своему подчиненному, что профессия защитника обвиняемых тоже почетная и что он постарается подыскать Вадиму Петровичу теплое местечко в областной адвокатуре. Но китель Карнаухов ни на минуту не пожалел, что сменил темно-синий китель с погонами юриста второго класса, соответствовавшими званию старшего лейтенанта, на цивильный костюм, который, правда, сидел на нем хуже, чем казенный мундир.
А отношения с воскрешенной им женой складывались все хуже и хуже. Иногда он укладкой смотрел на нее со стороны и спрашивал себя: как могло произойти, что из множества смазливых и душевных девчонок, строивших ему некогда глазки, он выбрал эту «инфузорию туфельку», с которой, у него нет ничего общего, кроме, правда, замечательной дочери. А теперь и Наталья понемногу отходила от отца, с головой ушедшего в частный сыск. Поникая, что зачастую неправ, он был не в силах одолеть того раздражения, которое вызывала Ольга по каждому пустяку: то рассядется на стуле беременной каракатицей, обнажив толстые, с гусиными пупырышками ляжки до застиранных трусов; то при мытье полов не заправит выскользнувшую из дешевого лифчика вислую грудь с крупным сизым соском; то изведет последние двадцать долларов на какую-нибудь бессмысленную покупку, вроде двухтомной «Тайн магии», а уж когда начнет подползать к нему эдемской гадюкой насчет его неправильных духовных ориентиров, тут он взрывался самодельной бомбой в руках неопытного террориста.
Сегодня Ольга заявила, что у нее с сектантом Гришей обнаружилось столько общих «китайско-индийских» нравственно-философских точек, что они решили их соединить во имя космического Абсолюта. Мало того, они пришли к открытию, что уже встречались в прошлой жизни по извечному кругу сансары, но были врагами противоположного пола на рабовладельческих плантациях вблизи Колумбийской дельты Ориноко и теперь обязаны искупить любовью свои прежний кармический грех, Карнаухов чуть не подпрыгнул от радости, но вовремя превратил растянувшиеся в глупой улыбке губы в драматический излом и промямли что-то о незавидной судьбе их родной дочери, на что Ольга возразила: Наталья уже не пичужка-птенчик, она выпорхнула из-под их крыла и готова к самостоятельному полету через океан, как бабочка, к источнику г-жи Блаватской. Вадим молча побросал в большой армейский чемодан свои главные пожитки, забрал сберкнижку с тощими нолями и ушел не попрощавшись. Сел в «жигуленок» и поехал в усадьбу к Самсоновой. После короткого пояснения попросил виноватым тоном найти ему уголок, чтобы временно перекантоваться. Варя сразу вспомнила предупреждение покойного мужа об угрожающей опасности и весело рассмеялась: Карнаухова сама судьба прислала. Она повела детектива во флигель, где открыла ключом маленькую комнату, в которой жила старенькая кухарка Степанида. Здесь было чистенько и уютно: круглый березовый столик с двумя мягкими стульями, приземистый платяной шкаф со множеством металлических вешалок, небольшой черно-белый телевизор на пузатом комоде и аккуратно застеленная железная кровать с блестящими шишечками на спинках. На полу распластался незатейливый коричневый палас.
– Пока сойдет? – Улыбнулась Варвара, отдергивая узкие ситцевые шторы на окне. – А постельное белье я прикажу принести к вечеру.
– Благодарю вас, Варвара Ивановна. Вы удивительная женщина. Но я бы еще хотел зайти в мастерскую к Полине Геннадьевне и попросить у нее прощения за происшедший казус. -Утром я получил данные экспертизы по нашей дурдомовской пульке. Оказалось, она выпущена не из пистолета «Вальтер», хотя вопрос о нем пока не снят, а из 12-зарядного «Макарова». И это очень плохо. Видимо, на вас идет охота покрупней калибром…
– Да что им от меня нужно?! – Нелепо изумилась Сазонова, не потеряв при этом присутствия духа и прежнего гордого спокойствия в изумрудных глазах.
– Думаю, не столько вы нужны, как эта замечательная усадьба. Или что-то еще, связанное с ней,- предположил Карнаухов.
– А хрен в зубы они не хотят! – Грубо чертыхнулась Варвара, и спелые ягоды ее взгляда превратились в два черных пистолетных дула. Потом она вдруг вспомнила, полусон-полуявь, в котором призрак Снальты просил ее найти на территории усадьбы какую-то древнюю икону с вырезанным на чем ее образом.

8. К делу подключается дворецкий
Иннокентий Валерьянович Земсков не увильнул от причуд одинокой старости; свою двухкомнатную квартиру в центре города он продал, а сам обустроился на пяти сотках обыкновенного огорода, которые веселые соотечественники называю дачей. Почти полгода он вел оздоровительную борьбу со снегом при помощи дюралевой лопаты, пил травяной чай под алчный треск поленьев в чугунной буржуйке, а другую половину года посвящал превращению болотистого участка в цветущий пятачок земли, увенчанной симпатичным каменным домиком с верандой и мансардой. Все это находилось поблизости от усадьбы его друга А.М. Бейсова. Поэтому Самсонова легко нашла Земскова. Они вошли с Карнауховым в широкую калитку, потревожив заливистый медный колокольчик на высоком столбе, и приятно удивились современному натургадену, где многое на бросовой территории было исполнено в модном стиле кантри и радовало не столько желудок, как глаза и душу. Иннокентий Валерьянович возлежал полуголый в шезлонге и читал «Историю Древнего Рима» Теодора Моммзена, Белая широкополая панама, черные очки и наколка в виде морского кортика, пронзавшего змею корабельного якоря на загорелой волосатой ляжке, придавали потускневшему фолианту знаменитого историка дополнительное очарование другой действительности. Скромный дачный анахорет приветствовал жителей великосветской усадьбы гладиаторским взмахом руки с зажатой в пальцах курительной трубкой: «Я к вашим услугам! Il est d’une bonte!». Затем он проворно нырнул в парусиновые брюки и пиджак и жестом свергнутого сенатора пригласил гостей в садовый домик.
В компактном помещении с необходимым набором меблировки он снял панаму, обнажив крупный бронзовый череп, указал на угловой диванчик с бархатной накидкой, а сам устроился в кресле-качалке, покрытом старым пледом в клетку. Самсонова сходу объявила, что она согласна выполнить волю покойного мужа: сделать закадычного друга Иннокентия усадебным дворецким и заодно спросила о какой попытке отравления супруга идет речь в оставленной им короткой записке. Земсков покивал головой, жадно всосал очередную порцию дыма из трубки шоколадного цвета и выпустил духовитое облако в потолок.
– Честно говоря, эта история могла бы показаться вольным пересказом из Агаты Кристи, если бы не видеозапись. Вкратце сюжет таков. Дому Бейсовых понадобилась новая горничная, Ее нашел Олег Альбертович и представил отцу: аппетитная молодая дамочка, прехорошенькая, elle est jolie, приличные манеры, никогда не поверю, jamais je ne croirais, что она способна на такое. Сами увидите. На третий день, почувствовав недомогание, а это были скорее первые признаки роковой болезни, чем отравления, Альберт решил просмотреть видеозаписи, сделанные на кухне…
– А домочадцы знали о скрытых камерах слежения? – Быстро спросила Варя и смутилась.
Земсков с усмешкой понимания покачал подбородком. – Альберт уверял, что никто не ведал, даже вы. А иначе бы эта дамочка знала и действовала более осторожно. Видеоглазок был вставлен в одну из глазниц большого плюшевого кота, стоявшего на буфете, Уличающую сценку мы через час увидим. Одним словом, новая горничная вынула из кармана маленькую стеклянную баночку, высыпала что-то из нее в овощной салат, который любил Альберт, и поставила его на коронное место хозяина за столом. Альберт опоздал на обед, велел блюда перенести на веранду, поклевал жареную курицу, а салат из тарелки незаметно плюхнул в целлофановый пакет и отнес знаковому эксперту, В закуске оказалась небольшая доза одного из видов мышьяка. Если в течение месяца потихоньку им травить, то его следы вряд ли обнаружатся в желудке покойного, разве что в корешках волос на голове. Вот заключение, выданное лаборантом на свой страх и риск, нигде им больше не зафиксированное по просьбе Альберта.
Земсков вынул из настенного шкафчика бумажку и протянул не Самсоновой, а Карнаухову. Тот внимательно прочитал заключение и удивился, что бывший домоправитель не сдал после этого горничную в милицию.
– Вместо этого он сдал анализы в онкологии, и врачи обнаружили так называемую диссеминацию клеток злокачественной опухоли. Или всем известный метастаз. Мышьяк был не при чем, А дальше я не особенно понимаю своего друга, который весьма уважал ветхозаветный принцип отмщения. В нем, видимо, возобладали христианские навороты, А если конкретно: три обстоятельства стали причиной отказа Альберта упрятать негодяйку за решетку. Первое, самое главное: тоска по вам, Варвара Ивановна. Он вас очень сильно любил, одиночество его изматывало, а без вас ему было все равно. Второе – не хотел ломать судьбу сыновей, которых подозревал не только в попытке отцеубийства, но и в вашем странном исчезновении. Он просто слег велел приносить ему обеды в кабинет, уничтожая их потом в туалете. Но лечебное голодание не помогло. И третье: он сам боялся провести остаток жизни в тюрьме из-за вскрытых прокуратурой серьезных нарушении в его хозяйственное деятельности на посту директора спиртзавода. Все эти переживания сказались на быстроте летального исхода. Для него это было спасительным избавлением от позора, как он в конце признавался…
Последние слова Земсков говорил, уже облачаясь в другой костюм, в габардиновый. Когда они вышли из домика, Варя увидела оригинальную скамеечку: вырубленные из ствола сосны медвежонок и волк держали на своих лапах густо пролаченную резную доску. Заметив ее восхищение, Земсков сказал:
– Это творчество внука Альберта Михайловича. Ваня, Ванечка, Иван Олегович – настоящий самородок. Никто его этому не обучал. Однажды в детстве потянуло к резцу и все… Сейчас способен даже иконы вырезать. И принципиально не берет денег за работу. Весьма нетипичный подросток.
Эта информация о Ване показалась Самсоновой самой важной на сегодняшний день. Она опять ушла в себя, погрузилась в забытые ощущения из туманного прошлого и уже плохо слушала мужчин, которые быстро нашли общий язык. Вскоре подъехали к усадебным воротам.
Во флигеле Иннокентий Валерьянович достал из кармана ключ, открыл им кабинет, а затем, постукивая тростью, направился к небольшому квадрату деревянных книжных стеллажей, где стал ощупывать с внутренней стороны левую отвесную доску. Наконец наткнулся в утопленную в дереве кнопочку, нажал на нее, и квадрат бесшумно отошел назад, выдавив сбоку узкий проход в тесную комнатку с небольшим компьютером в углу. Земсков включил его, ткнул палец в клавиатуру и на экране монитора пошла черно-белая видеозапись с заранее вставленной кассеты. Возникла фигура молодой темноволосой женщины в светлом переднике, орудующей ложкой в прозрачной салатнице, потом на кухню воровато шмыгнул Олег Бейсов, хлопнул горничную по заду, оттопыренному под короткой юбочкой, чмокнул в щеку и сунул ей в кармашек нагрудника некий предмет. После чего шепнул ей на ухо и удалился. Она хотела извлечь этот предмет, но тотчас выдернула руку, кого-то испугавшись. Затем выглянула за дверь, быстро вытащила маленький флакончик, открыла крышечку и высыпала серебристые кристаллики в салат, тщательно перемешала его ложкой, которую потом вымыла под краном, и понесла поднос в столовую.
– Комментарии, как говорится, излишни – прищурился Земсков и хотел выключить компьютер, но Карнаухов его остановил и начал укрупнять интересующие его планы.
Лицо горничной с легкими мышечными складками возле крыльев прямого носа могло бы принадлежать той дебилке, возможному киллеру, разыгравшей комедию в скверике психлечебнице, если представить ее в платке и в халате. Но представить было трудно. Затем Вадим увеличил до предельных разменов ту вещицу, которую сунул старший сын А.М. Бейсова в кармашек фартука горничной, и сравнил с тем флакончиком, который она вынула, – разнице все же была, но такая незначительная, что можно было ее списать на качество видеозаписи при тусклом освещении.
– Боже мой, неужели дамский стрекозёл пошел на такое?! – Со вздохом усомнилась Самсонова. – Нет, он на это не тянет…
– Почему? – Заинтересовался Земсков.
– Потенциальных убийц я чувствую… – Варя то ли улыбнулась, то ли усмехнулась, то ли ощерилась, и мужчины поежились. – А вот Ванечка способен убить. Но не всякого…
Иннокентий Валерьянович длинно посмотрел на нее, и если не затененные очки, этот взгляд тоже заставил бы Варю удивиться. Но она его всерьез не приняла – сочла за бытовое любопытство. Карнаухов же думал о своем.
– Надо побеседовать с Олегом, – пробормотал он.- Этот гусь знает что-то важное. Но почему-то скрывает. Однако до встречи с ним хотел бы задать несколько вопросов вам, Иннокентий Валерьянович. Откуда у вас ключ от кабинета покойного А.М. Бейсова, которого, кажется, вы последним видели живым?
– Он сам дал мне ключ за несколько дней до смерти и велел сразу же, как только гроб с его телом вынесут отсюда, запереть кабинет, чтобы родственнички не шевырялись в нем в поисках валюты или золота. Ему не хотелось, чтобы они нашли его дневник и прочее.
– Вы знали о том, что у Альберта Михайловича есть именной пистолет «Вальтер»? – Взгляд Карнаухова стал жестким и официальным, но он понравился Земскову.
– Альберт на эту тему не распространялся. Но я слышал, что такое оружие у него было, от отца. О судьбе этого ствола мне ничего не ведомо. А почему вы вдруг спросили о нем?
– Он исчез из спецчемоданчика, в котором всегда хранился, – неохотно ответил Вадим.
3емсков нахмурился и как-то обеспокоенно пожал плечами,
– Кому из домочадцев понадобилась пушка? Помнится, я второпях закрыл кабинет и дал дёру. Меня даже в усадьбу не хотели впускать, чтобы я попрощался с другом. А эта собака, зверюга, едва не загрызла…
Самсонова вынула из сумкиочки недавно купленный мобильный телефон и позволила Олегу. Разговаривала неласковым приказным голосом. Олег явился быстро, в пижонистом костюме глинистого оттенка, с укороченными до локтей рукавами просторного пиджака, в голубом рубашке с узлом шелкового шарфика на горле, и очень удивился потайной комнате. Но еще больше поразился тому, что увидел на экране монитора, и это удивление показалось вполне натуральным.
– Что же получается? Отец следил за нами, как за ненадежными покупателями в богатом супермаркете? Вот уж не думал, что он способен на такое свинство. Но я не понимаю причину, по которой меня срочно вызвали. В чем моя вина? В том, что я шлепнул по круглой попке красивую бабенку и подарил ей флакончик импортных духов? У нас здесь пока не монастырь. Или вы собираетесь меня шантажировать перед женой? – Недоумение на его лице переросло в брезгливую гримасу. Потом он усиленно потер пальцами вспотевший лоб. – Хотя постойте: она что же, эта дура-горничная, капнула моими духами на салат вместо оливкового масля? Совсем долбанулась от радости. Не пойму. Или это другая баночка со специями? – Олег растерянно посмотрел на каждого из присутствующих и по их суровым отчужденным лицам понял, что начинает бояться того, что выявил экран монитора. – В чем дело, господа? Я не вижу тут наличия криминала…
– Если не считать таковым попытку отравить мышьяком вашего отца, – холодно ответил Карнаухов.
Олег изменился в лице и пугливо-недоверчиво уставился на адвоката. Уголки его фигурных сладострастных губ скривились и мелко задрожали.
– Отравить? Мышьяком? Что за чушь! Я могу не любить отца, но поднять на него руку… Ты к моей семье явно не равнодушен, Вадим Петрович. Однажды ты меня спасен, благодарю, но теперь хочешь погубить.
То жену мою в дерьме измазал ни за что, то меня фигурантом выводишь, а скоро и за сына моего примешься? Но запомни: я твоих извинении не приму, только в суде. Там, кстати, и попробуешь доказать, что подсыпала в салат горничная. Все вместе посмеемся над твоими шпионскими фантазиями.
Карнаухов молча протянул ему заключение, выданное областной санэпидемстанцией, с печатью, с конкретным числом и подписью, с профессиональной убедительностью изложенного. Олег перечитал бумагу два раза и снова побледнел, потянулся к пачке сигарет, а после вдруг радостно ухватился за тонкий хвостик спасительного выхода:
– Но как ты докажешь, что справка выдана именно по этому салату, фигурирующему в видеозаписи, а не по другому? Что мышьяк принадлежит имечко горничной Галине Портновой, а не хитромудрому папаше, готовому пойти на все, только бы лишить наследства своих сыновей и внуков? Почему батя не схватил ее на месте преступления, с этой уликой и отпечатками пальцев? Где сейчас этот флакончик?
Доводы Олега не были лишены разумных оснований, но они еще пуще рассердили Земскова – он сорвал с головы шляпу, обнажив багровый череп, угрожающе сдавил трость в руке и надвинулся воем корпусом на старшего отпрыска своего друга. Хрипло выдавил:
– Слушать тебя противно! Пытаешься опорочить отца и выгородить преступницу, с которой трахался…
– Да кто вы такой, собственно, чтобы кричать на меня и оскорблять? Подумаешь, друг семьи… – вспылил Олег, но чисто внешне, пытаясь скрыть за словами нарастающий в душе страх, переходящий в легкую панику.
– Итак, Лёлик, возьми себя в руки и рассказывай все по порядку. Как ты вышел на эту фальшивую бабенку в натуральном парике? Кто тебе ее подсунул? Не стесняйся, иначе действительно станешь фигурантом-заказчиком,- строго проговорила Самсонова, прожигая его пронзительными глазами, которые вытягивали потаенное.
Олег сразу поплыл, смешался и покорно обвис плечами.
– Однажды вечером я вышел из телестудии и направился к машине, а возле нее меня уже поджидала симпатичная молодая женщина в скромном, опрятном платьице до круглых коленок…
– И эти коленки все решили. Хотя нет, еще была круглая попка и упругая грудка, – понимающе усмехнулась Самсонова.
– Не перебивайте меня, Варвара Ивановна, – покраснел Олег и засопел. – Она меня растрогала своей умоляющей просьбой взять ее горничной в нашу усадьбу…
– Извини, Олег, но тоже вынужден тебя прервать,- вскинул руку Карнаухов. – На парковочной площадке телекомпании стояли другие машины или только твоя?
– В том-то и дело, что машин было много. Сейчас и до меня доходят подозрительные моменты в ее поведении. Откуда она знала про мой «мерс»?
– А как узнала, что вашему дому требуется горничная? – Спросил Карнаухов.
– Она заверила, что живет в Старой Бесовке, с пьяницей мужем и двумя голодными ребятишками. Разжалобила меня до слез. – И ты поверил, что сия фифа – из деревни?
Тихо рассмеялась Самсонова. – Разве не видно по ее рукам, по манерам, по ее лицу, наконец, что она насквозь городская и росла в довольно обеспеченной семье? Такую дешевыми духами не купишь. Как вас, мужиков, легко дурить, однако. Галя Портнова! Имя и фамилия, конечно, вымышленные, как и адрес проживания.
– А теперь пора, Олег, рассказать о таинственном посреднике, который хотел купить усадьбу для мистера Икса,- потребовал Вадим.
– Он явился в мой рабочий кабинет на следующий день после смерти отца, – вздохнул Олег с опущенной головой,- Еще нигде в наших СМИ не было об этом ничего, ни одного некролога! А он уже все знал! И про исчезнувшую Варвару Ивановну, и даже, как мне показалось, про текст завещания… Представился Ильей Сергеевичем. Где-то под сорок, безукоризненно одет, с продольными светлыми волосами, очки-терминаторы, скулы по-модному небриты, тонкие черные усики, тяжелый подбородок. Я уловил слишком правильный акцент при выговаривании некоторых русских слов и понял, что он долгое время жил за границей…
– Как ты должен с ним связаться в случае согласия на продажу или дальнейших переговоров? – Спросил Карнаухов с радостно забившимся сердцем.
– Никак. Он оросил загадочную фразу в духе американского боевика: дескать, мы в курсе ваши передвижений, сами свяжемся когда надо, я вам советуем забывать про наши встречи…
– Когда он звонил в последний раз? – Поинтересовался Вадим. – Позавчера. Жаль, мол, что так получилось, но не расстраивайтесь, главное, чтобы вы придерживались своего первоначального решения насчет усадьбы, иначе будет совсем грустно.
– Это уже скрытая угроза, – тревожно заметил Земсков.
– А в то же время специальный проговор-намек: готовьтесь стать хозяином положения в случае выходя из игры госпожи Самсоновой. Еще я думаю, что они уверены, будто Альберт Михайлович ушел из жизни с их помощью. Обычно в таких случаях преступники хмелеют от безнаказанности, кстати, откуда он звонил? У тебя же в кабинете есть определитель и автоответчик? Нам бы его голос тоже пригодился, – загорелся Карнаухов.
– Он приказал мне стирать с пленки наши разговоры. В этом, правда, был резон и для меня, – ответил Олег и виновато запыхтел.
– Ладно, прорвемся,- сжалилась Варвара.- А теперь в столовую. Я вас представлю, Иннокентий Валерьянович, как нашего дворецкого. Приготовьтесь к тому, что некоторые домочадцы примут вас в штыки.

9. И плаха, и хранитель тайн
1. Память возвращается
Седенький гномик-лесовик с куцей бородкой, в черной длинной рубашечке, перехваченной бечевкой, в плоской травяной шляпке, похожий на подосиновик, наплывал в ее глаза соринкой перед бурей и молча пытал: «Пошто Голову забыла? Старшина ждет тебя и поможет вернуть утраченное». Варвара подняла тяжелые веки, уставилась в белый, как саван, потолок и горестно вздохнула: не дадут ей жить в благостном беспамятстве. Пришлось встать, надеть красный спортивный костюм и заправить волосы под светлый берет. Как добираться? На иномарке? Отпадает. Она вывела из конюшни Звездочку и запрыгнула в седло. Кобылке рысью устремилась через лощину к песчаному берегу и замерла вскоре около серо-голубого камня, который даже издали напоминал человеческую голову: под двумя шишкообразными наростами, словно под надбровными дугами, темнели две впадины, под ними – еще одна, продолговатая, как после отвалившегося носа, а внизу – короткая неглубокая канавка вместо губ; верхняя же волнистая часть валуна смахивала на старинную прическу «скобкой», до самых бровей.
