Евгений Мельников. ДОМОВОЙ. Роман.

-ПРОДОЛЖЕНИЕ романа –

17. НЕ ХОЛОДНЫЙ И НЕ ГОРЯЧИЙ…

1. Шалости везунчика
С Олегом Бейсовым я познакомился еще в кружке юных натуралистов при Дворце пионеров. Затем мы учились в одном институте на одном факультете, а после окончания учебы встретились в одной молодежной газете, где с моим приятелем и приключился судьбоносный случай, весьма важный для налей истории.
Дело было за год до восшествия Горбачева на генсековский престол. В наш город приехал погостить какой-то замминистра и, обедая в лучшем ресторане, получил по фэйсу от сутенера, который приказал двум путанам, сидевшим около столика важной шишки, обслужить трех богатых джигитов. Одна из девиц воспротивилась: у них, мол, другой профиль – иностранцы, и поэтому вместо денег заработала звонкую пощечину. Правительственный чиновник возмутился и сделал замечание грубому наставнику путан, даже потребовал, чтобы тот извинился перед принципиальной девушкой. Итог: его анемичное лицо с красной ксерокопией ладони сутенера на щеке очутилось в тарелке с холодной окрошкой. Чиновник бросился в обком КПСС, оттуда немедленно поступили сигналы в УВД и в обком ВЛКСМ: разобраться с моральным разложением местной молодежи. Региональный комсомольский вожак устроил рейд по злачным увеселительным заведениям и включил в свою бригаду двух молодых корреспондентов: меня и Олега. В результате розыскных мероприятий по кабакам и гостиницам мы выявили дюжину матерых интердевочек, среди которых оказались и те двое, ставших причиной едва ли не всесоюзного скандала.
Это были сестры Кожемякины Лариса и Полина, уроженки села Старая Бесовка, веселые стервочки, ни спортсменки, ни комсомолки, но красавицы. Мы взяли у них интервью: как они дошли до такой скотской жизни? Выяснилось, что именно крупный рогатый скот, а также мелкий побудил их в раннем девичестве к подобным же скотским совокуплениям. Дело в том, что еле дотянув до восьмого класса, они стали помогать родителям-скотникам на животноводческой ферме и все этого безобразия насмотрелись до изжоги. Особенно их возбуждало, когда огромный племенной бык Вася – он же обслуживал и Зверевку – покрывал своей потной мускулистой мощью молодую коровку и ревел при этом, как одноглазый циклоп в пещере. Не менее разжигал юную кровь и совхозный Хряк Мишка, у которого при одном виде розоватой свинки выскакивал кавказским кинжалом из ножен скотородный орган завидных размеров, способный, казалось, пронзить бедную хрюшку насквозь. То-то она и визжала, горемычная, вызывая у юных натуралисток вместе с сочувствием и пробуждающуюся женскую зависть, распалявшую сексуальное воображение. Ведь в селе, как баяли бабы, из-за повального пьянства не осталось ни одного приличного мужика-производителя, не говоря уже о постельных блаженствах. Вот девчонки и подались в город, когда на собственной шкуре убедились в правильности этого вывода: негры-курсанты из военного училища связи были в кровати лучше. Да еще клевые подарки дарили заодно с удовольствием.
Эти щекотливые детали трудного детства мы, конечно, не могли использовать в своей статье под заголовком «Паутина», но постарались как-то понять несчастных проституток, наводящих мосты дружбы между Востоком и Западом. Воспользовавшись идеологическим преимуществом нашей временной власти над порабощенными путанами, мы пригласили их на загородный шашлычок и после трех бутылок водки «Столичная» заявили, что не верим в превосходство буржуазного образа жизни над нашим, совковым, и требуем прямых доказательств. Старобесовские девчонки ударно трудились всю ночь, под звездами, во славу отечественного скота и будущей перестройки. С радостью проспорив две импортные губнушки и убедившись, что секс и у нас в стране есть, мы предложили трудолюбивым «бабочкам» заключить с нами неофициальный долгосрочный контракт, трудовой договор. Но когда я вернулся из длительной командировки в Лиепаю, где сутками пил с офицерами подводной лодки, названной в честь нашей газеты, то с грустью обнаружил, что мое теплое местечко рядом с упоительной Лорхен занял безусый Алекс, родной братец моего кореша Олега, Ну что же: как пелось в одной песенке, друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг. А вскоре влюбчивые братцы поженились на остепенившихся сестрицах и стали героями уже другого романа.
Я часто задумывался: какие чувства испытывает к тяте Олег? Из суммы мелких наблюдений и некоторых исповедальных вспышек приятеля я заключил, что Олег все же любил отца, хотя и странною любовью: ее подпитывал не столько дух библейской заповеди, как материальные возможности отцовской близости к региональному кесарю. Вместе с зыбким сиянием любви от родителя исходило не менее волнующее сияние серебра, и, когда оно прекратилось, Олег даже растерялся и по-детски обиделся на папеньку. Встреча с загадочным Ильей Сергеевичем, в правильной речи которого сквозил иностранный акцент, вернула ему надежду хотя бы на временное возрождение своего благополучия. Ведь Илья Сергеевич твердо пообещал – и в это почему-то верилось, – что в случае бесконфликтной продажи густо населенной усадьбы он сам вознаградит его из своего кармана наличной суммой в тридцать тысяч долларов, что для провинции было отличным подспорьем. И вот теперь из-за проклятой Самсонихи этот даровой куш накрылся, а ведь на него можно было купить приличную квартиру в центре города, положив остальную сумму после дележа наследства в проверенный банк, с директором которого он пока еще на дружеской ноге.
Забавно, что поначалу Олег почти приветствовал появление в скучной атмосфере усадьбы экстравагантной женщины, знаменитой артистки, за которой втихаря можно было и поволочиться по негласному великосветскому этикету. В то беззаботное время от Самсоновой никакая угроза не исходила. Альберт Михайлович и Варвара еще не были расписаны, и в их долгую связь никто из домочадцев всерьез не верил. Да и городская общественность тоже. Мало ли у отца перебывало ослепительных любовниц после скоропостижной смерти преданной жены Инги, дочери инструктора промышленного отдела ЦК КПСС, всегда, по возможности, содействовавшему башковитому зятю. Но постепенно все начали понимать: у могучего старика Бейса родилась настоящая любовь. Однако Олегу все равно в это не верилось, и он продолжал свое закулисное волокитство за веселой мачехой-ровесницей. И однажды его настойчивость вознаградилась: отец уехал в столичное Министерство, жена Полина ночевала якобы у родителей, а у Варвары после премьерного банкета было чудесное настроение, и от дополнительной бутылки шампанского, распитой во флигеле, она элементарно окосела – овладеть ею не представляло больших усилий. Но и наслаждений – тоже. Удовольствие принесло лишь мальчишеское сознание, что «наперчил» в душу грозного папеньки и переспал с провинциальной звездой.
Но Альберту Михайловичу этот факт стал известен – тогда еще Олег не знал, что в спальне Варвары работала камера скрытого наблюдения. После командировки отец позвал сына прогуляться по вечернему саду, обрызганному золотистыми лунными пятнами. На лебедином изгибе мостика через пруд он положил тяжелую левую руку на плечо Олега и, заглядывая в глаза, ласково спросил: «Что, сынок, понравилась тебе моя жена в постели?» Олег даже не успел покраснеть, только непроизвольно икнул – от сильного удара правой в подбородок перевалился через низкие перильца, разбалтывая английским бостоновым костюмом жирную ряску, затянувшую пруд салатовыми островками. Затем папенька помог захлебывающемуся сыну выкарабкаться на берег.
После того нокдауна Олег избегал мачеху, словно прокаженную, и Варвара тоже, смутно все припоминая, сторонилась пасынка-ровесника. Ее Альберт Михайлович не попрекнул ни словом.

2. Русский с иностранным акцентом
Сегодня, просматривая в кабинете вместе с главным редактором гневный репортаж о местных путанах, Олег Бейсов припомнил и свое знакомство с будущей женой Полиной, и тот грешок с артисткой-мачехой, и чуть было не покраснел. Но вовремя заиграла музыкальная заставка его мобильника: государственный гимн РФ. В трубке послышался грассирующий голос Ильи Сергеевича – он просил спуститься вниз, сесть в машину «тойота-ленд-крузер» и уделить ему пару минут. И опять Олег почувствовал: себя в унизительной шкуре кролика. После этого голоса, подавившего волю, вся устойчивая роскошь кабинета и он в нем показались зыбкими, как мираж. Попросив извинения, Олег вышел во двор и увидел иномарку с затененными стеклами. Боязливо озираясь, юркнул в раскрытую переднюю дверцу. Как ни старался заглушить в себе нечто рабье, заискивающее, но оно сквозило в каждом движении, в мимике лица. Куривший тонкую ароматную сигару Илья Сергеевич подметил это, но даже не усмехнулся, не испытал никакого удовольствия – наоборот, улетучилась вся серьезность момента, а он не любил отвлекающей бестолковщины и досадливо поморщился.
– Соберитесь, Олег Альбертович, и внимайте, – сказал он, отворачиваясь, чтобы не подавлять еще и взглядом. – Буду по-прежнему краток…
– Послушайте, как вас там, вам не кажется, что наши обычные деловые отношения уже перерастают в какие-то шпионские страсти! -Вскипел вдруг Олег, накачивая себя искусственным воздухом сомнительного мужества. – Мне уже надоело…
– Мне тоже. Перестаньте пыжиться, – властно оборвал Илья Сергеевич и направил на него сухие пристальные глаза. – У меня одна манера держаться, у вас – другая. Остальное – проблемы ваших провинциальных комплексов. Ваша гордыня возможно и соответствует вашей должности, но вступает в противоречие с вашим умом.
– Это что: оскорбление?- тяжело засопел Олег, до конца не вникая в смысл сказанного русским иностранцем.
– Констатация… Но если не желаете выслушать меня, давайте расстанемся. Однако это не избавит вас от неприятностей.
– Ага. Теперь уже и угроза, – с какой-то радостью заключил Олег и поймал себя на глупом желании хихикнуть. Он стеснялся признаться себе, что это следствие страха; ведь память подсунула странную смерть Павла Пескова и покушение на Самсонову в дурдоме – все это почему-то связывалось с Ильей Сергеевичем.
– Главная для вас угроза – это вы сами. И давайте не будем впустую дискутировать. Это не прибавит вам денег, а мне уверенности в успехе дела. Итак, я знаю, что вас уже раскололи, как лесной орех. Карнаухов толковый сыщик, и я бы не прочь пристегнуть его к моему делу. Но он, к сожалению, из другого окопа. А вас я нисколько не виню. Своя рубашка, знаете ли… Но та видеозапись бьет в первую очередь по вам. В конце концов, горничная может указать на вас как на заказчика преступления. У нее мотива нет, а у вас – дай боже. Вы замучаетесь оправдываться в ментовке, и никто вам не поверит. Слишком вы заинтересованы в смерти отца. Поэтому в ваших интересах изъять эту кассету и отдать ее мне. Ну, скажем, продать. Пять штукарей баксов вас устроит? Над чем вы задумались? Над суммой?
– Не только.., – нашелся Олег, скрещивая пальцы на колене. – Вы ведь должны понимать, что если меня поймают за кражей кассеты, а это не исключено, ибо очень трудно, то мне тогда действительно не отмыться. Меня и впрямь посчитают за главного заказчика и еще приплюсуют другие покушения… Ах, если бы не этот дворецкий. Он торчит в кабинете целыми сутками, что-то пишет и запирает кабинет на ключ даже тогда, когда уходит на кухню или в туалет.
– Что он за человек? – В лице иностранца обнажилось острое любопытство. – Он больше всех меня интригует. И более всех вызывает чувство тревоги и опасности.
– Согласен. Я его побаиваюсь не меньше, чем в детстве отца. Очень неприятный тип, – признался с чувством Олег. – Поэтому риск огромный.
– Понял. Семь кусков и ни цента больше. Кассету передадите не мне, я завтра улетаю ненадолго в Штаты, по делу, которое вскоре и вас коснется, а отдадите моим друзьям. Тем более, что вам пора уже познакомиться с ними, так как впереди предстоит совместная работа. Не бесплатная опять же. Вот номер мобильного телефона, Зовут его Ярослав. Он, кстати, и рассчитается с вами, наличкой. Желаю успеха.
Этот загадочный незнакомец умел заканчивать разговор на бесповоротной ноте – возражать или переспрашивать было бесполезно: не ответит.
Так Олег Бейсов вошел в таинственный круг новой профессии вора. Впрочем, не совсем новую, если иметь в виду полезную для себя деятельность на посту директора школы. Но там требовалась другая изворотливость, сопряженная с умом, а здесь понадобятся пошлые физические усилия, которые он предпочитал применять лишь в работе с красивыми женщинами. Прежде чем заснуть, он долго ломал голову: как найти лазейку в кабинет отца? Дверь отпадала, оставались окна. Но как к ним пробраться в случае удачи? Ни снизу, ни сверху, ни сбоку – никаких приспособлений, кроме ядовито-зеленого плюща. Была бы пожарная лестница. Лестница? Олег едва не подпрыгнул от радости. Ведь не так давно Самсониха, идя на обед в столовую, не взяла ключи и захлопнула дверь своей комнаты. Поскольку сыщик со своей отмычкой находился на работе, пришлось приставлять высокую березовую лестницу к балкону, двери которого были, к счастью, открыты, С этой блаженной надеждой Олег и заснул.
Следующий день слегка укрепил эту надежду: одна половинка окна в кабинете была распахнута, когда Олег уезжал утром из усадьбы, и оставалась открытой, когда приехал. Значит, Иннокентий Валерианович тоже, как и отец, любит свежий воздух и оставляет окно открытым на ночь. Если бы он завтра испарился на свою дачу! И дворецкий действительно куда-то исчез с утра. Все складывалось отлично: Варвара с Иваном ускакали на конях купаться в заливе, Карнаухов уехал в свое бюро, а Полина с Лорхен и Алексом подались в город за покупками на базар и в новый супермаркет.
Олег помчался на конюшню, вытащил, пыхтя, лестницу, испачкавшись в каком-то зеленом дерьме, еле доволок ее до флигеля и приставил ко второму этажу, где находился кабинет. Выждав момент, полез наверх, постоянно оглядываясь, чтобы даже прислуга не увидела. С трудом протиснул свое упитанное тело в створку окна и спрыгнул в комнату. Некоторое время потребовалось, чтобы нащупать на внутренней стенке деревянного стеллажа для книг секретную кнопочку, впустившую его в потайную комнату, Еще раз внимательно осмотрев ее, он вдруг почувствовал, что если бы имел сейчас время и смелость порыться в многочисленных ящичках, то обязательно обнаружил бы некую тайну, которая могла бы многое объяснить. Но у него не было ни того, ни другого. Он бросился к секретеру возле операторского кресла, где в прямоугольных ящичках темнели кассеты, сразу напал на нужную с надписью на белом кусочке изоленты: «Горничная!» и машинально прочитал на другой кассете: «Олег и Варя», выхватил их из тесных ячеек и, не проверив на компьютере, метнулся назад к окну. Неприятные последствия кстати сейчас мало его заботили – семь штукарей баксов на дороге не валяются и заодно себя обезопасил. Да и пусть докажут, что это он украл – не надо окна открывать: без Байкала нынче любая шпана могла проникнуть во флигель.
Затащив лестницу обратно в конюшню, Олег шмыгнул в свою комнату и позвонил по номеру, который дал ему Илья Сергеевич. В трубке раздался голос, чем-то напоминавший голос русского иностранца. Олег коротко объяснил ситуацию.
– Илья Сергеевич просил меня достать для вас одну важную кассету про горничную. Я ее достал. Вы готовы забрать эту вещь и расплатиться со мной по договору?
– Какой еще Илья Сергеевич? – обозлился молодой человек, но тут же вспомнил. – Ах, да… кассета. Очень хорошо. Сегодня я не могу вас принять. Давайте завтра утром, где-то в одиннадцать, у меня на даче в Зверевке. Знаете такую деревушку? О, кэй. Вы мою дачу увидите сразу после поворота с развилки налево. До встречи.
Олег решил поскорее сматываться из усадьбы, чтобы иметь хоть какое-то алиби. Он прихватил кассету с собой, спрятал ее в бардачке машины, снова позвонил по мобильному телефону, получил разрешение и помчался на парусах любви в уютную квартирку своей новой секретарши Вики. Когда вернулся ближе к вечеру, жена Полина неожиданно вызверилась, хотя в последнее время они жили в состоянии взаимного нейтралитета.
– Ты когда займешься воспитанием сына? У мальчишки переходный возраст. Меня он не слушает, а тебя презирает. Знаешь, с кем он спутался и у кого проходит сексуальный ликбез? У нашей театральной шлюхи. Каждый вечер они прогуливаются перед сном по лесу. Думаешь, они там цветочки с ягодками собирают? Я же вижу по глазам Ивана, что он уже трахался с ней.
Олег, смеживший веки после плотного ужина у Вики, отбросил еженедельник на диван и с лицом, на котором застыла изумленная улыбка островного дикаря, уставился на жену. В его груди булькнул смешок, означавший, что жизнь полна сюрпризов и банальных повторов. Маячившая в дверях комнаты Полина подобного веселья не разделяла: она была воплощенная агрессия, ибо ненавидела Самсонову. Даже пестрый, канареечного цвета халат казался судейской мантией. Олег слегка трухнул: может, она кассету нашла, где он тоже кувыркается с пьяной Варварой? То-то сейчас начнется: яблоко от яблони и так далее. Поняв, что все в порядке, он благодушно рассмеялся.
– Радуйся, мать, что парень попал в достойные опытные руки. Рано или поздно это должно случится. Он здоровый нормальный юноша.
Но мог угодить в лапы какой-нибудь грязной шалашовки и подцепить заразу. Уж лучше о народной артисткой, чем с народной девочкой по вызову…
Олег вспомнил, чем занималась до него Полина и осекся: как все в жизни переплелось, слова от души не скажешь, чтобы не угодить в кого-нибудь близкого и не ранить его. Полина поняла, о чем он сейчас думает, но не смутилась, не обиделась; стыд давно уже стал для нее забытым чувством из детства. Она лишь обожгла мужа гневным уничтожающим взглядом и бросила:
– Ясно: сынок осуществил тайные мечты отца… Продолжая глупо улыбаться, Олег миролюбиво вздохнул: как у женщин все усложнено и перевернуто. Но тем они интересней.
Во время завтрака, наблюдая изредка за Варварой и сыном, он убедился с грустным восторгом, что они действительно интимно близки. Но не только: их соединяло нечто большее, чем сексуальная игра. Казалось, нечаянные взгляды мальчика и женщины высекали искры такой неподдельной нежности, что всем сидящим за столом становилось неловко от того незримого пламени влюбленных, которое отбрасывает на их завистливые лица неприятные тени, делая их жалкими и обделенными. Такое бывает в зимние сумерки возле пылающего камина, Олег сразу понял; об этой грешной связи знают уже все домочадцы, даже дворецкий и сыщик, угрюмо промолчавшие весь завтрак. Вместо радости за сына он начал испытывать прилив странной грусти, тоже смахивавшей на зависть, и под конец почувствовал себя выбитым из колеи. В нем смутно забрезжила мысль, что не только Иван впервые осознал себя мужчиной, но и сама Варвара – женщиной; в ней будто высветилась спрятанная доселе счастливая одухотворенность юной самки. Однако от этой мысли было не смешно, а почему-то больно. Многих ли женщин осчастливил он, Олег Бейсов? Да пожалуй, что ни одну – разве что дорогими подарками. Но ведь это чепуха. После встречи с депутатом областного Законодательного собрания Олег поехал в Зверевку. В пути продолжал думать о Варваре и о сыне, но уже в другой плоскости: нельзя ли найти в этой связи выгоду для себя и для общего дела? Наверное, можно, если подумать. Бодро насвистывая в такт модной песенки из магнитолы, Олег свернул с шоссе на проселочную дорогу и у развилки вырулил налево. Не желая светиться, нырнул в маленькую липовую рощицу, выросшую на месте бывшей усадьбы помещика Зверева, и остановился возле симпатичного деревянного особнячка, который сразу насторожил угрюмостью зашторенных окон. Направляясь к высокому крыльцу, зажатому с боков застекленными террасками, почувствовал смутный сигнал: не чадо туда заходить, садись в машину и драпай. Возможно, в другой ситуации он бы так и сделал, прислушался к предчувствию, но не сейчас, когда властвовала мысль о семи тысячах баксов. Ежели всякий раз внимать голосу сердца, то можно и без штанов остаться, подумал он с раздражением.
Только Олег ступил на верхнюю площадку крыльца, как внутри дома вспыхнул звонок, предупреждающий хозяев о появлении гостей. Но сперва он решил, что это зазвонил стационарный телефон. Не отыскав кнопки, громко постучал в дверь. Затем сообразил, спустился вниз и опять взошел на крыльцо – тотчас в глубине дома снова раздался резкий металлический треск. Весьма простое и полезное охранное устройство: несведущий грабитель обязательно попадется на собственном страхе и наверняка сбежит.
Проторчав без толку минуты две у входной двери, Олег сердито ее дернул: что за хамство назначать деловую встречу и не являться на нее. Массивная дубовая дверь легко подалась от рывка на себя. Это еще более насторожило: лучше бы она была на запоре. Он просунул голову в проем и крикнул: «Есть кто дома?». По пустынным комнатам прокатилось гулкое эхо. Олег оглянулся с крыльца: может, хозяин забежал в какой-нибудь пристрой во дворе? Но на длинном сарае, тянувшемся параллельно дому, висел замок, а больше никаких строений не было. Тогда он осторожно вошел в прихожую, пропахшую сухой пылью, потом заглянул в большую сумеречную комнату, которая служила, видимо, гостиной: черные кожаные кресла, ореховый круглый столик, холодный зев камина, И пряный запах… Сладковатый цветочный запах тлена, как в бюро ритуальных услуг. Олег поморщился и еще раз громко позвал хозяев; на середине восклицания голос его сорвался на дискант и только прибавил страха. Он шагнул к столику и сразу заметил окончание мужской ноги, торчавшей из-за кресла слева. Хотелось думать: хорош гусь, с утра пораньше! Но разве способен такой алкаш ворочать такими суммами? На кой он вообще с ними связался. Олег в сердцах стукнул ногой по каблуку импортного штиблета: «Эй, товарищ, подъем! Труба зовет в поход!». И вот тут ледяной холодок прокрался в его сердце: напугало не то, что лежавший не среагировал на внушительный пинок, а то, что не всхрапнул, как полагается у пьяниц. И вообще не издал за это время ни одного звука. Олег обошел кресло и увидел бледного молодого человека, чей тонкий профиль был как бы оттиснут на бурой поверхности восточного ковра. А главное – напоминал профиль Ильи Сергеевича. На виске темнела дырочка с засохшей ниткой крови, которая обрывалась в центре мраморно-белой щеки. Горло Олега забил тошнотворный кляп ужаса.
Он отодрал от пола тяжелые ноги, будто припаянные к нему горячим свинцом, и бросился к выходу.
На холмистой дороге, начинавшейся от большака, показались ментовский «бобик» и санитарная машина.
28. СЫЩИК ИДЕТ ПО СЛЕДУ
1. Загадка бронзового подсвечника
На Ярослава Зверева он вышел через мать покойного Пескова. Поначалу Ольга Михайловна наотрез отказалась отвечать на вопросы частного сыщика, объясняя свое нежелание двумя факторами: она уже все рассказала старшему следователю Жмуркину и добавить ей нечего, а во-вторых, детектив Карнаухов работает, по ее сведениям, не на официальное правосудие, а на богатую домоправительницу Самсонову, которую она подозревает в убийстве сына. Тот довод, что у народной артистки имелось алиби на злополучный вечер, не убеждал убитую горем мать. Она упорно твердила, что слышала в телефонной трубке голос Варвары Ивановны, столь неповторимый и любимый ею когда-то. Карнаухову пришлось обнажить всю подноготную этой истории. И лишь тогда материнское сердце дрогнуло. Но разум ее просветлел только после логического натиска: «Да поймите вы, Ольга Михайловна, не мог Павел рассказать вам про убитую собаку, про покушение на Самсонову и ее угрозу в его адрес. Зачем? Он был хорошим сыном и щадил вас. Значит, вы обвиняли артистку перед следователем Жмуркиным с чужих слов. Со слов настоящего убийцы, который позвонил вам после совершенного преступления и посоветовал, как себя вести и что говорить. И живет он в пятом доме на улице академика Вернадского во втором подъезде. Это все, что я о нем знаю. Не любите вы сына, Ольга Михайловна, если сейчас покрываете его убийцу. Я начинаю думать, что вам хорошо заплатили».
Мать Пескова от возмущения стала красной, но взяла себя в руки и после долгого молчания назвала номер квартиры, где жил Ярослав Зверев. А еще она обмолвилась про дачу в одноименной деревеньке – Паша о ней рассказывал. Карнаухов направился именно туда, понимая, что сводный братец Пескова не станет сейчас светиться в городской квартире.
Приблизившись к песчаному повороту с большака, Вадим внезапно заметил, что знакомая иномарка выруливает на шоссе со стороны деревни и сидит в ней господин Бейсов Олег Альбертович, непривычно бледный и взволнованный, словно от кого-то убегает. Что это с ним? И что он делал в рабочее время в Зверевке? Вопрос показался итересным. От дурного предчувствия Вадим резко прибавил газу и вскоре остановил машину недалеко от дачного особняка за двумя толстыми липами. Он увидел, что во дворе деревянного дома толкутся оперативники, а на крыльце маячит сапожным шилом острая фигурка следователя Жмуркина, который энергично подзывал руками экспертов из санитарки. Сыщик неспеша выкурил сигарету, раздумывая, стоит ли находиться в эти горячие минуты в поле зрения бывшего коллеги. Но вспомнив, что тот слишком обязан народной целительнице и заодно народной артистке, решился выйти из укрытия.
Столкнувшись в дверях с Карнауховым, Юрий Львович недоуменно замер, потом грозно сдвинул белесые бровки и отвел Вадима в сторону: «Только не говори, что ты здесь возник случайно, проезжал якобы мимо…». Карнаухов объяснился без утайки, лишь про Олега Бейсова промолчал – этот козырь надо приберечь. Его расчет оказался верным: Жмуркин был в благостном расположении духа. При виде сыщика он сразу вспомнил о Самсоновой и велел передать ей кучу благодарных слов: ведь она вытащила его, можно сказать, с того света. Впрочем, уточнил он с неуместным подмигом, не столько она, как волшебный камень по прозвищу Голова, который одних лечит, а других калечит.
Жмуркин явился к Самсоновой с последней надеждой на чудо, и оно произошло. Варвара повела его перед закатом солнца к подножию берегового обрыва, пошепталась-поласкалась с замшелым валуном, который начал голубовато светиться, затем приказала Юрию Львовичу раздеться до пояса, ложиться спиной на камень, лицом к багровому Ярило и молить его о помощи. Но главное – верить в камень, ибо без веры ничего не бывает. Жмуркину ничего не оставалось, как забыть на время свою мнимую солидность, свое общественное положение и в точности исполнить древний обряд. Он вдруг сильно восхотел верить и обрел это. Лежа на горячей плоскости валуна и шепча какие-то странные слова солнечному божеству дажьбогу-Яру, старший следователь неожиданно впал в необычное состояние: легко забыл себя, свою карьеру и госпогоны, на которые угробил здоровье. Когда же проснулся, стояла глубокая ночь с белой луной и черным небом, с медвежьим дыханием большой реки, В спящей деревне лениво прокричал петух, будто приветствовал его рождение. Юрий Львович с удивлением вспомнил свое имя и статус, даже сумму недавно полученной зарплаты. Среди жуткой тишины и безвременья можно было бы от души посмеяться над собой. И над миром. Но Жмуркин не стал этого делать: он привык относиться ко всему основательно и сейчас это его спасло. Одним словом, господин следователь навсегда расстался со своей почечной болезнью и грозящей импотенцией – жена в постели не могла им нарадоваться.
После объяснения в любви к народной артистке Юрий Львович повел детектива Карнаухова к месту совещенного преступления. Это было нестандартное убийство: сперва некая Жанна Зверева убила своего родного брата Ярослава, предположительно старинным подсвечником, а потом покончила с собой на почве неодолимых мук совести. Один из оперативников проявил похвальное упорство и вновь включил компьютер – до этого в доме не было электротока. На мониторе высветилась предсмертная записка сестры: «Слава убил моего сводного брата Павла и этим обесчестил наш род. Жанна».
– Тебе не кажется, что тут попахивает грубой инсценировкой? – Спросил Карнаухов, уныло глядя на яркую молодую женщину с красной дыркой в виске, лежавшую на кухне между газовой плитой и белым квадратным столиком, возле которого валялся газовый пистолет, переделанный под стрельбу боевыми патронами. Приглядевшись, он узнал в ней горничную, которая работала в усадьбе под вымышленным именем. Ей ли, сыпавшей мышьяк в еду хозяина, сочинять такие благородные предсмертные записки?
– Здесь пахнет очистительной смертью, которая расставила все на свои места. Она объясняет и попытку покушения на Самсонову, и гибель незадачливого киллера Павла Пескова. Под крыльцом его дома мы вчера нашли пистолет «макаров». Именно из него были произведены те выстрелы, теми пульками, добытыми тобой… Чем ты недоволен, Вадим? – Жмуркин даже немного осерчал и сделал выражение добродушного брюзги, оскорбленного в лучших чувствах. – Передай Варваре Ивановне, что высшая справедливость восторжествовала. Отныне она может быть спокойна. Или ты злишься, что теперь не у дел? – Юрий Львович со сплетницким изгибом тела коварно заглянул в пасмурные глаза частного детектива.
– Не верю я в суицид красивой женщины, которая перед этим прикончила любимого брата, а еще раньше пыталась отравить мышьяком другого представителя знатного рода, – сурово отчеканил Карнаухов.
– И я не верю,- бегло усмехнулся Жмуркин и даже хотел подмигнуть, но передумал. – Однако делать нечего, Петрович, сам знаешь. Факты – упрямая вещь, а их очень уважает начальник нашего следственного отдела. Что скажешь, Иваныч? – обратился он к эксперту, который закончил внешнее обследование заголенного тела Ярослава Зверева.
Степенно прошаркал грузный лысый мужчина с вислыми усами и толстой бородавкой на щеке, сообщил меланхоличным тоном:
– На первую вскидку, Львович, смерть наступила вчера днем между 12 и 14 часами. Характерный запашок чуешь? Удар в висок был нанесен острозаточенным, как игла, предметом. Произведен сильной уверенной рукой и потому сразу наповал. Может, эта бабенка была копьеметательницей?
Присев на корточки, Карнаухов внимательно изучал лежавший недалеко от трупа бронзовый подсвечник с тремя металлическими вазочками, уже забитыми сгоревшим воском. Он сразу обратил внимание на то, что эти гилъэообпязные вазочки по бокам слишком выгнуты к низу: вероятно, для того, чтобы удобней обнажился центральный ствол с острым окровавленным наконечником, которым, наверное, и был нанесен смертельный удар. Когда Жмуркин освободился и валял забирать вещдок в целлофановый пакет, Карнаухов поделился сомнениями:
– Вряд ли подсвечник служил орудием убийства. Пусть эксперты проверят, давно ли разгибали эти вазочки. Видишь, там снизу, на кронштейнах, краска облетела? Если давно, тогда все может быть. Но если облетела вчера, в момент убийства, тогда подсвечник умышленно подбросили, приспособив его как орудие злодеяния. Он вполне подходил для этого. Но стукнули хозяина дачи чем-то другим. Если бы вазочки стояли в первоначальном положении, они бы мешали произвести такой убойный удар, ибо находились чуть выше несущего железного прутка с острым концом и попросту мешали. У преступника не было времени заниматься разгибанием и подготовкой подсвечника для смертельного удара. Это потом, после убийства, он занялся имитацией его как орудия злодейства. Но убивали, повторяю, другим предметом. Нужна была сильная мужская рука, чтобы разогнуть эти вазочки, а не женская, холеная, с наманикюренными пальчиками, ты посмотри на них… – Карнаухов слегка отвернулся, чтобы не видеть бесстыжие и как будто невинные в своем детском лукавстве серенькие глазки Жмуркина и закончил в тон его грешным потаенным мыслям. – Честно говоря, Львович, и я полагаю, что это «висяк». Поэтому бери все, что подсовывают правдоподобные обстоятельства. Сработано чисто, но с наглой уверенностью, что провинциальное правосудие все схавает…
– Счастье, когда тебя понимают,- усмехнулся Жмуркин, вздохнул и хлопнул бывшего коллегу по плечу. – Пора тебе, блудное дитя, возвращаться к отчему дому, где стоят на крыльце фигура нашей матери с завязанными глазами. Не хрен заниматься слежкой за блядовитыми женами солидных мужей-рогоносцев.
– А кто, кстати, сообщил вам об этом убийстве? – Спросил Карнаухов, пропустив слова Жмуркина мимо ушей, но мысленно поблагодарив его за участие.
– Одна пожилая крестьянка. Она по утрам носила Зверевым парное молочко. Еле дозвонилась из сельсовета. – Жмуркин весело улыбнулся и все же не удержался, подморгнул одним глазком. – Ежели ты мозгуешь о местных вариантах классовой борьбы с новой буржуазией, то они не проходят. Кроме аристократических навыков в тонкой изощренной уголовщине, здесь необходимо знание компьютерной техники. Наш опер утверждает, что в файлах многое стерто. Видимо, предполагаемый убийца был тесно связан со Зверевыми, которые собрали на него убойную компру.

2. Нелегкие разговоры с ближними
В салоне машины Карнаухов неспеша выкурил сигаретку и позвонил Олегу Бейсову на работу – вряд ли тот будет отсиживаться сейчас в усадьбе. Услышав его недовольный баритончик, Вадим отключился и поехал на телевидение. Но на середине пути понял, что не дождаться от Бейсова откровения в кабинете и направился в детективное бюро. Когда отпустил богатого клиента, у которого пропал непутевый сын, заявилась Наталья, дочка. На ней были светлые обтягивающие докерсы и кожаная безрукавка. Она плюхнулась в кресло со сквозными подлокотниками и принялась жаловаться на то, что у нее кончились силы жить в одном доме с членами секты расширенного сознания, поклонниками Саи Бабы и Кила Уолша: нет в мире ни грешников, ни праведников, ни преступления, ни наказания, ни зла, ни добра – только равнодушная Истина, и поэтому Гитлер и Чикатило попали в зону блаженства, исполнив высшее предназначение Немезиды. И прочая,.. Наташа поморщилась и робко спросила, не могла бы она пожить вместе с ним в усадьбе Бейсовых, пока не пройдет ее духовная тошнота.
Карнаухов слушал дочку с тоскливым чувством единения и любви. Он вдруг пришел к грустному выводу, что кроме этого хрупкого существа с лучистыми глазами и обиженно припухлым ртом в форме нераскрытого цветочного бутона у него нет на земле ни одной родной души. Еще он понял, что очень одинок. И не только разок обнажившееся нутро мира и все то, что связано было по преимуществу с работой, опалило его сознание. Но прежде всего мысль о Самсоновой: как походя она его обманула, кинула и как жестоко он в ней ошибся. Лучше ненависть, чем вот такое позднее разочарование. Как же он мог сотворить кумира из этой двуличной женщины?
Будь у него сейчас деньги, купил бы дешевую квартирешку, даже на окраине города, и жил бы со своей дочуркой. Может, машину продать и взять взаймы у Самсоновой.
Она с радостью даст, лишь бы юная соперница не мешала ей наслаждаться с ее дружком Ванечкой, к которому у Натальи появились, кажется, серьезные чувства. Разочаровывать ее тоже не хочется – интимная связь Ивана с хозяйкой усадьбы еще не доказана. Вадим присел на соседнее кресло и мягко сдавил ладонями горячую и почти прозрачную руку дочери.
– Я очень тебя люблю, малышка. И дико скучаю по нашей прошлой жизни. Были и в ней островки счастья. Я, конечно, попрошу госпожу Самсонову, Хотя вряд ли она согласится. Да и неловко… Сам на птичьих правах. Тебе действительно невыносимо жить среди этих… чокнутых?
Он никак не мог подыскать более деликатного определения. Наташа вяло рассмеялась и поцеловала его в щеку.
– Почему ты не набьешь морду жирному глупому сектанту? Вышвырни его из родного гнезда. Ведь ты сильнее его, с одного удара…
– Само собой, – усмехнулся Карнаухов. – Но это не выход. Мама только и ждет, чтобы я сорвался и воздвиг дополнительный нимб над головой любимой жертвы. Не думай, что все женщины предпочитают самцов-победителей. После Марии Магдалины родилась особая порода душевных мазохисток…
– А ты не так глуп, папуля, – улыбнулась Наташа. – Не обижайся. Я, грешным делом, решила, что ты лабухнулся.
– Все мы кажемся друг другу не теми. Но все же лучше бы нам не знать, кто мы есть на самом деле… Такой бы начался кавардак! Хозяйка усадьбы утверждает, что большая половина человечества – это мультиплеты, то есть люди, нечаянно сдавшие свое тело и душу в аренду другим сущностя.\
– И ты туда же… Чушь все это, папуля. – Она подняла свое легкое изящное тело и розовой трубочкой губ коснулась его лба. – Попробуй уговорить эту народную лицедейку. По-моему, она глубоко несчастная женщина…
– Она была такой. Но в данное время ей перепал кусочек сыра, – неслышно скрипнул зубами Карнаухов.
За час до ужина он постучал в комнату Самсоновой. Откуда-то из глубины флигеля донеслось ее бархатистое разрешение войти. Она сидела на балконе в плетеном креслице и курила тонкую, шоколадного цвета пахитоску. В сиреневом сумраке заката, сгущенном пышными лианами плюща, наркотически мерцали ее глаза, больше и туманные, как болотный дымок. Варвара запахнула коричневый шелковый халат на груди, оставив колени глубоко обнаженными, и указала пальчиком на кресло с другой стороны балкона. Несколько секунд с любопытством изучала непривычно замкнутое, почти отчужденное лицо сыщика, обуреваемого противоречивыми чувствами мужской гордыни и рабской привязанности. Потом спросила низким контральто:
– Что с вами, Вадим? За что вы меня так невзлюбили?
Он вздрогнул и как бы очнулся от неожиданного вопроса, в котором было много правды. Он постарался принять беззаботный вид, но сделал это так неуклюже, что она слегка усмехнулась и прикрыла круглые глянцевые колени полой халата.
– Будь так, я бы давно ушел, – буркнул Вадим и сосредоточился на деле. – Есть хорошие новости. Заказчики покушения на вас мертвы. Они же убили и Павла Пескова. Это брат и сестра Зверевы. Причем девица когда-то пыталась отравить вашего мужа мышьяком. Но мотив их действий мне до конца неясен. Следствию подкинули версию, что сестрица убила брата бронзовым подсвечником, а потом сама застрелилась от стыда…
Самсонова немного оживилась, но той реакции, которую Вадим ожидал увидеть, не было.
– В вашей новости для меня нет ничего хорошего. Если бы я была трусиха, то испугалась бы еще больше. Вы же в этот спектакль тоже не верите? Значит, есть убийца пострашнее, чем эти желторотые исполнители чужой воли. Вот он по настоящему опасен, он и есть главный заказчик…
– Быстро вы схватили суть, – невесело похвалил Карнаухов. Самсонова насмешливо кивнула и ловким выщелком пальцев освободилась от окурка через дыру в зеленой стене плюща.
– Но вы же пришли ко мне не только, чтобы сообщить эту плохую новость. Какая помощь от меня требуется?
Вадим посмотрел на нее с некоторым суеверным испугом.
– С вами неинтересно, Варвара Ивановна. Вы все заранее знаете.
– Просто я умею читать лица и глаза, – без улыбки и без всякого выражения ответила Самсонова. – Итак, просите, не стесняйтесь.
– Что ж попробую, – Вадим нагнул голову.- Сегодня я встретился со своей дочерью, Наташей, и она пожаловалась, что не может жить в одной квартире с матерью и ее любовником-сектантом. Замучили ее всякими сансарами, чакрами, кармой и реинкарнацией. У них в головах философская каша, давно протухшая. – Вадима внезапно захлестнула такая грубая примитивная злость, что Варваре пришлось охладить его гневный порыв прикосновением ладони к поднятому вверх кулаку.
– Никогда не рубите с плеча о том, чего не знаете. Что вам мешает поверить в перевоплощение душ? Все тот же пошлый здравый смысл? Бойтесь его, а не идеального. Перед вами сидит доказательство, что вы не правы… – она сузила глаза, так что в них заметался огонь откровения, и загадочно улыбнулась. У Вадима невольно дрогнуло внутри от того, что он поверил на мгновенье. Лицо у Варвары опять стало деловито-скучающим. – Я все поняла. Пускай ваша дочь переезжает в усадьбу и живет с вами. Она мне понравилась еще со дня открытия деревянного памятника. И Ванечке будет веселей. – Варя длинно посмотрела в лиловый разрыв между густыми лианами плюща на притихшую усадьбу, на фиолетовую кромку леса, над которым завис брусничный диск солнца, и так же быстро встряхнулась, опять заиграла черешневыми зрачками, а вокруг извилистых красных губ словно замерцало струистое облачко непознаваемой улыбки Джоконды. – Я хочу переселить вас с дочерью в спальню Альберта. Там вам будет удобней.
Знаете, Вадим, вы меня даже обрадовали. Я действительно желаю счастья Наташеньке и Ванечке.
Тогда Карнаухов посмотрел на нее в упор, и взгляд его был тяжелый, почти невыносимый для тех, кого когда-то он допрашивал. Но только не для Самсоновой: она выдержала его спокойно, будто человек с чистой совестью, так как видела, что этот хороший мужик совершенно ее не понимает и не разбирается в ситуации. Возмущенный таким парадоксом, Вадим крепко стиснул челюсти, и на щеках вспухли острые желваки. Ему показалось, что это уже не безобидная наглость вечно лукавой женщины, а скрытое оскорбление, гадкая насмешка развращенной искусительницы над светлыми чувствами невинной девочки. Он сидел молча, и пальцы усиленно стремились сжаться в кулаки. Варя смотрела на него грустным взором, словно любовалась его прямотой и наивностью, но ему ее взгляд казался бесцеремонным. Она протяжно вздохнула и коснулась рукой его колена.
– Когда-нибудь ты меня поймешь и вспомнишь, а пока рано. Мне ведь недолго быть в этом теле. Думаю, что и Ванечка тоже разделится сам в себе. В каждом человеке спрятана тайна, но в час она приняла форму чуда. Только не думай, что нам повезло…
В спальню заглянул дворецкий и крикнул с профессиональной декламацией:
– Кушать подано, господа! Прошу в столовую.

3. Визит американца
Через неделю в скромный офис частного детективного бюро «Шерлок» вошел высокий представительный мужчина в безукоризненном костюме цвета топленого молока и в такой же шляпе. Распространяя по тесной комнате тонкий запах импортного парфюма, он молча и без приглашения уселся возле письменного стола, за которым замер слегка ошарашенный Карнаухов. Таких классических красавчиков с черными комариными усиками и роковым взглядом он видел лишь в старых американских фильмах про мафию. Смутная догадка разволновала его – верилось с трудом. Однако без всяких витиеватых предисловий, которые незнакомцу как бы полагались по романтическому образу, мужчина заговорил деловито и сухо:
– Я бы хотел предложить вам работу, господин Карнаухов. За хорошую оплату в валюте. Вы должны найти убийцу моих молодых друзей. Это уголовное дело вам знакомо. Бестолковый, но хитрый следователь Жмуркин уже закрыл его, так как не обладает достаточным количеством серых клеточек, чтобы переиграть умного преступника. Вся надежда на вас. Беретесь?
Стараясь не показать своей озадаченности, Вадим медленно выцарапал из новой пачки сигарету, размял ее в пальцах, как папиросу, и так же неспеша вставил между обветренных губ, слегка в уголке. Когда полез в карман за спичками, возле его подбородка мгновенно очутился кулак посетителя, из которого после сухого щелчка выскочил длинный язычок синевато-малинового огня, Хозяин кабинета прикурил, поблагодарил гостя кивком головы и шумно выпустил дым через широкие ноздри славянского носа. Потом с уважительной усмешкой посмотрел на мужчину с усиками.
– Если не ошибаюсь, вы тот самый таинственный Илья Сергеевич?
– Теперь это вас не должно интересовать, – как-то печально усмехнулся гость и погладил пальцем правую ниточку усов. – У меня твердое алиби: в день, когда произошло убийство, я находился в пути в Америку, Можете потом проверить. Я и авиабилет сохранил в силу своей аккуратности. Да и зачем мне было убивать тех, кого я так любил, а после заявляться к вам? Никакой хитрой уловкой этот мой шаг не объяснишь. Я чист перед моими друзьями и перед законом. Но желаю, чтобы убийца гнил до конца своих дней в тюрьме, ежели в бывшем отечестве отменили смертную казнь, – зрачки русского иностранца превратились из бледно-голубых в темно-синие, с грозными отсветами летучих искр. – Поэтому выбросьте из головы ваши старые подозрения на мой счет. Они вам будут только мешать. Я вам помогу, чем могу. Вы готовы подтвердить, что я в вас не ошибся?
Карнаухов встал, открыл входную дверь, высунул голову в приемную и коротко бросил помощнице Светлане, чтобы она ни с кем его не соединяла. Затем вернулся к столу. Он находился в тугом силке искушения и раздвоенного чувства: хотелось, конечно, заработать на новую квартирешку, жизнь в усадьбе становилась невмоготу, а с другой стороны, он понимал, что во вновь открывшихся обстоятельствах распутать в одиночку мертвую петлю данного преступления почти невозможно. Жмуркин постарается чинить ему всяческие препятствия, чтобы не оконфузиться в связи с опрометчиво принятым решением по этому делу. Да еще может пожаловаться куда надо, чтобы у частного сыщика Карнаухова отобрали лицензию…
– А почему вы считаете, что версия официальною следствия ошибочна? – Спросил Вадим на всякий случай, чтобы окончательно убедиться и в своей правоте. – Разве Жанна Зверева не могла в ссоре с братом ударить его в сердцах подсвечником в висок, а после застрелиться от боли за содеянное?
– Исключается. Сия индийская мелодрама с посмертной запиской совершенно не в ее характере, – заново содрогнулся гость. – Извините, но я буду откровенен до цинизма, чтобы развеять ваши последние иллюзии. Жанна нежно любила брата, а этого сомнительного Пашу Пескова, с которым я никогда не встречался, терпеть не могла за его откровенное плебейство. Сама говорила мне. Так что убивать из-за него Ярослава она бы ни за что не стала. Вероятно, всех троих убил один и тот же человек. Но могло быть и так, что с Пашей по пьяни мог произойти несчастный случай.
– Я смотрю, у вас имеются неплохие источники информации, хотя вы… проездом по Отечеству, – ввернул Вадим с замкнутым лицом. – Тогда вы должны знать, что в двух покушениях на госпожу Самсонову принимали участие не только сам Павел Песков как неумелый киллер, но и ваши друзья. Ведь именно через них вы узнали о кассете, где Жанна выступала в роли неудачной отравительницы. Или вы не в курсе, что Альберт Михайлович Бейсов умер вовсе не от мышьяка, а от рака? Он раскрыл замысел горничной в самом начале, но почему-то пожалел ее, не сдал в милицию, считая, что за ней стоит кто-то другой. Вроде вас, Илья Сергеевич. И я так считаю до сих пор. А кто же еще? Ведь это вы сразу же после похорон хозяина усадьбы просили Олега Бейсова продать ее…
– Давайте оставим эти дедуктивные задачки для начинающих пинкертонов. Ни вам, ни тем более следователю Жмуркину, их уже не решить. Поезд ушел в подземный тоннель. Со всем багажом улик и версий, – бесповоротно отсек гость, и от сильной досады каждый выступ на его породистом лице резко выделился, пугая мыслью о возможной непредсказуемости его характера, которым он, кажется, не всегда умел управлять. – Замечу лишь одно: если бы во главе заговора, как вы намекаете, стоял я, то и Паша Песков и мои молодые друзья были бы сейчас живы. Но они действовали слишком самостоятельно, скажем так. Совершенно игнорировали мои советы и предостережения. Слишком им хотелось поскорее стать хозяевами старинной усадьбы и ощутить себя потомками известного дворянского рода. Сейчас ведь это превратилось в повальную моду. Но это можно понять и даже приветствовать. Ведь Гражданская война на Руси началась не с 17-го года. Она идет уже больше тысячи лет. Это внутренняя война между аристократами духа и плебеями души, то есть рабами животной жизни, элементарного существования. И социальное происхождение тут не имеет значения. Важна философско-метафизическая подоплека этой скрытой войны, зачастую бескровной, но всегда священной.
– Однако в ней, как и во всякой битве, у любой из двух сторон должны быть солдаты и командиры. На рядового или на армейского священника вы не очень смахиваете, – сделал выпад Вадим и заметил кисловатую усмешку на тонких губах американца. – Скажите, что вы имели в виду, когда говорили Олегу Бейсову, что едете в США по делу, которое должно объединить его, старшего сына покойного Бесова, и ваших знакомых, прямых отпрысков знатного рода Зверевых?
– Вам это так необходимо в розыске убийцы? – Удивленно вскинул брови гость и немного смешался.
– Оченно… В данном преступлении совершенно не прощупывается мотив. Нет ни материальной корысти, ибо ничего ценного не пропало, ни мести, иначе, зачем этот маскарад с суицидом Жанны, мстители этого не любят, им нужны откровенные плоды их ненависти. А это убийство какое-то спонтанное, слишком удачливое и темное. Попросту висит в воздухе. Жмуркин проверил всех их друзей, близких и дальних, но ни один даже на дюйм не подходит для такого злобного и коварного врага, каким убийца выглядит в этом преступлении…
– Согласен. Я тоже в полной растерянности, – угрюмо кивнул американец. – В ЮЭСЭЙ я поехал за деньгами, так как весьма поиздержался. А доллары, как известно, имеют парадоксальное свойство объединять людей…
Карнаухов достал из верхнего ящичка стола несколько снимков, скрытно сделанных мобильником на месте преступления в Зверевке, и разложил их веером перед гостем.
– Посмотрите внимательно. Может быть, вас насторожат какие-то детали. Меня очень интересует подсвечник…
Посетитель уткнул в них свои проницательные глаза, опять охваченные темной синевой гнева. Его длинные тонкие брови чутко дрогнули при виде старинного подсвечника, лежавшего на полу и снятого крупным планом.
– Как этот реликт очутился в гостиной? Он всегда стоял на кухне, на крышке настенного посудного шкафа. Неужели Жанна специально полезла за ним, чтобы шмякнуть любимого брата в висок. В такую ее холодную расчетливость никогда не поверю. Это не вяжется с неврастеническим самоубийством, – возмущенно фыркнул гость.
– Но на подсвечнике только ее отпечатки пальцев, – с нажимом возразил Карнаухов, хотя знал прекрасно, что это туфта.
– Не разочаровывайте меня, Вадим Петрович, – сердитым тоном заметил американец. – А то вы не знаете, как это делается башковитыми злодеями после убийства.
– Я-то знаю по долгу службы. Интересно, откуда вы это знаете? -усмехнулся Карнаухов. – Больше в этом подсвечнике вас ничего не удивляет?
– Да, вот эти три боковые вазочки для свечей. Почему они так уродливо изогнуты? Они должны тянуться вверх, к потолку, а не к боковым стенам, враскоряк. Кто их так? У Жанны не хватит сил. Из пистолета она тоже не могла застрелиться, ибо не знает даже, как он снимается с предохранителя и приводится в боевое положение. Ведь ствол переделан из газового и наверняка имеет свои секреты, о которых знал лишь Ярослав…
– Выходит, не только он. – Вадим с трудом подавил вздох, собрал снимки в стопочку и бросил в ящик стола. – Вы хотите заключить со мной договор?
– Что вы! – Испугался гость. – Никаких договоров и подписей. Вам это тоже не нужно. Все должно быть неофициально, нелегально. Вот вам для начала тысяча долларов, – американец вытащил из кармана заранее приготовленный конверт и положил его на стол перед Вадимом. – Я же верю в вашу порядочность и профессионализм. Среди купюр найдете номер телефона моей гостиницы. Больше его никто не должен знать. До свидания, Вадим Петрович. Было приятно с вами пообщаться. Желаю успеха, – Красавчик слегка приподнял шляпу и направился к выходу четким офицерским шагом.
– Один вопросик, Илья Сергеевич, – остановил его Карнаухов с едва заметной усмешкой на губах. – К какой партии, по вашей градации, принадлежу я?
– Вы наш попутчик. Доброволец, советский ефрейтор, примкнувший к монарху. Теперь я вам досрочно присваиваю звание поручика. Постарайтесь оправдать столь высокое доверие, – не задумываясь, отчеканил русский иностранец и как можно любезнее улыбнулся.