/ЗабегаЯ вперед, скажу, что в материальном пространстве нашего региона нет ничего загадочней этого камня-болида, похожего на упавший с неба метеорит. Только ленивый журналист не писал о нем. Мне он тоже дарил гонорары на хорошую выпивку о закусоном, но только я догадался превращать их в трапезу на его трехаршинном темечке, чокаясь граненым стаканом с его непрошибаемым лбом. У меня каждый раз возникало странное чувство, что валуну нравилось, когда я проливал на него часть вина, и он не оставался в долгу: в ту же ночь я был с женой неистощим в постели. Хотите верьте, хотите нет. Тутошние священники издревле чурались Головы и опровергали слухи о его чудесных свойствах, пугали паству тем, что в нем заключен бес, и те, кто ему поклоняются, будут гореть в аду. Несколько веков назад глыба находилась недалеко от храма Пресвятой Девы. Дьякон местной церкви с помощью окрестных мужиков вырыл глубокую яму, спихнул туда камень и закопал землей. Но прошествии лет каким-то чудом многотонный валун выбрался из «могилы» и опять возлег на своем прежнем месте – к нему снова началось паломничество. Но скоро камню стало неуютно лежать рядом со святилищем, и он двинулся в сторону Зверевки, на иное лежбище, скатился колобком с обрыва и успокоился там, где и поныне думает свою таинственную думу, под шум речных волн. Старожилы уверяют, что ежели Голова прячется от людских глаз и медленно зарывается в берег, значит, близятся конец света. Недаром же по ночам он испускает серебристо-голубое свечение, а зимой на его темени в любой мороз тает снег. Энтузиасты-уфологи измеряли радиационный фон возле камня, откалывали кусочки на анализ, исследовали территорию вокруг него с помощью рамки, но единственное объяснение, которое удалось от них получить: тут аномальная зона. Тоже мне открытие. Будто все наше любимое Отечество не является такой зоной. Закончу свой пассаж философичной нарезочкой: не под всякий лежачий камень вода не течет. Под нашу Старобесовскую Голову подтекает подземная вода времени и тайны/.
Варвара соскочила с седлана песок шагнула к камню. Почему-то сразу придало на ум сравнение валуна с огромным несгораемым сейфом, в котором было спрятано ее детство, ее загадки и даже смысл. Ключ к нему не подберешь, если он сам не захочет открыться. Варя присела перед космической глыбой и осторожно положила ладонь на его выпуклое шершавое чело – оно было горячее, как лоб хворающего старца, который тоскует по ласке. «Значит, это ты Голова, о которой столько говорят в округе? – Прошептала она – Что же ты хочешь мне сообщить, немое идолище? Какой страшный секрет выдать?»
Словно желая передать свой ответ, камень вперил в нее пустые глазницы, и Варя вдруг почувствовала пробежавшее током через руку требование лечь на него и расслабиться. Варя со стыдливой оглядкой подчинилась: распласталась на твердом ложе, обнимая руками Голову и прижимаясь грудью. Вначале было неловко, даже смешно, – не наблюдает ли кто за ней? – но вскоре забылась, убаюканная солнцем, шелковым шуршанием волн по гальке и странным глубинным рокотом, исходившим из чрева валуна, как из лабораторной реторты алхимика. Она впала то ли в вязкое забытье, как после долгого купания в реке – на жарком песочке, то ли в малярийный бред, то ли в тревожный сон.
Тихий плеск речной волны незаметно переходил в отдаленное эхо морского прибоя, которое невесомым шариком отскакивало от медвежьего силуэта горы на фоне багрового заката, от серебристой ракетки луны, от фиолетово-рыжей сетки восточного неба, от причудливой славянской готики домика поэта, столь любимого отцом, который каждый год старался взять путевку через литфонд в Коктебельский Дом творчества.
В суровых морщинах отца, как в годовых кольцах векового дерева, растворилась крутая соль его биографии, обезображенной, как и лицо, парадигмой штрафбата и колючей проволоки подлых лагерей. Варенька обожала папу, и каждый день, проведенный с ним в Крыму, отпечатывался в сердце теми же древесными кольцами, в которых остались дощатые гостиничные домики, навевавшие дух пионерских лагерей, бронзовые корабельные сосны, подпиравшие раскаленно-белое небо, азартные поиски на берегу золотистых халцедонов и сердоликов, намытых штормовым морем, радостное восхождение на вершинную могилу поэта и шмелиное жужжание прогулочных катеров. Отец писал самые добрые в мире сказки, самые светлые детские стихи, сочиненные в лагерных бараках ГУЛАГа. Он был самым красивым мужчиной на земле, чье величие еще резче подчеркнула зловещая фигура отчима, заслонившая своей неряшливой тенью ее детство после смерти папы, когда она впервые подумала о лживости красивых вдов, начиная с Гертруды, матери Гамлета, и кончая мамой, колхозной бухгалтершей, – а теперь она и сама вдова, – которые лукавыми байками о праве на личное счастье продолжают оправдывать предательство праматери Евы, ибо, как сказал тот же отчим Богдан, «мужики изменяют телом, а бабы – душой». Тело у Богдана Жиркова никогда не содрогалось от кашля, как у отца, никогда не болело, а всегда бугрилось от сала и пахло, будто у колхозного быка-производителя Васьки. Худенькое же тельце Вареньки, подточенное смертью папы и купанием в холодной реке, однажды тоже затосковало по высоте, как восковая свечечка в конце церковной службы. И уже слышались ей в горячечном бреду сладкие гимны херувимов за больничным потолком, к которым она тянула бледные ладошки, и готова была унестись вместе с ними в хрустальные город вечного детства, если бы не Голова…
Все пляжные летние дни, а иногда и зимние лунные вечера Варя проводила возле этого камня, которого даже местные хулиганы побаивались. Она загорала на его макушке, водила вокруг него песенные хороводы с подругами, наряжала в Троицу березовыми веточками, а однажды сплела большой венок из одуванчиков и водрузила, его на широкое темя Головы – тогда почудилось, что камень счастливо ухмыльнулся щербатым ртом. Варя любила лепить из мокрого песка разных животных и ставила их сушиться на каменную полочку, но Голова принимала песочных тельцов за жертвоприношение и будто пожирал их, быстро разрушая изнутри и сдувая с себя песок при помощи покорного ему ветра, Варенька сердилась и хлестала идолище ивовым прутиком по каменным щекам, после чего треснувшие губы Старика шутливо поджимались от обиды. В бреду опасной болезни привиделось Варе, будто валун зовет ее к себе, да так властно, что с трудом, на зорьке, она доковыляла-доползла до него из сельской больницы, обманув медсестру-нянечку, еле вскарабкалась на теплую плешину и, прилипнув к ней, погрузилась в глубокое забытье, до самого вечера, пока мамка не разыскала ее, но долго не могла оторвать тело дочери от камня – тот, казалось, зарычал на нее сторожевым бульдогом. А на следующее утро девочка возродилась – тяжелого воспаления легких как не бывало, и деревенская фельдшерица, которая собиралась отвозить ее в областную больницу, наотрез отказывалась верить, что больную вылечил замшелый прибрежный валун. Впрочем, не верил никто, кроме старожилов.
С этого дня Варенька стала быстро набирать цвет и форму будущей красавицы и народной артистки. Да еще с таким соблазнительным уклоном, что однажды, после полуденной дремы, когда мама была в конторе, Варя своей постели пьяного отчима. Она хотела закричать от ужаса, когда его волосатое тело коснулось ее гладкой шоколадной кожи. Огромная, на все лицо, ладонь, пропахшая табаком и луком, зажала ей рот и вдавила затылком в подушку, а железные пальцы другой руки сошлись на горле. Она стала задыхаться от этой удавки и от тяжести бычьего веса. Ее сжатые коленки с хрустом, разъялись и барабанные перепонки едва не лопнули от сдавленного немого крика, который жаждал вырваться из тесной груди и пробкой забил уши в поисках выхода. В ту же минуту что-то хрупкое и тонкое, как граница между утренним светом и тьмой, лопнуло в ней, внизу живота, куда будто вонзили необструганный кол и стали его проворачивать. Теряя сознание от боли, она увидела перед собой прилипшие к ее зрачкам пустынно-безумные глаза с красноватыми прожилками и услышала свирепое рычание бродячей собаки, пожирающей сырое мясо, утробный рык неземной твари, наполнивший изгнание беса из одержимого в сельской церкви, куда привела ее однажды тетка Шура, недовольная сестрой-безбожницей, забросившей воспитание дочери из-за своего похотливого борова. Так же выл, рычал, скулил и буйно всхрапывал, выбрасывая из желудка звериные кличи, это дикое неведомое существо, которого она знала другим: веселым и даже иногда ласковым, смешившим, ее беззлобными хохлацкими шутками. Кого же Богдан проглотил вместе с вином и творожными галушками? Кто за него подает голос и командует его телом? Она успела до крови расцарапать ему лицо, когда он вострубил сохатым в последний раз и размяк, а потом снова перетянул ей горло мясистой удавкой и угрожающе завращал мутными белками глаз: «Матери пожалуешься – убью!» И это был не хриплый голос человека, обожравшегося самогонкой, а все тот же рык животного из пещеры.
Не чадо было отчиму говорить про убийство – этим напоминанием о возмездии дядька Богдан подписал себе смертный приговор. Все остальные выходы из обуявшего кошмара сразу показались пустяковыми. Варя уже знала, рыдая и комкая окровавленную простынь, что это произойдет неотвратимо, как очередной восход солнца, иначе она просто не сможет жить. Но надо найти хитрый способ.
И его нашептал камень, когда она пришла к нему на другой день в слезах, обняла и пожаловалась – только он один умел выслушивать ее сокровенные тайны, только ему она доверяла их. И потому стала ждать, затаилась, будто маленький зверек мангуст перед победным прыжком на королевскую кобру. И когда, слегка удивленный ее покорным молчанием, дядька Богдан снова начал грязно ластиться к ней, Варя предложила ему сделать это не в душной избе, а в лесу, над обрывом, где у нее есть удобный шалашик. Отчим с радостью согласился, не почуяв подвоха. Но очутившись на пустом крутояре, он недоуменно завертел головой в поисках любовного лежбища, а Варя, стоя возле самой кручи, ткнула пальцем вниз: «Вот мой шалаш, ослеп что ли?» Дядька Богдан рефлекторно сделал пару шагов к опасному краю, но спохватился и сжал кулаки. Однако было уже поздно: Варя стремглав отбежала и бросилась на него с вытянутыми вперед руками, толкнув отчима в плечо. А в нем было больше центнера веса и вряд ли бы девчонка так легко спихнула его тушу в смертельную пропасть – до последней черты оставалось еще около метра, – но уже будто некая иная сила встала на ее сторону и потянула за собой тяжелое бесполезное тело: дядька взревел, замахал руками, отбиваясь от кого-то невидимого, как от закона земного притяжения, а затем перевернулся в воздухе и полетел щучкой на губительное острие Головы, выросшее на ней чертовым рогом. Ударился живым теменем о каменное, высекая искру возмездия. Когда Варя на другой день благодарно прижалась к валуну, то ей почудилось, будто он заурчал сытым зверем и облизнулся.
А через многие годы к ней в гримерную заявился рослый парень Владимир Богданович Жирков, назвался сыном ее бывшего отчима, с которым произошел несчастный случай, показал старое фото: он, совсем ребенок, отец Богдан со скучающей мордой и мать, Лидия Степановна, тогда еще Варе незнакомая, и попросил ее содействия при поступлении в местное театральное училище, Уже чувствуя некоторую вину, Варвара Самсонова помогла парню. Тем более, что актерские задатки у него были. А после окончания им учебы она поспособствовала, чтобы Жиркова приняли в труппу облдрамтеатра. Очутившись в родной стихии, словно колючий ерш в мутной воде, Владимир Богданович вскоре начал подбивать к Варваре клинья на предмет страстного совокупленья. Но уж слишком отксерилась на нем омерзительная отцовская печать, так что причлось Самсоновой отшить его в резкой и грубой форме, после чего тот затаил не просто обиду, а ненависть.
Однажды в выходной день, удачно застав народную артистку одну у себя в Гримерной, Жирков закрыл двери на ключ и молча набросился на Варю с тем же гадливым незабываемым лицом, будто с напяленной посмертной каской отца. Он измял ей и едва не разорвал кардиган из тонкой шерсти. Довольно заметный для женского глаза авантюрный молодой человек, проникновенно сыгравший на сцене князя Шишкина, разом превратился в своего антипода купца Рогожина, но только озверевшего не от безответной любви, а от той же варварской похоти, погубившей его отца. Однако Варе было уже не четырнадцать лет – она так звезданула наглеца сперва широким браслетом из черного дерева по лбу, а потом коленкой в пах, что Жирков-младший взвыл, согнулся и выблевал из себя секретную слизь еще неопытного беса:
– Ах ты, шлюха поселковая, строишь из себя целку! Думаешь, я не знаю, что это ты убила моего отца? В тот день мать возвращалась из города и решила сократить путь, пошла лесом вдоль обрыва и увидела сквозь деревья, как ты спихнула тятьку с кручи. Мамка велела мне молчать до поры, а теперь я заставлю ее в письменном виде подтвердить факт твоего преступления. Я загружу по самые яйца местных журналюг, и они попортят твои сраный имидж. А менты вернутся к закрытому делу, которое не имеет срока давности, как всякое умышленное убийство. Как тебе перспектива? Выбирай.
Самсонова находилась на той вершине региональной славы, когда любой скандал только увеличивает популярность. Но того, что было связано с милицией и тюрьмой, она действительно боялась – видимо, это передалось ей по генам репрессированного отца. Если и не станут пересматривать дело, то вымотают душу. Еще раз взглянув в кабаньи, вожделенные глазки Жиркова, Варвара вдруг задохнулась от заново прихлынувшего детского ужаса и ненависти, от пережитого стыда и боли и поняла со сладкой безысходностью, что и этому скоту желает той же смерти – отныне он будет постоянно маячить перед ее глазами, вызывая в памяти другой образ, еще более страшный. Пока не сознавая отчетливо того, что задумало сердце, заранее принявшее решение, и больше повинуясь ему, чем разуму, она озвучила при помощи того же ума, имевшего свойство быть хитрым и спекулятивным, этот потаенный замысел. Прикинулась обреченным голосом:
– Твоя взяла, Вовик, сдаюсь. Прищучил ты меня. Но соглашаюсь под непременное условие. Таков мой женский каприз. Твой отец хотел меня в детстве изнасиловать в шалаше на крутояре. Но я еле от него отбилась. А тебе дам, так и быть. Однако не здесь, конечно. Тут нет никакого кайфа. А сольемся мы с тобой в оргазме на том самом месте, на обрыве, в шалаше, он сохранился. Ведь мы же с тобой лицедеи, проклятые церковью, и должны понимать друг друга. Учти: я буду царапаться, кусаться, визжать, всячески подхлестывать себя, тебя и свою первую девичью страсть. Согласен?
У вечно озабоченного Жиркова все задрожало внутри от таких слов, от соблазна еще не испытанной любовной фантазии. Он тяжело задышал. Ух, как помнет он ей сахарные косточки, похрустит ими, обсосет, обгложет каждую, как у жареной курочки!
– Уважаю понятливых: баб, Ивановна! – Мечтательно крякнул Жирков, застегивая распустившуюся молнию на ширинке. – Собирайся. Ты сегодня безлошадная, поедем на моей тачке. Мне еще потом надо заскочить в Зверевку насчет покупки деревенской развалюхи для матери. Это как раз по пути. И до твоей усадьбы рукой подать.
И они поехали. Варвара молчала, слушая воронье карканье Жиркова о своих постельных победах. Слушать было противно, но уши терпели во имя главного: обеспечить доказательной базой неизбежность предстоящей казни, оправдаться в собственных глазах.
После карамельно-презервативного трепа Жирков обронил весьма ценное:
– А ведь я тоже мечтал убить своего отца, Ивановна. Эта идея вынашивалась в моем сердце долго, пока ты не осуществила ее. Так что я даже благодарен тебе, – он подмигнул Варе и дебильно зареготал. Но профиль его тотчас замкнулся и стал состоять из одних острых углов, среди которых резче всего выделялись скулы, похожие на железные скобы в амбаре. – Мамка ведь моя переживала уход отца в другую семью. Жили мы трудно. Ох, как я твою мамашу ненавидел, стерву. Хотел ее подстеречь и камнем пришибить.
– В Бога веруешь? – Вдруг спросила Самсонова, хотя ответ заранее знала.
Руль опасно дернулся в руках Жиркова – он сердито повернул к ней изумленное лицо.
– Ты тоже лезешь с глупыми вопросами, как и моя мать. Она от горя в религию ударилась. Бог давно умер, Варвара Ивановна. Теперь у нас безотцовщина, а мы беспризорники, ха-ха. Кто нахапал больше удовольствий, тот и выиграл, хе-хе.
– Родного отца я тебе не верну, а вот небесного постараюсь. Всего за несколько минут, и бесплатно. Желаешь, Владимир Богданович?
Жирков едва не поперхнулся и сбавил скорость недалеко от милицейского «стакана». Вцепившись в баранку, так что захрустела искусственная кожа под мышками, он опять повернул крупную голову в жестких коротких волосах.
– Издеваешься, народная артистка? Норовишь уйти от ответственности за обещанное? На совесть давишь, на любовь к ближнему? Не выйдет. Я все равно свое возьму. Ибо еще на выпускном вечере в школе поклялся поиметь тебя во все щели. Как бы в расплату за батяню. И не тебе, преступнице, приобщать меня к заповедям всевышнего. Да и как, интересно, ты вернешь мне Отца небесного за пару минут, ежели все философы мира не могли это сделать за всю историю человечества? К тому же, я этого Отца не принимаю принципиально, за все мои детские слезы…
– Если ты еще не до конца животное и способен не только логически мыслить, но и сердечно, то примешь,.. А иначе нет смысла метать перед тобой бисер. – Варвара вынула из сумочки пачку сигарет «XXI век», медленно закурила и, продолжая щелкать зажигалкой, внимательно наблюдала за тем, как выскакивает бледно-оранжевый язычок пламени, трепещет на сквозняке и, словно подразнивая, снова скрывается в металлическом ковчежке, который она в конце поднесла к насмешливым главам Жиркова. – Вот так и мы спрятаны в своем теле, как этот огонек в зажигалке. Но без меня искра не возгорится, ибо не существует вне меня. Это для детского примера, к вопросу о первотолчке. Продолжаю логическую цепочку. А ты за это время выброси из мозгов свой кобелиный мусор. Скажи: ты меня видишь? Смотри во все глаза.
Жирков медленно расплылся в олигофреновой ухмылке и взгляд его тотчас скользнул за глубокий вырез платья под пиджаком, где набухали эдемскими яблоками волнистые разломы грудей. – Еще как вижу, Варенька! – От его жеребячьего ржания задрожал острый кадык, словно пистолетный курок под пальцем. – И даже формы твоих шикарных ягодиц вижу под шелковым платьем.
– Вот именно. Только это ты и видишь. Впрочем, не только ты. Но вся закавыка в том, что меня-то ты не видишь, хоть тресни. И я тебя не вижу. В самом прямом смысле. Одни лишь бычьи формы твои зрю, да еще хамские зенки, в которых пляшут отблески пещерного костра. Между нами, никто никогда никого не видел, начиная с шестого дня Творения, когда было создано существо с именем человек. Планета людей – это планета невидимок, материализованных призраков, оптический обман. Ни один рентгенолог, ни один патологоанатом не обнаружили сокровенного, то есть истинного че-ло-ве-ка, его неповторимое тайное «я», неестественное и невидимое, в отличие от нашего биоробота, тела. Но и наша оболочка – фикция, ибо подвластна законам химии и физики, то есть распаду. А наше «я» не подвластно, поэтому бессмертно. Возникает вопрос: если мы не способны увидеть и понять друг друга, ни в прямом контакте, ни в каком другом, то как же сможем на этой земле увидеть и понять нашего Отца, сотворив него нас по своему образу и подобию, то есть невидимыми? Ведь вера в Бога и есть вера в Невидимое. И лишь после смерти открываются наши главные глаза – духовные. И мы увидим то, что было тайной на этом свете. Как привидения, например. Ну что, хлопче, ферштейн?
Варя говорила лишь для того, чтобы хоть как-то отрезвить дурачину Жиркова, предотвратить ненужное кровопролитие, избежать того жертвоприношения, которого требует ненасытная Голова. Кстати, а вдруг этого камня уже не существует, вдруг эта волшебная сказка детства растворилась в пространстве красивым мифом? Давно она не прикасалась к нему. Есть ли гарантия, что он и на этот раз ее выручит? Может, он растерял за это время все свои чудесные свойства, которыми его одарила другая планета, а возможно, и сам Творец? Тогда она, Варя, будет попросту изнасилована этим говорящим скотом, уже вторично: сперва отцом, затем – его сыном. А может ударить его кулаком в висок и выпрыгнуть на ходу возле усадьбы? Пожаловаться Альберту – он Жиркова сотрет в порошок. А сплетен она не боится. Но наблюдая за собой со стороны, Варя опять испугалась своей раздвоенности: кто-то в ней ужасается ее упорному и какому-то плотоядному желанию убить мерзавца, чтобы Жирковская наследная цепочка прекратила свое существование на земле. Варвара снова подумала со страхом: если она – это не она, то кто тогда она?
А у Владимира Богдановича в затвердевших сузившихся глазах давно потухли шаловливые отблески пещерного костра и на опавшем лице сухо натянулась кожа, с которой исчез привлекательный румянец.
– Ты к чему клонишь, Магдалине? Веришь ли хоть сама в то, что сейчас наплела. Своей антинаучной лекцией ты хотела загубить во мне естественное желание коитуса, – хрипловато возмутился он.
– Это вольный пересказ давешних мыслей моего родного отца, который поведал мне их в Крыму, недалеко от дома поэта Волошина.
– Все равно противно слышать всякую заумь от красивой женщины. Как-то противоестественно,- поморщился Жирков тоже закурил. А когда разглядывал трепещущий огонек зажигалки, то издал раздраженный фыркающий смешок и покачал головой.- Выходит, я всю жизнь трахал невидимок?
– Выходит… – усмехнулась Варвара. – Для меня самый глупый роман в мировой литературе – это «Человек-невидимка» Уэллса. Ну, а Россию-матушку ты любишь, Богданыч?
– Ты проводить со мной тест на вшивость? – Внезапно ожесточился Жирков. – За что ее любить, эту маманю? Эту бестолковую распутную мачеху… Что она мне дала? Жалкую актерскую зарплату? Мне уже тошно считать себя русским…
– Тогда выбирай: минутный фальшивый рай на моих бренных телесах или спокойная совесть? Но заполни: выбор твой будет роковым.
В другой ситуации длинный взгляд ее потемневших глаз мог бы показаться Жиркову дерзко-соблазняющим, зовущим к приятному противоборству, к укрощению строптивой, но сейчас этот взгляд был страшен и подозрителен – от него исходила не коварная женская игра, а нечто запредельное, опасное, способное внушить ужас его интуиции и остановить взыгравшую страсть, если бы он нашел в себе силы прислушаться к этому шестому чувству и повиноваться ему. Но поскольку оно противоречило его неодолимой тяге к наслаждению, вызванной болезненным воображением, и стало досадным тормозом на вожделенном пути, то Жирков легко утопил его в нахлынувшей волне злобы.
– Ты мне весь кайф испортила, сучка. Даже расхотелось… Ты этого добивалась? Дудки! Теперь я назло твоему папаше оттараканю тебя по полной, чтобы ты выла от боли. Это принесет моей мести дополнительное удовольствие. Или я начинаю против тебя такую информационную войну, что сама потом выкинешь белый флаг. Жить спокойно я тебе не дам, не надейся. Так что ты ничего не теряешь, моя невидимка, а даже приобретешь, гарантирую.
Самсонова с облегчением поставила на нем крест и отвернулась, не проронив больше ни слова. Только указывала пальцем, куда свернуть. Приговор был подписан, как некогда отчиму Богдану, душа на время успокоилась: такой подонок, который, по слухам, издевается еще над женой и матерью, не должен жить на земле. Ему пора исчезнуть, пока не натворил более серьезных бед. Она лишь устранит его поганое тело, а за поганую душонку возьмутся другие, в ином мире, где она, видимо, уже побывала некогда. Почему на войне можно от гнили избавляться, а в мирной жизни нельзя? Чем меньше этих тварей на земле, тем лучше ее климат. А взятый на себя грех окупится сполна предотвращенными ею чужими страданиями. Варю вдруг пронзила мысль: вот такие гниды и ее отцу испоганили жизнь. Ведь родись эта гадина в те годи и в тех обстоятельствах – он бы точно не пощадил ни ее отца, ни своего…
Жирков остановил машину на лесной поляне, и они направились узкой просекой к обрыву – смешанные деревья подступили к нему почти вплотную. Варя с радостью увидела, что каменный идол стоит на месте, но уже на четверть врос в песчаный берег, к которому с крутояра спускалась дощатая лесенка с шаткими перилами по правому краю, а слева ограда была сломана, и этому обстоятельству Варя порадовалась особенно. Чирков без всяких прелюдий притиснул ее к сосне и начал грубо обжимать, задирая подол платья, – в горячке сорвал одну золотую сережку с ее уха, но тогда, она этого не почувствовала в приступе отвращения, а вырвалась и сказала, что прежде должна спуститься к камню, поприветствовать друга детства и попросить у него разрешения заняться любовью рядом с ним. Жирков недовольно хмыкнул и пригрозил: «Попробуй только смыться!»
Варвара быстро сбежала по дубовым ступенькам вниз, обняла потускневшего Старика и шепнула:”Привет, забубеная Головушка! Возьми эту мразь себе в жертву». Восстановленной турбиной бесшумно загудело нутро истукана, раскочегарилось и подарило любимице свое нездешнее тепло. А значит, и дозволение. Она поняла, что надо делать. Раньше она планировала ударить Жиркова камнем по голове, в область затылка, а потом сбросить тело с обрыва. Никакая экспертиза не поймет, в результате чего образовалась травма черепа: от удара булыжником или от падения вниз головой на валун. Но сейчас она сделает еще проще.
Варвара поднялась на вершину обрыва и сообщила раздраженному Жиркову, что друг детства, каменный гость, разрешает им совокупиться возле него, да и к очистительной воде будет поближе, Жирков криво ухмыльнулся, сплюнул, но слова Самсоновой опять его возбудили, и он нетерпеливо направился к лестнице, так как Варя демонстративно уступила ему дорогу. Но только он подошел к первой ступеньке и вознес ногу, как Варя, стоя с правого плеча от него, толкнула мучителя изо всей силы влево, в сторону камня. Казалось, некая непонятная сила, помимо Вариной, перевернула Жиркова-младшего в воздухе и потянула магнитом вниз – на лету он успел издать свой последний трескучий карк. Все остальное довершил каменный алтарь.
Поглядев с высоты на распластанную возле жертвенника неподвижную пустую материю бывшего актера, Варвара громко поблагодарила своего избавителя и двинулась к «жигулю», чтобы тщательно протереть носовым платком все места, которых касаться ее пальцы.
2. Опять выстрелы в спину
Самсонова очнулась и, боясь открыть глаза, подумала с ужасом: как же она теперь будет с этим жить? Тихо застонала и ударила кулаком по твердому покатому лбу Головы: «Ты что наделал, проклятая Башка?» Но камень, казалось, был сосредоточен на чем-то другом, еще более страшном, даже похолодел от напряжения, и этот просочившийся в ее тело нутряной холод истукана так напугал, что Варя замерла, И в ту же минуту в сантиметре от ее висков и левого плеча один за другим трижды высеклись искры каким-то чаечным вскриком. Варвара оцепенела, не в силах закричать или шевельнуться. Тревожно заржала Звездочка и отпрянула от камня. В следующую секунду Варя услышала, как на краю обрыва, прямо над ее головой, скрипнула под чьей-то ногой верхняя ступенька лестницы, и кто-то быстро побежал по шуршащей хвое леса, хрустя сучьями и сосновыми шишками. И только когда среди деревьев коротко затрещал механический звонок – очевидно, при встряске, на колдобине,- она поняла, что ее снова хотели убить и что стрелок смылся спрятанном в лесу велосипеде. Превозмогая ступор, она спрыгнула с камня, подбежала к испуганной лошади и вскочила в седло.
Варя направила Звездочку галопом через лощину, миновала околицу и пологий спуск на большак, затем помчалась по вершине крутояра, вдоль лесопосадки. Теперь уже древняя злость грубо вытеснила из груди страх, все липкое и жалкое – она готова была затоптать лошадиными копытами неизвестного велосипедиста. Но где он? Спрятался в лесу? Варвара остановила Звездочку у развилки и прислушалась. Однако уловить треск сучьев под колесными покрышками было невозможно из-за истошного визга бензопилы на дальней вырубке. Помалкивал и старомодный звоночек на руле. Тишина отрезвила всадницу: ведь у киллера в пистолетной обойме наверняка остались еще пули, а против них одной злобы маловато. И кобылка не спасет. Тогда она поскакала к усадьбе, чтобы посоветоваться со своими верными друзьями.
Они уже поджидали ее на скамеечке возле ворот, под гипсовыми львами, покуривая душистый табачок. Выслушав ее рассказ, дружно отчитали за столь опасную одинокую прогулку без их ведома – из-за этого Карнаухов не пошел в свое бюро. Кожа опавших щек и седая борода нового дворецкого стали одного цвета, но глаза воинственно поблескивали, Иннокентий Валерьянович был не на шутку взволнован, и его бледность выглядела особенно впечатляюще на фоне черного костюма-тройки и черной бабочки, элегантно завершавшей торжественный ансамбль фирменной одежды.
– Что вас туда потянуло, мон шер ами? – Рассердился он, опираясь на костяной набалдашник трости.
– Ностальгия по детству, – грустно вздохнула Самсонова и с некоторым стеснением взглянула на Карнаухова: это из-за нее он лишился погон старшего следователя прокуратуры и, видимо, семьи. Сам признался ей той ночью в квартире у Вероники Янко, что давно ее любит и готов ради нее на все. Она отдалась ему не из жалости, не из благодарности, а из подленького страха перед наказанием.
Поэтому в постели старалась вовсю, искусно имитируя оргазм с воплями, хотя была как всегда холодна, испытуя все ту же подавляющую брезгливость, хронический синдром отчима.
Карнаухов же был не столько напуган, как изумлен. Но не стал делиться своими соображениями, а тотчас приказал Земскову прыгать в его машину. Они погнали в сторону леса – кроме поисков улик детектив надеялся перехватить по пути странного киллера на велосипеде.
Когда мужчины уехали, Самсонова увела Звездочку в денник, подсыпала сена в кормушку и направилась во флигель. Там приняла душ, надела, джинсовые шорты, малиновый топик с лайкрой, стянула сзади разноцветной резинкой волосы в виде конского хвоста и долго стояла перед зеркалом: так вот она какая, госпожа Самсонова, лживая, двуличная и жестокая. Впрочем, именно такой она себя, прошлую, и представляла во время амнезии. Но разве она теперь другая? Загадочный камень дал понять, что она принадлежит ему с потрохами и что связывает их не детство, а нечто большее, и уже готов был приоткрыть завесу тайны, но помешал киллер-мазила.
Вместе с тоской в сердце клюнуло и некое робкое светлое воспоминание – это была мысль о Ванечке, Повеяло чем-то спасительным, хотя и неясным. Захотелось опять увидеть мальчика. Кухарка посоветовала сходить к старому птичнику, где Иван обустроил себе мастерскую. Длинный ряд дощатых сараев, наполовину обтянутых металлической сеткой, где раньше хозяйственный домоправитель держал гусей, индюков и кур, находился за прудом, в дальнем конце усадьбы. Еще на подходе к ажурному мостику Варя услышала певучий перестук железного дятла, и подкорку сдавило чем-то смутно волнующим, как вчерашний сон,
Широко расставив загорелые, с жилистыми икрами ноги, Иван методично тюкал небольшим топориком по ошкуренному сосновому бревну внушительных размеров, с толстым комлем. От сверкающего острого лезвия брызгали в разные стороны золотистые стружки, обнажая черты странного пугающего лика, отдаленно напоминавшего человеческий. Варя незаметно присела на низкую чурочку и стала наблюдать. Само созерцание необычного подростка доставляло ей удовольствие, весьма сложное по своему составу: в нем смешались и боль невоплощенного материнства, и тоска по юности, по утраченной чистоте, и неизбежный привкус эротики, не тронутой ржавчиной секса, В Ванечке ей нравилось все: сухощавая мускулистая грудь с красивым рельефом и чуть запалым животом, как у молодого скакуна; сильные длинные руки, перетянутые у широких кистей тугими свежими венами; пшеничная россыпь волос на потной, кофейного цвета спине, схваченных пестрым платком до бровей; выпуклые, словно у породистого жеребца круп, играющие при движении ягодицы, плотно обтянутые песочного цвета шортами. А более всего тронул знакомый сердоликовый оберег в виде турьего рога на золотой цепочке – Варя нашла его когда-то на крымском побережье и подарила Ване на день рожденья. Почувствовав в груди сладкое напряжение старой кошки при виде неопытного мышонка, поглощенного кусочком сыра, Варваре негромко кашлянула, Иван задержал топор не замахе и метнул в ее сторону недовольный взгляд – он не терпел, когда за ним подглядывали в минуты вдохновения, и мог нагрубить.
– Отдохни малость, Ванечка, – вкрадчиво попросила Варя, – покалякай со мной. Мы ведь целый год не виделись. Разве ты не переживал за меня?
Иван всадил топорик в соседнее бревно и опустился на седловину комля. Уперев локти в колени, стал изучать красные подушечки пальцев в оправе розоватых ногтей. Не глядя на Самсонову, честно признался:
– Не особенно, тетя Варя. Я ведь думал, что вы просто сбежали от всей этой бодяги. И в душе даже одобрял.
Варя усмехнулась, понюхала янтарную смолу на коре щепки и кивнула на деревянную фигуру.
– Что за идолище ты рубишь?
Иван посмотрел на нее строго, исподлобья.
– Оно явилось мне во сне и приказало вырубить себя из большого ствола сосны, а потом я должен врыть его в землю на самом высоком месте усадьбы.
– Должен? – Насторожилась Варвара, чувствуя легкий озноб по спине: ведь и ею верховодили во сне не очень чистые силы.- Ты что же, Ваня, подчиняешься каждому вещему ночному знаку?
Иван соединил в одну жесткую линию темные брови.
– А иначе в искусстве ничего не получится. Талант пожирает сны, как наркотик.
– Но ведь цветы питаются реальными земными соками, а такие прекрасные, – возразила Варя с лукавым прищуром, хотя так вовсе не считала, но любила противоречить.
– Соками земли насыщается скучная материя цветов. Но их чудесные формы и запахи придумывают вещие духи природы, – наставительно заметил Иван как давно уже выношенное.
– Я слышала, ты даже иконы можешь вырезать из дерева? – Тихо спросила Варвара,
– Пробовал, но пока получается плохо. Может, это не мое. Здесь нужно присутствие ангелов. Но я еще не вышел на прямой контакт с ними, – Ваня хитро прищурился. – Шестикрылый серафим упорно избегает встречи со мной на перепутье.
Варя положила подбородок на два соединенных кулачка и ласково посмотрела на подростка.
– Знаешь, когда устанавливается первый контакт с небесами?
– Догадываюсь,- поморщился Иван со скукой. – Наверное, надо влюбиться. У меня уже был первый, и пока последний, опыт в начальных классах. Потом девчонка переехала в другой район города и стала учиться в другой школе. Трагедия целого месяца. Недавно мы встретились, почти неделю привыкали друг к другу и лишь в конце вспомнили, что были когда-то влюблены…
– Это Наташа, дочь сыщика Карнаухова? – Поинтересовалась Варя. Она чутко прислушалась к себе и удивилась: тонкая иголочка никогда не испытанной ревности завозилась под сердцем, и эта боль почему-то была приятна. Но если даже такое пошлое чувство возбуждает, мельком подумала она, то что же тогда должен ощущать человек в приливе Большой Любви, о которой народная артистка лишь предполагала, обойденная ею. Неужели поганый отчим лишил ее этого дара? Ведь глубинная интуиция не способна лгать: такая любовь у нее когда-то была. Мало того: именно из-за нее она и страдает сейчас. Отчего же подросток Ванечка, не похожий на своих ровесников-тинэйджеров, кажется таким близким и родным, что сжимается сердце в счастливой тоске? Заметив, что Ваня больше не желает говорить на эту деликатную тему, Варвара перешла на другую: о роли магического в судьбе всякого настоящего мастере. Тема Ивану понравилась. В процессе утверждения одного тезиса он обмолвился, что его тянет, как бурильщика, к благодатному пласту языческой культуры, что он мечтает изваять в дереве всех духов славянской мифологии: леших, домовых, русалок, кикимор и т.д. Желание Ванечки опять пробудило в Самсоновой теплое эхо согласия, и она снова не могла понять, откуда в ней такая отзывчивость на все, что говорится этим продвинутым в нужную сторону мальчишкой, будто их связывала смутная глубина определенного исторического водоворота? Или это проделки того же каменного идола на берегу, тайного магистра и привратника духов всей округи? Не является ли Голова её душеприказчиком?
Иван и Варвара уже всходили на вершину горы философского спора, который оба любили, когда их спустили оттуда к серому подножью быта дворецкий Земсков и сыщик Карнаухов, вернувшиеся из района поисков. Втроем они направились в кабинет покойного домоправителя, где поселился на время Иннокентий Валерианович. Он плюхнулся на черный кожаный диван – свое ночное ложе – и обхватил широкими ладонями набалдашник далеко отставленной трости. Брюки на его коленях пестрели в серых пятнах, матерчатая бабочке томилась в кармане снятого пиджака, а белоснежный ворот рубахи широко расстегнут под шелковым жилетом, обнажая курчавый седой пух на еще крепкой груди. Бронзовый плафон головы жирно лоснился. Некоторые мельчайшие детали в его фигуре и, особенно в голосе, не замеченные ранее, стали Варвару беспокоить, даже раздражать, и она старалась не обращать на них внимания. Кремовые брюки Вадима Петровича тоже потеряли былую свежесть от передвижения на корточках, а по бурой шее струился пот. Но на их лицах светились маленькие компенсации за тяжкую работу, Вадим показал Варваре целлофановый пакетик с найденной на берегу пистолетной пулькой. Им пришлось просеять едва ли не весь песок в районе камня сквозь ржавую металлическую сетку с мелкими ячейками, которую удачно нашли в прибрежных кустах. А еще сняли универсальным мобильником свежие следы от немецкого ботинка времен холодной войны и от велосипедной покрышки в лесу, во влажной канавке.
– Мне удалось разговорить старушку на завалинке крайней избы, – похвастался Земсков, раскуривая трубку, – она узрела какого-то велосипедиста в интересующее нас время. Он сразу показался ей подозрительным, хотя лица его она не видела. На нем были мотоциклетные очки и кожаная пилотная шапочка с длинными ушами, как у военных летчиков, штанины брюк внизу охвачены бельевой прищепкой, чтобы не намотались на открытую приводную цепь. Но село он, видимо, знал хорошо, так как быстро скрылся в укромных закоулках.
– А почему вы считаете, что он местный, а не из дачников или из залетных? – Спросила Самсонова.
– Долго объяснять. Сойдемся на интуиции, – проворчал с важным видом Карнаухов и зажал в кулаке свой массивный подбородок. – Смущает по-прежнему главный вопрос: как мог профессионал трижды не попасть в столь удобную неподвижную мишень опять же с нескольких метров? Ему никто не мешал, он спокойно целился. И все же промазал.
– Я поняла… Но вряд ли вас устроит мое объяснение, – робко поделилась Самсонова, зябко обхватив себя руками. – Думаю, что меня спасла не случайная промашка новичка или его волнение при виде моей курносой задницы в трико, а этот каменный истукан, по прозвищу Голова. Он обладает такими магнитными и магнетическими свойствами, которые отвели пули от цели, чуть изменив их траекторию…
– Хотите сказать, сознательно? – Взбросил округлые брови Земсков, и курительная трубка замерла возле его полураскрытых губ.
– Возможно. Иначе бы камень еще сильней примагнитил смертельный свинец к живой плоти. Если бы этого хотел… – заметила Варя и выжала тонкую усмешку. – Или я просто заговоренная. В любом случае без мистики тут не обошлось…
– К этой версии я, пожалуй, присоединюсь, – улыбнулся Карнаухов и зачелночил по кабинету,- Помнится, вы намекали мне, что этот каменный жертвенник мог притянуть к себе актера Жиркова, плохого человека, редиску, и тот упал на него с верхнем ступени лестницы. В наш век уже ничему не удивляешься. – Вадим остановился у высокого шкафа-пенала, открыл скрипнувшую дверку, задумчиво оглядел зачехленные спортивные винтовки и медленно повернулся. – Меня не покидает уверенность, что в усадьбе все время присутствует кто-то, работающий на вражескую группировку, скажем так…
В кабинет вбежала заполоненная кухарка с бледным лицом и запричитала:
– Байкал издох, Варвара Ивановна! Я думала, он по усадьбе носится, как обычно, а в будку заглянула и увидела его… Страх господень, мороз по коже. Как же так, ведь он кобель ишо молодой!
– Отравили, суки! – Варвара в сердцах стукнула кулаком по столу и вскочила с кресла.
Все разом побежали во двор. Иван уже вытащил из будки тяжелую тушу волкодава и, сгорбившись, разглядывал любимую собаку, ее остекленевшие глаза и застывшую в последнем оскале морду. На скулах мальчика вспухли желваки. Варя присела перед окоченевшим трупом и слегка погладила по свалявшейся шерсти. На миг почудилось, что нечто незримое лизнуло ее руку пониже локтя, – она побледнела и нервно выпрямилась. Ее судорожное движение все посчитали острым выражением скорби. Даже Земсков принял смерть собаки близко к сердцу, и это отразилось в его темном лице и в поникшей фигуре. Но, возможно, он еще сильней испугался за безопасность вдовы: теперь ночным татям будет раздольней, Карнаухов тоже смотрел на собачью смерть лишь с одной стороны: естественная она или ее спровоцировали? Он велел упаковать чугунную миску с остатками подсохшей еды в целлофан и позвонил в ветеринарную службу: надо провести вскрытие и лабораторную экспертизу. Потом спросил у кухарки, где стояло ведро с бурдой для пса в доме и кто его в последний раз относил Байкалу в будку.
– Да я же всегда относила, мил человек, – закудахтала она и переменилась в лице. – Нешто на меня подумали, будто я могла пойти на такой грех? Спаси и сохрани. Байкалу ведь могли и сквозь дырку в ограде просунуть на палке кусок мяса или через забор перебросить. А он был всегда охоч пожрать, ничем не брезговал…
– Но сдох он почему-то не где-то во дворе, а прямо в будке. Значит, кого-то знал… – заметил Карнаухов и повернулся к дворецкому. – Неплохо бы составить список всех живых двуногих существ, находившихся этой ночью на территории усадьбы. Пригодится, если экспертиза выявит отравление…

10. СЫЩИК ПОПАДАЕТ В ПЕРЕПЛЕТ
Из всех включенных в список лиц, находившихся на территории усадьбы в ночь, когда погиб волкодав, никто не вызывал особых подозрений: ни у кого не было для этого отравления даже слабого мотива. Наоборот: все нуждались в таком охраннике. И лишь после секретного разговор в садовой беседке с Лизой, дочерью Веры Бейсова, кое-что стало проясняться. Оказывается, когда девочка направилась после полуночи из своей спаленки в туалет, находимся в конце коридора за столовой, то услышала в маминой комнате заговорщицкий шепот и узнала голос дяди Паши, ухажера. О чем они шептались, она не поняла, прижимая ухо к замочной скважине и боясь, что ее застукают, но различила слова «неловко», «они меня ненавидят, включая собаку» и «лучше так, как в ночной Севилье». Однако проснувшись, Лиза никого у мамы не обнаружила. И тогда для Карнаухова все стало на свои места. Допрашивать с пристрастием Веру не имело смысла: она ни за что не расколется, будучи упертой по своей натуре, но может предупредить романтического злодея Пашу и тогда ищи ветра в поле. Кроме того, Вадиму не хотелось засвечивать своего «агента» Лизу – мамаша сразу поймет, откуда залетела в солому горящая искра. Слабой представлялась и надежда, что Паша когда-нибудь снова открыто появится в усадебном доме. Все та же Лиза выведала у мамы, что фамилия у него – Песков, хотя она ни о чем не говорила: наверняка была фальшивой, как некогда у смазливой горничной. На всякий случай – через свои старые связи в УВД – он выписал всех горожан с такой фамилией и сразу обратил внимание на тридцатилетнего мужчину, проживающего в Старой Бесовке по улице Чапаева в деревянной домушке с больной матерью-пенсионеркой. Это немного озадачило опытного работника правосудия: парень-то ничем не наврал своей любовнице, а это – при условии содеянного – было странновато. Или парень был новичком в преступных делах, или не виноват. Карнаухову даже хотелось, чтобы киллером оказался кто-то другой, мастеровитый лиходей, а так – слишком просто все складывается, до мальчишеского разочаровния.
Рано утром, в воскресенье, Карнаухов сидел в своей машине недалеко от избы, где проживали Песковы, на ухабистой улочке Чапаева, криво тянувшейся от сельмага по угорью. После выкуренной им третьей сигареты не дощатое крыльцо серого жилища выпел стройный молодой человек совсем не деревенской наружности, в темных джинсах, в синих кроссовках на толстой подошве и в клетчатой рубахе. Это был Паша Песков, кавалер Верочки Б. Он пружинисто спрыгнул на землю, открыл незавидный гаражик из бурого кирпича и выехал на такой же тусклой «копеечке». Карнаухов медленно последовал за ним. Можно было, конечно, придумать повод и поговорить с матерью Павла, пошарить глазами по избяным углам в поисках велосипеда или бундесверовских ботинок с пилотной шапочкой, выведать случайную информацию, но Вадим был уверен, что если Песков – предполагаемый киллер, то за этим оболдуем обязательно стоит некто более серьезный. Хотя и эта серьезность под большим вопросом, если он нанял такого дохлого «мусорщика». Но с другой стороны, 12-зарядный табельный ПММ с глушителем тоже не хухры-мухры. Откуда? И еще одно обстоятельство беспокоило Вадима: почему ни Вера, ни другие домочадцы, даже усадебная прислуга – никто не признал в Паше жителя Старой Бесовки? Видимо, он здесь недавно или здорово изменился за последние годы.
Незадачливый женишок богатой невесты долго плутал по городу на своей раздолбанной автозамарашке, словно чуял за собой слежку, пока наконец не остановился возле высотного дома с супермаркетом на первом этаже. Карнаухов поругал себя за элементарное головотяпство: надо было прихватить для маскировки красную бейсболку и горнолыжные очки, тогда бы он смог узнать, в какую квартиру направляется Паша, а так придется довольствоваться названием улицы, номером дома и подъезда, куда нырнул Песков. То, что при этом он воровато оглядывался, доказывало первоначальную версию о его неопытности – сразу засветился, а во-вторых, успокоило сыщика: колесил за фигурантом не зря – к любовнице идючи, так не озираются. Поняв, что в дальнейшем ожидании Павла особого прока не будет и надо использовать его отсутствие дома, Карнаухов вернулся в Старую Бесовку.