19. МЕЖДУ ДВУМЯ ЧАРУЮЩИМИ ОГНЯМИ
1. Сладкое безумие плоти
Ваня спрыгнул с кровати и подбежал к высокому прямоугольному зеркалу возле бюро из розового дерева: вроде бы все на месте, ничего не изменилось, те же впечатляющие рельефы мышц, насыщенных здоровьем и радостью, те же оригинальные черты лица старинной чеканки, а вот глаза стали как будто другие, их выражение было незнакомо. Однако они ему понравились мужественной новизной, знанием некой печальной тайны и постижением некоего смысла. Ванечка даже подмигнул своему отражению-призраку: «Привет, старина! С боевым крещением!».
После обеда позвонила по мобильному Наташа Карнаухова и предложила встретиться вечером в их любимом кафе «Уют» на набережной, потому что на душе у нее скверно. Голосок был грустный, почти умоляющий, но Ваня сослался на занятость: ему позарез надо закончить в одиночестве фигуру русалки из задуманной им серии о языческих славянских духах. Возле бывшего птичника действительно лежала начатая деревянная ундина, но Ивану было не до нее: они договорились с Варей, что после ужина опять пойдут искать заколдованную полянку. Но если бы даже он был свободен, то все равно не смог бы встретиться с Натальей. Ему казалось, что она все поймет с первого взгляда, и вряд ли ему удастся тогда сохранить свое былое достоинство. Наверняка закомплексует из-за неловкости перед ней. А то и возненавидит себя и её. Будет весь вечер маяться неприязнью к своему телу, рабом которого становится. Он и за ужином чувствовал себя двурушником, мелким преступником и бесстыжим мальчишкой в глазах домочадцев. Иной раз так накатывало, что на Самсонову не хотелось смотреть. Он начинал ее ревновать к тем мужчинам, которые были у артистки до него. Ревность быстро переходила в брезгливость и злобу. Зато воспоминание о Наташе становилось мучительно-светлым, как о потерянном рае. Под ревнивое подозрение попадали все усадебные мужчины: и отец с дядей Алексом, и даже Карнаухов с дворецким Земсковым, который изредка сластолюбиво причмокивал голубовато-розовыми губами, подглядывая за роскошной домоправительницей в бархатном вечернем платье с глубоким декольте.
Вне зоны этой ревности находился пока лишь двоюродный брат Борис, по прозвищу Боб, приехавший сегодня утром из столицы. Там он успешно учился на химика, но попутал бес политики, угодил в компанию нацболов, вместе с которыми участвовал в погроме общественной приемной администрации Президента на Ильинке, после чего загремел в тюрьму и недавно освободился из нее, а заодно – из университета.
Это был мясистый угрюмый увалень с голым шишкастым черепом и золотой серьгой в ухе. В его облике не было ничего отталкивающего, он был даже симпатичен некоторыми отдельными чертами, но родители – Лорхен и Алекс – как будто его стеснялись, им было за него неловко, они словно извинялись, что у них такой непутевый сын. Лорхен без конца делала великовозрастному чаду замечания в неумении вести себя в приличном обществе, на что Боб ядовито хмыкал, а после залпом уничтоженного бифштекса так звучно рыгнул, что кухарка с подносом вздрогнула. Алекс густо зарделся, а Лизонька от души рассмеялась. Варвара казалась невозмутимой, но по одному из ее мельком брошенных взглядов на Боба Иван понял, что этого парня она не просто презирает, но еще и побаивается.
После ужина, незаметно от назойливого Боба, они опять направились в лес, но уже не нашли зачарованной полянки, словно леший водил их за нос. Побродили по горелым падям и буеракам, по вырубкам и оврагам, натыкаясь на острые сучья и пеньки, но замшелые огромные валуны, сторожившие поляну, будто растаяли в воздухе вместе с ней, возможно, их и не было вовсе. Они просто поблазнились тем лунным душным вечером. Пришлось вернуться не солоно хлебавши – заниматься с Ванечкой любовью вне заветной поляны Варваре было неприятно. Впрочем, Ваня и не настаивал особо, хотя плотское желание разгоралось в нем с каждой минутой. Заметив его скрытую нутряную дрожь, Варя и сама начала медленно возбуждаться. Она предложила взять коней и мчаться к прибрежному камню, который давно их ждет. И снова гулкая дробь копыт по утоптанной земле, причудливые косматые тени под бледным светом небес и страстные всхрапы горячих животных.
А потом наступил момент, когда эти волнующие всхрапы плавно перешли в прерывистое дыхание и жгучие стоны влюбленных. В чернично-клюквенном сумраке надвигающейся ночи их гибкие оливковые тела на пустынном берегу извивались-колыхались речными водорослями на глубинном течении. Охваченный томительной лихорадкой, теряя всякое ощущение реальности и времени, Иван то прижимал распластанное жаркое тело женщины к еще не остывшему и голубовато сияющему темени валуна, ощущая себя на вершине заоблачной горы, то повторял сзади позу необузданной партнерши, когда она, стоя на коленях, обнимала раскрыленными руками неохватную Голову, втягивавшую каменными ноздрями ее судорожные всхлипы и вздохи, ее возбуждающий мускусный запах. Иногда Варю охватывал дикий азарт наездницы: оседлав стройное дрожащее тело взрослеющего жеребенка, она запрокидывала лицо в небо, напитывая расширенные зрачки звездными лучами и всасывая сквозь оскаленный рот и раздутые ноздри острый йодистый воздух. Ее тяжелые груди от бешеной скачки стучали падающими на землю яблоками, а дремучие короткие всхрапы напоминали лошадиные. И тогда жеребцу Грому чудилось, что где-то в кустах тальника прячется еще одна резвая кобылка, и он оглашал чуткое пространство призывным ржанием. Но и это могучее ржание перебивал иногда протяжный женский крик, взмывавший вверх, как знамя одержанной победы, и пугливая Звездочка вставала на дыбы, встревоженная крайним счастьем хозяйки-соперницы.
Любовное безумие на речном берегу совсем не уступало тому, первому, на заколдованной полянке, и даже имело свои преимущества. После очередного неистовства они бросались в теплую воду с яркими отблесками заката. Ныряли и плюхались, гоготали и шлепали по воде ладонями, как дети. И все эти звуки упруго отскакивали от деготного, с багровыми подтеками неба, волнуя сердце Варвары давними воспоминаниями об отце, о море, об утраченной солнечной Киммерии. Освежившись, грелись на горячем камне. Испуская лилово-лимонное свечение, он вливал в них новую силу. Стоило им коснуться друг друга, как опять повторялось упоительное безумство. А у волшебного камня будто кружилась голова от их счастья.
В усадьбу любовники вернулись под утро.
В отличие от неутомимого Ванечки, готового любить круглосуточно, Варя уже чувствовала свой возраст. После очередного пиршества плоти она до обеда отсыпалась у себя во флигеле. Но все равно приходила в столовую разбитая, с голубоватыми полукружьями под глазами, хотя и со сладкой истомой в сердце. Ванечка же порхал многокрылым стрекозликом, излучая, как говорится, любовь и радость бытия. Но однажды эти излучения разом потускнели…
Как-то Полина забежала в кабинет к мужу, который в это время усердно превозмогал запор в туалете, и, ожидаючи его, обнаружила в углу подоконника, под книгами, кассету с надписью «Олег и Варя». Полина схватила ее, удивляясь безалаберности супруга, и устремилась в комнату сына, где была отличная видеотехника. То, что она увидела, повергло ее не столько в шок, сколько в долгожданную злобную радость, напитавшую застарелую жажду мести. Мужа она давно перестала ревновать – у самой было рыльце в пуху. Но использовать кассету как возможность вбить клин между сыном и ненавистной ей женщиной не побрезговала.
На следующий день, когда Ваня вернулся из школы, она показала ему видеозапись, снятую скрытой камерой. После чудесного напитка любви, хмель от которого бродил в крови даже во сне, безобразные сцены тупого общенародного секса ужаснули Ивана. Развязная пьяная тетя Варя выглядела банальной городской шлюхой с рыхлыми бледными чреслами, испорченными целлюлитом, а отец – жирным похотливым боровом, воспользовавшимся позорной для мужчины ситуацией. Он окончательно пал в глазах Вани и даже стал врагом. Никого из участников этой грязной сцены не хотелось видеть. А злорадную мамашу – в особенности.
Хорошо, что сегодня Наталья переехала жить в усадьбу. Если бы не проклятая кассета, эта близость с ней была бы тягостной и могла бы отдалить их друг от друга. Но сейчас он обрадовался своей подружке. Слава богу, ее отец, кажется, не проболтался дочери насчет его, Ивана, отношений с народной артисткой. Тоже честный и порядочный мужик. На фоне того, что Ваня недавно увидел, даже Боб показался ему не таким уж тяжеловесным хамом.
Они все трое – Боб, Иван и Наталья – пошли к старому птичнику, служившему и складом, и зимней мастерской, и местом отдыха. Пока Ваня тюкал топориком по причудливым очертаниям сосновой наяды, Борис излагал Наташе сокровенные принципы НБП. Ваня слушал его вполуха. Затем вздрогнул и утопил лезвие топора в сосновой чурке. Мрачно покосился на брата, который вполне разделял малярийный бред своего партийного вождя: обливались помоями обычаи, традиции, психология и культура коренного народа страны, а в конце прозвучал откровенный призыв к ликвидации русской нации вообще – словно американских индейцев – и замене ее новой, возрожденной из пассионарных элементов народов бывшего СССР, к созданию на месте Коммуноимперии Анархической супердержавы. От чувственного перехлеста свинцово-серые глаза Боба выдвинулись по-рачьи из орбит, в углах землистых губ запеклась пена, а утробный голос клокотал в горле.
Ваня медленно подошел к Бобу, присел перед ним на корточки, заглянул в его мутные глаза и приложил тыльную сторону ладони к его лбу.
– Тебе не вызвать медбрата из психбригады?
Боб отшатнулся от него со злобной гримасой, вскочил с березовой скамейки и ткнул пальцем в сторону черного Громовержца, стоявшего на холме. Его голос из утробно-металлического превратился в удушливо-поросячий:
– Это тебя надо упрятать в дурдом за такого урода! К чему ты призываешь, духовный ретроград? Кому нужны твои допотопные божки и мифы? – Он пнул носком кроссовки деревянный зад русалки и торопливо удалился. Казалось, его сейчас хватит эпилептический удар. Иван вопросительно глянул на Наташу. Она тоже поднялась со скамьи и взяла его под руку.
– Будь с ним деликатней, Ваня. Своей болезненной преданностью идее он напоминает мою маманю и ее любовника-сектанта. Оба – ненормальные фанатики, радикалы. Каждый ведь нынче по-своему сходит с ума. Ты вот тоже зациклился… Я боюсь твоего идола. Он мне стал сниться после того, как в него ударила молния. Недавно он пытался меня… соблазнить. Еле вырвалась, – у Наташи прелестно порозовели щечки.
Иван улыбчиво покосился на нее. Ему хотелось обнять ее за плечи и поцеловать в морковные припухлые губы. Но он вдруг остро, как приступ, ощутил себя грязным и порочным. Сразу замкнулся и побрел к неподвижной фигуре ундины.

2. Прощание с первой женщиной
За ужином он старался не смотреть на Самсонову. Но нечаянно заметил, что и она избегает встречаться с ним взглядом. Неужели мать успела ей все высказать от души, по базарному? Он осуждающе посмотрел на родительницу. Но та, догадавшись, еле заметно мотнула головой: дескать, я еще никому ничего не говорила. По тому, как оживленно и раскованно вел себя отец, налегая на грузинское винцо, Иван понял, что она не лжет. Для взрывчатого характера матери это было что-то новенькое. Зачем, интересно, ей такое самоистязание? К чему она готовится, что задумала? Ване стало тревожно за тетю Варю. Вся неприязнь к ней, рожденная ревностью и отвращением после просмотра кассеты, вмиг улетучилась, стоило ему увидеть ее в столовой, невозмутимую, как всегда, гордую и красивую. Зато отчуждения к отцу он не мог превозмочь: глубокая трещина в их прошлых отношениях мгновенно превратилась в пропасть. Ваня предположил, что Варвара Ивановна потому с ним холодна и не обращает на него внимания, что на ужине присутствует Наташа Карнаухова.
Дочь сыщика выглядела не менее эффектно, чем хозяйка усадьбы. На ней было ярко-голубое с мелкими рюшками платье, лучшее из ее скромного гардероба. Но вся ее прелесть заключалась в другом: в неотразимом обаянии юности, в чудесных безгрешных глазах и в каждой черточке милого овального лица, обрамленного двумя кокетливыми косичками. Она сознавала свое очарование, но вместо радости больше тяготилась стеснением. Все домочадцы смотрели на нее с благодушной поощрительной улыбкой. Даже неподкупная Полина примирилась с ее отцом, пронырливым ищейкой, из-за которого, в сущности, закрутилась вся нынешняя карусель. Одним словом, все были покорены пленительной красотой девочки. Особенно Боб, по-воловьи двигавший нижней челюстью во время поедания жареного поросенка и одновременного созерцания Натальи. Один только Ваня сердился на нее, раздираемый взаимоисключающими чувствами. Сейчас Наташка была лишней и косвенно мешала тем неизъяснимым наслажденьям, которые вновь хотела испытать его ненасытная плоть. Небесно-лазоревые глаза подружки заставляли парня болезненно раздваиваться, и в этом внутреннем борении терялись и силы, и вкус предстоящего праздника.
Но когда Ваня, специально раньше всех покинувший столовую, вышел к Варваре из своего укрытия возле флигеля и бодро сказал, что готов искать волшебную поляну до третьих петухов, она молча повела его в маленькую зимнюю оранжерею на первом этаже, усадила на коричнево-кремовую терракотовую скамеечку, рядом с сердечкообразным крошечным бассейном, облицованным синими плитками, и, печально заглядывая ему в самую глубину глаз, тихо сказала:
– Все в этом мире рано или поздно кончается, Ванечка. Даже так называемая любовь. Настала грустная пора прощания. Дикая лебедь улетает на родину, в далекие края. А той, ручной и скучной, которая остается в этом теле и тоже долго не протянет, ты будешь не нужен…
– О чем вы, тетя Варя? – Растерялся Иван, напуганный загробной модуляцией хозяйкиного голоса. – Если вас смущает Наташка Карнаухова, то я сегодня прикажу ей убираться отсюда к чертовой матери.
– Меня, деточка, смутить трудно, – из груди Самсоновой прорвался такой странный грубовато-задиристый смешок с россыпью рыдающих фистул, что у Вани похолодело между лопаток. Варвара оборвала смех, как по команде, и стиснула горячей ладонью сжатый кулачок мальчика. – Дело вовсе не в ней. Не вздумай бросать Наташу, когда обнаружишь мое исчезновение. Я тебе запрещаю обращаться с ней плохо. Это мой приказ. И не только мой… – Варвара приблизила к его бледному лицу свои огромные, чуть навыкате, лихорадочно горящие глаза. – Ты должен до конца исполнить свой долг. Как и я. Иначе мы не встретимся вновь. И все начнется сначала, но еще в более гадком варианте. Ты обязан замкнуть эту порочную цепь. Не рви смертельные узы. Понял?
– Если честно, то нет, – признался Ваня. – Ни на йоту не врубился.
Самсонова уже готова была озвучить кладбищенскую тишину оранжереи новым взрывом своего неподражаемого смеха, но удержалась и лишь коснулась жаркими губами уголков мальчишеских губ. Страстно и горестно зашептала:
– Скоро узнаешь, Ванечка, что и в тебе обитают две особи. Камень на берегу поможет тебе избавиться от одной, с которой я связана вековыми чувствами. Кажется, мы исполнили то, что на нас возлагалось. Но надо еще сохранить достигнутое. Потом поймешь. А сейчас мне нужно немного отдохнуть перед последним путешествием в страну чудес. Вспоминай обо мне почаще, родной. Но женщин бойся: это такие лукавые хтонические чудовища! Знай: я тебя всегда любила и люблю, во имя богини Лели из Ирийского сада. А впрочем, не совсем тебя… Ну да какая разница! Прощай, мой сокол! А может, и до скорого свидания. Я верю…
Он хотел вскочить вслед за ней, но она обожгла его таким ледяным взглядом, что буквально приморозила к терракотовой скамье. Ваня сидел неподвижно, не в силах шевельнуться. Слышал, как весело переговаривались отец и дочь Карнауховы, поднимаясь по лестнице к себе в комнату, как их догнал дворецкий и что-то неласковое сказал про Боба, но звуки доносились глухо, будто сквозь толщу зеленоватой воды. Наконец, когда во флигеле все стихло, Ваня очнулся и долго не мог понять зачем он здесь сидит?
А когда выскочил из душной оранжереи во двор, на него вдруг навалилась такая сонная одурь, что он с трудом добрел до своей комнаты, насилу снял кроссовки и рухнул в кровать.
В полночь его будто тряхнули за плечо. Он поднял голову и очумело повел ею по сторонам. В комнате было темно, пустынно и тихо, как в склепе. К углу верхней рамы монастырского окна прилип золотистый осколок луны, словно язычок небесного колокола. Ваня тотчас вспомнил странный разговор с Самсоновой в оранжерее и сперва подумал, что мама его все-таки обманула, растрезвонила про кассету и поэтому тете Варе стало стыдно встречаться с ним. Вполне убедительную мысль потеснила другая: хозяйка усадьбы несомненно сумасшедшая, судя по некоторым ее словесным закидонам и особенно по диковатому нездешнему смеху. Но еще раз процедив сказанное ею, Иван пришел к ужасному выводу, что это была самая настоящая сцена прощания: неужели тетя Варя решила покончить с жизнью? Он быстро натянул кроссовки и выскочил во двор. Благодаря свету нарастающей луны, издали заметил, что балконные двери в спальне хозяйки усадьбы распахнуты, так как ветерок трепал сквозняком тюлевую занавеску. Впрочем, он и без этого знал, что хозяйка никогда их не закрывает, в отличие от входных дверей во флигель.
Ваня прямиком направился в конюшню, выволок длинную лестницу и с трудом поставил ее на попа, прислонив к балкону. Продравшись сквозь узкую щель в цепких лианах плюща, проник в сумеречную спальню и вскоре обнаружил, что кровать пуста и аккуратно застелена. Ничего не понимая, Ваня пошарил по стене, щелкнул выключателем. Потом бросился в ванную комнату – хозяйки нигде не было. Тогда взгляд его остановился на центральном зеркале возле платяного шкафа. На искристой поверхности антикварного раритета багровели слова, написанные губной помадой: Светозар + Улита = Снальта. Вот и доказательство того, что госпожа Самсонова сошла с ума, подумал Иван со страхом и побежал к лестнице. Спустившись вниз, метнулся в конюшню и увидел, что Звездочки в деннике тоже нет. Только Гром приветствовал хозяина полусонным всхрапом. Ваня спешно взнуздал жеребца, прихватил с собой кожаный хлыстик и вывел коня за ворота усадьбы. Он уже знал, где вероятней всего находится эта странная женщина, которую мама не зря называет ведьмой.
Когда он прискакал к прибрежному камню, Голова еще голубовато светился, как экран только что выключенного телевизора. Зыбисто- мерклый свет глубоко проникал в душу. Самсоновой поблизости не было. Но Ване поблазнилось, что за куртиной ивняка на реке кто-то позвал его шелестящим летучим эхом. Может, она там спряталась от местных хулиганов? При его приближении раздался плоский звук, похожий на удар хвостом по воде крупной рыбы, не меньше сома. Иван осторожно раздвинул высокие заросли плакучей ивы и от изумления вздрогнул: на конце серебристо-лунной дорожки, как на лезвии старинного меча из дамасской стали, расслабленно лежало нагое существо, похожее на молодую женщину с матово-сизым, по-девичьи изящным телом, с длинными ковыльными волосами, и покачивалось на тихой волне резиновой куклой.
Но вот оно повернуло к нему лицо, словно испачканное тонким слоем голубой глины, и Ваня вскрикнул: на него смотрела хозяйка усадьбы, теперь уже бывшая, он это понял. Он узнал ее по характерной усмешке, во время которой вспыхнули острые хищные зубки, и по скептическому выражению глаз – сейчас они были по-судачьи выпуклы и покрыты салатовой слизью. Она прилипла своими стоячими недвижными зрачками к его дрогнувшим зрачкам и протянула к нему белые, как снег, длинные руки. Он забыл все на свете и покорно вошел в реку сонной сомнамбулой. Когда вода уже перехватила кадык холодным обручем и когда он понял со сладким безразличием, краешком сознания, что скоро утонет, зато тетя Варя будет навсегда его и они сольются опять в упоительном подводном танце любви, на берегу отчаянно заржал Гром – он сорвался с места и прыгнул в воду. Мощное копыто жеребца с лёта ударило по тому месту, где плавало непонятное существо, целясь прямо в голову, но водяная женщина успела увернуться, нырнула в глубину, издав напоследок скрипучий чаечный крик, отдаленно напоминавший подковыристый смех Варвары Ивановны. Ваня тут же вышел из ступора, вскарабкался на спину развернувшегося Грома и выскочил на берег.
Но на этом чудеса не кончились. В конюшне Ваня обнаружил, что Звездочка благодушно фыркает в своем деннике, нетерпеливо перебирая стройными ногами. Если это она доставила хозяйку на берег реки, то как же он их не заметил, двигаясь им навстречу? Как не услышал лошадиный топот в чуткой тишине, в которой можно различить даже писк суслика? Или Звездочка вернулась одна?
Дверь во флигель была на запоре, но лестница на балкон стояла на том же месте. Значит, он, Ваня Бейсов, еще не совсем спятил. Вся эта колдовская муть не приснилась ему и успешно продолжается. Он поднялся наверх, в спальню, и уже в балконных дверях понял, что тетя Варя сладко дрыхнет в своей кровати, шикарной и двухместной. От тяжести впечатлений Ваня бессильно опустился на стул, стоявший возле зеркала, и закрыл глаза: что же получается – он спит или бодрствует? Ежели бодрствует, надо разбудить хозяйку и все выяснить. Он включил свет и громко кашлянул. Но Варвара Ивановна спала, как маленькая девочка, умотавшаяся за день. Пришлось долго расталкивать ее. Она насилу расклеила веки, заморгала ресницами и подслеповато уставилась на подростка, после чего сделала испуганно-недоуменное лицо и натянула на себя, до горла, атласное одеяло. Бледные щеки набрякли от гнева.
– Ты как здесь оказался, наглец? Что тебе надо? Вон из моей комнаты! – Закричала она визгливым незнакомым голосом.
Оробевшему Ивану почудилось, что эта женщина вообще с трудом его узнает, будто все еще не отойдет от какого-то приятного сна, прерванного грубо и невовремя.
– Это я, тетя Варя. Что с вами? Я, Ваня Бейсов. Вы меня случайно не забыли? – Заикнулся он, пытаясь выжать улыбку.
– Я случайно тебя вспомнила, пацан. Благодари бога. Иначе бы так отметелила, что мало не показалось. Чего тебе надо в моей комнате? Хотел меня обокрасть?
– Вы что, тетя Варя! – Пожал плечами оторопевший Иван, поймав себя на мысли, что прежнюю Варвару Ивановну подменили другой, абсолютно похожей внешне, но противоположной внутренне. Вся неуловимая разница угадывалась только в глазах, ставшими пустыми, как холостые патроны. Из этих туповато-бараньих глаз куда-то исчез, потух тот сумасшедший огонек, та воспламеняющая искра-закваска, которая и делала ее такой неотразимой для мужского сердца. В этой искре был весь фокус, весь секрет, вся тайна. Но может, такое короткое замыкание бывает со всеми заспанными женщинами?
– Тогда зачем ты здесь? Ты что – через балкон проник? Думаешь, так романтичней? Малышу трахаться захотелось? – Зло допытывалась незнакомая тетя Варя. – Все, бал закончен, погасли свечи! Настоящая Варвара Ивановна Самсонова – это я. А та прошмандовка-квартирантка, залетевшая в мое исконное тело по чьей-то воле, наконец-то улетучилась нечистым духом. Но во мне остался звук ее имени. Какая-то Улита, сводная сестра какой-то Снальты, – глаза новой Варвары превратились в узкие щелочки, где вспыхнула счастливая догадка. – Да и ты, пацан, совсем не тот, за кого себя принимаешь. Твое первоначальное имя другое. Ты не Иван. Ваня лишь дремлет в своем теле, как я когда-то, все слышит, но ничего не может сделать. Моя квартирантка часто повторяла в бреду какого-то Светозара. Так что и тебе недолго квартировать в чужой плоти, похожей, видимо, на твою давешнюю. Тут замешан поганый камень по прозвищу Голова. Короче, мы все попали в чертовщину.
Ваня горестно подумал, что и новая Варвара тоже сумасшедшая – с кем, как говорится, поведешься… Какую чушь она набормотала! Его взгляд упал на зеркало: оно было совершенно чистое, в мелких пятнах от следа подпорченной амальгамы.
– Зачем вы стерли надпись на зеркале, сделанную губной помадой? – Сурово спросил он.
– Значит, ты уже был здесь час назад? Может, чего-нибудь стибрил? Надо бы проверить драгоценности в шкатулке, – издевательским тоном закудахтала новая Варя. – Кстати, эта дурацкая надпись тебе ни о чем не говорит? Вот и я никак не допетрю. Опять эта брандахлыстка чего-то удумала со своим паршивым камнем. Но шиш им! Больше я в себя эту артистку не впущу. Имею полное право быть как я есть. Надоело спать мертвой царевной в своем теле, как в гробу. Давай и ты, самозванец, выпускай из неволи настоящего Ивана! Не держи его в заложниках…
Значит, вот как выглядят сумасшедшие, подумал Ваня и побрел к открытому балкону. Но может, это только снится? Господи, быстрей бы наступило утро! Однако, почему же он все-таки поверил, что новая Самсонова говорила страшную и таинственную, но, тем не менее, правду? Не сходит ли он сам потихоньку с ума?

3. За идола, за честь и за Наталью!
Между тем, неприятности продолжались. Не успел Иван доволочь до конюшни лестницу, как мимо пробежала, охая и всплескивая руками, толстая кухарка Ангелина. Ваня увидел багровые всполохи на холме, где стояло деревянное изваяние Перуна, нагонявшее страх на ребятишек и старых богомолок. Огромное идолище было объято трескучим многокрылым пламенем. В первый миг Иван удивился: разве оно не прочернело насквозь, не усохло от удара вещей молнии?
Выходит, сердцевина осталась целой. Но то, что не сумел сделать небесный огонь, довершил земной – яростное пламя выплескивалось из трещин, выжигая сосновое нутро идола. Ваня почувствовал его боль как собственную. Прощай, заветный плод воображения и мук сердечных! Затем возник вопрос: «Кто? Ведь сам он загореться не мог и грозы не было». Кухарка Ангелина вое разъяснила: с вечера она маялась бессонницей и видела в окно, как минут десять назад из главного усадебного дома вышел Борис и направился в сторону холма, а когда вернулся, идолище на холме уже полыхало. Да и вид у поджигателя был какой-то чумной, словно он продолжал спать на ходу. Однако сжимал в руке стеклянную банку то ли с бензином, то ли с керосином. Кухарка оглянулась по сторонам и зашептала возле правого уха Ивана:
– Он хоть и брат твой, но парень никудышный, скажу прямо. Вчера весь вечер клинья подбивал к твоей девушке, Наташеньке. Такое чудное создание! Наивная еще, святая простота. Как бы беды не вышло. Уж больно кривыми зенками он на нее смотрит. Словно анчутка беспятый в него вселился. Ведь я Бореньку помню другим, добрым и веселым. А из столицы приехал Чурилом каким-то, – она снова зыркнула опасливо по бокам и закончила доверительным шепотом. – Извини, Ванечка, но сдается мне, что на всех, кто хотя бы касательно примкнул к вашей фамилии, напала заразная эпидемия, подобная чуме… Как не было Ване прискорбно, но он был вынужден согласиться с выводом кухарки. Ангелина еще больше испугалась, видя, что Иван не возражает. Она лихорадочно перекрестилась и засеменила к себе в комнату.
А внук покойного домоправителя продолжал стоять со сжатыми кулаками до тех пор, пока обуглившаяся дымная громадина древесного Велеса-Перуна не рухнула к его ногам древнеримским колоссом. Он задумчиво пошевелил носком кроссовки одну из рассыпавшихся черных головешек – это была половинка многоликого Родовича с единственным выпученным глазом, выкрашенным багрянцем и сейчас горевшим тлеющим угольком, который, казалось, подмигивал.
Когда поздно утром Иван поднял веки, нагретые солнцем, то все вчерашнее представилось абсурдом. Еще ему хотелось верить, что это был один из тех прихотливых снов, которые потом трудно отличить от реальности. Интересно, как сегодня встретит его Варвара Ивановна? С этой захватывающей мыслью он заторопился в столовую.
Там еще сидели Наталья и Борис, растягивая удовольствие от черного кофе. Взрослые домочадцы давно разошлись. Не глядя на Боба, Ваня поздоровался с Наташей. Она молча кивнула, но с таким отчужденным лицом, что стало понятно; девочку уже загрузили информацией о его связи с хозяйкой усадьбы. И наверняка это сделал двоюродный братец, узнавший про этот интим от своей мамаши.
Неожиданно появилась госпожа Самсонова, тоже опоздавшая к завтраку. Ивану было достаточно одного взгляда на нее, чтобы утвердиться в ночном предположении: это не прежняя Варвара Ивановна, ослепительная и вожделенная, а совсем другая.
Но ни Боб, ни Наташа этой подмены не заметили. Да и остальные домочадцы вряд ли бы ее распознали. Новая Самсонова с неуклюжей церемонностью приветствовала юных едоков, пытаясь подражать старой хозяйке. Потом направилась на кухню, где вскоре послышался ее бранчливый голос, недовольный блинчиками с творогом. При виде хозяйки Наташа слегка побледнела и, быстро допив кофе, упорхнула из столовой вместе с Бобом.
Оставшись наедине, Ваня и Варвара сосредоточенно поглощали картофельные драники со сметаной среди неловкой и зловещей тишины. Не поднимая головы и украдкой скосив аляповато подведенные глаза по сторонам, Самсонова тихо произнесла:
– Слушай меня, детка, внимательно. Я, наконец, избавилась от своей наглой «квартирантки» и могу принимать собственные решения. Так вот: все, что было раньше, отменяется и предается забвению. Лично мне ты не интересен ни с какого боку. Не пойму, что она в тебе нашла? Я же не такая шалашовка, чтобы распутничать с сопляком. Мне нужен нормальный мужик. А тебе – нормальная девчонка. Она у тебя есть. А ты поменял розу на репейник. Вот за свою розочку и держись. Она чудно пахнет и ласкает глаза. А то, что узнал про меня, храни, как военную тайну. Иначе я выведу тебя на чистую воду. Все поверят, что ты сошел с катушек. И очутишься в дурдоме.
Иван опят выслушал ее с ощущением, что ему все это грезится. Или его талантливо разыгрывают. Он ответил новой Самсоновой жестким презрительным взглядом. Затем встал, чувствуя, как от ужаса открытия, его пошатывает, и медленно удалился. Сердце томилось жаждой какого-нибудь взрыва или безумного поступка. Поэтому, когда увидел Наталью и Боба на холме – они с удивлением разглядывали поверженного идола, причем недоумение двоюродного брата было перемешано со злорадством, – то бурно обрадовался этому и коршуном налетел на Бориса.
– Чего зубы скалишь, подлый поджигатель? Своей работой любуешься? Не думал, что ты такой мелкий пакостник, – заметив, как возмутился и вздрогнул Боб, Иван разозлился вконец. – Чем тебе мое идолище не угодило? Только не надо изображать святую невинность. Есть свидетели, которые видели, как ты поджигал. Еще они передали, что ты грязный наушник, сиксот и, вообще, гаденыш. Таких попросту бьют, А иногда убивают. Брысь отсюда, чтоб тобой не воняло!
Борис злобно выпучил матовые глаза с красноватыми прожилками. Он вцепился Ивану в стоячий ворот джинсовой рубахи, крепко тряхнул, так что в швах треснуло, и зашипел:
– Ты чего на меня батон крошишь? Я ведь тебя прямо здесь урою, салага! Не посмотрю на кровные узы.
– Тогда делаем ставки. На твой жалкий рубль кидаю сто баксов. Ибо такие, как ты, не помнящие родства, всегда будут в проигрыше. Заметано? – Остро ощерился Иван.
– Вы что, с ума посходили, ребята? – Вступилась Наталья. – Чего ты с утра завелся, Ваня?
– Закрой свои сахарные уста, персик, и не мешай джигитам разговаривать, – с нарочитым кавказским акцентом процедил Ваня. – А ты, Иуда, следуй за мной. Видишь, недалеко от старого птичника темнеет яма-канава? Там когда-то стояла усадебная часовенка, В ней мы и сойдемся в кулачном бою. Или струсил?
Боб плотоядно осклабился и смерил его уничижительным взглядом: младший братец на его фоне выглядел жидковато.
Но Иван специально лез на рожон, чтобы физической болью подавить душевную.
– Ты что: мазохист? Любишь, когда тебе больно? – Догадливо спросил Борис.
Иван плюнул ему на кроссовки и зашагал к неглубокому окопчику почти квадратной формы с раскрошенными по дну кирпичами от фундамента и кое-где поросшему травой.
Он спрыгнул в яму и подождал, когда спустится увалень Боб, затаивший носорожью ухмылку. Затем принял подобие боксерской стойки. По-прежнему ухмыляясь. Боб сделал два ленивых шага вперед и широким взмахом, по-медвежьи, залепил сбоку такую мощную затрещину, что бедный Ванечка отлетел к боковой стенке фундамента и сполз на кирпичное крошево. Иван ощутил во рту сладковато-соленый привкус, провел указательным пальцем по нижней губе и увидел алую полоску крови. Узким взглядом обжег того, кто маячил перед ним, загораживая спиной восходящее солнце. Внезапно острый луч с неба ударил по глазам, как фотовспышка, и что-то высветил в его сознании. Вывел в другое измерение, в другое время. Или в другую жизнь. В этот насыщенный миг он отчетливо вспомнил, что с ним уже когда-то происходило нечто подобное. Но противник тогда был пострашнее. И дрался он, Иван (или кто?), не за принципы и даже не на жизнь, а на смерть. И, кажется, победил. Не человека, а медведя. На забаву толпе. Тупая холодная ненависть к животному существу, будто вставшему на дыбы, на задние лапы, но в котором почему-то текла родственная кровь, хлынула в сердце Ивана. Он незаметно сгреб пятерней правой руки колючую смесь камешков и песка со дна окопа, затем медленно, устрашающе поднялся. Но пустить в ход тайное оружие не успел. Когда его взгляд легко заглотнул зрачки брата, Боб резко побледнел и отшагнул назад. На некую секунду Боб ясно увидел в метре от себя малахитово-льдистые волчьи глаза с вертикально мерцающим столбиком последней перед броском злобы. Это было не просто лицо оборотня с убойным оскалом серого хищника. Главное, что ужаснуло Боба: на него смотрело выражение его смерти. Не желая проверять, не померещилось ли ему от солнечного удара – в последнее время с ним творилось неладное – он коротко вскрикнул: «Псих!» и в необычайно гибком для его массы прыжке выскочил из ямы.
Иван бессильно опустился на колени и зажал ладонями виски. В них бешеным дятлом стучала кровь. А потом зажал глаза, будто ослепшие на мгновение. Он не узнавал себя, не понимал своего странного состояния. И от дикого приступа тоски глухо застонал: «Где же ты, моя Леля из Ирийского сада?» Еще никогда с такой силой ему не хотелось любви и сострадания, словно только это могло сейчас спасти. Лишь увидев той ночью некогда родное лицо, мальчик вдруг понял банальнейшую истину: человек не имеет к своему лицу никакого отношения. Тогда кого же и за что мы любим? Эта непривычная мысль поразила его. И есть ли на земле то, что достойно называться любовью? И смогли бы мы полюбить то, что клубится незримым дымом внутри нашего тела, за нашим изменчивым лицом? Что же там клубится?
Вдруг Иван почувствовал, как из носа спасительной струей хлынула кровь. Почему она такая горячая и сладкая, эта красная жидкость, в которой растворена душа тела? Он инстинктивно повалился на спину, поднимая ноздри к небу, чтобы остановить кровотечение. Ему показалось, что сейчас она вытечет из него вся, до капельки. Солнце по-прежнему било в полуслепые глаза, но Ваня не закрывал веки, как бы не чувствуя ожога, и словно сливался с этим источником света воедино. Даже подумал: не умирает ли он? После немого вопроса свет разом оборвался. Откуда-то сбоку наползло темное пятно и даже почудилось: да, вот она, великая богиня Мара, царица смерти.
Но то была Наташа – теперь уже она заслоняла солнце. При виде окровавленного Ивана девочку затрясло, и она по-бабьи заскулила: «Вы что наделали, дураки?! Было бы из-за чего: из-за черной деревяшки!» «Нет, ошибаешься, милая. Из-за Родины!» – Простонал Иван, непонятно чему улыбаясь. Нашептывая ласковые слова и поглаживая по-матерински Ваню по голове, Наташа помогла подняться ему на ноги и выкарабкаться из ямы. Ступая в обнимку по песчаной дорожке к усадебному дому, они не видели, как с балкона флигеля за ними внимательно наблюдает новая госпожа Самсонова. В ее правой руке застыл театральный бинокль, а на лице – ужас. В голове же леденела мысль: теперь понятно, почему «квартирантка»-ведьма влюбилась в этого дикого волчонка.

20. ИСПОВЕДЬ БЫВШЕЙ ПРОСТИТУТКИ
1. Сыщик выходит на Лорхен
Директор частного сыскного агентства «Шерлок» вертел в руках простенькую визитку, наспех сделанную на компьютерном принтере, и в третий раз перечитывал реквизиты: Максим Иванович Симонс, гостиница «Венец», люкс №66, телефон… Забавный субъект, размышлял Карнаухов, прямо человек-загадка. Однако валютный аванс придется отрабатывать. Тем более, что данное дело интересно для обеих сторон. Поэтому первое, что предпринял Вадим, это дал задание молодому сотруднику Чирикову следить за господином Симонсом с утра до вечера, фиксируя все его связи и случайные контакты, вплоть до кивка головой встречному прохожему. Сказывалась черта бывшего следователя: никому из подозреваемых не верить. Хотя при здравом анализе имеющихся данных он понимал: русский иностранец чист, и алиби у него твердое. Да и зачем ему такой риск: нанимать для расследования того, кто его же, Симонса, подозревает в первую очередь?
Как бы невзначай Вадим встретился со Жмуркиным в прокуратуре и выведал, что Юрий Львович благополучно похерил дачное преступление, а из свидетелей допросил одну лишь Клавдию Михайловну Кашкину, ту самую, что изредка баловала брата и сестру Зверевых парным молочком. К ней-то и направился Карнаухов.
Дачный дом Зверевых стоял на отшибе, вдали от остальных изб, отгороженный от них легкой металлической сеткой и разросшейся на месте порушенной родовой усадьбы липовой рощицей, А домик Кашкиной был к нему самый ближний и единственный, из окна которого еще можно было наблюдать за деревянным особняком, где все и произошло. Но, к сожалению, милейшая Клавдия Михайловна в тот злополучный день находилась допоздна в городе, у младшей дочери, успешно разродившейся, и ничего интересного не могла детективу сообщить: лишь первая зафиксировала трупы, даже в смерти прекрасные. В то, что сестра Жанна убила брата Ярослава, а после сама застрелилась, Кашкина отказывалась верить: «Эти интеллигентные молодое люди нежно относились друг к другу и умели, как никто из деревенских, радоваться жизни и любили ее во всех проявлениях». «Во всех – это как?» – Зацепился Карнаухов. Клавдия Михайловна старомодно зарделась: выпивали, дескать, с редкими гостями, веселились, танцевали, а гости все были чинные, с достатком, на красивых машинах, никого из них не заподозришь в нарушении закона.
Тогда сыщик упомянул Павла Пескова – его Кашкина тоже знала, но ничего плохого о нем не могла сказать, только выразила сожаление о его нелепой смерти Из перечисленных по внешним признакам гостей Вадима заинтересовала одна красивая избалованная дама средних лет: в пирушках она не участвовала, а появлялась лишь тогда, когда в доме находился только хозяин, Ярослав, относившийся к ней как к таинственной незнакомке. Она была в темной длиннополой шляпе, хотя и без траурных перьев, но наверняка дышала конкретными духами и старалась, чтобы никто из посторонних не видел ее, уходящей в вечерний туман, на иномарке. Глазастая Клавдия Михайловна однажды мимолетно «сфотографировала» ее с близкого расстояния – дамочка с глазами цвета аквамарина показалась ей знакомой и утром она вспомнила: она была женой одного из сыновей покойного хозяина усадьбы Бейсова, но только не народная артистка, которую знают все бабы близлежащих деревень. Однако Кашкина тут же оговорилась: Варвара Ивановна где-то пропадала целый год и, возможно, внешне изменилась, а та дамочка была в последний раз у господина Зверева не так давно, поэтому она, Кашкина, могла и ошибиться, не признать нынешнюю Самсонову.
В тот же день Карнаухов сумел незаметно заснять камерой мобильника, всех женщин усадьбы и показал фотки Клавдии Михайловне: она уверенно ткнула заскорузлым пальцем в симпатичную Ларису Бейсову. У сыщика даже от сердца отлегло: слава богу, Самсонова к этому непричастна. Итак, Лорхен – какая любопытная информация! И довольно правдивая: в последнее время, а именно со дня гибели Зверевых, жена Алекса являлась в столовую сама не своя, как ни старалась делать вид, что все у нее в порядке. Забавно, что следователь Жмуркин этой важной зацепкой пренебрег, хотя оно и понятно: его интересовали только подозрительные гости-мужчины, возможные убийцы, а их, к счастью для него, не было, кроме Паши Пескова, но он погиб раньше, Максима Ивановича Симонса Кашкина почему-то ни разу не зафиксировала, только его броскую иномарку – как ему удавалось проскочить в дом и выйти из него незамеченным, оставалось искусством, достойным агента ЦРУ.
Теперь дело было за малым: разговорить госпожу Лорхен и при этом не получить по морде. В предчувствии такой перспективы сыщик откладывал встречу на некий благоприятный день, пока однажды не решился: сейчас или никогда. Настроение у Лорхен после удачно фаршированного перца, вроде бы тоже наметилось подходящее: мучительно-элегическое, отстраненное, почти трагическое, как перед принятием смертельной дозы снотворного. Карнаухов мягко причалил к ней на террасе, где она курила длинную пахитоску, пожирая сиреневую даль тоскливым взором. Слегка заикаясь, попросил разрешения поговорить об очень важных вещах, касающихся их общих знакомых. Ухоженные, тонко выщипанные брови Ларисы Бейсовой удивленно приподнялись. Но томные, грустные глаза не выказали былого отчуждения, смешанного с презрением к мужиковатому адвокату Самсоновой. Словно смирившись со всем, что с нею происходит и еще произойдет, Лорхен скептически оглядела крепкую фигуру детектива и неожиданно предложила пройтись по саду, чтобы снять охватившее ее лирическое напряжение. Она как будто догадалась, о каком знакомом пойдет речь. Сейчас ей хотелось скрасить этот уныло-печальный вечер хотя бы прогулкой с хамоватым сыщиком, лишь бы не с супругом Алексом, особенно раздражавшим ее в последние дни.
От сада уже не пахло раем, как в середине мая, но приятный аромат свежей зелени и прошлогодних листьев еще волновал воображение. Они пошли по тополиной аллейке мимо стоявшей чуть в глубине ромашково-белой беседки, где о чем-то шептались Наташа и ванечка. Хотели посидеть на желтой скамейке под раскидистой ветлой, но Лорхен передумала, убоявшись нечаянных и болезненных воспоминаний, связанных с чем-то романтическим и навек утраченным. Предложила обосноваться на сосновых лавках за дубовым столом под мрачноватой крышей мангала, где еще не выветрился дух древесного угля и жареной баранины. Она опять закурила пахитоску, выпустила узкую стрелку дыма сквозь презрительно сжатые губки и со скорбным вздохом уставилась на Карнаухова: мол, задавай свои глупые вопросы, мужичище-деревенщина. Лорхен втайне, как на заре туманной юности, очень хотелось оставаться прежней кокоткой и пудрить себе же самой мозги: незнакомый мужчина к ней пристает, вешает лапшу насчет общих знакомых, а она, бедная, не знает, что делать; друг это судьба в образе чудовища, да и терять ей уже нечего, но прозондировать его на всякий случай надо.
Карнаухову эти тонкости были по барабану, но и пренебречь ими он тоже не мог. Начал с того, что его профессия сродни духовному исповеднику: все чужие тайны, вплоть до интимных, умирают в нем безвозвратно, но сквозь них должны прорасти зеленые побеги Истины, от имени которой осуществляется справедливое наказание за преступление. Поэтому с ее, Ларисы Геннадьевны, помощью, по просьбе лучшего друга жертвы злодеяния, он обязан найти убийцу Жанны и Ярослава Зверевых, только не надо делать вид, что вы не знакомы с ними, есть серьезные свидетели…
– А я и не делаю, – у Лорхен трагически надломились пунцовые губы. – Просто я поверила официальной версии. Сестренка Славы, Жанна, девушка с характером, красивый чемоданчик с двойным дном, где спрятан динамит. Она могла грохнуть братца. Только во имя чего или кого? До сих пор не пойму. Не из-за обормота же Паши Пескова. Думаю, вы более правы. Дело явно пахнет керосином, – Лорхен неожиданно испугалась. – Но чем я могу вам помочь? Или вы подозреваете меня? У вас, Вадим Петрович, есть такой пунктик: всех подряд выбраковывать… Вон сколько дохлых собак на мою сестру навешали. Ладно хоть извинились потом.
– Грешен не так я, как моя профессия, – смутился Карнаухов. – Но вас я пока ни в чем не подозреваю. Иначе бы потребовал ваших показаний, а не просил помощи. Я знаю о ваших красивых романтических отношениях с Ярославом. Как вы встретились? Это очень важно. Но не подумайте, что это я из пошлого мещанского любопытства…
Тут Карнаухов попал в яблочко. Наивная восприимчивая Лорхен безоговорочно убедилась, что их мимолетная связь со Зверевым была в точности такой, как ее замечательно определил мужиковатый детектив. Даже сердце томительно зачастило, а глаза невольно увлажнились. Да-да, восторженно повторила она про себя: именно красивые и романтические. Теперь ей будет о чем вспоминать.