Когда взошел на крыльцо избы, где жил Песков, – с уже придуманным поводом для разговора, с матерью, то увидел, что входная дверь заперта на больной висячий замок. Он шлепнул его ладонью с досады и заметил, что замок просто болтается на петле для блезира, не схваченный ключом с толстой дужкой. Не привыкший в выгодных ситуациях к разумному анализу последствий своих действий, Вадим тотчас сорвал замок, повесил на петлю и, открыв дверь, нырнул в дом. Сходу определил, где находится комната Павла – на стене, между силиконовыми грудями портретной красотки, висели декоративные боксерские перчатки, – и первым делом начал рыться в тех местах, где мог быть спрятан пистолет, если этот мазила вовремя не избавился от ствола. Ведь не мог же он не слышать звонкого дзенканья пуль о камень, означавший их промах и обязательную смену прицела, – или он самоуверенно выпустил пол-обоймы подряд? Можно представить его изумление и суеверный страх – ведь он наверняка умеет стрелять, иначе бы не взялся за такое рисковое дело, да и заказчик доверял ему не за красивые глазки и близость к народной почве. Семья жила бедновато, хотя имела некоторые блага цивилизации в виде двух небольших телевизоров – у матери и у сына – и стационарного телефона, который был для больной хозяйки спасением: специфический запах лекарств густо пропитал всю избу.
Вадим не стал рыться в ее комнате – надо быть последней сволочью, чтобы там спрятать оружие: случайно найденное, оно могло доконать слабое материнское сердце – и бросился к чулану в темных сенях, где долго шарил рукой по стенам в поисках выключателя. Наконец нащупал, и серенький свет повисшей низко на шнуре лампочки осветил тесную каморку, четверть места в которой занимал старый велосипед с треугольной рамой и полуржавым звонком. Рядом стояли в углу разношенные военно-полевые ботинки времен западногерманского «Бундесвера» с высокими голенищами и с характерным рифлением на толстой подошве. Откуда такой реликт? На короткой полочке между двумя сухими дубовыми вениками валялись мотоциклетные очки и длинноухая пилотная шапочка из потертой кожи. Вадим хотел достать из кармана снимки, сделанные мобильником в лесу, чтобы сверить идентичность контуров на резине вещдоков, но это не понадобилось: во-первых, к подошве левого ботинка был приклеен желтый прошлогодний листок, которого уже не сыщешь на проселочных дорогах в конце мая, после морозной зимы, а во-вторых, свет в чулане как-то резко потух – лишь во время падения на старое тряпье Вадим на мгновенье сообразил, что лампочка продолжает гореть, а свет исчез из глаз потому, что на его затылок обрушился сильный удар чем-то металлическим. Еще он успел подумать: если дурак – это надолго. Но не понял, кого имеет в виду: себя или того, кто его вырубил.

11. ПЕРВОЕ ИСКУШЕНИЕ ПЛОТИ
Этой ночью ей приснилось тихое крымское утро из Коктебельского рая: полупустынный пляж под белой набережной недалеко от столовой Дома творчества, разбросанные по лиловому горизонту чешуйчатые слитки червонного золота и оливковые отражения в зеленоватой воде бледных тел советских классиков. Варя сочла сон призывом: надо провести и нынешнее утро среди такой же воды и солнца. Но наслаждаться в одиночестве не хотелось, как и париться в компании своих усадебных «топтунов». К счастью, Карнаухов куда-то скрылся на машине спозаранку, весь из себя таинственный, а у дворецкого весьма кстати разыгралась старая подагра, и после вчерашнего посещения дачи он смиренно лежал в кабинете на диване. Тогда Варя разбудила Ванечку в его уютной комнате с навороченным компьютером, возле которого он торчал до полуночи (сеги-мега-драйв-два), и сказала, что сегодня самое время купать коней. Ваня сердито потер кулаками заспанные глаза – о каких конях идет речь, о шахматных? Но вспомнил своего застоявшегося жеребца Грома и решил подключиться к затее новой хозяйки усадьбы. Ведь они с Громом действительно соскучились друг по другу: с тех пор, как пропала Самсонова, он редко выезжал на нем, даже денник чистил без прежнего удовольствия. Раньше они с тетей Варей всегда находили часы для конных прогулок по грустным просторам заречной вольницы, вызывая у сельчан своим стремительным появлением – а Варя была вдобавок в костюме амазонки и с хлыстиком – беспокойное чувство перевернутого времени от встречи с его призраками. Ваня вскочил с кровати и обещал через полчаса быть в конюшне.
Варвара придирчиво примеряла у зеркала богатый набор своих купальников, даже разволновалась. Какой выбрать? С кокетливым лифом и пикантной шнуровкой? С райскими птичками? Или купальничек голливудского прикида: верх в виде бандо, с аккуратной драпировкой, а низ – короткие шортики, скрывающие намечавшийся целлюлит на ягодицах? Варя остановилась на этом варианте: скромненько и со вкусом. Не надо шокировать мальчика, отвыкшего за год от нее.
Они вывели из денников своих коней за ворота усадьбы и вскочили в седла. Помчались по пыльному проселку, подставляя упругому ветру счастливые лица с застывшими улыбками на устах. Вместе с лошадиными гривами развевались их длинные густые волосы, мелькали жаркие разноцветные пятна обочь живописных троп, и выбивали удалую чечетку звонкоголосые копыта.
Всадники выехали с большака на околицу Зверевки, потом спустились в лощину и вскоре остановились возле каменного идола по прозвищу Голова. Варя соскочила, с лошади, обняла древний валун и поцеловала его в крутой лоб: «Благодарю тебя за все, забубеная головушка!» Пока она шепталась с карчем, Ваня скинул треники неподалеку – близко подходить к валуну почему-то боялся, хотя исподволь к нему тянуло, и стоило большого напряжения воли, чтобы не поддаться искушению. Несколько раз этот загадочный истукан призывал его во сне, обещая в награду мысль о личном бессмертии, но инстинкт самосохранения шептал, что близкий контакт с ним пока нежелателен и даже опасен: этот природный банк сакральной информации, рядом с которым компьютер – пустая железяка, грозился разрушить привычный мир, подменив его зыбким мифом, и это Ваня не столько знал, как чувствовал подкоркой. Варвара смутно догадывалась, что между Головой и мальчиком существует некая тайная связь, еще более глубокая, чем у нее. – В присутствии Ивана камень стал вести себя как-то странно: посылал электрические разряды, когда она прикасалась к чему, будто умалял уговорить подростка обнять его. А потом вокруг Головы образовалось в форме нимба изумрудное свечение, когда, раздевшись, она повела Звездочку под уздцы к реке и нечаянно оглянулась. И сразу подумала: уж не каменный ли Гость внушил Ване во сне вырубить из дерева то жуткое изваяние?
Вода у берега была теплая, но чем дальше, тем становилась холодней. Однако этот холод осязал лишь Иван, а Варвару, похожую издали на сотканную из пены морской богиню любви, горячий валун словно бы напитал дополнительным теплом. Ее тело изнывало от внутреннего жара и вожделения – чтобы их унять, она до рези щурила глаза на дымно-сиреневую полоску дальнего берега, намекавшего на неизбежный конец всех потаенных желаний. Вытянув потные шеи, кони цедили воду дрожащими резиновыми губами и с шумным удовольствием фыркали. Хозяева терли щетками их бока и крупы, а после заставили коней поплавать. Затем и сами совершили традиционный заплыв к Попову острову, дурачась и гогоча, – их голоса каучуково прыгали в бирюзовое небо.
Вернувшись, они возлегли на песке около заветного камня, причем Варя была к нему ближе. Но, видимо, что-то запретное и неодолимое, как солнечный удар, передалось Ванечке от коварного валуна через якобы случайное прикосновение Вари к его руке. Она положила свою ладошку, легкую и узкую, словно березовый листок, на Ванину, по-мужски широкую и жесткую, мозолистую от топориного черенка, – сделала это в знак дружбы и благодарности за чудесное утро – и была уже не в силах её отнять.
Впрочем, и Ваня не мог освободиться от этого обжигающего длинного замыкания: его сильные пальцы непроизвольно и судорожно сжали ее тонкие пальчики, до легкого хруста. Она излишне звонко вскрикнула и склонила над его пылающим лицом свое, ответно вспыхнувшее при столкновении с его жаждущим взглядом. Вместо шутливо-нарочитого выговора плотно припала к его запекшимся губам, окольцованным темной каемкой светлого пуха. Он закрыл глаза от сладкой боли и, кажется, глухо простонал, а потом обхватил ее всю руками и с такой же силой прижал к себе – Варе почудилось, будто ее набухшие груди слегка треснули перезревшими яблоками и сейчас из них брызнет сок вместо материнского молока. В голове помутилось от жгучего и грубого желания, которого у нее никогда, не было ни с одним любовником, она почувствовала всей истомленной глубиной паха, что если не оторвется сейчас от дрожащего жаркого тела мальчика, то к ней, наконец, придет долгожданный пресловутый оргазм, доселе ею не испытанный. Но почему-то она не захотела этого случайного плотского взрыва в такой не интимной обстановке, когда их видит, казалось, вся вселенная. Ее, как кошку, тянуло в темный закуток от любых посторонних влияний, от некоего чуждого ока, туда, где даже животная страсть могла бы свободно расцвести ярким болотным цветком под дикую музыку криков и стонов.
Варвара вырвалась из цепких объятий подростка, распаренного первой похотью, и щелкнула его по кончику носа: «Шалунишка этакий. Айда лучше скупнемся, охолонемся. От греха подальше… Но сперва скажи мне честно: у тебя были женщины? Мне это важно». Иван смутился, выпрямил корпус и помотал головой, будто прогоняя слепое наваждение. Щеки его пылали от неудовлетворенного порыва, бледнея возле губ. Он отвел взгляд и буркнул: «Нет. Зато все мои друзья уже прошли боевое крещение». Варвара фыркнула с радостным облегчением и поправила ему закатившийся за спину оберег: «Велика заслуга». Она с тоскливой нежностью погладила его по соломенным вихрам и поцеловала в висок. Затем вскочила на ноги, поправила лифчик и побежала к реке, виляя круглыми, как разрезанный глобус, бедрами.
После купания они решили проветриться до кладбища и по пути нарвали в лесу большой букет пахучих цветов, чтобы положить их около семейного склепа Бейсовых. Но, привязав коней к воротам и зайдя вглубь погоста, Варя со стыдом вспомнила про могилу Снальты и оставила половину букета на тусклом холмике. Заново прочитав текст на трубчатом кресте и слегка сгорбившись от его тяжести, Иван недоуменно воскликнул:
– Зачем она это сделала? Ведь ее дикий поступок смахивает на суицид, на языческое жертвоприношение. Вам не кажется, тетя Варя?
Она пытливо взглянула на него и опустила глаза. – Не нам с тобой судить, чтобы не попасть в глупое положение. Все мы немножко мультиплеты… Это люди, которыми на время овладевают другие сущности. Поэтому они как бы поют с чужого голоса и совершают чужие поступки, даже думают не по-своему…
Ванечка внимательно посмотрел на нее сбоку и зябко повел плечами. Но высмеять ее слова не решился, почуяв в них некую правду. У шершавой стены бетонной шкатулки для мертвых Варя положила остатки букета и присела на скамью. Помолчав, спросила, не обижается ли внук на деда, который не оставил ему из наследства ни копейки. Ваня вскользь подумал о чем-то, а вернее, заглянул в себя, проверяя на искренность, и медленно повел крепким подбородком в разное стороны:
– И здесь я нетипичный, тетя Варя. Деньги меня мало интересуют. Может потому, что я не знаю им цену. С раннего детства меня оберегают от этих забот. И дед внушал моей матери, что художник и деньги – вещи несовместные, особенно в России…
– Ты любил его? – Спросила Варвара с улыбкой.
Иван скомкал обветренные губы и выпятил их в нелегком раздумье. Не желая приукрашивать ни одно из своих чувств, он повернул к ней голубые глаза, где на донышке васильковых зрачков померещился ей тревожный холодок.
– Хотите честно? Вы же все время призывали меня к правде, какой бы горькой она ни была, ведь кругом сплошное вранье, особенно в храме Мельпомены. Откроюсь: я вообще никого не люблю. И не знаю, что это такое. А уж родственников почти ненавижу. Сплошное ханжество. Не дождусь, когда слиняю из этого вертепа. Вы осуждаете?
– Нет, нисколько, – весело подхватила Самсонова и неслышно рассмеялась. – Дело в том, что и я такая же сволочь. Но мне повезло больше. Я до сих пор молюсь на своего замечательною отца, который давно умер…
К склепу робко приблизился обтерханный мужичонка с брезентовой сумкой для сбора посуды. Он обшарил мох ильную территорию Бейсовых пронырливыми глазками, выискивая пустую бутылку, задержал взгляд на букете лесных цветов и дураковато ощерил беззубый рот.
– Не для Васьки ли Маркелова цветочки?- Спросил он с подначкой.
– А кто такой Васька Маркелов? – Нахмурилась Варя, неожиданно подумав, что появление этого бродяги наверняка не к добру.
– Должны бы знать, госпожа артистка. Личность он не менее вас известная, но более избранная. Это наш местный блаженный, глухонемой. Сегодня рано утром Васю нашли мертвым около этого мерзкого склепа, будь он неладен, – мужик сплюнул в сторону боковой стенки с бронзовым тиснением фамилий. – Наш Васька изъяснял нам на пальцах, что из склепа выходит по ночам чужой призрак…
– То есть, как это чужой? – Поежилась Варвара. Мужик боязливо поозирался, шагнул поближе и перешел на шепот.
– У призраков, барышня, тоже конкретные вывески имеются, которые соответствуют вывескам погребенных покойников. Сечёшь? Законы науки везде одинаковы. А у того, который является из этого могильного бункера, морда не подходит ни к одному из тех мертвецов, что лежат здесь, в дорогих гробах. Васька всех покойных Бейсовых знал в лицо. Одних лично, других по фото или рисункам. Я тоже. Данное привидение довелось однажды узреть по суровой пьянке. Поэтому за достоверность не ручаюсь. Но Ваське верю; у него был цепкий глаз. Так вот: он видел привидение с абсолютно лысой, как яйцо, головой. А ваш супружник имел при жизни седую львиную гриву. И вообще в его роду не было лысых, насколько мне известно. Возможно, за это Ваську и кокнули. Менты, конечно, спишут его смерть на драку с собутыльниками. Но никто из наших Василия никогда пальцем не тронул, ибо святой был человек и к небесам приближен, зря что юродивый.
Варвара вспомнила немою дурачка, которого встретила здесь после ночного свидания с призраком Снальты, – теперь понятно, что он пытался втолковать ей тогда. Почему-то вспомнилось, что дворецкий Земсков, тоже лысый, вернулся вчера в усадьбу довольно поздно…

12. СЫЩИКИ БЕЗ БОЯ НЕ СДАЮТСЯ
Карнаухов пришел в себя еще до того, как его поволокли связанного через узкий двор в дощатый сарай. Сопротивляться пока он не мог, не зная, сколько людей участвуют в нападении, решил подождать удобного случая. Пусть тот, кто схватил его под мышки, продолжает думать, что он еще в отрубе. Когда Вадима бросили на какие-то мешки , пропахшие силосом или комбикормом, одно его плечо уткнулось в сучковатую вертикальную жердь, и он осторожно приоткрыл веки. Понял, что Паша действует самостоятельно, по инициативе собственной дури, и сел поудобнее. Подмяв под себя шаткий стул, Песков закуривал от плоской зажигалки и встретился с тяжелым, как земля, взглядом своего пленника. Это был другой Паша, не тот, чопорный прилизанный, как трактирный лакей, который ловко управлялся со столовыми приборами, – откуда? – я угрюмый увалень-жлоб с повадками деревенского баклана и симпатии по-прежнему не вызывал, да и в уме не прибавил.
– И чего ты рылся в чужой хате, морда ментовская? – Лениво спросил он, досадуя, что наглый детектив так быстро оклемался и теперь надо будет решать, что с ним делать.
– Скоренько ты сбросил маску, – ответил Карнаухов с долей скуки и разочарования. – Нервишки сдают? Понять тебя можно…
– Чего лепишь? – Смутился Песков, – На твоей спине фотки не было. Я думал, какой-то барыга шмонает. Вот и грохнул тебя амбарным замком по башке. Чем заинтересовали сыщика мои старые ботинки и ржавый велик?
– Сунь мне сперва в зубы зажженную сигарету, а потом я отвечу. С утра не курил, – с тоскливым желанием попросил Карнаухов, играя запрыгавшим от судорожного сглатыванья кадыком, и высоко поджал к груди колени, доставшие до подбородка.
Песков поверил ему, не зная о его актерских способностях и заодно подтвердив догадку Вадима, что Паша не до конца испорченный: тот прикурил от своей сигареты еще одну и, нагнувшись, хотел воткнуть ее в раскрытые губы связанного детектива. А затем они поменялись местами. Карнаухов плотно припечатал спину к жерди как к дополнительному рычагу и с силой ударил распрямленными ногами, всей плоскостью туфельных подошв в раскоряченную промежность Пескова. Паша охнул, схватился за причинное место и в таком согбенном виде отлетел в угол сарая, рухнув на пустой бочонок. Вадим пружинисто вскочил и нанес дуралею, который очумело поднял голову, сокрушительный удар ногой в удобный подбородок. Заметив, что Паша отключился, бросился к штыковой лопате, сбил ее на землю, повернулся к ней спиной и связанными руками поднял за нижний конец черенка, воткнутый в трубчатый зажим черного металлического полотна с острыми блестящими краями, сведенными в конус. Об эти кинжальные края он и стал тереть тонкую бельевую веревку, когда поставил лопату на попа и зажал ее между стенкой и другим столбом, к которому были прибиты доски. Потребовалось меньше минуты, чтобы освободиться от пут. Теперь можно было присесть на освободившийся стул, вдохнуть глубоко терпкий дым сигареты и держать ее на отлете так же аристократически, как держал курительную трубку дворецкий Земсков.
Очнувшийся Паша возмущенно вперился в сыщика: «Ты чего хулиганишь?». Голосом, привыкшим убеждать подозреваемых, бывший старший следователь по особо важным делам приказал Пескову переместиться на то место, где сам недавно лежал. Недовольно бурча, Паша подчинился. Карнаухов достал из внутреннего кармана кожаной куртки мобильный телефон, нажал на кнопки, переводя его на записывающее устройство, но сделал вид, что звонит в милицию. Потом якобы передумал, махнул рукой и спрятал мобилу обратно в карман.
– Ладно, живи. Хотел сдать тебя знакомым операм, но стало жалко. Парень ты вроде с понятиями. Лучше сперва мне все расскажи, без утайки, а я посмотрю, что с тобой делать. Может, пригодишься для моего детективного бюро. Давай, Паша, колись. Кто дал тебе задание замочить народную артистку России? Имею в виду Варвару Самсонову. Только не делай глупые глаза. Подчеркиваю в последний раз: лучше мне доверься, частному сыщику, чем оперативникам, которые даже твой огород вскопают, но найдут 12-зарядный «Макаров» с глушителем, на котором наверняка сохранились отпечатки твоих пальчиков, как мне подсказывает дедукция. И тогда тебе крышка. Собери свои мозги в кулак и прикинь…
Паша Песков, кажется, уже давно прикинул, что ничего серьезного на него у частного сыщика нет, одни понты с догадками, и широко улыбнулся.
– Ты прав, Вадим Петрович. Давай побазарим. Лучше с тобой, чем с ментами. Только выключи мобилу в кармане. Иначе никакого разговора по душам не будет.
– Что ж, неплохо, – миролюбиво усмехнулся Карнаухов. – Пожалуй, тебя можно использовать в качестве внештатного сотрудника бюро…
Он выключил мобильный телефон, а пока это делал, Паша попытался схватить его за кисть руки, чтобы дернуть на себя и затем по ходу ударить головой о жердину-стояк, но Вадим сумел быстро отдернуть руку и несильно, но веско шлепнул парня кулаком в лоб. Паша стукнулся затылком о вертикальную древесину за спиной и болезненно поморщился. Карнаухов с досадой сплюнул.
-Что ты за дурак такой! Все мои последние сомнения рассеял насчет твоей непричастности к покушению. Ну кто же из опытных киллеров так себя ведет? Сгоришь мотыльком. Расскажи для начала свою биографию. Почему никто из усадебной прислуги тебя не признал как жителя Старой Бесовки?
Песков закурил и прижался к столбу. Дым выпустил в тонкую щель на крыше сарая – эта лиловая одинокая щелочка в небо еще более расположила Пашу к откровенности, от которой он давно отвык.
– Те времена, когда односельчане знали друг друга по седьмое колено, канули в Лету. Сейчас каждый за себя и никто – за всех. Выживают в одиночку, как могут. К тому же, много приезжих, дачников, бомжей. Работы никакой, перспективы тоже. Вот я и уехал сразу после школы в город. Вкалывал на стройке, потом армия, остался на службе сверхсрочником, прапором, воевал в Чечне, Сейчас работаю в одной городской фирме, а ночую в родной избе. Кто меня запомнит? К тому же я здорово изменился.
– Наверное, и впрямь здорово… – иронически кивнул Карнаухов. – А как с Верой Бейсовой познакомился? Случайно или по генеральному плану, чтобы стать для усадьбы троянским конем?
Песков зыркнул на него с летучей усмешкой, которую тотчас погасил, и уставился на носки синих кроссовок.
– Вера в другой фирме работает, техническим секретарем. Классно шарит в компьютерах. Все фирмачи считают ее синим чулком. Когда я пришел к ним по заданию…
– По чьему заданию? – Быстро спросил Карнаухов, пытаясь сбить Пашу с гладкой речи и проговориться хотя бы одним словцом.
– Перестань, Петрович. Начальника, разумеется, – рассердился Песков, но как-то не очень убедительно, с легкой тенью смущения. Решив, что тема скользкая, тут же закруглился. – Назначил ей свидание, потом не заметил, как втюрился. Замечательная женщина, между прочим. Да еще и рядом с домом живет…
– Ну-ну, – с усмешкой ввернул Вадим, – у шпионов такое бывает, когда объект перевербовывает агента. Почему же по ночам стал шастать к Веруньке, аки севильский кабальеро к богатой дуэнье?
Как ни пытался Паша держать себя в руках, однако при упоминании о жаркой Севилье густо покраснел. Но не от стеснения, а от растерянности и злости на того, кто передал сыщику его ночные откровения.
– Эта противная девчонка Лиза нам все время мешала…
– Но еще больше мешал волкодав Байкал, который унюхал твое гнилое нутро. И тогда ты решил его погубить. Причем подло, жестоко: навтыкал в кусок говядины мелких иголок.
– Это мог сделать любой деревенский пацан. Волкодав бросался грудью на ограду при виде любого старобесовца, – отвернулся Песков от острого взгляда Карнаухова.
– Как же ты ухитрился промазать три раза подряд в артистку на обрыве, когда она лежала на камне? – Прищурился Вадим.
Пашу невольно передернуло, даже губы свело от страха. Но то была не реакция невинно оскаленного человека, как показалось Вадиму, а неприятным воспоминанием того ужасного момента, когда выпущенные с близкого расстояния пули одна за другой шлепались в проклятый камень в сантиметрах от заколдованной цели.
– Ни в кого я не стрелял! – Прохрипел Паша и вскочил на ноги. – Совсем охренел, ищейка!
– Что-то в вашей организации одни мазилы, – продолжал вколачивать в парня свои гвозди Карнаухов. – Некая бабенка, прикинувшись пациенткой психбольницы, тоже провалила заказ на артистку. Ловко она вывернулась из моих рук. Передай ей мое восхищение.