2. Принц на роскошном джипе
Все ту неделю, которая предшествовала их встрече, Лорхен изнывала от желания каких-нибудь перемен в жизни, серой и скучной, как осенняя мгла над рекой. А еще пустой и монотонной до сердечной изжоги, до тихого вопля отчаяния: пошли мне, Всевышний, любви, хотя бы самой маленькой и случайной! Она понимала, что пока будет пленницей этой проклятой усадьбы, невозможно надеяться не только на появление Принца, но даже на завалященького любовника из местных мужланов. Теперь она ругала себя, что наплевательски отнеслась к своему образованию: дескать, знакомые герлы и без дипломов купаются в роскоши, прицельно захомутав новых буржуев. Ей тоже подфартило: Алекс был из богатой семьи, известной всему городу, и сейчас зарабатывал приличные бабки на своем спиртзаводе.
Одно время Лорхен тоже трудилась: была блатной секретаршей у старых консервативных начальников, так как молодые деятели провинциального бизнеса предпочитали девушек до 25 лет с ногами от плеч. А Лорхен к тому же страдала мечтательной рассеянностью и весьма посредственным знанием компьютера. На более интересные места у нее просто не хватало мозгов, недостаток которых Не могли компенсировать ни, смазливая мордашка, ни готовность покорно любить своих руководителей. Но от последней связи со стариканом-шефом ее так замутило, что она тут же уволилась и о работе больше не помышляла, вспоминая обезьянью задницу босса. Неожиданно вспыхнувшей в жене страсти к домашнему быту Алекс был даже доволен. Лорхен полагала, что семейные заботы, родная природа и модное сибаритство развлекут ее как новоявленную помещицу из старинного дворянского гнезда.
Но приятного отдыха не получилось – он превратился в некое отбывание тюремного срока на зеленой зоне со; всеми удобствами. Ни чтение любовных романов, ни бесконечные телесериалы о гламурной жизни героев, ни изысканная кулинария и садовые прогулки подлунной не избавляли от скуки и пустоты, от унылого сознания своего одиночества. Только теперь она поняла смысловую разницу между жизнью и существованием. Однако сильней всего ей хотелось не обретения какого-то высшего смысла – тьфу на него! – а самой обыкновенной душевной любви. Простенькой и сердечной, влюбленности: немного приятного секса и море теплоты, внимания и нежности. В сущности, ничего такого у нее по-настоящему не было: больше сама раздавала себя налево и направо, чем брала у других, как большинство подруг.
А что же было и есть? Сперва у них с Алексом проклюнулось нечто вроде пушистого цыпленка счастья: Сашка не надоедал постельными выкрутасами, от которых уже тошнило, а старался разнообразить их отношения в плане опять же душевном: веселые пикники, культпоходы в театр и в музеи, заводной хмель провинциальных тусовок и презентаций. Но постепенно муженек-аккуратист, есопомис мап, превратился в жалкое подобие, мещанина во дворянстве.
Иногда ей приходило в голову, что лучше бы Сашка пил или изменял ей, как братец Лелик. Пусть скандалы и ссоры, пускай горючие бабьи слезы, но это хоть какое-то семейное ноу-хау, а не ледяная королева Скука. Добропорядочный трезвый супружник целый день торчал на заводе, а дома все его разговоры опять сводились к работе, к новому генеральному директору, уволившему кучу старых кадров. Хотя бы приобнял, скотина, как раньше, чмокнул в щечку или хлопнул по заднице с игривым намеком на рекламный девиз: бери от жизни все. Где там! Запрется в своей комнате-батискафе, удрюпается на диван с кипой газет или уткнется в монитор компьютера. А раз в месяц, разомлев от деревенской бани, выстроенной покойным свекром возле пруда, противно и смущенно ухмыляясь, прошмыгнет к ней в спальню, чтобы исполнить супружеский долг и укрепить здоровье, – в каком-то журнале вычитал, после мучительных минут постельной возни т затрубит слоном и, зевая, прощально зашуршит по ковру мохнатыми тапочками: завтра, Ларочка, бешеный день, надо подстегнуть паблик рилейшнз дочернего предприятия. А ей только сейчас и захочется простой женской ласки, куда уж там до египетских страстей.
И вот однажды на пустынном горизонте местного безмужичья возникла фетровая шляпа Принца. Но сперва – его машина. В тот день Лорхен поехала в город за покупками. Погруженная в свои мелкие заботы, как бы чего не забыть из продуктов, она вскользь заметила, как на выезде из села за ее жучком-иномаркой палевого цвета последовал пепельный джип «тойота-ленд-крузер», словно поджидавший ее возле остановки автобуса. На парковочной площадке городского рынка джип вырулил впритык с машиной Лорхен. Из благоухающего салона вышел высокий стройный мэн в шляпе киношного Зорро, поймал в сачок ее затрепетавший взгляд бабочки и окончательно сразил улыбкой остепенившегося гангстера. Не успела она заполнить корзинку фруктами и зеленью, как он снова очутился рядом с ней, будто пластиковый мачо на экране игрового автомата, и любезно предложил свою помощь носильщика.
Пока они бродили между торговыми рядами, Лорхен успела узнать, что зовут его Ярослав, он предприниматель и поклонник красивых женщин бальзаковского возраста, которые в отличие от покладистых соплюшек умеют понять его сложную душу и дорожить каждой минутой любви. Принц знал, как с ней разговаривать: на языке продвинутого учителя физкультуры, без всякой зауми, но и без грубых пошлостей. И от того что он так метко и без напряга вписался в короткую волну ее бесхитростного мира, Слава показался идеалом современного мужчины и легко забаррикадировал все входы и выходы ее ликующего сердца. Но еще на рынке она боялась, как бы в постели Принц не растерял все свои благородные качества и не выставил ее фригидной, как бывало не раз. Но он сумел деревянную кровать на своей даче превратить в непобедимую подлодку, виртуозно штурмующую море среди дрейфующих опасных льдин. Лорхен, конечно, не сказала напрямую Карнаухову, что Зверев был прекрасным любовником, но детектив и так понял. Однако в том, что Ярослав пошел на сближение с невесткой А.М. Бейсова не ради очередного коитуса, а с другой, более шкурной целью, он тоже не сомневался. Но вызвать Ларису на более глубокую откровенность было нелегко. Легкий запах шашлычного мяса, которым был пропитан вечерний мангал, замкнул ее память на своем, еще не отболевшем: Ярик тоже умел превосходно готовить шашлыки. Вадим опять начал с того, что настоящего мужчину Ярослава Зверева все равно не вернуть и поэтому вряд ли сиятельный покойник будет в обиде на нее за ту благую исповедь, которая поможет успешному поиску его убийцы, а вот умолчание преступно и глупо.
Конечно, воспрянувшая Лорхен сперва не понимала, за что ей привалил этот фарт судьбы. Но все же была и не такой простушкой, чтобы не знать главный принцип текущей действительности: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Уж она-то его знала еще с ветреной юности и неплохо на нем зарабатывала. Но в сладком чаду последней любовной авантюры как-то подзабыла об этом. А вспомнила, когда была уже готова на всё ради Принца. Однажды, после яркой любовной вспышки, Ярослав попросил Ларису об одном одолжении: он-де страстный коллекционер старинных карт, планов-схем и военных чертежей, а у ее знаменитого свекра имеется, по его сведениям, один подробный планчик родовой усадьбы в ее дореволюционном варианте: сей же ветхий папирус Альберт Михайлович смандаринил из областного архива и сейчас ему совсем не нужен, поэтому не могла бы она ответно стибрить его из кабинета покойника и продать ему за приличный куш. Все еще изнемогая от сошедшего на нее с небес восхитительного оргазма, Лорхен промяукала утомленным голоском, что для него она выкрадет любую секретную карту из Генерального штаба ВС России и отдаст ему бесплатно. Шутка была удачной, и они оба от души посмеялись.
На другой день, обнаружив, что ключи от кабинета старика Бейсова куда-то пропали, Лорхен предложила мужу взломать дверь и пошевыряться в тайниках покойного отца: не исключено, что именно там он спрятал исчезнувшую с банковского счета валюту. Алекс поделился затеей с братом, и того она тоже вдохновила, как и его супругу Полину. Когда завхоз с профессиональной сноровкой открыл непростой замок, а затем площадь кабинета разбили по секторам для шмона, Лорхен выбрала самый вероятный для ее цели сектор: огромный письменный стол со множеством секретных ящичков, некоторые из которых пришлось тоже вскрыть. В пахучих залежах стола, в толстой папочке на дне правой тумбы, она и нашла то, о чем просил ее любимый. На радостях, вместо обещанных баксов, Принц подарил ей симпатичное золотое колечко.
Убедившись, что невестка врага вся его с потрохами, Ярослав решился поручить ей главное задание. Дело в том, приступил он с туманным предисловием от третьего лица, вышагивая журавлем в своем коротком мохеровом халате, что у нас имеется еще одна страстишка: собирание «черных досок», то есть допотопных бесхозных иконок, а одна из них, изготовленная по легенде из иерусалимского кипариса родоначальником нашего рода, была спрятана где-то в Бесовской усадьбе нашим знатным потомком в начале революции. В общем-то пустячок, обыкновенная полусгнившая деревяшка, но она дорога как семейная реликвия, как материнская ладанка-оберег, не имеющая к племени Бейсовых никакого отношения. И посему, Ларочка-гагарочка, ты должна постараться помочь нам обрести, наконец, данную фамильную святыню. Разве могла отказать такому заядлому коллекционеру-идеалисту преданная любовница? В конце растроганный Ярик вручил ей маленький компактный приборчик импортного производства, с наушниками и антенной, способный даже в толще Иерихонских стен выявить импульсы спрятанных драгоценностей. На задание надо выходить после того, как все домочадцы уснут, и приниматься за прослушку древних кирпичей в районе квадрата столовая-гостиная, где век назад был старинный камин, разрушенный после превращения усадьбы в лучшую психушку региона. На том месте, где загорится лампочка, нужно обязательно поставить карандашом небольшой крестик и хорошо запомнить его.
Когда усадьба затихла и только Байкал издавал вой, от которого стыла кровь, Лорхен надела мягкие тапочки, отороченные заячьим мехом, а на голое тело накинула темную ночную сорочку с черными чулками, чтобы слиться с темнотой. Прощупывать стены начала с тою места, где торчала возле дверей в столовую пальма в деревянной кадушке. Под таинственные шорохи спящего дома, при тусклом свете желчной луны и одинокого фонаря в центре усадьбы чуткий приборчик легко скользил божьей коровкой по белой стене. Наконец в наушниках что-то пискнуло, как сигнал из космоса. Лорхен замерла, вытерла пот с бровей, затем черным карандашом поставила крестик напротив небольшой картины Врубеля «Пан». Ей вдруг почудилось, что картина покачнулась от легкого ветерка, подувшего в разных концов спящего дома. Зябкий сквознячок повеял и в душу Лорхен. Она тесно прижалась спиной к ледяной кладке и явственно услышала, как скрипнула правая коридорная дверь, затем раздались шаркающие шаги и в проеме возникла смутная фигура… покойного свекра.
На расплывчатом лице высветились блеклые рачьи глаза, а на крупной голове вздыбилась львиная грива седых волос, которая вдруг начала осыпаться, облетать осенней ромашкой и превратилась в лысого бородатого господина. От его мертвецкой усмешки, от неозвученного, но вложенного в ее уши упрека: «Не шали, детка!» и угрожающего покачивания пальцем, смертельно напуганная Лорхен тонко вскрикнула и потеряла сознание.
Когда через минуту пришла в себя, кругом стояла ватная тишина. Даже Байкал дремал в своей будке. Лариса вскочила с пола и бросилась в комнату. Но на полпути нашла в себе силы вернуться за ценным приборчиком, который Ярослав велел беречь, как зеницу ока. Обшарила весь коридор, однако датчика нигде не оказалось, будто его слямзило привидение.
А утром, перед завтраком, она обследовала глазами каждый сантиметр площади стены напротив картины Врубеля, но крестика не заметила, словно его стерли. Или грифель такой слабенький был, что его линии впитала за ночь водоэмульсионка?
Во время встречи в деревенском особняке Ярослав Зверев не знал радоваться ли ему от того, что рассказала Лариса, то есть верить ли в обнаруженную ею заветную добычу, или вообще усомниться в здравом рассудке впечатлительной любовницы, которая божилась, что видела наяву двуликое привидение так же четко, как сейчас видит его. А может, она сочинила эту байку нарочно, чтобы списать на призрак пропажу дорогого прибора? Но не могла же она сама его умыкнуть. А вдруг допетрила о реальной стоимости иконы и теперь ведет двойную игру? Этому можно приписать и выдуманное исчезновение карандашного крестика. Но зачем ей тогда было упоминать о находке вообще? Чтобы придать больше достоверности, а пискнуло в наушниках совсем в другом месте? Впрочем, вряд ли эта романтичная шлюшка способна на такую крутизну. Больше верится в то, что обнаружен тайник, где, скорей всего, спрятана одна из древнейших и оригинальнейших икон России, как уверяет хитромудрый дядя Макс. Хорошо бы самому проверить и убедиться, а уж потом запускать подготовленного Пашу Пескова, который делал успешные шаги по внедрению в семью Бейсовых при помощи сентиментальной дочери покойного хозяина.
Однако все разрешилось, когда на следующее утро Лорхен обнаружила на той же стене еле заметные линии крестика, и Ярослав решил рискнуть. Втайне от американского дядюшки, который хотел их руками достать каштаны из огня. Опять была задействована Лара. Ночью по стремянке она поднялась к люстре, висевшей в столовой, и слегка вывернула из цоколей все пять лампочек в изящных плафонах. А утром демонстративно щелкнула выключателем – света не было. И при всех по мобильному телефону вызвала электриков; Тотчас явились переодетые Ярослав и Павел, нацепившие для пущей маскировки разноцветные парики и темные очки. Тогда еще не было ни Самсоновой, ни Карнаухова, ни дворецкого Земскова, которые могли бы их раскусить. Риск оправдался. Братья Бейсовы ничего не заподозрили и поверили фальшивым спецам, которые обнаружили серьезное замыкание в электропроводке, требующее глубокого бурения стены. Паша Песков усердно проковырял кладку и наткнулся на небольшой квадратный предмет, обернутый в ветхую телячью кожу. Ярослав жадно схватил находку и быстро сунул ее в брезентовую сумку, так как возле чих нахально крутилась любопытная девчонка Лиза. Пока Десков заделывал дыру, Ярослав скоренько завернул лампочки до контакта в цоколях, зажег свет, а потом «электрики» заторопились из усадьбы под нарочито благодарные возгласы довольной Лорхен.
За первыми же кустами дикого шиповника Ярослав сорвал бечевки с телячьей кожи и развернул ее – это была другая икона, довольно простая, хотя и вековой давности, беглого трехцветного ходеповского письма, с серебряным окладом. Большого дохода она не сулила. Видимо, ее вложили в тайник вместе с главной, которую уже изъяли. Наверняка это сделал старик Бейсов. Только почему об этом никому не ведомо? Такого быть не может – хоть одно словечко, но обязательно должно всплыть из омута всеобщего умолчания. Возможно, эти иконы нарочно прятали в разных местах, чтобы запутать чужих кладоискателей. А явление двуликого призрака, словно бы препятствовавшего поискам Ларисы, – к чему оно?
Детектив Карнаухов внимательно выслушал Ларису Бейсову. Кое-что уже выстраивалось в голове логической цепочкой. Но все портило это дурацкое привидение, особенно его двуликость, перечеркивавшая любую логику. Интуитивно Вадим вдруг ощутил, что именно в этом парадоксе и скрывается загадка преступления. Но тут же пристыдил себя за неприличный мистицизм.
– Скажите, Лариса, а Ярослав при вас не упоминал некоего Илью Сергеевича или Максима Ивановича? – Поинтересовался он.
– Нет, – уверенно ответила Лорхен. – Об этих мужчинах я ничего не слышала. Я и Славину сестру видела мельком. Мы были всегда без посторонних. Он очень заботился о моем инкогнито, – она сглотнула сухой ком в горле, сморщила носик и в очередном приступе тоски заспешила в усадебный дом.

21. КТО ЖИВЕТ ПОД ЛУНОЙ В ТИХОЙ ЗАВОДИ?
В тот день, после обеда, она обморочно ухнула в сон, и это было неспроста. Во сне явился посланник Головы и провозгласил, что она получила то, что просила, исполнила предначертанное, но три в одном не могут совмещаться, и теперь она должна возвратиться к себе, для чего ей надо быть на месте до полуночи. Она заметалась в почужевшем теле, как в доме, в который попала случайно, натыкаясь на незнакомые вещи. Нарочито сухо попрощалась с Ванечкой после ужина, чтобы заранее избавиться от остроты женской привязанности в арендованном сердце. Она без всякого сожаления забудет эту бренную человеческую мелочевку: Славу, деньги, роскошь, но Ванечку – никогда. Тем более что за ним, судя по всему, скрывался ее Единственный, ее Князь. Уж лучше бы Хозяин лишил ее и этой памяти, как было со Святозаром после его смерти. О, проклятое бессмертие избранных, заполненное болью бесконечных утрат! Вся душа ее исстрадалась, пока прощалась с Ваней в зимней оранжерее флигеля. Он, бедняжка, никак не мог понять, что ему внушает тетя Варя, плотью которой он жаждал еще раз насладиться. Видел бы он, какое у нее было тело полвека назад, изваял бы в дереве непременно. Ведь оно принадлежало царице подводного царства. И она бы охотно пребывала в нем до сих пор, кабы не высшее повеление воплотиться в тельце некрещеной девочки, нахлебавшейся воды в реке из-за судорог в ногах. Девчонка могла стать прекрасной мавкой, которая бы до смерти заласкивала мужиков. Но ей была уготована другая судьба. Утонуть ей не дали тем вечером. Случилось это в русальную, после праздника Святой Троицы, неделю, нареченную семицкой или клечальной субботой, когда в старину запрещалось не только купаться, но и работать в поле, даже подметать пол в доме. А девчонка любила вечерние заплывы на реке, ее уже давно заприметили кому это надо было.
Самая злокозненная из окружения царицы и ее верная помощница Лоббаста, жившая в камышах, положила легкое тельце девочки на древний валун, служивший Старшиной природных духов в округе и напоминавший смертный одр или языческий жертвенник. Затем под чудное пение наяд, сияя лунной наготой телесного совершенства, главная из ундин вышла на берег, поклонилась-поцеловала священный камень, легла-обняла неподвижную девчонку, в которой еще теплилась жизнь, и вскоре, когда валун засеребрился светом Селены, перетекла в нее вместе с дыханием через рот – нечто подобное делают земные спасатели с теми, кто едва не утонул. (Вспомним также книгу «Бытие»: и вдунул в лице его дыхание жизни…») Великолепное тело речной царицы, отсвечивавшее атласной молочной белизной, Лоббаста унесла в воду и передала берегиням, а те – на хранение своему повелителю, водяному, который поступит с ним по-своему усмотрению: возможно, отдаст какой-нибудь новой царице, особо к нему приближенной. Ведь блат – он и под водой блат.
Через несколько минут после обыкновенного чуда на каменном темени Головы очнулась бедовая девчонка Варя. Она здорово испугалась, что уже ночь, а дома ее ждут, и побежала в деревню. К счастью, безалаберная мать уже похрапывала на железной кровати с панцирной сеткой после дешевого вина и таких же ласк своего бугая-сожителя. Бабушка-знахарка для порядка отругала внучку, а затем поблагодарила Создателя за ее возвращение, в которое уже не верило ее вещуньино сердце. Она заглянула девочке в зеленовато-багульные глаза и повела по-собачьи носом: «От тебя, Варюха-горюха, пахнет речными водорослями и тиной. Ты стала какая-то другая. Но это тебя не испортило, а даже наоборот…»
На следующий день эти внутренние изменения Вари заметили не только мама и отчим, но и в школе. Как ни странно, ее новый характер многим понравился. Особенно бабушке, которая перед смертью крепко сдавила внучкину руку и успела передать ей свою нездешнюю силу, в которой внучка, впрочем, уже не нуждалась. Мама тоже сперва не могла нарадоваться: в прежней Варе, тихой и мечтательной, было слишком много от отца-сочинителя, совершенно не умевшего жить в реальных обстоятельствах, и это ее раздражало, зато новая Варька была задиристой юлой, которую боялись даже деревенские хулиганы.
И вот пришла пора возвращаться в свою стихию, которую она добровольно когда-то выбрала при содействии камня. Когда в селении прокричал второй петух, а в лесу – старый филин, она была возле Головы, чей сократовский лоб уже фосфороцестировал во мгле. Соскочила с лошади, поклонилась на все четыре стороны, потом возлегла на заповедный валун и вознесла древнее заклинание: «Ты и мал, бел-горюч камень Алатырь изначальный, но ты и велик бесконечно, сила в тебе волшебная, из твоих искр, высекаемых Сварогом, рождаются сами боги, из-под тебя вытекают реки, на тебе устроена огнепалимая баня, верни меня, батюшко, к истоку». В это время старые подруги бывшей царицы уже вынесли из речной глубины ее новое тело, будто вылепленное из первого снега и принадлежавшее еще недавно городской красавице-манекенщице, утонувшей вчера, ибо прежняя царская плоть находилась ныне в употреблении, и торжественно возложили на овальную плоскость Головы рядом с другим телом. Внутри камня, между тем, будто зажглась матовая лампочка, излучавшая не только свет, но и силу. Та, которую все величали народной артисткой Самсоновой, тесно покрыла влажную плоть, крепко прижалась горячими губами к холодному рту бывшей топ-модели и с помощью того же Старшины легко перетекла во внутрь пустого биоробота, как вода из целебного источника перетекает в старинный кувшин с узким горлышком. И стала утопленница душою живою. А потом два тела лежали неподвижно на светящемся плафоне Головы, пока искра настоящей жизни не вспыхнула в них, высеченная из чудо-камня.
Первой поднялась начальница наяд местной заводи – кожа ее шелковисто переливалась тугими лепестками белой розы, по плечам до пояса струились прямые волосы, будто ветви плакучей ивы под водой, а на месте глаз вспыхивали ночные звезды под разлетными бровями. На волне завораживающего, как у сирен, пения подруг она прошествовала к воде, отпустила свиту в глубину, а сама спряталась у Лоббасты в камышах, предчувствуя появление того, на кого хотелось взглянуть в последний, возможно, раз. А пока с грустной улыбкой наблюдала за хозяйкой оставленного тела: Варя-аборигенка наконец очнулась и сползла с камня, затем, пугливо озираясь и ничего не понимая, увидела Звездочку, которая радостно прогарцевала к ней и о многом напомнила воскресшему самосознанию. Дрожа от страха, будто заново родившись, она неуклюже вскарабкалась в седло, обняла за шею лошадь, чтобы не свалиться, и Звездочка бесшумной рысью понесла ее в усадьбу. Впервые бывшая артистка ощутила укол темной зависти.
Тотчас появился долгожданный мальчик на вороном коне. Стоило ей посмотреть на его бледное растерянное лицо, слегка напомнившее другое, многовековой давности, как она почувствовала острое желание утащить его с собой на глубину вопреки запрету Старшины. Из груди невольно вырвался некий клич или имя, взгляд напитался гипнотической силой, а в движениях проснулась прежняя кошачья грация, с которой мавки ловили человеческие мышки. И уже казалось, что ее проступок сойдет с рук и никто не узнает, что они снова вместе, до скончания земных времен, но проклятый жеребец прыгнул в воду и едва не зашиб ее копытом. Лишь потом, на дне, возле заброшенной мельницы у старой запруды, она поняла, что это всесильный Голова сумел зарядить тупого жеребца своим негодующим импульсом и подвигнуть его на такой бросок. Но самым огорчительным было не это: почему-то дух камня не заволок речным туманом ее память, которая теперь станет мучительней любой физической боли. Видимо, ее дальнейшему забвению помешал Ваня своим неожиданным и несвоевременным появлением. Даже Голова не смог его предупредить, а лишь почуял мальчишку за версту и срочно прервал свое колдовство. Но тогда выходит, что и Варя-аборигенка будет все помнить, несчастная?

23. ВОЗВРАЩЕНИЕ НАСТОЯЩЕЙ ВАРВАРЫ
1. Прощай бабкина сила
Внутреннее состояние Вари Самсоновой, уроженки деревни Зверевка, после того, как она сползла с древнего камня вслед за невидимой «квартирантки», арендовавшей ее плоть, уместно сравнить с состоянием человека, пережившего клиническую смерть. Можно лишь догадываться, какие чувства испытывала Варвара-первая, проспавшая по сути в собственном теле четверть века, словно зародыш в чреве матери.
Тело продолжало бодрствовать вместе о сознанием независимо от нее самой, а ее существование скользило по тонкой грани яви и сна, разума и безумия, не в силах ни на чем закрепиться, как зыбкий предутренний свет в полутьме.
Она медленно подключалась к тому сознанию, которым до этого владела «квартирантка», а также к ее памяти, без которой невозможно было существовать в новых обстоятельствах. Поэтому, увидев себя в зеркале, невольно вскрикнула от изумления: как быстро она повзрослела! Посмотрели бы на нее одноклассники! Собой осталась довольна. Раздосадовала лишь надпись, сделанная красной губной помадой: Светозар + Улита + Снальта. От этой абракадабры сразу разболелась голова. Не долго думая, Варя-1 стерла тряпочкой странные имена, которые когда-то слышала сквозь сон, и легла спать. Заснула мгновенно. Из привычного беспамятстве ее вытащил какой-то мальчишка и едва не сделал заикой. От сильного испуга она вдруг вспомнила, как большой вонючий мужик однажды сделал ей больно, и схватила рефлекторно с туалетного столика острую пилочку для ногтей. По глазам подростка Варвара-первая поняла, что он жаждет ее тела, соблазненный «квартиранткой», змеей подколодной. Память перестала пробуксовывать и ее туманные ячейки начали заполняться, как пчелиные соты – медом.
Прогнав влюбленного сопляка, Варя-1 долго не могла заснуть. Значит, во многом, если не во всем, виноват этот гребаный камень, о котором столько сказочного говорила ее бабушка-знахарка. Вспомнив бабулю, Варвара тотчас ощутила в себе ее силу и ее магические знания. Она посмотрела на часы: до третьих петухов еще было время. В окно светила круглая луна с дрожащим ободком, во дворах тоскливо брехали сельские псы. Веря-1 побрела в ванную, налила горячей воды и отыскала в металлическом шкафчике на стене множество засушенных диких трав – это ее не удивило и не обрадовало, а лишь успокоило. О постороннем она не думала. Выбрала по запаху то, что запомнилось-передалось от бабки, и ладонями крепко растерла сухие стебли над водой. Обжигаясь, размешала коричневатый настой руками, против часовой стрелки, шепча старинный заговор, добавила холодной воды, постояла нагая в потоке лунного света в охранном круге, начертанном на полу детским мелком, и принялась за таинство омовения.
Первые три минуты просто лежала в воде – за это время они привыкали друг к другу, особенно вода – к телу, считывая информацию ее биополя. Варя сумела подавить в себе очнувшийся страх перед водой. Следующие шесть минут посвятила чтению заговоров – при живой бабке не могла их запомнить, но сейчас они вдруг всплыли из глубины, как древесные топляки со дна: «Священной водой обливаюсь, от беспамятства избавляюсь, приди через ворота, через дверь, через светлое окно, поселись в душе моей, в голове моей и в жилище моем; как священная вода течет, так память ко мне идет». С отключенным сознанием шептала древние заклинания, сосредоточившись только на них. После того, как в конечные три минуты вода впитала в себя оставшуюся негативную информацию, Варя слила воду, зажгла свечку в бронзовом канделябре и надела чистую шелковую рубаху, висевшую на спинке стула. Потом возле иконки прочитала вечернюю молитву и потушила свечку. Едва ее тело коснулось простыни, как вся она погрузилась в глубокий омут сна.
Но это был не просто сон, а – рискну предположить – некое ускоренное повторение жизни, пройденной в забвении, прокрученный назад большой кусок кинопленки, где некоторые кадры были нарочно стерты. Кем? Думается, все тем же древним камнем – он сумел войти в контакт с Варей-1, настроился на волну ее скромной магической силы, доставшейся от бабки, и помог обрести то, что она просила. Но в конце внушил суровую мысль, с которой Варвара-аборигенка проснулась: за принятие рискованного самостоятельного решения она лишается силы полевых духов, ибо Хозяину нужен не еще один плохонький экстрасенс, каких тысячи по стране, а нормальная здоровая баба славянских корней, способная выносить такой же здоровый плод, и не ее ума дело, для какой цели она предназначена. Варя-1 ничего не поняла и посчитала внушенное ей сонным бредом.
Её уже не тянуло к заветному камню – она от него перестала зависеть напрямую, потому что больше в него не верила. Точнее, боялась и даже стеснялась верить, так как ей пришлось бы признать, что некто руководил ее действиями внутри нее самой все эти годы. Пускай, например, она ненавидела отчима, желала ему самого плохого, но не смогла бы уничтожить его таким образом. Как и актера Жиркова. В конце мучительных размышлений она постаралась убедить себя, что ничего из прошлых мерзостей не было вообще – они ей приснились во время «спячки», она их придумала в минуты дремотного бодрствования. Но ведь мальчишка-то, Ваня Бейсов, реален, не придуман, и она не забыла его ласки и то жгучее наслаждение, которое он, не зная, приносил им двоим: ей, Варе-1, и Варе-2, «квартирантке». Но сейчас он просто стал противен, как постыдное напоминание о невольном грехе. Надо отшивать этого нахального тинэйджера, которого Варвара-вторая предпочитала солидным приятным мужчинам, вроде Олега Бейсова или следователя Карнаухова.
Ей, Варе-1, все время приходилось уступать порочной самозванке, поскольку даже бабушкины чары были против нее бессильны. Она постоянно загоняла аборигенку в сердечные углы и подвалы, как амазонка-воительница. Сейчас Варя-1 вспомнила, что всегда пыталась протестовать, когда дикарка выкидывала свои бесовские коленца, но ее возмущенный голосок, который «квартирантка» принимала за голос совести, был настолько робкий, что она сама его почти не слышала. Хотя исподволь мешала захватчице развернуться в полную силу, особенно в постели с мужчинами: Варе-1 было до того противно и неловко созерцать глазами оккупантки эти Вальпургиевы ночи, что ее комплексы передавались вавилонской блуднице и та не получала от секса никакого удовольствия. Но иногда между ними наступало перемирие, некий паритет и душевная гармония – то были лучшие минуты в их совместном бытии, дружное сосуществование двух разных систем. Аборигенке они хорошо запомнились. Им тогда все удавалось, особенно на сцене. А еще было чудесно в сумасшедшем доме: Варя-1 часто покоряла воинственную амазонку, подчиняла себе, внушала, что делать в данных обстоятельствах и понапрасну не дергаться. Многому они научились друг у друга.
Так может быть, и матерью правила какая-нибудь «оккупантка», подумалось исконной Варваре, когда она вернулась мыслями к детству. Как можно было после отца врюхаться в этого подлого бычару, натурального бандита-мультиплета?! Неужели только потому, что кобель доставлял ей плотские наслаждения, а папка постоянно болел всеми болячками тюремных лагерей? Впрочем, не так все просто. Когда-то Варя-1 любила отца и сумела передать это светлое чувство своей «квартирантке». Или же оно было у них обоюдным, независимым? Но Варя-2 знала отца очень мало, хотя один год общения с ним ей казался за два, настолько отец сумел ее покорить. Однако сейчас повзрослевшая аборигенка начинала понимать маму: отец и впрямь был закоренелым неудачником, старомодным романтиком, наполненным женственным и почти материнским отношением к миру и к людям, даже к тем, кто его предавал, – отсюда, видимо, его сентиментальная набожность и преклонение перед кротостью Жениха-Христа. Неудивительно, что в глубине души мать презирала его, а чаще ненавидела, обзывая ничтожеством и слабаком, упрекала в том, что он сломал ей жизнь в этой дыре, чьи вонючие прелести он воспевал в розовых стишках, которые нигде не печатали, только в районной газетенке. Но вот что странно: тощего, слабовольного, больного отца никогда не захватывали никакие элементалы и монады, никакие нечистые энергетические сущности, никакие «квартиранты», как захватывали они большую часть человечества Отец всегда оставался самим собой и не сворачивал с избранного в юности пути. Как ему это удавалось? Впрочем, упрямо решила дочь, Варя-1, от этой его самостоятельности и непорочности толку все равно никакого не было: умер в нищете, в страданиях и в забвении, почти никем не понятый, считавшийся среди коллег бесталанным.
Выходит, что она, Варвара-первая, должна нынче не ругать свою летучую благодетельницу-захватчицу, Варвару-2, а едва ли не молиться на нее: ведь это она прославила ее фамилию и дала ей возможность купаться в роскоши, быть хозяйкой старинной дворянской усадьбы! Суметь бы вот только удержать такое богатство и приумножить его. При мысли об этом Варя-1 начинала испытывать холодный ползучий страх: она уже боялась остаться наедине с собой после долгих лет беззаботной «спячки». Найдутся ли в ней собственные силы, чтобы обрести такую же уверенность и независимость ни от кого? Или она снова желает быть униженной и оскорбленной? Нет-нет, испуганно замахала руками исконная Самсонова, ну ее к черту, эту нахальную оккупантку. Быть хозяйкой не только усадьбы, но и собственной судьбы, принадлежать своему, а не чужому выбору – это такой кайф, такое сладостное гордое сознание! Отныне она сама по себе, как кошка, и не желает быть ни рабой замшелого камня, хоть тресни он пополам, ни рабой слепого рока, ни лукавого беса, ни ангела, ни даже… В этом месте слегка зарвавшаяся от свободы Варя-1 поперхнулась прикусила на всякий случай язык. И тут же пустила прорвавшийся сквозь временную запруду поток своего сознания на Ваню Бейсова, внуке покойного супруга, земля ему пухом, знатный был господин и крепкий мужик во всем, не то, что папаня. Как его сейчас не хватает! Он бы наверняка ей помог, а уж она бы постаралась заменить ему развратную артистку: она ведь знает все ее приемчики и женские уловки. А этого мальчишку-резчика, возомнившего о себе черт знает что, будто он несравненный любовник, надо гнать от себя взашей: продолжать путаться с ним – это покрыть себя позором и опять впасть в постылую зависимость.
К тому же, он оказался сущим зверенышем – Варвара заметила в бинокль, как натурально по-волчьи сверкнули у него глаза в яме, где он решил подраться с братом Бобом, еще одним продвинутым молокососом и таким же одержимым, как китайский хунвэйбин. Варя-1, когда увидела дикий взгляд Ивана, ужаснулась внезапной трансформации, будто перед ней предстал оборотень-волчонок. Впрочем, подобные животные приступы случались и с «квартиранткой» и тогда Варя-1 чувствовала себя заложницей маньячки. Хорошо, что она твердо высказала свое «нет» этому школьнику, а то даже как-то неудобно перед его родителями. Впрочем, только перед отцом, весьма симпатичным, хотя и любвеобильным мужчиной. Но не перед его матерью – эта озлобленная фурия тоже возомнила себя жертвой искусства, богемной дамой, плюнуть бы ей в харю.
Воспоминание о театральном прошлом своей «квартирантки» сперва навеяли на Варю-1 сладкую эйфорию, затем обеспокоили, а уж после рассердили: почему эта взбалмошная ведьма поставила крест на своей карьере? Ведь народная артистка Самсонова пока еще на пике славы и в том благодатном сценическом возрасте, когда можно играть любые роли: и невинную Офелию, и злобную леди Макбет, а то и старуху Изергиль, если понадобится. Не продолжить ли ей путь к вершине славы? Тем более, что ничего другого она пока не умеет делать, а быть артисткой – не так уж трудно, дело наживное, любая женщина, в конце концов, артистка. Маяться же целыми днями от безделья в усадьбе – с ума можно сойти. И другую, упаси бог, амазонку накликать. Умна была подруга-невидимка, царственная самозванка, да не очень. Много было в ней романтической дури и поэтической ветрености. Необходимо ее ошибки исправить и предстать в новом имидже. Тьфу ты, сколько слов-паразитов успела нахвататься! Ласкающий свет рампы, восторги и аплодисменты зрителей, приятные штурмы борзописцев и папарацци – разве можно от всего этого так глупо отказаться? Ведь она, Варя-1, всегда в эти звездные часы восхищалась своей талантливой дублершей, гордилась ею как собой и – чего греха таить – порой так наивно сживалась с чужой славой в смутных проблесках самосознания, что считала ее своей и радостно хихикала в тайнике своего существа: “Ай, да Варька, ай, да сукина дочь!».

2. Поверженный Боб
Взвесив все за и против, Варя-1 решила рискнуть и позвонила в театр. Трубку сняла неувядаемая Софья Алексеевна, пророкотавшая басом морского волка-боцмана. Голос артистки Самсоновой она узнала сразу и выразила искреннее изумление, что кумир публики, народная Примадонна, так долго не появляется в родном храме Мельпомены. У вахтерши Варвара выведала, что в этом году у местного театра сорвались гастроли в Москву, и теперь главного режиссера Хмарского можно застать в кабинете в любое время. Но идти к главрежу она решила вместе с Карнауховым как со своим адвокатом – у него язык подвешенный и он сможет положительно воздействовать на гоношистого Хмарского, с которым у Вари-2 не сложились в свое время отношения. Вечером она зашла в комнату, где проживали Карнауховы, чтобы договориться с Вадимом насчет совместного посещения драмтеатра завтрашним утром. Но Наташа сказала, что папа срочно уехал в Пензу по делам своего сыскного бюро и когда явится – неизвестно. Она сидела за письменным столом в пестром халатике и читала «Войну и мир» Толстого, которого должны проходить в следующем классе. Самсонова бегло обиделась на детектива: мог бы и предупредить («совсем обнаглел адвокатишко»). Затем присела на бархатный пуфик в углу спальни. С улыбкой, демонстрирующей симпатию, пристально посмотрела на девушку, Наташа застенчиво запахнула халат на груди и машинально поправила каштановую прядь.
– Я тоже одно время папаню своего больше любила, чем мамашу, – оказала Самсонова и, не заметив легкого недоумения во взгляде Натальи, сочувственно вздохнула. – Маманю я возненавидела за гадского отчима, которого до гроба не забуду. Он сделал мне больно. Впрочем, не столько мне, как моему телу. Понимаешь?
– Родителей я люблю одинаково. И никому не отдаю предпочтения, – смешавшись, ответила девушка, не желая вдаваться в подробности прошлой боли Самсоновой. Она удивилась некорректности ее сообщения, словно кто-то тянул ее за язык. В последние несколько дней Варвара Ивановна многих ставила в тупик своими дурацкими вопросами и псевдонародными манерами-словечками, переходившими в элементарную бестактность. Казалось, она долго жила в лесу и отвыкла от цивилизации.
– А Ваньку, милая, держи на расстоянии. Остерегайся его и не очень доверяй, – скакнула вбок хозяйка. – Он еще тот жеребеночек. Себе на уме и брыкается. Я знаю, что говорю. Потому как ты мне нравишься, доча, и я хочу тебе добра. Мы, бабы, чаще всего обжигаемся в юности, а потом эти ожоги болят у нас до березки.
– Варвара Ивановна, только не надо на ночь читать мне лекцию. Иначе я не усну, – сказала Наташа с усмешкой, за которой скрывалось возмущение.
– Не серчай, детка. Со стороны всегда виднее, – великодушно ответила Самсонова и заострила на девчонке синеватый глазок. – А насчет сплетни, будто Ванька мой любовник, наплюй и разотри. Лично мне твой дружок до фени. Это его мать злоязычит, стерва. Мы с ней когда-то в сельском клубе подрались из-за одного парня-тракториста. Вот она и мстит до сих пор. Хотя… я тут ни при чем, – Самсонова запрокинула голову и рассыпала по комнате тонкий дребезжащий смех, совершенно не похожий на смех прежней хозяйки.
Заметив, что растерянная Наташа окончательно замкнулась и не желает обсуждать походя такую щекотливую тему, Варя-1 со старушечьим вздохом и фальшивой ломотой в пояснице поднялась с пуфика и пожелала смутившейся девушке спокойной ночи. Подходя к своей спальне, она не могла подавить громкой, с подвывом, зевоты.
А среди ночи, переворачиваясь на левый бок и находясь в знакомой ей пограничном состоянии полусна-полуяви, Самсонова вдруг услыхала два крика, последовавших один за другим: первый был почти нечеловеческий, утробно-болотный и запредельный, а другой, девичий, принадлежал, по всей видимости, Наташе, которая находилась за стенкой. От страха Варвара подскочила в постели и застыла в ледяном ступоре, не имея ни сил, ни воли, ни мужества броситься девушке на помощь. Но вскоре кто-то заколотил в дверь ее спальни детскими кулачками, и послышался умоляющий голос Наташи: «Откройте, тетя Варя, ради бога!». Самсонова сползла с кровати и открыла дверь. Девушка влетела в спальню и разрыдалась на ее груди. На ней была длинная светлая сорочка, Варвара прижала ее к себе и погладила по распущенным волосам: «Что случилось, детка? Приснился страшный сон?».
– Там… Боря, Боб… – с трудом выдавила из себя Наталья, тыча пальцем в стену.
Варвара ничего не поняла, но пошла за перепуганной девчонкой. В спальне, возле деревянной кровати на ковре, она действительно обнаружила Бориса. Он лежал неподвижно на спине с широко раскрытыми глазами, которые почему-то никак не отреагировали на появление хозяйки усадьбы, но всклень наполнились ужасом при виде Натальи. Казалось, если бы не паралич, сковавший его тело, то Боб выскочил бы из комнаты с тем же диким воем, который разбудил недавно Самсонову.
– Ты как здесь очутился, шатоха? – Сердито воскликнула она. Что-то в лице парня удивило ее: оно не отталкивало и не раздражало, как это было еще вчера. Потом поняла: глаза Бориса хоть и расширились от страха, но уже не были выпучены, словно у дохлой рыбы с мучным оттенком или со стекловидным блеском, как у раков, ошпаренных кипятком, – их будто вдавили слегка обратно внутрь и угнездили на место.
Боб силился ей ответить что-то, мычал, но не мог выжать ни слова из онемевших губ. Заметив расстегнутый замок гульфика на его джинсах, Самсонова подозрительно покосилась не Наталью.
– Ты что же, девонька: специально не запираешь на ночь дверь спальни? Особенно, когда тятя в отъезде?
– Вы о чем, тетя Варя?! – Густо покраснела Наташа. – Я просто забыла. Папа все время закрывал. А дома я тоже не привыкла спать на запоре.
– Выкладывай начистоту, детка: этот бугай пытался залезть к тебе в постель, а ты его чем-то оглоушила? С чего он так испугался тебя? Аж затрясся. Или ты ожидала другого кавалера?
– Перестаньте молоть чепуху! – Вспыхнула Наташа. – Я проснулась оттого, что кто-то заорал благим матом. Нечеловеческим. Смотрю, у кровати стоит Борис, смотрит на дверь, бледный, с открытым ртом, дрожит, а потом рухнул на ковер и забился, как припадочный…
Варвара задумчиво пожала плечами, поглядела с недоумением на распластанного Боба, затем взяла с письменного стола мобильный телефон и позвонила в скорую помощь.