В глазах Пескова мелькнул неосторожный огонек мальчишеского удовольствия, даже тщеславия, который он тут же погасил, Вадим углядел этот огонек, и пристально всмотрелся в тонкое, почти породистое лицо Паши с трагическими складками возле губ. Не может быть! Он мысленно накинул на него дамский платок, затем больничный халат и присвистнул от удивления: а ведь такое могло быть! Поддавшись с табурета, приказал: «Поехали!».
– Это еще куда? – Испуганно ощетинился Песков. – В ментуру? – В усадьбу, дурень. Я покажу тебе одну видеозапись, И если после нее ты мне не поможешь, тогда точно отдам на съедение легавым. Давай, шевелись.
Паша колебался недолго. Вскоре они въезжали в усадебные ворота, к тому времени Ванечка и Варвара уже вернулись с конной прогулки, но лица у них были почему-то безрадостные. Увидев Карнаухова с женихом Веры Бейсовой, Варя удивилась: что может их соединять в такое раннее утро? Ведь этот приблудный ферт сыщику тоже не нравился. Они и сейчас не проявляли друг к другу симпатии, даже подчеркивали взаимную враждебность.
Все молча поднялись в кабинет бывшего домоправителя. Там сидел на кожаном диване дворецкий Земсков и о чем-то размышлял, навалившись грудью на трость. Когда Карнаухов нажал на кнопочку в потайную комнату и ввел туда оробевшего Пескова, дворецкий с Варварой энергично запротестовали.
– В чем дело, Вадим Петрович? – Возмутилась Самсонова. – Не кажется ли вам…
– Уже не кажется, – прервал ее Карнаухов, включая компьютер. – Я привел сюда жителя Старой Бесовки, любителя ранних велосипедных прогулок в мотоциклетных очках и пилотной шапочке, который по всей вероятности покушался на вас.
– Что?! – Почти одновременно воскликнули дворецкий и хозяйка усадьбы, а Земсков еще и добавил зловеще: – Бойтесь данайцев, дары приносящих. Так значит?
– Это клевета. И вы за нее ответите, – побледнел Паша. Просматривая первые кадры видеозаписи, он побелел еще гуще, словно кого-то узнал. У него дрогнула правая щека при виде шкодливых манипуляций симпатичной горничной с подозрительной скляночкой на кухне. Не вызывало сомнений, что с ней он был хорошо знаком, Самсонова медленно наполнялась праведным гневом.
– Не подскажешь, любезный, где нам найти эту девицу, твою настоящую подругу, которая отравила мышьяком старого хозяина усадьбы? Или хотя бы назови ее подлинное имя и фамилию, – попросил Вадим.
– Да я эту герлу впервые вижу! – Отшатнулся от него Песков.
– Врать старшим по званию нехорошо, товарищ прапорщик, – осуждающе покачал головой Карнаухов. – Ты же сегодня утром был у нее дома по улице академика Вернадского, дом пять, подъезд второй, квартира…
Вадим не знал номер нехорошей квартиры, но Песков его выручил: не дав договорить, тот стремительно дернулся к нему и грубо смял кожаную куртку в цепких пальцах. Крайняя бледность придала Паше толику аристократизма.
– Ты следил за мной, пес легавый? Запомни: если хотя бы волосок упадет с головы этой женщины, я тебя прикончу, клянусь мамой. Пойду до конца. Во имя своих предков, рядом с которыми вы все – холопы…
Никто не понял смысла последней фразы, но ее загадочность заинтриговала, а дворецкого Земскова даже потрясла. Самсонова пиявкой прилипла к посиневшим от злости глазам Пескова так, что то безвольно замер, прочитала в них некий приговор по известным только ей магическим знакам судьбы и обронила с холодным спокойствием Немезиды:
– Пускай уходит. Вреда он уже никому не принесет. Ибо скоро сам станет покойником. Аминь.
На Пескова ее слова и голос произвели сильное впечатление: казалось, он поверил им, вздрогнул, снова побледнел и бросился из комнаты, а в дверях кабинета угрожающе крикнул:
– Еще посмотрим, чья возьмет, господа Бейсовы! Так и передайте им…
– Что он имеет в виду, этот баламут? – Спросил дворецкий.
– Это уже не имеет значения. Бог с ним, – сурово промолвила Варвара и как-то странно посмотрела на Земскова. – Значение имеет другое, Иннокентий Валерианович. Меня интересует, где вы вчера пребывали: на своей даче или на сельском кладбище поздним вечером?
Теперь уже у дворецкого слегка посерели щеки сквозь узкие проплешины бороды на скулах, но взгляд оставался спокойным и твердым.
– А к чему такой несуразный вопрос, уважаемая Варвара Ивановна? – спросил он с горделивым достоинством.
– Вы знали местного бомжа Ваську Маркелова?
– Впервые слышу, – изумленно поморщился Земсков. – Какое он имеет ко мне отношение?
– Сегодня утром этого глухонемого блаженного нашли мертвым возле семейного склепа Бейсовых. А до этого он утверждал на пальцах, будто из гробницы выходит по ночам призрак, похожий не на моего покойного мужа, как и должно быть, а на вас, Иннокентий Валерианович. Вот я и подумала: вдруг вы решили вчера погрустить возле каменной могилки друга, а Васька вам помешал или напугал знанием некой тайны…
Земсков выдержал паузу, приличествующую моменту, и громко рассмеялся, перевалившись животом через набалдашник трости.
– У вас богатое воображение, Варвара Ивановна. Надо же такое придумать. Мой двойник выходит из могилы…
– Что-то неладное творится в нашем королевстве, – мирно заключила Самсонова. – Чует мое сердце: над нами сгущаются тучи…

13. ЕЕ ПРЕДСКАЗАНИЕ СБЫЛОСЬ
Пегая щетинка короткого ежика на сплюснутой с боков голове напоминала лыжный трамплинчик, с которого удобно приземляться на широкую площадку утиного носа. Глазастый коротышка в сером двубортном пиджаке просунул сперва этот нос в кабинет, где отдыхали после обеда обитатели флигеля, а потом нырнул сам, прижимая к груди такую же серую папочку. Представился следователем Жмуркиным Юрием Львовичем, назначенным по делу о гибели Павла Пескова. Деликатно намекнул, что хотел бы побеседовать наедине с госпожой Самсоновой, но Карнаухов, знавший гостя, сказал, что является адвокатом хозяйки, поэтому пускай он задает свои вопросы в его присутствии, а от дворецкого Земскова у Варвары Ивановны тоже нет никаких тайн. Жмуркин тотчас кольнул: в этом-то он как раз и сомневается, ибо почти все, что связано с уважаемой госпожой Самсоновой, окружено тайной. Туманную репризу в свой адрес Варя восприняла как комплимент и усмехнулась. Зато мужчины сразу ощетинились. Жмуркин мог бы настоять на своем, но не стал: подкупающая солидность старомодного кабинета вкупе с внушительными и не менее загадочными фигурами хозяйки в роскошном шелковом платье и дворецкого в черном костюме с бабочкой, плюс изменившийся в лучшую сторону бывший следователь прокуратуры, вальяжно-заматеревший, в белых брюках и в сиреневой рубахе, действовали успокаивающе.
Присев к столу, Жмуркин коротко и четко изложил суть дела: сегодня утром под обрывом возле древнего камня был обнаружен труп жителя Старой Бесовки Пескова Павла Григорьевича, сотрудника туристического агентства «Волга-Тур». По предварительной версии он каким-то образом сорвался с обрыва и упал темечком на этот камень, о чем свидетельствует проникающее ранение на черепе. Однако следов крови на чертовом валуне эксперты не обнаружили. От трупа сильно пахло спиртным, хотя мать погибшего клялась, что сын был трезв целый день и находился при ней. Смерть наступила мгновенно, ее приблизительное время – от 22.30 до 23.30 часов минувшего вечера. В связи с вышеизложенным, он, Жмуркин, вынужден полюбопытствовать, где находилась в названное время госпожа Самсонова, а потом он объяснит, почему спрашивает именно ее, а не кого-то другого. Подавив тотальный страх, Самсонова рассказала, что в означенное время уже видела сны, так как по деревенскому обычаю ложится спать рано, в полдесятого, после захода солнца. Карнаухов и Земсков подтвердили факт всеобщего вечернего отбоя по флигелю, на что Жмуркин немного развязно усмехнулся: мол, алиби-то слишком зыбкое, у каждого во флигеле своя комната и никто не мешал госпоже Самсоновой выскользнуть незаметно из усадьбы, Карнаухов попросил разъяснить, при чем здесь Варвара Ивановна, если смерть Пескова явно смахивает на несчастный случай. Он старался не выдать дрогнувшим голосом своего внутреннего смятения: сразу вспомнился актер Жирков, его странная гибель.
Юрий Львович понимающе кивнул топорщившимся ежиком и многозначительно вздохнул. Есть дополнительные обстоятельства, заставившие его появиться здесь, Мать погибшего сообщила, что вчера, где-то в районе десяти часов вечера, в ее доме раздался телефонный звонок и по-актерски поставленным голосом молодая женщина, которая назвалась Самсоновой Варварой Ивановной, изъявила желание поговорить с ее сыном. Павел взял трубку, молча выслушал, нахмурился и без всяких объяснений удалился, бросив матери на ходу, что скоро вернется. Через час опять позвонила эта женщина и попросила не беспокоиться: Павел немного задержится у нее, им так хорошо вместе. От наглой фальши сообщенного Варвара звонко рассмеялась: «Тоже мне, любовничек!». У Карнаухова отлегло от сердца: слишком явной была нелепость.
– Неужели, Юрий Львович, ты не видишь грубую подделку, откровенную подставу? – Воскликнул он. – На кой хрен госпоже Самсоновой светиться, называть свою фамилию? Да и какой у нее мотив убивать этого Пескова, который считался женихом Веры Бейсовой?
– В том-то и дело, Вадим Петрович, что мотив имелся, – опять сострадательно вздохнул Жмуркин и долго молчал, вышагивая по кабинету на коротких птичьих ножках. – Мать Пескова уверяет, что сын рассказывал ей, будто вы, Варвара Ивановна, огульно обвиняли его в том, что он, якобы, отравил вашу собаку и, мало того, покушался на вашу жизнь. Я хочу удостовериться, Варвара Ивановна. Такое было?
– Это полная чушь, Львович! Ничего такого и в помине не было. Да и быть не могло. – Быстро и твердо вставил Карнаухов, стараясь опередить напрягшуюся Самсонову. – Никто не покушался на Варвару Ивановну. А собака сдохла сама по себе, старая была.
– Ну как же так, Вадим Петрович, Я вас не понимаю, – по детски возмутилась Варя, сжимая кулачки. – Разве Байкала не Песков отравил, подбросив ему кусок мяса, нашпигованного иголками? Вы же сами говорили. Разве в меня не он стрелял, когда я лежала на камне? Ведь вы и дворецкий узнали, что у стрелка был старый велосипед; мотоциклетные очки и пилотная шапочка? И все эти вещи вы нашли у Пескова в чулане. Почему это надо скрывать?
Если бы не сидевший рядом Жмуркин, у которого глаза расширились, словно в них капнули атропин, то Карнаухов непременно схватился бы за голову и крикнул в сердцах: «Дура! Ты все испортила! Кто тебя тянул за язык? Ты сама лезешь в капкан, кем-то умело расставленный. Тем, кто знает твой прямой характер». Жмуркин уткнул кулаки в изрезанный морщинами лоб, над которым еще резче ощетинились короткие игольчатые волоски, и вязко процедил, чеканя слова:
– Вы понимаете, Вадим Петрович, какая тугая петля затягивается на шее вашей подзащитной, скажем так? Но другой ее конец ударит и по вас. Ведь вы пытались скрыть от следствия такие серьезные факты. Они же круто меняют весь ход дела. Вот вам и мотив! Теперь я должен задать вам, Варвара Ивановна, вопрос, на который вы должны ответить так же честно. Мне известно, что в этом кабинете вы угрожали Пескову, сказав ему приблизительно следующее: «Пусть уходит. Вреда он уже не принесет. Ибо скоро он станет покойником». Вы говорили такие слова?
Только сейчас до Вари дошло, в какую трясину она по глупости вляпалась. Ее ярко накрашенные губы опечатало бледное кольцо, а сами они недоуменно раскрылись от абсурда происходящего. Она даже поймала себя на ужасной мысли; а вдруг этот бред действительно случился с ней так же, как случилась лунатическая прогулка с призраком Снальты, ее сводной сестры в прошлой жизни, и теперь она ничего не помнит? Не сходит ли она медленно с ума? Или снова приступ амнезии? Но как часто бывало с ней в подобные минуты, страх не мог долго господствовать в ее сердце и легко вытеснялся необузданным гневом. Сжав острые кулачки, она с такой решительностью двинулась на следователя Жмуркина, что тот еще больше укоротился и вмиг постаревшим карликом вжался в глубокое кожаное кресло: на него надвигалась настоящая фурия, новоявленная гоголевская панночка, в магнетические глаза которой было страшно смотреть.
– Ты на что намекаешь, прокурорская крыса? Играть со мной в жмурки вздумал? Это была никакая не угроза, а предчувствие. От Пескова уже пахло покойником, гробовыми сосновыми стружками, как от тебя дешевым одеколоном. В его глазах я увидела смерть, которая свернулась в них ядовитой змейкой. Тебе дураку этого не понять. Ибо ты ползучий уж, серая ящерица, оставляющая хвост, когда кто-нибудь посильней тебя на него наступит. А хочешь, я про тебя все расскажу? Что в твоем нутре сидит и что ожидает в будущем? – Варя цепко схватила следователя за узкую кисть, и тот невольно вскрикнул, пытаясь вырвать руку. Это был писк кролика под засасывающим взглядом удава. – Ба, голубчик, да скоро у тебя почки совсем откажут от прогрессирующего стрептококкового нефрита. Ты будешь на стенку лезть от боли. Тебе осталось жить от силы два-три года. Ты так все запустил. Но я бы могла тебя излечить…
Жмуркин сдавленно замычал от того, что эта ведьма угадала в нем самое болезненное, как она узнала? Такая способна на все и даже на убийство. Кажется, это она фигурировала по делу актера Жиркова, погибшего аналогичным образом. Почему это только сейчас вспомнилось ему, Жмуркину? Надо бы вернуться к тому нашумевшему делу. Его, Жмуркина, на испуг не возьмешь. В эту минуту в кабинет стремительно вошел крепкий длинноволосый паренек и сходу, деловитым тоном обратился к разъяренной Самсоновй:
– Тетя Варя, вы не забыли, что проиграли мне десять баксов? Долг платежом красен. Или я помешал?
Обескураженная, еще не вышедшая из приступа гнева Варвара отпустила руку следователя и недоуменно уставилась на юношу. Казалось, она не только не понимала, про что он толкует, но и не узнала его. Не дав ей опомниться, Иван продолжал:
– Я так и знал, что вы забыли. Нехорошо. Вспомните, как вчера вечером, в десять часов, когда вы легли спать, я пришел к вам в комнату и предложил заключить пари на исход матча ЦСКА-СПОРТИНГ. Мы часто с вами так делали. Первоначальная ставка была в пять зеленых. Вы обругали меня и нехотя согласились, сказав, что армейцы проиграют, потому что вы не любите военных, красивых, здоровенных. А я утверждал, что они победят. Когда португальцы первыми забили гол, я с горя позвонил вам по «трубе», так как увидел, что в окне вашей спальни зажегся свет, а вы вышли на балкон покурить. Узнав, что армейцы проигрывают вы повысили ставку еще на пять долларов. Я пошел на риск. Но к счастью выиграл. Когда на радостях снова звякнул вам, вы послали меня на хутор бабочек ловить. Так что гоните десять баксов. Мне они позарез нужны. Я задолжал одному корешу, иначе на счетчик поставит.
У невозмутимого подростка были строгие ясные глаза. Они напоминали взгляд умного волчонка и говорили о будущей незаурядной силе. Варвара провела ладонью по лицу, будто снимала наваждение, и увидела, как радостно встрепенулся Карнаухов, а дворецкий аж подпрыгнул на диване, И тогда она озаренно улыбнулась, схватила со стола кожаную сумочку, лихорадочно открыла ее и вынула новенькую купюру в пятьдесят долларов.
– Извини, Ванечка. Совсем вылетело из головы. Вечно я тебе проигрываю. Сдачу вернешь.
Следователь Жмуркин с трудом пришел в себя и недоверчиво взглянул на Ивана.
– Вы отвечаете за свои слова, молодой человек?
– А иначе зачем бы я их произносил? В чем проблема, я никак не врублюсь?
– Проблема в том, что у Варвары Ивановны не было до вашего прихода твердого алиби. А теперь оно есть. Вы готовы документально оформить свидетельские показания?
– Хоть сейчас. А для чего это и куда? – Прикидывался Ваня.
– Для следствия по делу об убийстве. Только что вы спасли свою хозяйку от больших неприятностей, – угрюмо буркнул Жмуркин и, морщась от боли, тяжело сполз с кресла. – Сегодня я не буду вас мучать. Сам весь измученный. Но завтра я приду обязательно. Он ушел не попрощавшись, сутулясь и приволакивая ногу. Варваре даже стало жалко его. Но через несколько секунд Жмуркин неожиданно вернулся и робко обратился к Самсоновой:
– Вы действительно можете мне помочь?
Варя быстро шагнула к чему и приблизила уже совсем другое лицо, полное мягкого очарования.
– Помогу не я, а нечто иное… Я могу лишь попросить. Приходите как-нибудь. А за эту мою вспышку не обижайтесь. На меня что-то нашло.
– И часто на вас находит? – Сухо поинтересовался Жмуркин.
– Вопрос глупый. Прощайте, – нахмурилась Варвара, и потеряла к следователю всякий интерес.
Жмуркин побрел к выходу побитой собакой. Дворецкий Земсков любезно подрядился проводить его до служебной машины, всячески утешая. А Варвара бросилась обнимать довольного Ванечку.
– Как же ты меня выручил, милый мальчик! – Она чуть отстранилась от него и с тревогой заглянула ему в глаза. – Это было на самом деле или ты придумал? А то я начинаю опять себя бояться.
– Почаще себя бойтесь, Варвара Ивановна, – проворчал вдогонку Карнаухов, ожесточенно чиркая источенным камнем зажигалки. – Вы всех нас подставили. Теперь все равно не избежать дел с прокуратурой из-за покушения на вас. А в нашем деле всему должно быть свое время. Впрочем, об этом поговорим позже, – он бросил на Ваню насмешливый взгляд. – Ты подслушивал за дверью? Тебе надо смазать подсолнечным маслом новые кроссовки. Я давно учуял их скрип и шорох. Но было не до тебя.
– Вы прирожденный охотник, Вадим Петрович, – восхищенно улыбнулся Иван и снова стал серьезным. – Наш домашние с утра базарят про смерть жениха Веры. Она была в истерике и почему-то обвиняла в этом тетю Варю. Мол, для нее убить человека пара пустяков. Сам Паша ей говорил по секрету. Когда я увидел этого дяденьку с папочкой, то все понял и последовал за ним. Интересно стало: неужто тетя Варя замочила мерзавца? Хорошо, что дверь была слегка приоткрыта. Когда я увидел, что следак не верит ни одному слову нашей хозяйки, так как у нее нет твердого алиби, то меня как будто озарило, Я вспомнил про футбольный матч… – Иван протянул Варе пятьдесят долларов. – Возьмите денежку назад. Мне чужого не надо.
– Не строй из себя честного комсомольца, Ванька. Ты заработал в сто раз больше. – Варвара сунула ему полтинник в тугую прорезь кармана на джинсах.
– Не откажусь, тетя Варя. Спасибо. Мне их здорово не хватает. Накуплю всяческих инструментов для резьбы по дереву, – обрадовался паренек и двинулся к выходу.
– Постой, Иван, – задержал его Карнаухов, делая философский прищур. – Я так понял, что ежели бы Варвара Ивановна и впрямь замочила Пескова, ты бы это деяние одобрил?
– Конечно, – кинул Иван без раздумий, и лицо у него при этом было холодное и спокойное. – Мне и сейчас хочется верить, что это она… Гомо сапиенс, убивший невинное красивое животное, убьет и невинного человека. Тогда в чем проблема, Вадим Петрович?
– В тебе… – задумчиво проговорил Карнаухов и отошел к окну, за которым шумели березы, а по пыльной дороге к городу мчался милицейский уазик – в нем на заднем сиденье скорчился от боли несчастный следователь Жмуркин.
Когда Вадим отвернулся от окна, Ивана уже не было, а перед ним стояла с виноватым видом Варвара, как нашкодившая старшеклассница перед директором школы, теребя косичку.
– Ну простите, Вадим Петрович, я больше не буду, – забубнила она, надувая по-девчоночьи пухлые губы. – У меня совсем нет этой… политкорректности. Мой отец тоже страдал из-за ее отсутствия. Но все равно ухитрялся оставаться мудрым.
– Что же он вам не передал ни капли своей мудрости? – Немного смягчился Карнаухов, в который раз удивляясь власти этой вздорной женщины над ним. – Откуда вы узнали о болезни Жмуркина?
– Просто взяла его руку, заглянула в глаза и будто попала на его личный сайт в компьютере. Что успела прочитать, то и озвучила. Хотя там было еще много такого, от чего соглядатая обычно подташнивает.
– Ты убила артиста Жиркова? – Вдруг спросил Карнаухов.
– Мы уже на «ты»? Мне это больше нравится, – усмехнулась Самсонова и взглянула в упор. – А то ты не догадывался, что я. Какой же ты после этого следователь. Я убила при помощи камня и своего отчима, изнасиловавшего меня в детстве. Некоторые фрагменты Страшного суда должны совещаться еще на земле. Иначе можно разувериться в Боге. Я убила лишь тело, а то, что составляет суть человека, будет судиться за гробом. Так что ничего страшного…
– Я начинаю вас бояться, – вполне искренне признался Вадим.
– А ты не бойся, – она ласково обняла его за шею, издала грудью странный смешок и посмотрела с кокетливым прищуром, чтобы скрыть истинное чувство. – Ведь у нас была такая чудная ночь. Жаль, что больше не будет…
– Почему? – Страдальчески вырвалось у Карнаухова.
– Потому что явился Князь, – тихо и радостно ответила Варя.
– Князь? Какой князь? – Растерялся Вадим и брови у него поползли вверх.
– До чего же ты скучный реалист, – разочарованно, с легким оттенком раздражения вздохнула Варвара и отстранилась. На минуту он стал ей неприятен.
Вошедший в кабинет дворецкий успел заметить ее жест досадливого отстранения, но виду не подал, хотя щека у него болезненно дернулась. Он весело заявил:
– Какой чудесный внук растет у Альберта! Кажется, он его недооценивал…

14. ЗАКОЛДОВАННАЯ ПОЛЯНА
1. Мрачная тень идола
Иван не любил танцы и находил в них нечто унизительное, рабское, будто некий кукловод дергал за невидимые нити. Но ради этой девчонки пересилил себя и снизошел до примитива. Она тоже ни с кем не танцевала, одиноко стояла в уголке лагерной дискотеки и наблюдала за разгоряченными сверстниками с тем же любопытством посетителя зоопарка. Но когда он подошел к ней – с немой просьбой не отказать, – она почему-то согласилась, словно поняла его с полувзгляда. Они охотно промолчали весь танец, который мало походил на телодвижения страусов во время брачного периода, и получили свою порцию удовольствия, не знакомую тем, кто скакал и кривлялся. Потом побродили по темным аллеям между бревенчатыми корпусами и выяснили, что однажды любили друг друга – это было в первом классе зареченской школы. Он сказал, что ей повезло с именем: сквозь нежный аромат полтавских вишен и пороховой холодок утренней дуэли, всего того, что не имеет отношения к пошлой действительности, пробивается чудное мгновенье: Натали, Наталья, Ната. И даже тот летучий поцелуй в конце лагерной недели, которым они, как сургучом, опечатали свои встречи, спрятав их в благоухающий конверт памяти, тоже мало относился к ним, а больше – к рассветным лучам солнца, робко пробивающим ночную мглу.