24. НОВАЯ ВСТРЕЧА У ЗАВОДИ
Не только Ванечке было не под силу узнать, что же произошло с хозяйкой усадьбы. Ваня лишь острее чувствовал ее преображение, чем другие домочадцы. Мужчины сочли эту перемену очередным капризом ее непредсказуемой натуры – так, например, выразился отец Ивана. А дворецкий Земсков, когда в самом начале Варвара ушла после завтрака из столовой, не проронив ни слова, тревожно заметил, что у хозяйки, видимо, опять амнезия: путает их имена и забыла, как пользоваться столовыми приборами. На что опохмелившаяся Полина саркастически ответила: «Догнала, слава богу, свою мамашу. Прямо вылитая Клавдия Петровна. Вы бы видели эту колхозную хабалку». Лорхен закрепила слова сестры коротким злым смехом и добавила: у Самсонихи, возможно, наступил ранний климакс на почве полностью выработанной сексуальной энергии. И многозначительно покосилась на смутившегося Ваню. Даже печальная Вера Бейсова украдкой улыбнулась, поправляя очки в черепаховой оправе.
Сам же Ваня в своих предположениях пошел еще дальне: а вдруг у нынешней Варвары Ивановны не все в порядке не только с психикой, но и с разумом. Про какую квартирантку она тогда брякнула? Если под ней она имела в виду прежнюю себя, то по этой «квартирантке» Ваня сильно тоскует, особенно поздними вечерами, у темного окна с золотим месяцем или в постели: стоило закрыть глаза, как наплывали обжигающие картинки, заряжавшие кровь дразнящим огнем желания, и сон долго не приходил, иногда лишь под утро. А снились опять все те же безумные ласки, жаркие черные очи, перетекавшие в неприятные глаза непонятного существа в речных камышах. Днем же, при виде новой тети Вари, грубоватой и напыщенной, как продавщица сельмага, Ванечку властно тянуло к Наташе, которая после его стычки с Бобом стала опять нежной и чуткой. Именно этого ему сейчас не хватало.
Однажды за обедом, демонстрируя радость консьюмеризма, Варвара обмолвилась, что думает продать обитателей конюшни, так как уход за ними стоит немалых средств, а толку от них мало. И вообще они ей разонравились. Все домочадцы удивились, зная ее страсть к лошадям, но в душе согласились с ней: от этих животных ни молока, ни мяса, ни транспортной помощи, одна пустая забава. Дворецкий молча и недоуменно пожал плечами, напрасно ища поддержки в глазах равнодушного Карнаухова. Ваня подавленно опустил голову, так что упавшие волосы полностью закрыли лицо, и обратился к отцу:
– Папа, ты бы смог выкупить у этой… тетеньки моего Грома?
– Ну как тебе сказать, сынок… – растерянно замямлил Олег. Пока он, причмокивая мокрыми от салата губами, обдумывал просьбу сына, Самсонова наклонилась грудью вперед, в сторону Ивана, и с преувеличенным гневом отрубила:
– Прошу называть меня Варварой Ивановной! Тетки торгуют на базаре чесноком. А коней оставлю только в том случае, ежели ты обучишь Наташу ездить на моей кобылке, Звездочке. А то уже устала, задница болит. Усек? Таково мое условие, – она обернулась к порозовевшей Наталье. – Ты согласна, моя девочка?
– Спасибо, Варвара Ивановна, Я давно об этом мечтала… – тихо ответила дочь сыщика.
На радостях отходчивый Ваня потряс кулаками, затем подскочил к зардевшейся от собственного великодушия Самсоновой и чмокнул ее в щеку. Та досадливо скривилась и проворчала сквозь зубы:
– Тебе есть кого целовать, щенок…
Сразу после обеда Иван приступил к тренировкам. Наташа оказалась способной ученицей, и уже на следующее утро они поскакали к речному заливу, чтобы позагорать и покупаться. В первую минуту Ване показалось, что здесь, в районе старого камыша и древнего камня, он не был много лет. Ведь все тут было связано с прежней тетей Варей, все напоминало о ней, но уже в прошедшем времени: горячий воздух, пропахший йодом и рыбой; серебристо-чешуйчатые блестки на воде, будто река дрожала от страсти; высоко подброшенная в небо и застрявшая там до вечера золотая монета судьбы старинной чеканки, слепившая своими зайчиками и раскалявшая рыжевато-белый бархат сыпучего песка, который пожирал любые следа. Но стоило подумать о нынешней, другой тете Варе, как все краски меркли, а воздух становился холодным и безуханым. И тогда еще ярче вспыхивала девственная прелесть Натальи: ее робкие холмики грудей, закупоренные плотным лифом, узкие бедра, длинные сухие ноги, аккуратные тугие ягодицы. К ней он относился с тем же священным пиететом, и это доставляло особого рода наслаждение, о котором он даже не подозревал. После освежающей воды и солнца Ване хотелось не обжимать Наташу, как некогда тетю Варю, а просто целовать тонкую руку с лиловыми прожилками и смотреть в распахнутые настежь глаза, будто в промытые окна горницы. На душе становилось отрадно и светло, душа цвела майской вишенкой, еще не запыленной летними бурями, не тронутой осенней ржавчиной. Они лежали на мягком речном песке и читали друг другу стихи на спор, кто первый истощится. Можно было читать все, даже Корнея Чуковского и Агнию Барто, лишь бы в рифму.
В минуты вот такой интеллектуальной неги, после Блоковского: «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными глазами», Ивану некстати захотелось по малой нужде. Он извинился перед подружкой и засеменил в густые заросли ивняка возле плотной куртины камышей. Облегчившись, услыхал вдруг веселый девичий смешок и со страхом огляделся по сторонам. Никто не промелькнул ни среди ивовых ветвесплетений, ни среди сизых султанов камышей. Но короткий взрыв до боли знакомого хрипловато-вольного смеха взволновал его. Он двинулся ближе к камышам и заметил торчавшую из воды изящную женскую головку, обрамленную длинными пепельными волосами. Вызывающая красота светлокожего лица, уже виденного им той ночью, когда оно было покрыто глинистым налетом, показалось ему очень знакомым: он вспомнил фото в газете и по телеку, где сообщалось о гибели первой красавицы города, звезды местного модельного подиума. Пока приходил в себя и собирался спросить, зачем красотка бултыхается в грязной луже в то время, когда ее повсюду ищут, как она, не раздвигая губ и уставясь на него магически-зелеными, чуть выпуклыми глазами, послала ему в голову сообщение: «Не шуми, Ванечка. Увидев твой завидный детородный орган, я вновь воспылала. Приходи сюда после полуночи. Никто об этом не должен знать. До встречи, любимый!». Ваня сдавленно всхлипнул – больше от неловкого испуга, чем от радости, – и чуть было громко не позвал Самсонову. Но крик запекся в груди, а прекрасная девица с начинкой тети Вари скрылась под водой.
Когда он предстал перед Наташей с бледным лицом, она тревожно спросила, что случилось. Не зная, что сказать, он буркнул первое, что пришло на ум: «Кажется, у меня завелась аденома простаты». Девушка растерянно поморгала круто загнутыми ресницами и прыснула в кулачок: «Рановато что-то, Вань».
Под ленивый брех поселковых собак, при мерклом свете полночной луны скакал Иван на романтическое свидание с таинственной жительницей вод. Осадив коня возле древнего камня, он привязал Грома к торчавшей из обрыва толстой корневой жиле и медленно направился к шуршащим камышам перед зарослями ив. Было просторно и одиноко. Где-то в траве, среди ночной пустыни, нежно звенели цикады, трещали кузнечики, и старой черепахой ползала по песку волна. Иван хотел шепотом позвать тетю Варю, но понял, что это смешно и глупо. Тотчас его мысль подтвердил все тот же веселый смешок, раздавшийся откуда-то сверху. Ваня вскинул голову и увидел среди темных ветвей разлапистой ивы продолговатое светлое пятно, которое спрыгнуло белочкой на песок и предстало во всей сказочной красе: тонкие безукоризненные линии ног и грудей, на голове – большой венок из крупных водяных лилий, а на грушевидных бедрах – кокетливая юбочка из цветных водорослей, чтобы не шокировать бедного Ваню. Лунный свет придавал телесному очарованию незнакомки мастерство искусной лепки. Девица позволила пареньку глубокий вздох восхищения а потом взяла его за руку, усмирила в нем волнение и повела к камню.
Наполовину ушедший в песчаную почву Голова лилово мерцал своей плешивой макушкой, вокруг которой сиреневым нимбом дрожал густой рой насекомых, похожий на сборище полевых духов. По мере приближения Ивана и речной колдуньи это свеченье усиливалось, будто нарастал энергетический ток внутри валуна. Они опустились на колени и коснулись губами его шершавого горячего лба, возложив на него руки. Сперва юноше передались немые слова благодарения, которые от их имени красавица с венком вознесла Старшине, а потом – сокровенное послание самого камня, адресованное отроку: «Ты исполнил высшую волю, но все равно остаешься нашим до заветного срока, пока не покинешь это тело, похожее на прежнее; поэтому не отрекайся от вторичных духов природы, ибо преодоление их в будущем не есть отречение, а неизбежная, необходимая ступень в высоту, ведь небо с воды начинается; не стыдись услаждать нашей энергией святую любовь, разлитую в мире, как воздух и солнечный свет; ведь радость твоя на земле приносит и Небу радость, но помни главное – не насыщай гордыней свое жалкое «я», которого в природе не существует, ибо все мы – внутриутробные дети Творца, а чтобы приблизиться к Нему – отступи на шаг от себя». Именно в таком ракурсе понял Ванечка мудреное послание Головы, голубовато мерцавшего в зыбком пространстве космической ночи.
Ощутив в себе новые, доселе неведомые силы, Иван, тем не мен не мог овладеть своей волей и покорно разделся, как было мысленно приказано речной красоткой. Она тоже сняла с головы чудесный венок из лилий, а с бедер сорвала растительную повязку, обнажив чарующий фиолетовый лобок, и стала еще прекрасней. Затем опять взяла его за руку и повела к реке. Они вошли в воду по грудь и поплыли к туманному острову, который в народе называли Бесстыжим: в старину богатые купчики и прочие знатные любострастники устраивали там веселые пики с отчаянными подружками. Каким хорошим пловцом Иван ни был, но доплыть до острова своими силами ему ни разу не удавалось. Зато сейчас он не чувствовал усталости, сама река словно бы несла на себе его тело, как бревнышко. Удивительное состояние невесомости между двумя темными безднами, тускло освещенными блеклой луной, владели Ваней на протяжении всего пути. Речная нимфа, почти не двигаясь, плыла на спине, совсем рядом, ее дыхания не было слышно, а большие мохнатые глаза горели натуральными изумрудами, сводя с ума от предчувствия блаженства. Но вот из черничного сумрака проступили стертые очертания деревьев и вдавленной в остров песчаной косы. Вскоре из глубины хвойного леса пахнуло сырой зеленью и грибами, возбуждающе-ягодной мякотью соблазна.
Водяная чаровница свернула к выступающему из мглы земляному массиву, велела Ване набрать в грудь побольше воздуха и нырять под этот обрыв – сама же крепко держала его за руку. Иван, подобно ихтиандру, легко исполнил задание. Пройдя узким лазом под мутной водой, они очутились почти во чреве острова, пропитанном запахами протухшей влаги и глинистой почвы. Тьма стояла кромешная. Они поднялись по осклизлым ступеням в некое просторное помещение с низким искрящимся потолком. Обладательница знакомого смеха на минуту отпустила холодные пальцы мальчика и сгинула в потемках. Вскоре послышался резкий стук твердых камней друг о дружку, и от высеченной огнивом искры вспыхнул факел, висевший на стене округлого грота. Пол был устлан свежими кувшинками и сухими водорослями, в которых изредка зажигались оливковые огоньки светлячков. Нагая красотка снова исчезла, а когда опять возникла из боковой ниши, Ваня оцепенел от детского восторга. Перед ним стояла настоящая земная царица, увешанная драгоценностями неподдельной красоты; золотые кольца и серьги с бриллиантами, венценосная узорная диадема, ослепительное ожерелье-монисто из червонных монет и сверкающих камней, старинные браслеты на тонких запястьях и щиколотках, блестящая россыпь алмазов и рубинов на поясном ремешке – кладовые сокровища переливались солнечными бликами, горели сгустками янтарной смолы, мелодично позвякивали, когда царевна крутилась вокруг своей оси, как на подиуме.
– Подарок знаменитого атамана, – подмигнула она. – Много всяких сундуков припрятал он по островам и на дне. Но открываются они лишь тем, кто принесет им в жертву несколько жизней. Все богатства показывать не буду, а то испортишься. Вон как глазки засияли. Не надо было мне и этого делать. Но уж такой барахольный характер достался мне от бывшей топ-модели. Не удержалась.
– Вы забыли: деньги меня мало волнуют. Лучше скажите: как вас теперь называть? Тетей Варей как-то неудобно…
– Это точно, – прищурилась царевна. – Мы ведь с тобой сейчас почти ровесники. Разница в три года, – она опять волнующе рассмеялась, и смех ее забился в темнице грота, как вольная птица в клетке. Потом она разом оборвала его и, приблизившись, заглянула в глаза. – Зови меня просто Улита. Тебе это имя ни о чем не говорит?
– Нет, – пожал плечами Ваня и улыбнулся. – Чудное какое-то имечко. Теперь уже так никого не называют.
– А на что нам с тобой современность, милый? Она лишь для дураков и безбожников, – Улита пренебрежительно скривила губы. – А меня ты скоро вспомнишь, и мы с тобой никогда не расстанемся…
– Вы все время говорите загадками, – поежился Ваня. – Неужели все эти наяды, ундины, нереиды – не миф и не сон?
– Можешь меня пощупать за ягодицу, – усмехнулась Улита, но глаза у нее были серьезные и даже чуть сердитые. – Никакого реализма на конечной и смертной, как человеческое тело, земле не существует в принципе. Его придумали посредственны ученые, политики и художники, лишенные дара воображения. Все на земле фантастично с точки зрения невидимого человека как существа неестественного. А истинный реализм наступает за гробом, где его доказывает вечность. Все то, что тленно, бренно и кратковременно – мистика, иллюзия и майя. Логично? Еще бы, мой давний любовник! – Упругая маленькая грудь Улиты снова колыхнулась в зыбучем, как песок, смехе. – А теперь перейдем к конкретике. Многие ученые не сомневаются, что мы – реликтовые гоминоиды. Особая раса, искусственно созданная еще во времена Атлантиды, когда люди были вынуждены вернуться в море, откуда когда-то и вышли. Среди нас еще сохранились те суперспециалисты, которые путем трансформации или направленных генетических изменений до сих пор умеют внести в строение человеческого тела необходимые коррективы, позволяющие перейти к подводному существованию, – Улита грациозно присела на растительное ложе и поманила к себе Ваню. Тот охотно опустился рядом. Она коснулась губами красной мочки его уха. – Как там наша тетя Варя? Не переспал ли ты с ней по привычке, без меня? Колись.
– Глаза бы мои на нее не глядели, а уши не слышали, – тоскливо буркнул Иван. – Зачем… ты… ушла из нее?
Улита легонько нахмурилась и преданно, по-собачьи положила подбородок на его плечо. Огорченно вздохнула и сморщилась.
– Так надо, Ванечка. Ибо в высшие тайны я не посвящена. Я такая же пешка в их вселенской игре. Но Самсонову не обижай. Ни в коем случае. Мало того, ты должен ее охранять от всех случайных напастей, как придворный – свою императрицу. Разве камень тебе не внушил это?
– О чем ты? – Фыркнул Ваня и подозрительно покосился на Улиту, но на ее липе не было и тени подвоха. Тогда он испугался. – С чего я должен стать ее телохранителем? И еще: что за надпись была на зеркале в твоей спальне? Я до сих пор ломаю голову.
– Потом как-нибудь скажу… – скомкала она разговор и скрылась опять в боковой нише. Вскоре принесла два позеленевших серебряных кубка, наполненных бордовым вином. – Пригуби, Ванечка. За нашу встречу. Да не бойся. Это не отрава, а настоящая амброзия. Из тех же кладовых атамана, – она трогательно хихикнула. – Я здесь маленько пристрастилась к Вакху от разлуки с тобой. Как бы не спиться. А то водяной уже уволил меня из старших за плохое поведение. У нас тут, милый, свои интриги и подставы. Все, как на земле. Теперь я вольная русалка, сама по себе. Отверженная, так сказать, сообществом. Впрочем, я всегда тяготилась глубиной. Всякой…
С этими печальными словами она осудила кубок и цокнула языком от удовольствия, Ваня последовал ее примеру. Вино действительно было чудесное, густое и немного терпкое от многолетней выдержки.
Накрывшая его волна хмеля соответствовала вкусовому качеству. Улита придвинулась к опьяневшему пареньку, уткнула в него свои изумрудно-знойные зрачки, которые втянули в себя его замутненный взор, и шепнула: «Ну что, малыш, полетаем? Порезвимся, как бывалоча?». У Вани согласно упала на грудь шаткая голова: «П-по-л-летаем…». Они легли на хрусткое ложе из кувшинок и тесно прижались друг к другу, как бы слились в одно тело. Освобожденная тихая музыка души мягко отодвинула в сторону уплывающее сознание и распахнула незримые врата, в которые устремились белые лебеди их астралов. Они легко просочились сквозь толстый земляной потолок и воспарили над островом, над рекой, уже залитыми светом иного утра. Не сговариваясь, полетели к истоку.
До ходу их движения вспять на серой ленте реки проступали вещие знаки, вмерзшие в пространство и время, как мамонты в лед: сверкающие буруны скутеров и моторных лодок; сливающийся с туманом серый айсберг парохода, не вписавшийся в пролет Николаевского моста, который, как ножом, срезает верхнюю палубу, словно хрустящую хлебную корочку, и опрокидывает толстые бревна из проходящего товарняка, сокрушая людей и технику, сминая борты, где сияет золотом фамилия легендарного полководца, но помочь никому нельзя, только вскрикнуть по-лебединому от жалости и лететь дальше, мимо юрких катеров из рыбколхозов, прогулочных пароходиков, звенящих деревянными плицами и медными колоколами; мимо бестолковой громады гидроэлектростанции и полосатых бакенов вдоль судоходных стрежней да заиленных стариц, а потом реку застилает горький дым военных сражений, который, рассеиваясь болотным смогом, обнажает цепочку длинных плотов с арбузами и лесом, бронзоволицых сплавщиков, орущих песни про свободную страну и счастливую жизнь, а за ними тянут протяжную «Дубинушку» вдоль кромки берега согбенные бурлаки, впряженные в кожаные лямки; маячат чахлые плоскодонки простого люда, проступают в рассветной дымке библейскими призраками страшные плотики с повешенными бунтовщиками, появляются из-за острова расписные струги и челны; на переднем, как водится, атаман с очередной невестой, которую бородатые подельники предлагают пустить по кругу чтоб не было никому обидно, как после братины с вином; и тогда главный разбойник хватает на руки прекрасную полонянку и швыряет ее в набежавшую волну, но Улита успевает влететь в открытый от страха зев персидской княжны, а Ваня – в злобно раздутые ноздри атамана, после чего княжна плывет под водой белорыбицей, а главарь бандитской шайки кричит на своих ушкуйников, что они скоты и отморозки, что лично он завязывает с бунтом, бессмысленным и беспощадным, и переходит на государеву службу, затем прыгает за борт вослед невесте, чья голова уже вынырнула вдалеке, возле Бесстыжего острова, где спрятаны награбленные сокровища, которые Ваня-атаман бросает к ее ногам, но гордая персиянка неподкупна, свобода для нее дороже злата, и влюбленный казак рвет на себе волосы, а заодно и сердце печальными песнями под бандуру, на что девица охотно клюет, и вскоре между ними вспыхивает такая жгучая страсть, что, когда они в конце любовного экстаза одновременно вскрикивают по-лебединому, то вылетают из судорожных арендованных тел, делают стремительный круг над островом и снова возвращаются к себе, с томительным тягучим, стоном.
– Что это было? – Зачарованно прошептал Ванечка, открывая глаза и с сожалением прощаясь с мужиковатой мощью атамана: как виртуозно он управился с послушным, гибким и чутким телом персиянки, словно маэстро – со скрипкой.
– Это была историческая экскурсия, – счастливо промурлыкала Улита, осыпая благодарными поцелуями его грудь и шею. – Как легко ты перевоплощаешься…
– С такой учительницей всему научишься, – усмехнулся Ваня. Следующие несколько свиданий были такими же невероятными, полными любви и волшебных трансформаций.
Но в эту ночь Иван скакал на свидание с тревожным сердцем. Уже на спуске с большака, недалеко от залива, он почуял беду, таившуюся в неприятном мазутном запахе, который обычно исходил от усадебных гаражей. Сам он предпочитал цивилизованной вони сладковато-сочный дух сосновых стружек под резцом. Тревога перешла в страх, когда в прибрежных зарослях, на корявых ветвях ивы, он не обнаружил Улиту. Несколько раз прокричал сдавленным голосом ее имя, но никто не ответил, пока из камышей не пробился протяжный знакомый стон. Ваня бросился в темную куртину и увидел Улиту: она лежала на спине, созерцая звездное небо тусклыми глазами, в которых ничего не отражалось, кроме боли. Ее вздрагивающее тело было покрыто черной пузырящейся жижей или донной тиной, отдающей чем-то гибельным, и эта отвратительная грязная слизь доходила до горла, а из него вырывался жалобный хрип. Только сейчас Иван вспомнил, что сегодня в полдень в районе залива затонула многотонная нефтеналивная баржа – об этом объявил за ужином дворецкий, но Ваня пропустил это сообщение мимо ушей, не догадавшись связать его с Улитой. Сказалась ужасная привычка к мировым катастрофам, к землетрясениям и потопам – отсюда и пренебрежение к ЧП местного масштаба.
Иван наклонился к посиневшему лицу Улиты и с трудом расслышал: «Ка-мень». Он быстро поднял ее скользкое тело и отнес его к Голове, положив на просторное темя. Внутри валуна уже загодя урчал некий моторчик, бесшумно и эффективно работала древняя динамо-машина, от которой пошло голубоватое свечение, смешанное с беглыми отсветами луны. Ваня присел у языческого капища, у этого неотофета в приволжской долине Еннем, и сдавил пальцами виски: тяжело ему будет без Улиты, поблекнет без нее окончательно этот скучный мир дешевых реалистов. Он уже не помнил, сколько просидел в таком ступоре. Возможно, вздремнул. Очнулся от резкого гранитного скрежета над обрывом, словно содрогнулась большая гора, и одна из скал обрушилась на него. Но почему-то не убила. Пронзительно заржал жеребец, Ваня вскочил и тотчас зажмурился от люминисцентной вспышки молнии, за которой опять последовал каменный грохот, расколовший небо на куски. В образовавшуюся от взрыва небесную брешь рухнула на землю серая стена ливня, напомнив о библейском потопе. А Улита тем временем уже восседала на Голове в непотребной позе и радостно смеялась, подставляя лицо дождю и воздев руки вверх, к невидимой Диане. Потом спрыгнула с камня, окутанного кипятковым паром, и, мерцая среди серых струй оливковым телом, обняла Ваню.
– Продолжаем жить и любить, мой мальчик! Старик подал замечательную мысль: усадебный пруд. Только он меня спасет. Скачем к нему, пока благостный водопад не кончился. А то долго я не могу без влаги. Но каков Старшина: такую грозу для меня сотворил.
Они запрыгнули на Грома и помчались к большаку, полностью доверившись коню, ибо сами уже ничего не видели сквозь плотную сетку ливня; глаза их были закрыты от бьющих наотмашь колючих струй. В сыпучем шуме дождя Ивану удалось расслышать задорный крик Улиты: «Подруги меня предупреждали: надо сматываться подальше от этого залива, ближе к родным Жигулям, где находится наш секретный центр. Мы ведь еще никак не приспособимся, как вы, жить в грязной среде. Но я не могла уплыть, не попрощавшись с тобой. Да и кто-то наверху не хочет, чтобы мы навсегда расстались. Видно, еще что-то придумали для нас».
Когда они влетели в усадебный двор, гроза прекратилась, только влажно шелестела холодная морось. Улита соскочила о коня и с разбега прыгнула в пенистый пруд, слегка вышедший из берегов. Несколько минут не появлялась. Потом ее чудная головка показалась возле мостика, на котором стоял Иван, перегнувшись через перила.
– Не Атлантика, не Жигули, но жить можно. Ура! Да здравствует Голова, мудрейшая из голов на земле! Ступай к себе, милый, выпей горячего чая с малиной и ныряй в теплую постельку, пора баиньки, а то, не дай бог, простудишься. Старшина мне этого не простит.
Иван присел на корточки, погладил ее блестящие вересковые волосы, где зеленели мелкие частички ряски, и тихо спросил: – Пора открыться: почему я должен охранять новую хозяйку усадьбы! Улита опустила глаза под его пристальным взглядом, помолчала, вздохнула с лукавым женским отчаяньем и сообщила:
– Она еще не знает, что носит под сердцем наше с тобой дитятко. А дите это, видимо, таково, что ради него и закрутилась вся усадебная мистерия. Ведь мы его зачали в круге священных камней. Чую: за него еще предстоит смертельная схватка. Борьба за его мозги и душу. Но этого лучше не знать и забыть все, что было…
– А надпись помадой на зеркале? – Еле слышно спросил Ваня. – Сам догадайся, не маленький, – так же тихо ответила Улита и боязливо оглянулась по сторонам, будто к ним кто-то прислушивался.
Утром Иван опять заставил себя поверить в то, что ему просто снится замысел или тема, которую он сейчас пытается воплотить в дереве. Ведь для художника подобные сны дороже любой яви.

25. КТО ПОДСТАВИЛ БОБА?
На другой день после разговора с Карнауховым, который сумел еще раз утвердить её в приятном чувстве роковой встречи с Ярославом, а также в их возвышенных романтических отношениях, Лорхен заторопилась на городское кладбище. Взнуздывая себя, как лошадку – сеном, волнующей мыслью о своем бедном сердце, разбитом несчастной любовью, она надела строгий темный костюм и черную шляпку с креповой вуалью, напоминая безутешную вдову из семьи сицилийских мафиози. Пока шла по песчаной дорожке от кладбищенских ворот до могилы, столько всего переворошила в памяти, расслабляя сердечную мышцу, что поймала себя на желании, чтобы эта дорожка никогда не кончилась. Но вот глаза уткнулись в два суровых гранитных надгробья, на одном из которых улыбался с круглого фото Ярослав – о, этот незабываемый взгляд уже из тьмы! – и весь лирический флер сразу улетучился под холодным и грубым дыханием смерти. Она положила цветы на серую плиту с оттиском фамилии молодого любовника – ведь она была гораздо старше его, с ума сойти! – и села на скамейку внутри железной ограды. От сознания, что и ее жизнь теперь схожа по цвету с могильным камнем, что и ее не минует сия чаша, горестно вздохнула, выдавила из глаз немного влаги и высморкалась в надушенный платочек.
Когда через несколько минут вышла из облегчительного катарсиса, то увидела возле холмика Жанны Зверевой элегантного мужчину с тонкими усиками, в кремовом костюме-тройке, смутно кого-то напоминавшего, – от волненья она даже забыла, кого. Он возлагал на могилу букет красных роз. Почудилось, что это ей снится, что она заснула от хоря и страданья. Поразил не столько аристократический шарм мужчины, абсолютно органичный, как запах чистого тела, а некоторые черты породистого лица, общие с чертами Ярослава, особенно при быстром взгляде на них. Почему-то вспомнились слова Карнаухова, что он ведет поиски убийцы Зверевых по просьбе их близкого друга – не этого ли? Незнакомец пружинисто выпрямился, постоял в позе скорбного участья и присел рядом с ней на скамейку. Повеяло тонким ароматом дорогого парфюма Пако Рабанна «ХL». На широком запястье блесну ли часы «Лонжин» с платиновым браслетом и бриллиантами по циферблату.
– Вы пришли к Ярославу? – Спросил он баритоном, от которого у Лорхен безвольно провисло сердце, затрепыхалось бедной рыбкой в сетях искусного рыболова, и она испуганно кивнула, чувствуя, что потихоньку начинает влюбляться.
– Наш общий знакомый, земля ему пухом, признался мне однажды, что его покорила некая Прекрасная дама. Сейчас я убедился, что он имел в виду именно вас. Примите мое глубокое сочувствие.
Лорхен опять хотелось разрыдаться – на этот раз от счастья: значит, Ярик действительно ее любил. Ну, а во-вторых, жизнь продолжается, ибо прошлый опыт подсказывал ей, что эта встреча тоже неслучайна – загадочный незнакомец мог бы утешить ее в горе, заменив погибшего друга. Мужские взгляды и голоса, в отличие от женских редко ее обманывали. С беспощадной прямотой и горячей каплей вины она призналась себе, что приняла бы такую рокировку как новый подарок фортуны, проявившей к ней очередную благосклонность.
Незнакомец назвался Ильей Сергеевичем. Он тепло и с болью рассказал о своих погибших друзьях, а потом предложил посидеть в кафе гостиницы, где он проживает, и выпить по чашечке кофе с коньяком. Он тоже был из самодостаточных, из тех волевых и уверенных в себе натур, которым всегда трудно отказать. Тем более, что отказывать Лорхен не собиралась, хотя и выдержала целомудренную паузу. Обратный путь по песчаной дорожке мимо кладбищенских ворот к машинам снова показался дарующим надежду.
На другой день они встретились в том же кафе, и за бутылкой «Мукузани» Илья признался, что нуждается в ее помощи. Небезвозмездной, разумеется. Дело в том, что они с Ярославом тесно сблизились на почве общей страсти: широкого коллекционирования, и приятель поведал ему незадолго до смерти о таинственной судьбе уникальной рельефной иконы, сотворенной руками и сердцем его дальнего предка. Ярослав жил этой иконой, бредил ею и однажды обмолвился: если с ним что-нибудь случится, он, Илья, должен продолжить благородный поиск и обязательно найти икону, чтобы она стояла в доме родителей в красном углу или в церкви, которую он собирался выстроить в деревне Зверевка, на месте порушенной родовой усадьбы. Теперь его слова принимают статус посмертного завещания, а оно всегда свято. Лорхен все поняла, но не обиделась: у мужиков свои заморочки и приманки на пути к желанной постели, но не они самое главное, а то, что образует романтический ореол вокруг прозаического сюжета.
Однако от поисков иконы в усадебном доме она решительно отказалась. И объяснила причину: боится снова увидеть призрак, который до обморока напугал ее однажды. И в доказательство слегка побледнела, чем сразу убедила и расстроила Илью Сергеевича (хотя об этом случае он уже знал от Ярослава, но не поверил). Он попросил детально описать ту встречу с привидением и в конце раздумчиво спросил, кого напоминает образ лысого бородатого мужика, в которого трансформировался призрак вслед за первым образом бывшего хозяина усадьбы. Немного подумав, Лорхен глухо вскрикнула от изумленья и вскинула черные ласточки бровей: дворецкого Земскова! Но почему? Ведь о нем тогда еще никто не знал! Или это случайное совпадение? Илья Сергеевич не стал напрасно ломать голову и снова обратился с деловым предложением: сможет ли она уговорить сына Бориса на этот мужской шаг, который будет оплачен суммой в две тысячи долларов за ночные поиски раритета во флигеле (пускай и безуспешные), а в случае удачи – пятью штуками баксов. Для безработного паренька такие брюлики – счастливая находка, да и мама в накладе не останется.
Боб немного покумекал и согласился. Глубокой ночью он пробрался во флигель с черного хода из подвале, о котором рассказала мать, и начал медленно обшаривать толстые стенка заграничным металлодетектором. Возле комнаты, где проживали Карнауховы, вспомнил, что сыщик утром уехал в командировку, и дернул на всякий случай ручку двери – она неожиданно поддалась. Слегка поколебавшись, он вошел в спальню. По старинной схеме внутренней планировки флигеля, как объяснил работодатель, здесь тоже когда-то находился камин в викторианском стиле, куда могли упрятать главную икону вместе с второстепенными.
Сквозь широкую щель в тяжелых гардинах проникал серебристый луч луны и падал на кровать, освещая высоко заголившуюся ногу Натальи. При виде этой ноги с Бобом что-то произошло: он стал как будто раздваиваться, не в силах усмирить внутренний раздрай. Одна его половинка, вполне здравая, но нетвердая, робко настаивала на дальнейшем поиске, деньги того стоили, а из-за обнаженной до попки стройной ножки можно загреметь на зону и стать «петухом». Вторую же половину заклинило, будто она принадлежала кому-то другому; она стала уверять, что обладание одной девственницей вроде Натальи дороже скучной радости с дюжиной развратниц из злачного заведения мадам Жерар на питерской Гороховой. Кто ему нашептал про эту мадам? Кто она такая и почему всплыла в его памяти? Откуда эта лексика в нем: мол, полученные наслаждения с этой девочкой ни с чем не сравнимы, ведь сей нежный персик, душистый и мягкий, будет испускать со стоном в твоих руках сладкий сок невинности? На первую его половинку, весьма податливую, тоже нашло нежданное помутнение, словно в паводок – весенняя грязь на клумбу с цветами.
Борис мелко затрясся от липкой противной дрожи, затем утробно всхрапнул и судорожным рывком распустил гульфик но джинсах. Но пока он любовался спящей Натой, в душу закралось странное убеждение, что он намного старше этой девчонки, которая годится ему во внучки. Но это сознание лишь усугубляло какое-то старческое сладострастие и пробуждало подкорку: с ним подобное уже было когда-то, и кончилось все это печально. Внезапно, краешком глаза, он заметил некое свечение у двери, резко обернулся и застыл от ужаса: на него медленно наплывало молочно-зыбкое привидение с ледяным лицом… Наташи Карнауховой. Той самой, что лежала перед ним в кровати с заголенной ножкой и побуждала грубо овладеть ею. Страшный призрак накатывался сырым клочком болотного тумана, а потом прошел сквозь него, как нож сквозь масло, и растаял в стене. Боб дико закричал, но, казалось, не столько он сам верещит резаным поросенком, а нечто в чем озвучивалось – оно вылетело с воем из глубины содрогнувшегося тела сероватым сгустком. И сразу обессиливший парень рухнул на ковер возле кровати.
(Когда после его паралича, я встретился с ним, он неожиданно открылся мне в своих тогдашних ощущениях, не сравнимых даже с виртуальными. Вероятно, почувствовал, что лишь я не сочту его сумасшедшим и поверю всему, как и положено сочинителю. Парню хотелось излить душу, исповедаться и покаяться. Чтобы немного очиститься. И после этого его лицо посветлело. Ему стало легче: доверчивые голубые глаза вновь одухотворились, а по наивной улыбке я сразу вспомнил его маму, с которой имел когда то приятный интим. Но вот парадокс: Бобу-то стало хорошо после откровения, зато меня он загрузил по полной, а теперь и я загружаю тебя, читатель, в стиле non-fictin, пардон.
На мой вопрос, когда же примерно возникло у него такое душевное помутнение, Боб вспомнил, что два года назад, в первый свой приезд на летние каникулы в родную усадьбу, после обильного пивного возлияния на берегу реки у обрыва он помочился на знаменитый камень, пытаясь попасть струей в его ноздри и в каменные очи-углубления. Признался, что сделал так назло Ивану, который с детским пиететом вещал о могуществе валуна и слегка побледнел от кощунства брата. Войдя в раж, Боб стал смеяться над его суеверием и даже плюнул три раза на плешину Головы. Та раскалилась от гнева, и плевки на ней закипели, будто на сковородке. А уж когда Боб пнул камень в лоб импортной кроссовкой, началось странное: студенту так поплохело от ядовитых испарений собственной мочи, что его быстро сморило и потянуло прилечь на оскверненный валун. Вскоре он впал в глухое забытье. Передать то дремотное состояние Боб теперь не в силах, но помнит отвратительный запах серы, исходивший из каменного нутра. Когда очнулся, то Ваня со страхом заметил, что глаза у Бориса навыкате, как у краба, и красноватые, как у пьяницы. В иные минуты Боб сам себя не узнавал; в груди клокотала такая агрессивная энергия, что хотелось разрушить весь мир до основанья. И все же он благодарил Провидение, пославшее ему усадебный призрак, который своим экзорцизмом спас его не просто от цугундера, но от смертного греха.
Тем не менее, дома, сидя в кабинете в своем любимом кресле под синим торшером-колокольчиком и терзая через мундштук моршанскую «Приму» после вожделенного стаканчика спирта-ректификата, я вполне естественно усомнился: а не дурачит ли меня этот Бобик в том же стиле, что и его братец Иванушка вкупе с народной артисткой Самсоновой? Не сговорились ли они пошутковать над доверчивым поэтом? И теперь из-за них я вынужден морочить головы другим. Но тут же здравый смысл ухватился за древний камень – он же существует, да еще светится по ночам старой гнилушкой на болоте или цветком лотоса на одной из священных частей восточной мандалы, а то и осколком упавшей с неба звезды! Скажу больше: он является камнем преткновения не только наших гиблых курмышей, но и всей России, ежели на то пошло. Местные уфологи и философы меня поддержат с козырями на руках. В конце концов, нефиксируемые идеи, эйдосы, пси-функции и квазичастицы, а, если еще глубже – состояние чистого Бытия первичней Головы и тем более русалок, хотя их существование уже доказано наукой. Да и не в них дело. Просто я утверждаю: все, что бродит, как закваска, в человеческом воображении, так же реально, как реален астральный мир. С этой конструктивной мыслью я и продолжу, благословясь, нашу таинственную историю).