Несколько раз они встречались на городских перекрестках, сидели в уютных кафе и бистро, поглощая мороженое с пепси, а когда он провожал ее до подъезда, то целоваться уже не хотелось – боялись нечаянно сорвать священную печать заветного конверта. Им было о чем поговорить – девочка росла умненькая, тоже судила о людях не с точки зрения того, знают ли они компьютер, а их принадлежности, к высшей Идее. Поэтому эстетические критерии у нее были глубже своих ветреных подруг, зацикленных на богатых женихах. В извивы ее характера он пока не вникал – ему этот скучный «файл» был не интересен. Ведь любопытство, как известно, заражает душу вирусом разочарованья. Но самое главное было в другом: они исподволь чувствовали, что почти не принадлежат этому суетному веку, которому с потрохами принадлежали их родители, их собственные тела, привычки и вкусы, то есть все то, что к ним как бы и не относилось, а если и касалось, то постольку, поскольку у них не было другого выбора. Они еще не вышли из того затянувшегося ангельского мирочувствования, когда с гостевым интересом воспринимают соблазнительную ксерокопию внешней жизни, сделанную с мастерского клише. Но смутно – с интуитивной высоты божественного дежавю – догадывались, что в их неслучайном рождении и даже во встрече нет ни счастья, ни особого подарка, ни избранности, в которые верят наивные, с примесью лукавства, души, а есть одно лишь испытание, и поэтому путь свой они обязаны пройти с подобающим мужеством, чтобы получить достойную компенсацию: никогда после избавленья не повториться в этом ужасном мире. (Я почти дословно цитирую своего юного друга Ивана Бейсова, когда он разоткровенничался однажды за бутылкой баночного пива «Байкал»).
Иван пригласил Наталью в усадьбу на открытие деревянного памятника, который он изваял. (Вашему покорному слуге тоже повезло присутствовать, благодаря случайному звонку, который я сделал Олегу Альбертовичу, отцу Ивана). На холме за прудом собрались все домочадцы, даже кухарка Ангелина. Пока что зрителям была видна лишь узкая полоска соснового комля, а все остальное было спрятано под серым тюремным балдахином, как и полагается на официальных открытиях. С воскресным деньком, правда, не повезло: со стороны леса наплывали пепельные тучи, а от реки – жесткие порывы холодного ветра. Перед началом торжества юный ваятель поделился своим нехитрым замыслом: новая жизнь в родовой усадьбе должна начаться с древней веры предков и подняться впоследствии до фамильной часовенки, которую он тоже намеревается срубить из дерева, если Небо даст ему силы и веру. Домочадцы весело загудели.
Иван насупился с обидой, и я успел незаметно сделать пару снимков своим мобильным телефоном. Конкурирующие СМИ потом умрут от зависти. А суровый Иван призвал родственников и друзей прекратить делать скептические улыбки, хихикать в кулачки, а затем сбросил с таинственной статуи покрывало.
Огромная четырехликая голова блеснула на солнце, неожиданно вспыхнувшем между туч бегучим золотом. В нижнем ярусе бог пекла держал на руках фисташковую землю, в среднем – простые поселяне водили хоровод, славили жито и скот, В верхнем же ярусе, среди голубеющего небосвода и румяных облачков, парила Великая Богиня с турьим рогом и ребенком на руках. Около изваяния, с другой стороны, стоял жертвенник: дубовая плаха, побуревшая якобы от крови, – тут Иван не пожалел ведро охры с киноварью. В каждом из четырех ликов скрывалось нечто сокровенное, вся гамма мировосприятия природного человека: от ужасного до прекрасного. Смотря с какой стороны кто стоял к идолу, тот и выразил соответствующую реакцию: вслед за одобрительными возгласами, которые сопровождались жидкими хлопками (это я подольстил), следовали вскрики недоумения и страха. Кухарка Ангелина, например, стоявшая возле плахи, боязливо ахнула от карминных демонских очей и перекошенного рта древесного пугала, истово перекрестилась и сплюнула три раза через левое плечо. А по лицам Натальи и Вари разлилась бледность разного узнавания. Но все были восхищены незаурядным мастерством юного резчика.
А в небесных хлябях в это время наметилось грозовое движение. От гулкого грохота грома, как от удара в шаманский бубен, сгустились тучи, сквозь которые прорвались горящие стрелы молнии. Первая попала в жертвенник, и он сразу обуглился. Вторая угодила в темя четырехликой головы и прошла насквозь до комля – идол почернел, а из открытых ртов и глаз полыхнули короткие языки пламени. Домочадцы вскрикнули в ужасе и разбежались. (Я, признаться, тоже сдрейфил и припустил за ними в гостиную главного дома, где намечался фуршет). На месте продолжали стоять только Иван и Варвара с зачарованными лицами, когда сосновая статуя языческого Командора готова была вспыхнуть стогом сена, с фиолетовой высоты на землю рухнула дымная стена ливня и погасила пламя внутри деревянного Гостя, как в домне. Казалось, фигура Громовержца радостно задрожала от этого благодатного обжига, как от сознания своего возрождения.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Тучи исстаяли под верховыми порывами ветра и опять обнажилось солнце. Блестящее, угольно-верное тело истукана как будто превратилось из деревянного в антрацитово-каменное: если бы ударили по нему топором, оно бы зазвенело, а на лезвии появились зазубрины. Промокшие до нитки Варвара и Ваня заговорщицки посмотрели друг на друга, улыбнулись и с громким улюлюканьем потрясли кулаками: как здорово и удачно все получилось. Вот только Наташа Карнаухова загрустила, глядя на них с веранды усадебного дома, куда высыпали гости с бокалами вина. Милая девочка в мокром голубом платье испытывала к мрачному потемневшему изваянию глубокое отвращение, но стеснялась признаться в этом Ивану: ведь он вложил в него столько труда и души.

2. Грехопадение
Ночью Ивану приснилось, будто деревянное чудовище гоняется за ним по чистому полю, пытаясь схватить его обгорелыми сучьями, – то ли прижать к себе по-сыновнему, то ли задушить, – а потом превратилось в странную женщину в черном платье с извивающимся телом Вари и с бледным лицом Натальи – эта лесная блудница неодолимо притягивала, сладко мяукала и пела сиреной, пока наконец не поймала его в чащобе возле большого камня, повалила в густое разнотравье, но овладеть ею он не успел и проснулся злой на весь мир.
Встретившись с Варварой в столовой, Иван неожиданно для себя покраснел и тупо уткнулся в тарелку с куриными котлетками, забыв поздороваться, но заметил ее ласковую улыбку, похожую на кошачью ухмылку. Неужели и у нее был тот же сон? Неким чутьем он вдруг понял, что это так – они снились друг другу одновременно.
Ближе к вечеру, после раннего ужина, Самсонова предложила ему – тайком от своих надзирателей – прогуляться в ближний лес, подышать хвойным воздухом перед сном. Тогда он понял, что догадка его верна. И покорно, с тоскливой радостью-испугом, согласился, сознавая, что этого все равно не избежать. Ведь сам он хотел ее в своих тайных обжигающих мечтах, которых и стыдился, и лелеял. А впрочем, почему он решил, что это должно произойти сегодня? Но если нет, то куда она его ведет с такой страстной целеустремленностью, к чему-то прислушиваясь и приглядываясь, бормоча какие-то заклинания?
А вела его Варвара в то место, которое действительно приснилось ей этой ночью и теперь призывало к себе тонкими голосами горлинок. Когда на открытии деревянной скульптуры Громовержца она увидела юную Наталью с глазами скрытно-страстной монашки, то поняла, что надо спешить, надо опередить столь серьезную соперницу – она, Варя, должна быть у Ванечки первой, иначе ничего не получится, таков уговор тайного голоса в ней, внушенного, видимо, прибрежным камнем, который указал ей место их встречи. В пути она ненароком опросила, крещен ли Ваня в детстве, и услышала, что его родители на это не сподобились, так как сами нехристи, и что Наталью тоже обошло святое водное крещение, но что она этого хочет и никак не соберется, подбивает его пойти вместе в церковь, но он, Ваня, пока не чувствует острой потребности в этом, ибо терпкий дух язычества ему ближе и понятней. Варвара вспомнила – да она ли это вспомнила? – свою бабушку (свою?), которая порывалась втайне от матери, после смерти отца, крестить Вареньку, но что-то ей помешало – возможно то, что все считали ее ведьмой, хотя всю жизнь она помогала людям избавляться от недугов и сглаза.
Как-то внезапно они очутились на эллипсоидной поляне, будто она явилась из параллельного мира. Возле двенадцати лысых холмиков покоились одиннадцать огромных камней, покрытых зеленовато-седым мохом, по макушку вросших в землю. Двенадцатый камень выбрал самостоятельный путь, сбежал от общины и стал той самой Головой, что ныне лежал на берегу реки под обрывом. Закольцованная полянка, которую редко кто находил, только влюбленные, плотно заросла всевозможными цветами и травами, от которых исходило душное медовое благоухание, особенно под вечер, в полнолуние. Голова начинала кружиться от сладкого воздуха, как от густого хмельного напитка, разгоняющего в крови солнечный жар. Иван и Варвара вкопанно замерли, будто каждый узнал это место. Обоим показалось, что оно не просто им приснилось, а здесь они уже когда-то были, в незапамятные времена. Первое, что ощутили, оказавшись в магическом круге затерянной во снах поляны, было томительное чувство абсолютного покоя и безвременья, почти библейское умиротворение, как в известном саду. Одежда стала вдруг чужой, тесной и ненужной, будто мешала наслаждаться первобытной аурой поляны во всей полноте, она сковывала члены, как несуразные доспехи, от нее пошел зуд по всему телу. Они сбросили свои джинсы, кроссовки и рубашки, а затем и все остальное. Никто не почувствовал ни капельки стыда, словно никогда его не испытывал: и не знал, что это такое. Сделалось удивительно легко и свободно, как в самом раннем детстве. Варя вскрикнула от радости: «Догоняй!» и бросилась бегать по кругу, хохоча и подпрыгивая. Ваня делал то же самое и никак не мог ее поймать. Они сразу все позабыли, прошлая жизнь и прошлый мир казались сном, иллюзией, а единственной реальностью была эта полянка с одиннадцатью камнями.
Наконец он схватил ее и прижал к себе. Она обвила его шею руками. Взгляды их утонули друг в друге. В лесу уже стемнело и силуэты диковинных деревьев слились в сплошную черную массу, сдавившую поляну, облитую зыбкими потоками лунного света, как старинная потускневшая оправа – крупный алмаз, за обладание которым пролито немало крови. Варины груди, мерцавшие золотисто-матовой кожей, наливались тугой яблочной спелостью, как в то воскресное утро возле камня. Иван сглотнул сухой ком в горле, наклонился и в младенческом порыве обхватил набухший сосок шершавыми губами. Он осторожно катал его во рту между зубов, как лесную ягоду малину, боясь причинить боль, а она, блаженно сцепив дрожащие веки, гладила его по голове и шептала: «Ты мой, Ванечка, мой, а я твоя первая женщина, и мы должны совершить предназначенное». Оторвавшись от материнских сосков, Иван стал искать ее губы, скрытые под темным водопадом волос. Жажда, казалось, никогда не пройдет, а лишь обостряется от жгучего прикосновения к сочной мякоти полураскрытого рта, который жадно ловил плотный имбирный воздух, Ваню возбуждал ягодный запах ее дыхания, ее быстрые мелкие поцелуи, которыми она принялась осыпать его натянутое струной тело, до самого паха; они истощили его волю – он опустился на колени, словно умолял о пощаде. Она поняла, что неопытного мальчика может не хватить на долгую прелюдию, которую она предпочитала всему остальному, и юная страсть прогорит вхолостую, как вырванный из запала бикфордов шнур. Варя покорно вытянулась на шелковом ложе разнотравья, будто на жертвеннике. В ее влажных огромных глазах искрилось розовато-индиговое небо, иногда вспыхивали серебристые блестки луны, а по искаженному прекрасному лицу пробегали короткие судороги, которые разом перетекли в продолжительный стон облегчения, когда он неумело и резко вошел в нее.
И тогда они нырнули в голубоватую глубину реки, а там их подхватило подводное течение, на волю которому они отдались с отчаяным наслаждением, регулируя свои движения мягкими взмахами плавников. Этот молодой сом оказался способным напарником в любовной игре: то подплывал и поддерживал ее снизу, лаская тугие груди, а то мощно напирал сверху, пытаясь погрузить ее русалочье тело в донный ил, отчего она тихонько повизгивала и просила не торопиться, так как водяной за ними наблюдает и накажет, если кто-то из духов воды возьмет всю игру на себя и этим нарушат правила взаимных договоренностей. Но он не понимал, чего она там бормочет, попросту не слушал и жаждал беспредела. Темно-синяя вода с золотистыми пузырьками имела на разных уровнях свою температуру: прохладные ласковые струи перемежались теплыми и возбуждающими, за которыми следовали горячие, готовые превратиться в кипяток. И чтобы напарник преждевременно не обжегся, не закричал от последней сладостной боли, а растянул удовольствие от игры, она уговаривала его держаться поближе к поверхности реки, где они плавно покачивались на тихом течении, любуясь фиалковым небом и слушая оглушительную тишину, звеневшую в ушах хрустальными скрипками кузнечиков. Но молодой сом хоть и был не по возрасту силен, а иногда ловок и даже вынослив, все же слишком поддавался эгоистичному азарту, забывая о её игровых возможностях. Он снова заторопил ее в глубину мощными взмахами своего хвоста, не давая ей увернуться и перейти на среднее, более спокойное течение. Понимая, что сил у чего больше, чем опыта – да и ей уже захотелось перемирия, – она решилась на спурт перед финишем: обхватила покрепче его жаркое потное тело ногами-плавниками и ринулась вместе с ним в бурлящий омутный водоворот, который подхватил и швырнул штопором в подземную реку, поглотившую их двоими острыми закипающими струями, а потом мягко выдавила на поверхность и уложила полуобморочных на прибрежный песок, нагретый солнцем. Но перед тем, как в нее вошла раскаленная магма затрубившего напарника и наступило волнующее до спазм забвение, Варя успела вспомнить себя в прозревающем крике: «Свето-за-а-ар».” Иван не обратил внимания на это странное имя, радуясь тому, что у него все получилось и что эта восхитительная игра стоит многих земных страдании и грехов из-за нее.
Когда вместе с охлаждением в грудь заползла тоска, обернувшаяся змеёй ненависти к себе и неприязнью к Самсоновой, он подумал о Наталье – что же произошло по отношению к ней? Измена? Предательство? Или ничего не случилось? Кажется, ничего. Он не давал этой девчонке никаких клятв и признаний, ничего не обещал из земных блаженств – они свободные люди. Любит ли он ее? Пожалуй, она очень дорога ему, а после случившегося сегодня – особенно. Он обнял Варвару за плечи и оставил на ее виске виновато-благодарный поцелуй. Но побочные переживания о другом образе сумели все-таки отравить ему счастливое сознание, что он стал полноценным мужчиной. Сколько же лишнего в мире, всех этих коварных ложек дегтя! И почему так подавленно молчит тетя Варя, приглядываясь к нему с какой-то робостью, обожанием и страхом? Все же в этой женщине есть что-то роковое, темное и опасное. «Ты ничего не вспомнил, Ванечка?» «Нет, а что я должен вспомнить?» «Да так, мало ли… Мне поблазнилось», – вздохнула она, о чем-то сожалея.
Кожухов и Земсков поджидали их у ворот на скамейке. Сперва устроили выволочку за такую рисковую прогулку перед сном, но, всмотревшись в их подозрительно взволнованные ублаготворенные лица, в их покаянно блуждающие взоры, замерли от догадки, в которую отказывались верить. Дворецкий с такой силой сжал трость, что Вадиму почудилось: сейчас он начнет ею дубасить их по спинам. Чтобы сбить насупленных охранников с оскорбительной для них мысли, Самсонова уверенно заметила, что вряд ли теперь, после гибели Пескова, ей могут опять угрожать.
– Могут, мон шер, могут, – сухо произнес Земсков, уговаривая самого себя, что его вывод ошибочен. – Сразу же после ужина мы узнали, что прошлой ночью кто-то срубая зубилом сварочный шов на дверной задвижке и проник в семейный склеп Бейсовых. Гробы и мощи на месте, но в них явно шевырялись и что-то искали. Но и это не все. В моей дачной избушке тоже перевернуто верх дном. Однако ушкуйничали не бомжи. Некоторые ценные вещи остались на месте. Думаю, эти два разбоя связаны между собой. У меня на даче искали то, что не нашли в склепе. Но я-то здесь при чем?
Карнаухов же в это время мучительно думал: неужели об этом Князе она тогда говорила?

15. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ПАВЛА ПЕСКОВА
1. Зачатый на сеновале
В конце 70-х премилого века бригадир Старобесовского отделения совхоза имени Крупской Григорий Песков взял себе в жены скотницу Ольгу Ярцеву из деревни Зверевки, где размещалась центральная усадьба совхоза, девушка была справная, со старообрядческой косой до пояса и крутым бюстом, а в придачу – ударница комтруда. Отгуляли шумную свадьбу в уже готовом пятистенке, завели скотину и домового, вое чин чинарем. Самое время заводить детишек, а они заводиться не хотели без какой-то воспламеняющей искры, хотя Григорий был крепким мужиком и старался по ночам на совесть. Но врач огорошил: именно он является причиной холостых оборотов любви, а вернее, не столько он, как та ракетная часть в тайге, где Гриша служил и во время одной аварии хапанул приличную дозу радиации. Поплакала Ольга в пуховую подушку и смирилась, оставила лишь надежду на Создателя. В церкви Пресвятой Девы она стала прилежной прихожанкой, И надежда не заставила себя особо ждать. Но сперва наметилась в образе другого мужчины, Николая Зверева, начальника ОТК завода «Гидпоаппарат», который во главе группы рабочих прибыл осенью в Старую Бесовку убирать картофель с полей. Освященная на государственном уровне смычка города и деревни успешно завершилась на сеновале, где тонко пахло сушеной земляникой, скошенной вместе с травами.
Бригадир Песков разместил командира заводского десанта у себя в избе. За свекольным первачом выяснилось, что родословная Николая по прямой уходит корнями в тех самых Зверевых, которые давным-давно основали деревеньку, откуда была родом Ольга, а потом более полувека верховодили в Старой Бесовке, перекупив у тутошнего помещика Бесова по какой-то скользкой причине его родовое именье, которое при Советах стало пристанищем для умалишенных. Усадьба же Зверевых с большим деревянным домом и пристройками, где поселился бывший приказчик с многочисленным семейством, полностью выгорела еще до революции от красного петушка местных бунтовщиков, но так и не восстановилась после пожара. Зато на ее месте выросла чудесная липовая роща. Каждый вечер Николай устраивал прогулки вдоль приобретенного прадедом поместья Бесовых и любовался кирпичной громадой усадебного дома с полукруглыми флигелями, рассказывая Ольге забавные байки о своих родовитых предках, но просил об этом не распространяться, опасаясь за свою дальнейшую карьеру. Был он высок и ладен, с начальственным волнующим баритоном, который вошел незаметно в сердце Ольги и озвучил ее чувства. Григорий тоже учуял в ней перемену и как-то ночью, еще не протрезвев от вечернего самогона, буркнул рядом лежавшей супруге: «Чем брать ребеночка из детдома, лучше б ты родила его от Николая. А я бы усыновил или удочерил. Мужик он надежный, чистоплотный, не из болтливых, не местный. Подумай. Другого случая может не быть, А я – не долгий жилец на земле». Ольга хотела его ударить, но лишь громко разревелась.
На следующий день, после обеда, Григорий срочно собрался в город, на ежегодную встречу однополчан-ракетчиков, которых, якобы, давно не видел, и обещал вернуться через два дня. На всякий случай попрощался с Николаем, у которого кончался срок командировки. Прощаясь, Гриша отводил глаза – в них слишком испытующе заглядывал Николай. Ольга поняла, что муж уезжает нарочно, чтобы не мешать им и подтолкнуть скорее друг к другу. Можно лишь догадываться, что творилось в душе бедной женщины. Но какой бы раздрай в ней не бушевал, горячее природное чувство взяло свое, под аккуратным натиском начальника ОТК, и успешно разрешилось на душистом сеновале – Ольге претила сама мысль, что можно согрешить в священных пределах семейного очага, на супружеском ложе. В потайном уголочке сердца она все же надеялась, что не совершала прелюбодеяния, ибо, в конце концов, ею двигала не похоть – с ней бы она легко справилась,- а извечный инстинкт материнства. Когда же через несколько месяцев почувствовала чье-то сердечко под своим сердцем, то долго изливала в церкви слезы благодарения Заступнице всех матерей.
Сына назвали Павликом, и никто в селе не догадывался, кто его истинный отец. И лишь когда Григорий умер от белокровия, а мальчик стал заметно походить лицом на одного солидного дяденьку в фетровой шляпе, директора завода «Гидроаппарат», который на черной «Волге» наведывался изредка к пышнотелой вдове под вечерок, аки тать, сельчане все поняли и успокоились – никто не сказал в адрес Ольги худого слова. Один лишь Павел долго оставался в неведении, пока в девятом классе верный дружок Степка не проговорился. Для порядка Паша его отмутузил. Но, когда мама сама призналась, то весьма обрадовался такому повороту судьбы и даже возгордился: Николай Сергеевич выгодно отличался от мужиковатого пьяницы-горемычника Гриши, был для мальчика воплощением настоящего мужчины.
Сложные душевно-умственные процессы стали происходить во внутреннем мире подростка, проходя иной раз мимо бывшей усадьбы, а ныне дурдома, он чувствовал себя наследником не менее знаменитого рода Зверевых, владевших имением Бесовых более полувека, пока не грянула революция. Теперь на уроке истории Паша выкидывал такие сомнительные в идеологическом смысле коленца, что учитель объявил его антисоветчиком, скрытой контрой, угрожая выгнать из школы. Директор неоднократно вызывал мать в школу и просил заняться сычом, которого заносит в чуждую сторону. Странное дело: порой Паша даже не замечал за собой, как в его отношениях с сельчанами стало сквозить некое высокомерие, заносчивое сознание своего генетического превосходства. За это обиженные сверстники не раз лупили задаваку, но даже в драке, размазывая по лицу кровь, он называл нападавших лакеями, холопами, смердами и жалким отродьем тех, кого его пращуры пороли кнутами на конюшне.
Когда после перестройки территория психбольницы вновь стала усадьбой и занял ее опять потомок Бесовых, Паша Песков испытал нечто вроде укола фамильной ревности и досадовал, что этого не сделал его внебрачный отец, тоже крупный городской начальник, дворянского происхождения, имевший все права на владение усадьбой. Когда же он узнал от мамы, что Николай Сергеевич умер – вскоре после покупки А.М. Бейсовым старого имения, – то почему-то обвинил в его смерти заклятого врага Зверевых. К мысли о том, что Бесовы были их заклятыми врагами, Паша пришел самостоятельно, просто ему этого хотелось. Объяснить свое чувство иначе он не мог. Окончательно оформили эту родовую и пока еще психологическую междоусобицу сперва мать, кое-что рассказавшая о Бесовых, вдобавок признавшаяся, что ее далекий предок тоже носил фамилию Зверев (видимо, ее прабабушка, красавица-крестьянка, согрешила с молодым помещиком), а потом в костерок неприязни подбросили сухих поленьев дети Николая Сергеевича, сводные брат и сестра Павла, и тогда вспыхнул обжигающий огонь неуправляемой ненависти, в котором он и сам сгорел, как мотылек.

2. Эх, родня моя, родня…
Они приехали на джипе «тойота-ленд-крузер» в район стройплощадки нового магазина «Пятерочка», где Павел исполнял обязанности прораба, вежливо поздоровались и объявили, что они его сводные брат и сестра, Ярослав и Жанна Зверевы. Паша немного слышал о них от матери, но, как и она, ни разу не видел, хотя давно мог познакомиться, если б не гордыня. Сейчас они об этом все трое пожалели, так как поняли друг друга после первых же фраз насчет строительства плебейского магазина. У Павла кончился рабочий день. Зверевы предложили поехать на их скромную дачу в фамильную деревеньку, чтобы отметить долгожданную встречу. Паша оставил свою автозамарашку под личную ответственность сторожа и сел в шикарный джип, пропахший волнующими запахами гламурной жизни. Родственнички понравились ему своей молодежной раскованностью, ироничным умом и завидной изысканностью манер – светское воспитание чувствовалось даже мелочах. В отличие от него они достаточно поварились в соку вольной, новой жизни и были в ней, как рыбы в воде. Они сразу предложили братику работать в их турагенстве – это престижней и доходней, чем вкалывать на стройке.
За квартал до выезда из города джип остановился возле длинного подземного гаража, похожего на гробницу с древними захоронениями и расположенного недалеко от нового здания педуниверситета. На вопрос Павла, зачем они сюда приехали, Ярослав хмуро ответил, показывая на воздухоотводы, что здесь когда-то стоял городской дом Зверевых. Он был построен на рубеже XVII-XVIII веков купцом Коротковым, когда тот разорился, то продал его новому градоначальнику Тимофею Звереву, внук которого Дмитрий, полностью осевший в Старобесовской усадьбе, заложил особняк губернской епархии перед самой революцией – потом здание использовали в качестве солдатской казармы и районной библиотеки. По архивным описаниям и сохранившимся фотографиям он представлял собой целую крепость. Стены были двухметровой ширины, а цокольный этаж выполнен из цельных кирпичей. Крестовые своды перекрытий держали два этажа, в которых размещались спальни, залы, проходные галереи. Мощные колоны поддерживали балкон-оранжерею и обрамляли парадный вход. Великолепная лепнина украшала дом как внутри, так и снаружи. Постепенно каменный реликт так погрузился в землю, что, открыв аркообразные окна первого этажа, можно было шагнуть в густо заросший сад. Позднее горисполком, где работал, кстати, А.М. Бейсов, не выделил ни копейки на его реконструкцию, и дом, представлявший культурно-историческую ценность, начал разрушаться, В годы перестройки Николай Зверев, уже будучи директором «Гидроаппарата» просил у тогдашнего мэра А.М. Бейсова продать ему заветные дедовские развалины, которые он обещал восстановить за свой счет, но Альберт Михайлович не согласился, так как рядом с домом намечалось возведение дополнительного корпуса педуниверситета, хотя одно здание другому вовсе не мешало. Но у А. Бейсова была еще и финансовая заинтересованность в снесении старинного особняка – огромные подвальные помещения дома, служившие некогда кухней, складами и теплицами, были отданы (небезвозмездно, разумеется) под строительство подземного гаража для разбогатевших новых русских. Выходило так, что А.М. Бейсов нагадил потомкам Зверевых по всем фронтам: и сельскую усадьбу перекупил, и фамильного городского дома лишил, разрушив его до основания. Паша скрипнул зубами, когда Ярослав намекнул, что это еще поздние цветочки, а ранние гнилые ягодки были в старину.
В их первую вечеринку на даче, под сочный шашлычок с красным вином, Павел вполне убедился, что был прав: эти Бесовы-Бейсовы их заклятые враги. Гордое сердце Николая Зверева не выдержало изматывающей борьбы за мечту восстановить хоть что-нибудь из родового наследства для будущих Зверевых, а его смерть повлекла за собой и болезнь матери Павла, которая после похорон любимого человека надолго слегла в постель. Особенно тронуло Павла то, что в случае переезда в Старобесовскую усадьбу отец намеревался поселить во флигеле мать и сына Песковых и дать незаконорожденному отпрыску свою фамилию. Павел в это искренне поверил. Поэтому и радовался до неприличия смерти А.М. Бейсова и внезапному исчезновению его молодой жены. Однако вскоре выяснилось, что супружница Альберта Михайловича жива и находится в одном из дальних сумасшедших домов. Теперь ее возвращение серьезно угрожало их заветному плану: выкупить усадьбу. Снова собрались на даче. Ярослав, одетый в бежевые брюки и черную рубашку, подчеркивавшую его дурное настроение, нервно ходил по травянистой полянке, в центре которой красовался раскладной пластиковый столик с закусками, а затем наклонился к Павлу, возлегавшему в плетеном кресле, и сказал:
– Пора бы и тебе, братишка, внести свою лепту в общее дело, – он говорил тихо, но веско, глядя немигающе, в упор. – Не думай, что старик Бейсов ушел с нашего пути с божьей помощью. Потре бовались посторонние усилия, – тут он искоса и бегло взглянул в сторону недовольной сестры.- Придумай, как избавиться от Варвары Самсоновой. Хорошо, если она будет со справкой о своей недееспособности. А если нет? Память имеет свойство возвращаться. Эта баба очень опасна для нас. И ее надо убрать, пока она не очухалась. Лучше всего это сделать там, в больнице, а не здесь…
– Предлагаете ее убить? – Внутренне содрогнулся Павел.
– У тебя есть другой план? – Узкие скулы Ярослава затвердели вместе с узким взглядом. – Других планов нет. Значит, будем мочить. Ты ведь у нас герой Кавказской войны, завалил не одного боевика, владеешь любым стрелковым оружием, если не врешь. Вот и докажи.
– Но… мне нечем… – растерялся Павел, тут же обозлился на себя за выказанное малодушие и крякнул невпопад.
– Это не проблема, – воспрянул Ярослав. – Было бы желание. Пушку ты получишь отменную, с глушителем. А после выполнения задания – еще и две штуки баксов наличными.
Паша для солидности задумался, а потом сделал обиженно-вымогательское лицо.
– Маловато будет за народную артистку. Сам же говорил, что она опасная. И без предоплаты нет стимула.
Ярослав насмешливо окинул его сбоку, словно оценил заново. – Крестьянского в тебе явно больше, чем дворянского. Для нас важна идея, Паша. Но так и быть: еще штуку добавлю, – он брезгливо поморщился, и вздохнул. – Без идеи мы превратимся в скотов.
– Сойдемся на пяти и по рукам, – бодро поставил точку Павел и выставил ладонь кверху. Но тут же убрал ее, заметив, как нехорошо сверкнули глаза сводного брата. Тогда и сам стал заводиться. – Ты пойми, Слава, дело не такое простое, как кажется. Может, она вообще из палаты не выходит. Придется пробираться к ней ночью.
– Он пряв, Слава. Не жмоться, – лениво бросила Жанна, смакуя дачную клубнику, которую поедала, как кровавые кусочки мяса.
– Все равно он безыдейный крохобор, – проворчал Ярослав и направился в дом, откуда вернулся с завернутым в промасленную тряпицу оружием. – Из бабла получишь только командировочные, а остальное потом, когда выполнишь задание…
Как Паша его выполнил – мы знаем. К объекту ликвидации Песков ехал вместе с бывшим следователем Карнауховым в одном вагоне, однако был неузнаваем: помятая шляпа на рыжей мочалке парика и приклеенные хохляцкие усы, сверху – широкий демисезонный плащ, под ним – типовой больничный женский халат, заправленный в черные шаровары, которые можно легко принять за черные брюки, в руках – старомодный чемоданчик вроде саквояжа. Все это маскарадное барахло Павел выбросил потом в мусорный контейнер, удачно стоявший недалеко от скамейки в больничном скверике у изгороди. В нем же он и сам спрятался, нахлобучив на голову ящик из-под лекарств, после того, как взбешенный Карнаухов бросился на парковочную площадку искать незадачливого стрелка.

3. Чья кровь голубее?
Так что у Паши Пескова были все основания от души приложиться амбарным замком к широкому затылку сыщика Карнаухова, которого застал у себя дома в чулане за разглядыванием подошв бундесверовских ботинок. Он даже хотел отвезти его в багажнике к обрыву и сбросить на проклятый камень, который после неудачного покушения на Самсонову мерещился в странном сне: лежал на его груди до утра огромной черепахой, обжигая раскаленным панцирем и сверлящими глазками библейского змея. Вся эта мистика с древним валуном и необычными чарами народной артистки окончательно вывели из себя Ярослава: он обозвал Пашу деревенским пустоцветом, ничего не взявшим от семени славного рода Зверевых.
С губ его сорвалось ужасное оскорбление: «От тебя Смердяковым воняет за версту». Хорошо, что Паша Песков не читал роман «Братья Карамазовы», а лишь смотрел фильм И. Пырьева и не очень в нем разобрался. Но фамилия Смердяков сама по себе была обидной – Паша даже хотел вмазать аристократу в пятачину от имени простых жителей Старой Бесовки, которых сам когда-то презирал. Оставлять безнаказанным этот плевок было нельзя – от сильного тычка в грудь Ярослав опрокинулся на замшевый диван, стоявший в конце срединной дорожки из цветного ламината. Но тотчас гибко вскочил на ноги, бешено вращая вмиг одичавшими глазами и хрустя длинными пальцами, сжатыми в кулаки. Бросив пахитоску в пепельницу, Жанна успела встать между парнями и предотвратила неизбежную драку. Но Пашу, как говорится, понесло. Он начал пулять в багровое лицо сводного брата словесные булыжники:
– Да чем ты лучше меня, чистоплюй, белоручка? Тем, что в твоем паспорте нацарапана чернилами фамилия отца? Так и во мне он кровью расписался. Но моя мать ближе к роду Зверевых, чем твоя, заурядная мешанка из кухаркиных детей. Моя ни копейки у отца не попросила, одна тащила семейный воз на горбу, а господин Зверев всего один раз немного раскошелился, все делал вид, что я ему чужой, пока мать не призналась. Тогда он вообще перестал к ней ходить, испугался за свою карьеру, партийная шестерка. Вы с Бейсовыми одного поля ягодки. Ухитрялись при любых режимах шкуру менять и жить припеваючи. Для меня до сих пор загадка…
– Хватит нести свою гнусь пролетарскую! – Неожиданно зашипела Жанна, готовая вцепиться Паше в глаза лакированными острыми ноготками. Много ты знаешь о нас и об отце в частности…
Жанну Павел слушался во всем. Для него она была авторитетом, воплощением настоящей современной женщины и ласковой преданной сестры – он, простачок, не догадывался, что в душе она презирала его еще сильней, чем Ярослав. На дух не переносила его плоские шуточки и провинциальные ужимки. Но терпела Пашу ради главного дела. Неожиданный приступ сестринской злобы, исказившей ее лицо, обескуражил Павла. Он пристыженно замолк, опустился в кресло и закурил. Остывал Паша гораздо быстрей, чем заводился, благодаря своей незлопамятности. Зато Ярослав этот неприятный эпизодик крепко намотал на сердечный ус и спрятал в уголке, до поры. Легко забывать обиды, как Паша, он не умел, а мщение доставляло ему такое же удовольствие, как игра в покер. Сейчас он по инерции огрызнулся:
– Ты только собак и способен травить варварским способом. Какого черта! Создал проблему на пустом месте.
– Пес мешал мне проникнуть во флигель и убить артистку, – проворчал Павел. – Я хотел задушить ее во сне подушкой и выбросить с балкона. Сошло бы за суицид. Она ведь неврастеничка, с придурью…
Байкал действительно помешал Паше осуществить этот бестолковый план, ради которого он и познакомился с Верой Бейсовой. У Веры было одно важное достоинство: после успешных любовных утех она не приставала с глупыми вопросами или с просьбой повторить наслаждение, а глубоко засыпала, как младенец после кормежки, хоть из пушки пали. Он оделся, вышел во двор и недалеко от крыльца увидел сидящего на задних лапах Байкала. Рассыпчатый свет луны падал ему на морду, и Паша содрогнулся: на него глядел получеловек-полузверь, с такими умными пронзительными глазами, что Паша сразу вспомнил статью в еженедельнике про древних воинов-оборотней, берксерков. Байкал предупреждающе зарычал и поднял переднюю лапу: дескать, не шали, парень. Словно знал, куда он направляется. Павел вернулся в спальню Веры, порылся в шкафу, затем пробрался на кухню, достал кусок мяса из холодильника и навтыкал в него мелких иголок. Таинственный волкодав не притронулся к мясу, пока Павел не ушел в дом и не лег обратно в кровать, рядом с храпевшей Верой.
Рано утром, крадучись, Песков вышел из входных дверей особняка и вовремя заметил, как Самсонова выводит из конюшни лошадь. Он проследил, в какую сторону она поскакала и помчался к своему дому за велосипедом и оружием.

4. Последнее падение стрелка
После того, как в потайной комнате Песков просмотрел видеозапись, на которой в горчичной узнал Жанну и выслушал от Самсоновой роковой диагноз своей судьбы, он сразу поехал к Зверевым и все им, простофиля, поведал, даже то, что сыщик Карнаухов следил за ним и теперь знает, где они живут. Жанна держалась молодцом, не меняя аристократической позы на замшевом диване и выдав испуг лишь горсткой пепла, оброненной на ковер. А вот Ярослав, которому практически ничего не угрожало, откровенно запаниковал и первым делом спросил, избавился ли Паша от пистолета, как было велено. В силу некоторой заторможенности Паша не умел выкручиваться и не выдавать себя лицом. Припертый к стене резким вопросом, он признался, что ему стало жалко выбрасывать такое замечательное оружие на дно реки, и он припрятал его в тайничке своей избы. Но если так надо, смиренно добавил он, то можно волыну хоть сейчас утопить в речных водах.
– Харя ты кулацкая! Дубина стоеросовая! – Завопил Ярослав, схватившись за голову. – Связались мы с тобой, с балбесом. Сам лезешь под тюремную шконку и нас тянешь за собой? За что только медаль тебе в Чечне дали? За кулинарные успехи? С трех метров не мог завалить артистку… Камень, видите ли, заколдованный! Идиот!
Тут в мозгу сводного брата забрезжила одна соблазнительная мыслишка, неизвестно кем подсунутая в его извилины, но она захватила сразу и стала примагничивать другие мысли, ей подобные. Он помолчал какое-то время, обдумывая мгновенно сложившийся план, а затем с фальшивым дружелюбием обратился к насупленному Паше:
– Ладно, братишка, ступай домой и жди вечером нашего звонка.
Оружие пусть лежит пока в тайнике. Думаю, оно сегодня нам пригодится. Даже хорошо, что ты его не выбросил.
– Объясни, если можно, – оживился Павел.
– Не можно. А то опять сглазим, – нарочито рассердился брат. Только когда Павел ушел, обуреваемый смятенными чувствами, Жанна вскочила с кресла и нервно пересекла комнату по диагонали.
– Надо что-то срочно предпринять. Или каким-то образом выкрасть кассету, или… Если этого придурка менты начнут лотошить, он не просто нас подставит, но и заложит…
– Согласен. С ним чадо кончать. Как с балластом. Как с пустым отработанным материалом. Толку от него никакого, – спокойно заключил Ярослав, проникновенно щуря глаза при каждой сигаретной затяжке. – О кассете я посоветуюсь с дядей Максом, а проблему Паши мы должны решить сегодня сами. Теперь сматываемся к матери. И надолго. Эта хата уже засвечена.
– Ярик, но ведь он брат, какой-никакой.., – напомнила Жанна больше из приличия, чтобы хоть немного успокоить свою совесть.
– Это еще под большим вопросом, – сердито дернулся Ярослав, не глядя на сестру. – Мысль о том, что он брат, не осчастливит тебя, когда будешь сидеть на нарах.
Вечером того же дня их черный джип стоял в подлеске недалеко от обрыва. Сидевшая за рулем Жанна только что позвонила Песковым своим театральным баритоном, удачно напала на мать Павла, а потом вызвала и его самого в условленное место.
– Ты уверен, что план сработает? Лично мне он кажется дурацким, на уровне интеллекта нашего родственничка, – пробубнила она с беспокойством.
– В этом-то вся его прелесть. Легче всего раскрывается замысловатый, тщательно продуманный криминал, которым; движет логика. В нем одно звено неизбежно тянет за собой другое, и вся цепь рано или поздно выходит наружу. А дурацкие преступления сбивают с толку грамотных ментов. Гениальному Холмсу потому удавалось быстро распутывать ужасные злодейства, что и они были гениальными. А подсунь Шерлоку бестолковщину, наше авось и через пень колоду – он только плечами пожмет. Труднее всего академикам отвечать на детские вопросы, – рассмеялся довольный Ярослав. – Когда мы проезжали мимо усадьбы, я заметил, что в окне спальни Самсоновой свет не горит. Значит, она уже отошла ко сну, по деревенской привычке. С домочадцами из особняка она по вечерам не контачит. Между ними – тайная вражда, Песков это подметил. Дворецкий и Карнаухов наверняка смотрят футбольный матч. Они болельщики, я узнавал. Так что алиби у артистки хилое. А дальше – куда кривая выведет. Самсониха – баба непредсказуемая, К тому же, дядя Макс, изучивший ее биографию, говорил, что она фигурировала в деле об убийстве артиста Жиркова, хотя потом все свалили на несчастный случай. Да и мотивов у нее хоть отбавляй. Песков предоставил их ей в изобилии.
– А зачем тебе засвеченный ствол? Он может на нас вывести.
– Как раз наоборот. Когда я уколол нашего дундука медалькой за Чечню, меня осенило. Дядя Макс уверял, что этот ствол привезен из горячей точки. Вот менты и подумают, что Песков прихватил пушку из жаркого Кавказа. А мы здесь не при чем. Трудно представить, чтобы солидные заказчики пользовались услугами такого неумехи. Менты подумают, что он действовал самостоятельно… А вот и наш киллер международного масштаба, – тихо прыснул Ярослав.
Из-за темных топорщившихся кустов появилась странная фигура. На Паше была пилотная длинноухая кожаная шапочка и мотоциклетные очки, в которых он смахивал на говорящего попугая. Жанна еле сдержала сильнейший позыв нервного смеха, она только фыркнула. Но и этого было достаточно, чтобы Паша обиделся.
– Какого черта ты представилась моей матери госпожой Самсоновой?
– Прости, Паша, нечаянно вырвалось. Я уже зациклена на этой стерве. Как когда-то на старике Бейсове. По-моему, я не называла ее фамилию. Просто у нас голоса похожи, а твоя мать – поклонница таланта народной артистки, – смущенно оправдалась Жанна.
– А зачем ствол велели принести? – Продолжал дуться Песков.
– Желаем своими глазами увидеть тебя в деле, чтобы сразу расплатиться. – Ярослав многозначительно похлопал по карману твидового пиджака, и даже подмигнул.
– Что за дело? – Насторожился Павел, нарочно не снимая очков.
– Все то же. Вчера я узнал, что каждый вечер в это время госпожа Самсонова прощается на ночь со своим волшебным камнем, который дает ей силу, если верить легенде. Желаем лицезреть этот момент, – с олимпийским спокойствием улыбнулся Ярослав, глядя на сводного брата с прощальным любопытством: как все же прозаичен переход от бытия к небытию.
– Какую-то пургу вы гоните, – покачал головой Павел и внимательно заглянул в тревожно поблескивающие глаза Ярослава. – Я вот о чем подумал едучи сюда. На кой вам сдалась эта артистка и эта гребаная усадьба? За те бабки, которые вы спалите на них, можно два таких особняка отгрохать в той же Зверевке. В старинном стиле, на том же самом месте, где когда-то стоял родовой дом наших предков. Там еще сохранились известковые полосы фундамента.
Ярослав бегло переглянулся с сестрой и отходчиво положил руку на плечо Пескова. В голосе его дрогнула хрупкая связочка раскаяния.
– Правильно мыслишь, братец. Не так уж нам и важна эта Бесовская аркадия…
– Тогда в чем фишка, черт подери! – Взорвался Павел и осекся, поняв, что шуметь не надо.
– А вся фишка в иконе Снальты, – мечтательно вздохнула Жана, принимая игру на себя и с наслаждением открывая сокровенное. Ведь на этом мужлане она заранее поставила крест.
– Чего? – Вытаращился Паша и снял очки. – Это не та ли деревяшка, о которой ходят по селу небылицы? Вам-то она зачем, господа атеисты? И почему вы так уверены, что она спрятана в Бесовской усадьбе? Да и что в ней такого?
– Мы знаем точно, что она находится в пределах усадьбы, – с тем же удовольствием последнего откровения заявил Ярослав. – А насчет ее ценности… – тут он сладко прижмурился, – в сущности, она бесценная. На Западе за нее отвалят крутые бабки, ибо она внесена в международный каталог ЮНЕСКО как редчайшая икона мира. По легенде ее вырезал чуть ли не основатель нашего рода…
– Что ж вы, суки, только сейчас раскололись? – Тихо и зло проговорил Песков. – Подозрительно мне все это.
– Лучше поздно, чем никогда. – Ярослав сухо кашлянул, скрывая смущение, и заставил себя вновь посуроветь. – Хватит трепаться. Айда на охоту. Луна уже выглянула из-за туч.
– И она шепчет мне, что я должен вас замочить, – задумчиво осклабился Паша, вытаскивая пистолет из-за пояса. – Сдается мне, что вы хотите сбросить меня с обрыва, – с кривой ухмылкой он приставил дуло к виску сводного брата, лицо которого стало белее первого снега. – Страшно? Вот и мне страшно жить на этой земле мультиплетом, как говорила народная артистке. Ладно, живите. Это была шутка. – Павел со счастливой улыбкой отмщения сунул ствол обратно за пояс.
– Сволочь, – прошептала онемевшими губами Жанна, а ее брат долго ничего не мог произнести.
По заранее продуманной схеме Жанна пошла впереди, Павел – в середине, а замыкал преступную цепочку Ярослав, который все еще не мог избавиться от внутренней дрожи, сдобренной ненавистью.
Сквозь посеребренные сосны зияла непросыхающая рана луны, будто скоростной пули навылет. Ее мокрый пятнистый след стелился по речной воде, густой и черной, как деготь. Где-то в деревне безутешно завыла собака, словно по покойнику. От очередной порции страха Жанна присела возле обрыва и постаралась успокоиться. Если бы не последняя выходка Павла, она бы, возможно, даже раскаялась и уговорила брата не делать греха, но этот жлоб сам себе подписал приговор – такие оскорбительные шуточки не прощаются. Собравшись с духом, она протянула руку в сторону засыпающей Зверевки и прошептала: «Вот она скачет на лошади». Паша осторожно приблизился к опасному краю и вгляделся в темноту: «Где? Никого там нет». Но Жанна настойчиво тыкала пальцем в старую корягу на берегу, бросавшую уродливую тень. Павел все еще доверял сводной сестре и сделал роковой шаг к пропасти, чтобы получше разглядеть. И в эту минуту стоявший позади Ярослав с дурным криком: «Сдохни, козел!» толкнул двумя руками в спину. Дальше с Пашей произошло то, что происходило с предыдущими козлами отпущения: неведомая сила перевернула Пескова в воздухе и насадила теменем на чертовый рог Головы, Отличие было лишь в том, что странный крик, вырвавшийся из груди Павла, походил не на гул ветра в печной трубе, как у его предшественников, а на прощальный крик козодоя. Когда все стихло и был слышен только мышиный шорох волны по песку, Жанна повернула к брату бледное лицо с желтоватым отливом у глаз:
– Что это было? Кто кричал? – Спросила она о прорывающимся, как всхлип, ужасом. Заметив, что Ярослава тоже сковал страх, пробормотала в пространство: – Это был не голос Пескова, а чей-то другой, И ты, кстати, тоже кричал не своим…
Брат пришел в себя раньше сестры, быстро спустился по лестнице к неподвижному телу Павла, раскинувшего крестом руки, и пощупал широкую крестьянскую кисть: пилотная кожаная шапочка Паше не помогла. Ярослав надел тонкие перчатки, вытащил из кармана плоскую фляжку с коньяком и влил коричневую жидкость в раскрытый рот Пескова. Затем отбросил посудину на песок, предварительно притиснув ее к холодным пальцам покойника. Немного подумав, подобрал пистолет и вложил его в целлофановый пакет, чтобы на обратном пути сунуть его куда-нибудь под крыльцо Пашиной избы, на радость ментам. (Оперативники найдут ствол через неделю, после вынужденного заявления Самсоновой в прокуратуру на основании двух экспертиз из пулегильзотеки).
А сейчас – не без внутреннего смятения – попытаюсь передать то, что поведал во сне бывший Паша Песков. Перед этим я много о нем думал, жалея вообще-то неплохого парня, с которым я пересекался в агентстве «Волга-Тур», откуда меня командировали с одним фотографом прославить в местной прессе путешествие на новом пароходе «Федор Панферов». Можете верить или нет 0 здесь уже дело вашего мирочувствования, – но я обязан описать кое-что по величайшему, так сказать, дозволению.
Поднявшись с земли, как поднимается фанерная мишень на полигоне, тот, кому родители дали имя Павел, с недоумением огляделся и увидел распластанное тело знакомого ему молодого человека в пилотной шапочке и в мотоциклетных очках. Страха не было, только детское удивление: значит, вот она какая смерть, вот что это такое – быть мертвым. Но ведь он-то живой! Зачем же столько страданий вокруг жалкой старушки с ржавой косой, если ему сейчас так хорошо, как никогда не было при жизни? Что-то заставило Пашу оглянуться на загадочный камень: внутри прозрачной небольшой горки, словно червячок в крупном яблоке, мерцало некое невиданное существо, смутно напоминавшее русского чертика, которое лежало на боку и весело помахивало ему мохнатой лапкой. Но в следующую минуту свет в каменном чреве потух, словно его выключил суетливый Ярослав, сбежавший с лестницы. За такую подлянку полагалось бы дать ему в морду, но Паша – будем называть его старым именем – лишь беззвучно рассмеялся и полетел одуванчиком над темным лесом, над печально притихшей усадьбой и вскоре очутился в родной избе. Бедная милая мама разговаривала с кем-то по телефону, и по бархатному голосу внутри трубки Павел узнал Жанну. Теперь, уже другими извилинами, он сообразил, кого бывшая сестрица хочет подставить в качестве его убийцы, и ему стало еще веселей: как удачно он выскочил из этого земного дерьма!
В это время из-за потрескавшейся печки, на которой Паша в детстве любил спать под дедушкиным тулупом, выкатилось круглое забавное существо, состоявшее, казалось, из одной свалявшейся серебристой бороды, в центре которой блеснули голубенькими леденцами хитрые глазки. Из волосатого шарика выскользнула тонкая, с березовую лучину, ручонка и погрозила крохотным пальчиком: «Пошто животину погубил?». Ничего похожего на голос Павел не услышал, но все понял и загрустил: здесь все про всех знают, хорошо, что артистка заговоренная была, одним грехом меньше, а вот замечательного пса он действительно погубил зря. И еще он догадался, что мохнато-лучистый колобок, обратно укативший за печку, и есть тот самый домовой, который частенько хулиганил, если дядя Гриша сквернословил по пьяни, и с которым уважительно нянчилась мама, оставляя ему на блюдце, кроме прочего, пасхальное яичко. Павел подлетел к высокой дородной женщине с еще красивым, но больным лицом, хотел ее обнять, сказать, что он ее всегда нежно любил и чтобы она не тосковала по нему напрасно, не портила свое здоровье, что они обязательно встретятся и будут счастливы, но почувствовал, как его вытянуло в форточку и по золотистой искрящейся лыжне помчало вперед, навстречу родным и близким. И летел он туда без всякого сожаления о покинутой земле, прекрасной и ненавистной. Мысль о том, что он может еще раз на нее вернуться, казалась ему ужасной.

16. ОСТРЫЙ МЕЧ, ДРЕВНИЙ КАМЕНЬ И РОДНОЙ ОЧАГ
1. На перине – с оборотнем
Утром, в день торжества, подрядившийся сватом Нил приготовлял брачное ложе: обходил кругом хоромину с рябиновой ветвью, на которой были вырезаны особые знаки. Неприкрыто радостное и лукавое лицо старшего брата чем-то не нравилось Светозару: ведь он догадывался, что Нил влюблен в Снальту, а сейчас вел себя так, будто сам на ней женится. Подозрительным казалось и то, с какой легкостью окольничий Лыков, давний его вражина, погубивший их семью, выдал свою любимую дочь за простого охотника, за сироту-изгоя и нехристя. Насторожило также Светозара, что Лыков не понарошку, а с силой ударил дочь плетью со словами: «Теперь моя власть переходит в другие руки. За ослушание будет бить тебя твой муж». Принимая плеть, Светозар ответил со смущением, что нужды в ней не будет, и заткнул ее за кушак, А сам вдруг подумал: почему Снальта согласилась обойти обряд церковного венчания, так как священник потребовал, чтобы жених сперва принял святое крещение, от которого он категорически отказался? Неужто во имя любви она поняла на это! Ведь церковь для нее была единственным смыслом жизни, и теперь эта жизнь пойдет обочь людского православного мира.
Все эти дни он не видел ее – невеста по обычаю была под покрывалом. Правда, она плакала, выражая скорбь от разлуки с родителями, и ее плач казался искренним, знакомым. Девицы пели печальные песни, а новобрачные молчали, не прикасаясь ни к еде, ни к питью. Но вот поставили на стол жареную курицу. Дядька Ригведа, выступавший в роли дружка, взял ее, обернул скатертью и обратился к родителям: «Благословите вести молодых опочивать», Лыков пробурчал в бороду: «Бог благословит». И, как показалось Светозару, ухмыльнулся. Дядька унес курицу в сенник, где его встретил сват в вывороченной наизнанку шубе. Потом и жених ввел жену за руку в брачную комнату. Сенник был прохладный, без земли на потолке -чтобы могилу не напоминало, – с яркими коврами по стенам. На четырех стрелах, воткнутых в углы, отливали серебристым мехом соболя. На лавке стоял оловянник питейного меда. Каравайник и свешник поставили свечи в кадку с пшеницей, стоявшую в изголовье брачного ложа, которое представляло кучу снопов, уложенных на широкие лавки и устланных пестрым ковром. На ковре лежала огромная перина, на ней две подушки в шелковых наволочках и теплое кунье одеяло с оторочкой из богатой материи. Постель была огорожена тафтяными занавесями.
Жениха раздевал дружко, а невесту – сваха с ее стороны, В сеннике было сумеречно, и пахло сладким воском, обострявшему чувства. У Светозара колотилось сердце и, чтобы успокоиться, он хлебнул крепкого меда. Сразу полегчало, а в голове поплыли радужные круги. Он боялся поднять глаза, чтобы не встретиться с глазами Снальты, а когда поднял, его суженая уже сбросила узкий кирас, широкий атласный роброн, распустила волосы, закрепленные алмазной пряжкой, и юркнула под кунье одеяло. Жених последовал за ней, удивляясь разбухающей в груди отваге. Этот мед – волшебный напиток, над которым колдовал дядька.
Светозар провалился в перину, словно в зыбучий настил болотного мха. Даже почудилось, что его начало засасывать вниз, в коварную топь, и горло сдавила предсмертная судорога страха. Но из трясины вытащили чьи-то сильные руки и уложили его тело на свое, с литыми ядрами грудей, с длинными ловкими ногами, которые оплели его мертвой хваткой древесных кореньев. Ему оставалось только сдавить покрепче гладкие широкие бедра с выпуклыми шарами ягодиц. Сознание тотчас затуманилось, но в сумеречном просвете лесной чащобы он заметил убегающую ярко-рыжую лисицу и пустился за ней вдогонку: от нее так возбуждающе пахло! Во время погони вскользь подумал: зачем ему, гордому молодому волку, эта ничтожная лиса, которая, оглядываясь, подмигивала раскосыми зелеными глазами и облизывала ухмылявшийся рот красным, как перец, языком? Неужели он хочет разорвать ее на части? За что? Своими увертками она лишь распаляла его грубое прямое желание зверя и вызывала в нем угрожающий рык. Когда же она, решив проскочить в узкую рогатину старой березы, неожиданно застряла между двумя кривыми стволами, выставив округлый мохнатый зад, он с разгона покрыл ее спину и с той же силой инерции вошел в нее, будто в теплую пещеру после мороза. Лиса изумленно охнула, заскулила, заверещала – «какой он у тебя славный!» – и начала ритмично извиваться змеиными полукольцами гибкого тела, «Да она ли, Снальта, подо мной?» – мелькнула робкая мысль, но было уже не до нее. Он ликовал от сознания, что все у него ладно получается, что каждым своим движением он доставляет двойное наслаждение: себе и этой резвой страстной лисичке, облизывающей теперь языком его губы и глаза, да еще ухитрявшейся покусывать его острыми зубками. Но вот наступила самая блаженная минута, когда вся его плоть воспалилась до предела, когда весь мир сгустился в одно сладостно-нежное шаровидное чувство, которое не могло расширяться до бесконечности и вдруг разорвалось, ослепив его глаза, и хлынуло вместе с растопившимся, как воск, телом в пещеру, заливая ее век-лень. Но перед этим потопом, перед этим тропическим ливнем счастья раздался то ли гром, то ли судьбоносный рев языческого бога, вонзившего в него трезубец синих молний. И этот рев заглушил торжествующий вой дикой лисицы в норе и прощальный крик раненной лебедушки за дальней переправой.
Светозар пришел в себя и сразу подумал: что за чертовщина ему грезилась? Но жаркое тело женщины, дышавшей учащенно и с приглушенными всхлипами остывающей страсти, наполнило, что отныне он муж и у него есть жена, его зазнобушка Снальта. Снальта? Он попытался разглядеть ее черты, ощупывал пальцами ее брови, нос, губы, но было слишком темно. Светозар вскочил, раздвинул тафтяные занавеси, выхватил свечку из кадушки с зерном и приставил к лицу невесты – это была не Снальта, а другая женщина, похожая на нее. Это была Улита, сводная сестра. Она была тоже прекрасна, с дикими горящими глазами и обворожительным телом, но он ее не любил. Сразу всплыли из памяти двусмысленные ухмылки Лыкова и старшего брата Нила – теперь понятно, что они заранее сговорились. Скоро Нил будет свататься к Снальте – за него Лыков отдаст ее с радостью: жених перспективный, православный дослужился до стряпчего у воеводы Загряжского. Выходит, околпачили его, дуралея-зверолова. Впрочем, не его одного: такие подмены уже бывали, под венчальным покрывалом скрывались и косые, и кривые невесты, которых никто не брал. Ему еще повезло, А ведь дядька Ригведа предупреждал: пустая затея – взять без боя Снальту, тут что-то не так.
С тем же рычанием, с каким догонял лису, Светозар бросился к плети и стал охаживать ею Улиту по всему телу – она сжалась в комок на продавленной перине, но не обронила ни слова, ни крика, только глухо мычала после каждого удара. Послышался скрип дверей – вошел дружко, все это время он ходил по обычаю вокруг сенника с обнаженным мечом для предохранения от всякого чародейства. Обычно это делал ясельничий, но сейчас его замещал дядька Ригведа. Он пришел узнать о здоровье новобрачных, чтобы доложить родителям невесты и получить от них за добрую весть подарок, Светозар, тыча плетью в голую женщину, исполосованную до красных рубцов на спине, накинулся на дядьку: не уберег ты от чародейства, старый колдун! Ригведа понимающе крякнул, накрыл одеялом Улиту, которая вдруг шумно разрыдалась, и сказал, что догадывался о подмене, но ею он, по правде говоря, доволен: Улита – их закваски, их дикой лесной породы, поклоняется их богам и преданиям, она не будет пропадать целыми днями в церкви и попрекать убоиной в дурацкие посты, а, кроме того, не надо забывать, что ей, Улите, Светозар обязан продолжением своей жизни во время его знаменитой на всю округу битвы с медведем. Значит, он ей по сердцу, коль решилась на такое, а это главное, со временем все стерпится и слюбится, как у волков,
Светозар обругал дядьку и заверил, что жить с Улитой он все равно не будет, потому как без Снальты ему милее только смерть. Ригведа презрительно махнул рукой на его пустые слова и велел пока помалкивать, чтобы не испортить гостям свадебную пирушку, которая, как всегда, переросла потом в хмельную оргию со многими непотребствами. Но Светозар убежал в лесную землянку, плюнув на последующие обряды. Самым неприятным из них было мыться с невестой в отдельной мыльне, где их поили бы вином, натирали медом, а после сваха сняла б с Улиты сорочку и вместе с простыней показала гостям как доказательство непорочности, а на Улите пробы негде ставить: говорят, последний «штамп» сделал сам воевода. Будь у Светозара родители, пришлось бы его отцу краснеть после того, как отнял бы палец тестя от прокрученной в кубке дырочки, в которую бы хлынуло вино. Или во избежание позора пришлось бы жениху согласиться на предложение невесты поранить палец ножом и кровью измазать простынь, как часто делалось. Но Светозар не умел обманывать людей – только зверя. Он остался в одиночестве. Даже любимый домовой Филя, живший за печкой, не одобрил его поступка: он внушал, что все несчастья людские – от хлопотной мирской любви, и что человек лишь тогда был бы счастлив на земле, когда его сердцем властвовали не страсти роковые, а закон и необходимость. Но для Светозара советы дедушки Фили, милого домовушки в красном колпачке, были уже не указ: он не мог отказаться от того, что давно господствовало в его сердце. Но теперь к любви присоединилась равная ей по силе ненависть, требовавшая выхода. Родной брат тоже был причислен к врагам, на которых должна изливаться заповеданная месть.

2. Жертвоприношение
В ночь на Ивана купала в городище вновь полыхнула бревенчатая церковь, как и два года назад. Многие поселяне были уверены в поджоге и подозревали в нем лютого волхва Ригведу. Плохо бы пришлось варягу из рода воинов-берксерков, если бы ведунья Мара не образумила прихожан, готовых к самосуду: храм спалила молния, небесная кара за людские грехи, а чтобы она не обрушилась опять, надо в основание новой церкви заложить чью-нибудь дулу, чистую и девственную, желательно живую, иначе и в личной жизни городищенцев ждут большие бедствия и недуги. Прорицательнице поверили, но никто своих дочерей отдавать на заклание не хотел. Да и священник был против такого варварства.
Однажды к бригадиру плотников пришла красивая девица в нарядном кафтане и предложила себя в качестве жертвы: просила закопать ее живую в фундамент строящейся церкви. Узнав, что она дочь могущественного Лыкова и явилась без отцовского разрешения, бригадир испугался и прогнал доброволицу взашей. Тогда она две ночи провела на верхушке строительных лесов, молясь на небо и протягивая к звездам белые руки, унизанные золотыми перстнями и браслетами, пытаясь драгоценностями примагнитить к себе молнию. Будто смилостивившись над нею, на третью ночь разразилась гроза, с гулкими громами и яркими вспышками. И случилось то, что вымаливала девушка: малиново-синяя стрела, пущенная чьей-то дланью из хляби небесной, пронзила ее насквозь, а храмовое строение не тронуло. Последней ее мыслью было воспоминание о том, как Светозар провожал ее домой и впервые осмелился поцеловать – это было таким же ожогом.
Городищенские богомольцы исполнили завещание Снальты: похоронили ее под новой церковью, а ее саму сделали святой покровительницей местного прихода. Впоследствии мирская жизнь городищенцев тоже наладилась: прекратились пожары и падежи скота, кончилась засуха. История со Снальтой произошла через несколько месяцев после неудачной женитьбы Светозара. Он жил тем же затворником в лесной землянке, с утра до вечера пропадал на охоте, блуждая по диким урочищам и падям, но не было минуты, чтобы он не подумал о Снальте. Когда до него дошла весть о её гибели, он не находил себе места. Не в силах покончить с собой, мечтал быть растерзанным диким вепрем или медведем-шатуном, но все звери его знали, боялись и не трогали, А матерый вожак серых хищников по кличке Вихрь даже утолил его жажду мести: однажды во время воеводинской охоты прыгнул из-за осинника на вороного жеребца, на котором ехал окольничий Лыков, сбил его с седла, прокусил ему горло и скрылся в тех же кустах – никто из слуг даже опомниться не успел. С тех пор Светозар на волков не охотился. Он догадывался, что Вихря подговорил Ригведа: дал ему понюхать вещь, которую носил Лыков.
Целый месяц после гибели Снальты Светозар посвятил своему сокровенному увлечению: резьбе по дереву. Долго искал в лесу подходящую липу, потом распаривал ее, держал в особом растворе из диких трав, высушивал на утреннем солнышке и колдовал над доской с металлическим резцом до тех пор, пока из вековой глуби дереве не явился тонкий лик прекрасной девы, похожей на Снальту. Увидев его работу, Ригведа непонятно хмыкнул, покачал головой: то ли от восхищения, то ли в осуждение за баловство. А вечером неожиданно достал из сундука тугой мешочек из телячьей кожи, обшитый мелким бисером, и насыпал на стол ослепительную горку из алмазов, жемчуга, рубинов и золота. Пояснил, что это наследство деда, который умел пользоваться всеми благами войны, и посоветовал украсить драгоценностями заветный образ, так как они ему больше не нужны: он чует дыхание Мары, богини смерти. Светозар подивился оригинальной задумке толстокожего дядьки и мастерски выложил сверкающими камнями нежный контур лица Снальты и княжеский венец на ее голове. Затем направился в городище, прокрался незаметно к строящемуся храму, в котором еще гуляли бесы и ветер, поклонился фундаменту, где покоилась его любимая, и оставил в уголке икону, слегка присыпав ее землей.
Говорят, что когда прихожане ее обнаружили, то попадали на колени и вознесли благодарственную молитву Господу за божественный подарок, а икону нарекли Чудотворной.
3. Думы у камня
Это был огромный синевато-искристый валун, похожий на лобастую человеческую, а может и волчью голову. Дядька любил его и почитал более других камней на священной поляне. Находилась она в глухом таинственном месте, которого городищенцы боялись и обходили стороной. Оно было окружено двенадцатью пологими холмами, абсолютно голыми, как черепа мертвецов. Возле каждого лежал огромный валун, покрытый ядовито-серым мхом. Дядька утверждал, что эти камни целебные, лечат от многих болезней, а ему как их хранителю дают чудодейственную силу. Когда в детстве зимой Светозар впервые коснулся одного из них, прозванного Головой, то сразу отдернул руку – показалось, что валун только что вынули из деревенской бани. В центре овальной поляны, под древним матерым дубом, листва у которого росла лишь с одной стороны, восточной, дядька показал некую точку и велел до нее дотронуться; по озябшему телу мальчика потекло мягкими волнами тепло, нагонявшее дрему. Потом оно согревало его даже в самый лютый мороз. И вообще на этой поляне погода была всегда ясная и солнечная, хотя неподалеку шел дождь или снег. Ригведа уверял, что на этих холмах любили отдыхать двенадцать отеческих богов – они ставили ноги на теплые валуны, сброшенные ими с горных высот, и управляли погодой, каждый со своего холма, под одним из которых, якобы, покоилось нечто сакральное: если осквернить его, то земля погибнет в пучине морской.
Когда встретившиеся нечаянно после разлуки Светозар с Улитой припали к древнему валуну, то мгновенно погрузились в короткий глубокий сон, после которого почувствовали такой прилив страстного вожделения, что бросились в объятья друг друга и долго занимались любовью на могиле Ригведы – наверняка дядька был рад этому. Потом Улита рассказала мужу о его старшем брате Ниле. Тот действительно подговорил Агафона Лыкова на авантюру с подменой невесты, тем более, что сводная сестра Снальты с радостью согласилась, ибо давно был ей по сердцу отважный охотник, а Смальта ничего этого не ведала и посчитала Светозара предателем. Когда отец хотел ее выдать за Нила Дедюхина, она предпочла ему смерть во имя людей. А Нил особо не горевал, женился вскоре на младшей дочери Лыкова Ульянке, совсем юной отроковице, и после смерти Агафона прибрал постепенно все его хозяйство к своим рукам, даже то, что отходило после свадьбы Улите и Светозару по рядной записи.
Всю зиму и весну скрывались охотник со своей вещей женкой в тайной лесной землянке под охраной зверей, и там Улита родила славного мальчика, названного в честь Ригведы. Прослышав, что воевода Загряжский помер, Светозар с семьей и домовым Филей перебрался поближе к реке, где срубил крепкий пятистенок, баню и другие хозяйственные пристройки. Его дом и стал тем центром будущего селения, вокруг которого начали вырастать избы беглых крестьян и всякого свободоохочего люда.
А погиб Светозар так же загадочно, как и Снальта. Бросив охоту и звероловство, он занялся мирным земледелием и художественной резьбой: свой дом превратил в сказочный теремок, а потом и вся деревня была украшена его резными наличниками и затейливыми жар-птицами на избах и колодезных срубах. Против строительства храма он был настроен решительно, как староста сельского схода. А однажды приступил к своей давней задумке: поставить на поляне двенадцати камней двенадцать сосновых идолов возле каждого валуна. Сработать успел только одного истукана, величественного и мрачно-устрашающего. Вкопал его рядом с любимым камнем, недалеко от могилы дядьки Ригведа. Когда утоптал землю возле комля идолища, вспыхнула гроза. Полыхнули синие молнии, загрохотали мутные небеса, и плотной завесой упал дождь. Боясь Перуна-громовержца, Светозар прижался к своему детищу, надеясь на его защиту. Но в руке сжимал топор, который и притянул к себе одну из молний. Ей было все равно в кого попадать: в дерево, в железо или в человека. Ей было наплевать на языческие грезы и на любовь. Она была из космоса, а не с Неба, как принято думать, Светозар успел заметить, как его солнечным коловоротом-свастикой вытянуло из тела и ударило о сырую землю, которая перед ним расступилась и поглотила то, что ей принадлежало.
А вскоре после смерти Светозара один из двенадцати камней по кличке Голова отправился в свой знаменитый поход, в свой самостоятельный путь к реке, бросив вызов одиннадцати оставшиеся каменным собратьям-истуканам, присягнувшим в верности священной Поляне, А все потому, что вошел в него Некто и придумал ему особую творческую миссию в окружающем пространстве.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