26. ДВОРЕЦКОГО ПОДОЗРЕВАЮТ
Выслушав от Карнаухова неутешительные результаты поисков убийцы своих друзей, господин Симонс понимающе кивнул и сказал:
– Думаю, мы ищем не там и не того. Преступник находится внутри усадьбы, а не вне ее. Советую вплотную заняться вашим дворецким. Он был преданным другом покойного хозяина, его сторожевым псом на заводе. А поскольку холопский дух в России бессмертен, весьма вероятно, что Земсков способен кусаться И пребольно, оберегая честь и память незабвенного товарища. Он проходил военно-спортивную выучку морского разведчика, знает всякие приемчики самообороны. Мой приятель Ярослав, земля ему пухом, кое-что нарыл на этого фигуранта. Но я тогда срочно улетел в Штаты. А после убийства на даче вся добытая Зверевыми информация бесследно исчезла из компьютера, – Симонс задумчиво пощипал ниточку усов и скосил на сыщика вопрошающий взгляд. – Вы верите в привидения, Вадим Петрович?
– По службе не положено, – скупо усмехнулся Карнаухов, а внутри у него все натянулось: сейчас он как раз думал о загадочном раздвоении призрака из рассказа Ларисы Бейсовой. Откуда же Симонсу про него известно? Или вопрос наобум?
– А зря, – беззлобно упрекнул галантный иностранец, наслаждаясь по привычке своим высокоградусным аристократизмом. – Не надо брезговать никакой версией. Даже с мистической начинкой. Американцы сильны тем, что они во всем видят промысел божий, даже в играх на валютной бирже или в казино. А мы не верим ни в бога, ни в черта, ни в президента и даже в самих себя…
«Значит, он догадывается, а точнее, знает, что и я про это знаю от Ларисы Бейсовой. Иначе бы не спрашивал. Ну и жук. Впрочем, такому хлыщу окрутить бывшую путану ничего не стоит», – подумал Вадим.
В последние дни его сыскная мысль, как собачий нюх, часто перескакивала на дворецкого. Он стал внимательней к нему присматриваться и по некоторым деталям пришел к выводу, что пора бы взять его в разработку. Что-то в этом крепком загадочном старичке начинало двоиться, как и в характере хозяйки усадьбы, которая ни с того, ни с сего невзлюбила обожаемого ранее Ивана и прониклась откровенной и странной симпатией к Иннокентию Валерьяновичу, а особенно к нему, Карнаухову, хоть сейчас ложи ее без проблем в постель. С чего такие зигзаги? Женщины, конечно, коварны и двулики, но их выходки не настолько беспричинны, как у новой Самсоновой, переставшей быть самой собой.
После первой же попытки заглянуть в прошлое Земскова и вообще приблизиться к нему с микроскопом обнаружилось, что у дворецкого подозрительно удачно обрублены все хвосты и все мосты сожжены как будто заранее. Из родных в округе никого не имелось: жена умерла пять лет назад, старший сын командовал подлодкой в просторах Балтики, до него не добраться частному детективу, младший погиб в Чечне, а те случайные люди, кому Земсков продал квартиру в другом конце города, обосновавшись зачем-то в дачном поселке, на другом берегу реки, ничего толком о нем не ведали. Правда, подметили, что во время купли-продажи выглядел дядя Кеша хуже некуда, краше в гроб кладут. Соседи тоже подтвердили, что Земсков жил бирюком и долгое время серьезно болел. Они весьма удивились, что Валерьяныч не только все еще жив-здоров, но даже цветет и пахнет. Впрочем, всякие чудеса бывают, философски заключила одна соседка, пыхтя папиросой, и посоветовала разыскать в Пензе двоюродную сестру Земскова, Лидию Ивановну Терехову, которая одно время жила с братом, душа в душу, тоже одинокая, ухаживала за ним до той поры, пока он не переехал на дачу умирать, как всем казалось.
В купейном душном вагоне Вадим думал не столько о Тереховой Л.И. и ее заковыристом брате, как о народной артистке Самсоновой: что же с чей происходит? Этой ли скучной, банальной Варварой Ивановной он восхищался когда-то и ради которой наломал немало дров в своей жизни? Дошло до парадокса: чем сильней она проникалась к нему в последние дни, тем неприятней становилась, вызывая даже физическую брезгливость, – и это та, проведенная ночь с которой не забудется до гроба! Как темно и сложно устроен человек, венец природы!
Сереньким моросящим утром он с трудом отыскал через горсправку кирпичный домик на окраине Пензы, окруженный старым садом, где сидел на скамейке под дуплистой грушей пьяный мужичок с ноготок, дядя Жора; обесцвеченные вином пустенькие глазки, впалая от табака грудь, упрятанная под бумазейную рубаху защитного цвета, на голове – скомканный блин матерчатой кепчонки, желтые ноги сунуты в войлочные катанки. При первых же словах о Лидии Ивановне Жора залился мутными слезами покаяния: погибла его любовь и кормилица, майне кляйне либер Лидочка под колесами жестокой цивилизации, девять дней как схоронили, а она все снится, блуждает по дому, не в силах покинуть теплые слои земной атмосферы, а этот домик – её частное владение, она купила его сразу, как вернулась от чокнутого братца, который откупился от нее и турнул коленкой под зад, не разрешив приезжать даже на его похороны. Сперва она жила одна, обихаживая двух наглых племянниц с детьми, потом небо соединило Гришу и Лидочку в замухрястой закусочной «Улыбка», за общим вином и прибаутками, даже привело под венец. Но поганые «Жигули» восьмой модели, будто посланные десницей злого рока или еще кого, оборвали недолгое счастье, и теперь племянницы выживают Гришу из райских кущей в уже забытые палестины бездомья, в мир бомжей. Говорила ли бедная Лида о судьбе братца? Нет, любезный, почему-то помалкивала о нем и хмурилась при одном воспоминании. Но перед смертью, по пьяни ляпнула, что настоящий ее брат умер, а этого приблудного злыдню она знать не знает и не желает видеть. Какого этого, спрашиваете? Должно быть того, кто позвонил три дня назад и, представившись Иннокентием, попросил дать трубочку сестрице и весьма огорчился, узнав о ее гибели. А недели две назад приезжал видный молодой человек, настоящий кавалергард, козырнул красными корочками капитана угро и долго о чем-то шептался с Лидочкой, запретив ей под страхом ареста разглашать тайну их встречи, носящей государственный секрет.
Судя по внешним приметам, которые набросал наблюдательный Жора, этим дутым капитаном с поддельным документом наверняка был Ярослав Зверев. Но Иннокентий Валерьянович ни разу в их домике не гостевал. В конце печального монолога отрезвевший Гриша попросил у Карнаухова червонец на похмелку – Вадим сунул ему полтинник. То, что Терехова спивалась с муженьком, он понял сразу, а потом это подтвердили соседи по улице Пролетарская, но все удивлялись (а больше возмущались), что у безработной парочки всегда находились тугрики не только на выпивон-закусон, но и на удовлетворение прихотей наглых племянниц с их утиным выводком. На какие такие шиши Лидка приобрела этот «домик в Коломне»? Загруженная в мозги информация тяжело давила на сердце Вадима, уже привыкшего к дворецкому, будто к своему родственнику.
Но поговорить напрямую с Земсковым в тот же день после возвращения из Пензы не удалось. Прямо с порога ему поведали нечто ужасное про сына Лорхен. Это непонятное событие никто не мог объяснить, все находились в шоке, особенно родители, хотя мамаша что-то явно скрывала, судя по тому, как непроизвольно отводила взгляд в сторону. Поэтому Карнаухов догадывался, что Боб возник ночью в спальне Наташи не из грубых сексуальных побуждений, а по другой причине. И нервный удар получил, вероятно, от того же потрясения, которое сразило некогда и его мать во время поиска таинственной иконы. Если бы не столь тяжелый паралич, Вадим бы сумел разговорить Бориса, но тот еще долго не услышит собственного голоса. И поделом ему, козлу! Вадим скрипнул зубами, не испытывая к пострадавшему ни капли жалости. Если бы тот был здоров, он бы его все равно уложил в койку за свою дочку. Таких вспышек гнева Карнаухов не замечал за собой ранее – они появились в его усадебном бытии. Как и некоторые другие чувства и ощущения. Иногда, под вечер, ему казалось, что сельский мир просвечивается неким таинственным лучом наподобие рентгеновского, в котором меркнет вся красота уходящей живой натуры, что в проклятой дворянской фазенде почва будто уплывает из-под ног и, приучая к невесомости, разрушает последние причинно-следственные связи, без которых даже его работа теряет всякий смысл. Не зря Олег Бейсов окрестил родовое поместье маленькой «черной дырой» в аномальной зоне страны.
С дворецким Вадим поговорил на следующий день после посещения драмтеатра вместе с Самсоновой (об этом любопытном эпизоде читайте дальше). Земсков сам пригласил его в кабинет, чтобы обсудить одну странную находку, которую обнаружила горничная Зинаида в спальне Карнауховых под кроватью, когда пылесосила там утром. Это был металлодетектор. Заметив неподдельное удивление в глазах детектива, Иннокентий Валерьянович с некоторым облегчением вздохнул.
– Я так и думал, что сия штучка не ваша. Да и не по карману. Но она не имеет отношения и к Варваре Ивановне. Та побледнела от страха и решила, что им подложили часовую мину. Велела звонить почему-то в КГБ. Её вообще стало заклинивать на советском. Не замечали?
– Как вы думаете, Иннокентий Валерьянович: кто мог оставить в нашей спальне сей специфический приборчик? – Спросил Карнаухов и подумал: «А ведь и ты, мистер Икс, мог это сделать».
– Разумеется, Борис. Кто же еще? Он что-то искал этой штуковиной, а когда упал в обморок непонятно с чего, то выронил ее, и она скользнула под кровать. Вопрос в другом: где он мог взять такую дефицитную вещицу? Или кто-то его снабдил ею и дал задание? – Быстро и логично рассудил Земсков. – Боюсь, что выискивал он то же самое, что и налетчики на семейный склеп Бейсовых, а потом и на мою дачу.
«А ведь ты знаешь, что они искали», – опять молча кольнул Вадим и снова спросил: «У вас есть какие-нибудь соображения на этот счет, Иннокентий Валерианович?».
– Никаких, Вадим Петрович. Ничего ценного на хранение мой покойный друг мне не отдавал, чтобы я мог это присвоить. А что, интересно, означает ваш пристальный профессиональный взгляд и ментовская издевка в голосе? – Насторожился Земсков.
– Мне все время кажется, будто вы что-то скрываете. И вообще выдаете себя не за того, кем являетесь на самом деле. Дай бог, чтобы я ошибался, – медленно ответил Карнаухов, не отводя едкий взгляд. Видя, что дворецкий подавленно молчит, словно его нокаутировали неожиданным ударом, Вадим с какой-то грустью посмотрел в окно. – Я был в Пензе, в доме небезызвестной вам Лидии Ивановны Тереховой. И уехал оттуда с большими сомнениями, которые, надеюсь, вы рассеете.
– Только и всего? Excusez du peu! Зачем вам понадобилась моя сестра-алкоголичка и уже покойница? – Немного делано изумился Земсков. – Теперь мне понятно. А то я пребывал в некотором недоумении: с чего это господин сыщик занялся моей скромной персоной? То втихаря мою трость внимательно оглядит, пощупает, особенно ее концы, прикидывая, наверное, можно ли ею убить, как некогда Иоанн Грозный – своего сына. То в моей временной пристани каждый уголочек обшарит. А хотите, я скажу, что вас больше всего смутило в пьяной болтовне вдовца Жоры? Этого frache canaille, настоящего негодяя, – дворецкий тонко и прозорливо усмехнулся, полностью восстановив душевное равновесие. – Наверняка он привел хмельное откровение Лиды: мол, настоящий мой брат давно умер, а этого самозванца я знать не знаю…
– Насчет самозванца ничего не было, – с той же усмешкой прищурился Карнаухов. – Это вы поторопились, Иннокентий Валерианович. Очень даже оговорились. Или, точнее сказать, обмолвились. Как у знаменитого венского психоаналитика. Он на этих обмолвках бессмертие заработал. А вы… лишь усугубили мое подозрение,
– Оставим дедушку Зигмунда в покое, – мрачно осклабился Земсков, уткнув яростные глаза в трость, стоявшую царским посохом между расставленных колен. – В последние полгода сестрица стала невыносимой. Даже меня пристрастила к вину, мне тогда было все равно. Я тяжело болел. Она упрашивала вписать ее в ордер, то есть постоянно. Она была уверена, что я скоро умру, а квартира перейдет к моему старшему сыну, который в ней не особенно нуждается. Я действительно находился на грани жизни и смерти. Но кризис миновал с помощью какого-то чуда. Опухоль оказалась доброкачественной, А эта хабалка свое талдычит: ты мне отныне не брат, ты умер для меня, я знать тебя не желаю и все такое. Epouvantable! Ужасно! Когда я очутился в трудном положении и город мне опостылил, то продал квартиру и почти все деньги отдал ей. Лишь бы только отвязалась. Даже на мои похороны запретил ей приезжать. До того она опротивела. Зато какими благословенными предстали дни свободы и приятного одиночества без этой мещанки и без прежнего уличного шума, смога и сплетен! C’est tout. Вот и все. Une vie manqué ее. Несостоявшаяся жизнь.
– Тем не менее, вопросы остались, Иннокентий Валерианович, И весьма непростые… – непреклонно вздохнул Карнаухов, но в душе слегка порадовался, что его подозрения немного тают. – Почему, например, именно вами заинтересовался покойный Ярослав Зверев? Он ведь встречался с вашей сестрой под видом капитана уголовного розыска и наводил о вас справки. Видимо, информация была настолько серьезная, что стоила Звереву жизни и благополучно исчезла из компьютера…
– Извините, но это дурной тон, мсье. Mauvais ganre. Откуда вы знаете, что она там была, эта информация? И что она – обо мне? – Жестко спросил Земсков, сжимая набалдашник трости.
– Помните Илью Сергеевича, который торопил Олега Бейсова продать его таинственному заказчику усадьбу? Якобы он всего лишь посредник. Так вот, покойный Зверев дружил с ним на почве широкого коллекционирования. Он и поведал Илье Сергеевичу, что имеет на вас убойный компромат, но показать не успел: тот уехал в Штаты. Теперь у меня закралось подозрение, что Ярослав Зверев вас шантажировал…
– И я его грохнул? – Весело осклабился дворецкий. – Изумительная дедукция. А проще – чепуха. Но забавно другое: вы разве встречались с этим… русским иностранцем? Судя по всему, это он натравил вас на меня. Хотя на вашем месте я бы вплотную занялся именно им, Ильей Сергеевичем, странным дружком покойного…
– К сожалению, он чист и даже имеет твердое алиби. Хотя мне он неприятен так же, как и вам. А вот вы почему-то всегда находились вне территории усадьбы как раз в те дни и часы, когда происходили загадочные убийства или смерти. Вспомните гибель глухонемого бомжа на кладбище возле склепа, брата и сестры Зверевых, а также Тереховой Лидии Ивановны, которая была сбита машиной в полдень около своего дома при смутных обстоятельствах. Шофер красной «восьмерки» удачно скрылся с места преступления. А у вас имеется такая же марка и цвет автомобиля. Вас в этот день не было в усадьбе. Вполне могли успеть…
– А зачем бы я тогда звонил сестре несколько дней назад? Разве Жора не говорил вам?
– Допустим, чтобы убедиться, что она мертва.
– Это на девятый-то день после аварии? Глупо и цинично,- осуждающе поморщился Земсков. – Да и зачем мне ее убивать? Poyons logiques. Будем рассуждать логично. А вот с машиной действительно произошли роковые совпадения. Но разве их нет в жизни любого человека?
– Бывают… Однако, если их так много, как в нашем случае, и все они ложатся на версию… – проворчал Карнаухов, не договаривая и опять проникаясь сомнениями. Наработанная годами интуиция ныла и поскуливала щенком: этот старик не так прост… Не глядя на дворецкого и сгорбившись, он продолжал свой анализ. – Особенно мне не плавится, что я нигде не могу найти старых фотографий господина Земскова и бумаг с его почерком. Кроме того, вы так намертво запаяли вход в семейный склеп Бейсовых, что теперь туда не войти для возможной эксгумации трупа Альберта Михайловича…
– А я и не думал об этом, памятуя о предсмертном завещании моего друга: не ковыряться скальпелем в его теле, в котором он собирался воскреснуть во время Армаггедона… Свой архив и все фотографии я сжег специально, начиная новую жизнь. От них исходила плохая энергетика… – с добродушной улыбкой ответил Земсков и опять не удержался от французского вкрапления. – Nonni soit gui mai y pense. Стыдно тому, кто это дурно истолкует.
Ближе к вечеру Карнаухову повезло созвониться с Симонсом – он прилетел из Москвы и согласился выслушать важные сообщения от нанятого им детектива. Максим Иванович задумчиво вышагивал по стертому ковру люксового номера в кремовых брюках и васильковой рубахе под светлым безрукавным полувером, поскрипывая импортными штиблетами. Вместо прежней веселой недоверчивости, пронизанной иронией, в лице его на этот раз проступала усталая озадаченность, которую он, видимо, привез с собой из столицы. Однако пензенскую информацию Симонс выслушал с хмурым вниманием, и Вадим понял, что печаль его клиента имеет другой источник.
– Ловко выкрутился, человек-загадка, – с оттенком восхищения заметил американец, намекая на дворецкого. – Или он такой везучий, или у него, как у библейского Каина, имеется охранная грамота от Бога. Я ведь не зря ухватился за рассказ Ларисы Бейсовой о призраке. Уверен, что и вы учуяли в том подвох. А может, и поданный нам кем-то сигнал, намек… В книге о славянской мифологии я наткнулся на любопытную деталь: оказывается, некоторые домовые умеют принимать облики своих домочадцев, особенно хозяина семьи. Не только живых, но и мертвых. Мысль понятна? Спрашивается: для чего Ларисе было явлено видение ее свекра, а затем дворецкого, которого тогда еще никто не знал из живущих в усадьбе? Что сие означает? К чему нас подводят? Только двое знали о том, что в усадьбе появится господин Земсков: сам покойный Бесов и… домовой. Добрый дух нас предупреждает: не верьте своим глазам…
– Думаю, что без него не обошлось и в другом случае, который произошел с сыном госпожи Лорхен, – медленно проговорил Вадим и прямо посмотрел на Симонса. – Вы о нем еще не знаете?
– Нет. А что случилось? – Слегка побледнел Максим Иванович, и стакан с минеральной водой замер в его руке возле рта.
Карнаухов извлек из газетного свертка металлодетектор: «Ваш?».
– Где вы его… нашли? – Снова зарумянился Симонс и сделал большой глоток.
Вадим рассказал все, что ему было известно, и закончил догадкой: – С большой долей вероятности можно утверждать, что и Борису Бейсову, которому вы дали задание искать икону во флигеле, явилось то же самое привидение, что и его матери, спасло мою дочь…
Мучнистая серость вытеснила со щек Максима Ивановича застенчивый румянец. Он долго и подавленно молчал. Голос Карнаухова прозвучал в тяжелой тишине весомо и почти зловеще:
– Теперь вы понимаете, господин из Сан-Франциско, почему я вам до конца никогда не верил? Можно еще понять желание брата и сестры Зверевых заполучить во что бы то ни стало их родовую реликвию: икону Снальты. Романтический зов предков, фамильная святыня, высокий долг дворянской крови и все такое… Но у вас-то к этой иконе чисто пошлый коммерческий интерес. Мани-мани. А ради денег люди способны на все, на любое предательство. После убийства Зверевых пропала другая икона, менее ценная, но тоже старая. Ее не обнаружили ни на даче, ни на квартире убитых. Я интересовался у следователя. Возможно, ее успели продать. Но можно предположить, что преступление совершено ради нее…
– Вы что же: опять меня подозреваете? – На этот раз Симонс потемнел в лице и голос его сорвался на дискант. Но затем он сменил гнев на вопросительно-улыбчивое недоумение. – Шутить изволите, господин поручик?
– Не до шуток, Максим Иванович. Просто я хочу подвести вас к необходимости рассказать мне всю правду. Какую – вы знаете, – сухо ответил Карнаухов. – Что кроется, например, за вашим пристрастным отношением к семейству Зверевых, если отбросить коллекционирование?
– Ничего, кроме священного комплекса вины и любви, – покаянно вздохнул Симонс и, поднявшись с кресла, принялся челночить по номеру. – Хорошо, я произведу лишь маленький надрез на той огромной тайне, которая уходит вглубь веков. Кое-что я узнал о ней недавно, из Центрального архива в Москве. Погибшие Зверевы не просто мои хорошие знакомые, а двоюродные брат и сестра. Соответственно наши отцы – родные братья. И посему настоящая моя фамилия – Зверев. Обстоятельства сложились так, что отец взял фамилию жены и стал Симоновым. По мелким соображениям безопасности и продвижения по службе. Ведь наш дед считался белогвардейцем, врагом народа. Точно так же Альберт Михайлович Бесов заделался Бейсовым. А я – Симонсом, на американский манер. Отцу Ярослава как-то удалось сохранить фамильный оригинал. Вот и вся загадка. Теперь о иконе. Мой дед открыл отцу перед смертью тайну этой бесценной святыни. Велел ее найти, но успел лишь сказать, что она замурована нашим предком-священником в каком-то камине. За это время, пока усадьба была психбольницей, многое внутри жилых строений переделывалось, менялась планировка. Но насколько мне известно, главную икону пока никто не находил, она все еще скрывается где-то на территории усадьбы. А второстепенная икона, о которой вы упомянули, лежит у меня в тайнике. Я хорошо ребятам заплатил за нее. Честно говоря, коллекционерами они никогда не были. Их привлекали только деньги, возьму на себя грех осуждения…
– Как я понимаю, генеральный директор ОАО «Волжский спирт» господин Симонов Иван Алексеевич – ваш родной отец?
– Похвально, Вадим Петрович. Вы зря время не теряли и пытались добросовестно отработать аванс, – улыбнулся Максим и тотчас убрал улыбку. Глаза его стали жесткими. – С этого дворецкого снимайте слой за слоем, как капусту, пока от него не останется одна кочерыжка. Я видел его всего один раз. Но признаюсь: мое шестое чувство уловило исходящие от него биотоки опасности. Как от всякого умного врага.

27. ПРАВО ПЕРВОЙ НОЧИ
1. Карточный долг
В тот роковой вечер 18… года в гостиной господского дома помещика Бесова, отставного майора, играли в преферанс по большой. Хозяин усадьбы, Тимофей Степанович, в малиновом бархатном камзоле, с кортиком на бедре и в желтых татарских сапогах, набивал длинный черешневый чубук ядреным табачком из тавлинки и сладострастно пускал душистые клубы дыма на розовые свечи в серебряных шандалах. Его сын Василий, модный столичный живописец, то и дело щелкал альпаковым портсигаром и саркастически поглядывал то на карты, то на бледного Григория, сына мелкопоместного дворянина Зверева. Сей губернский молодой литератор слыл опасным матерьялистом-либералом и был известен как заядлый картежник-выпивоха. Недавно за клубный долг его выставили на черную доску после ландснехта и подали вексель ко взысканию, Вот и решил он отыграться на богатых землевладельцах Бесовых, живущих по соседству.
Но не повезло – проигрался снова в пух и прах. Опустошив серебряный штоф с рейнвейном, он стукнул двумя кулаками по ломберному столу и уронил на них патлатую голову. Отдавать за проигрыш любимого ахалтекинского жеребца не было никаких сил – отец ему этого не простит. Тогда Тимофей Степанович, многозначительно высморкавшись в миткалевый платочек, предложил неожиданный выход: умыкнуть для него резную икону Снальты у сельского батюшки Прокла. Григории испуганно удивился: ведь эта древняя доска висит в церкви, как же ее оттуда вынесешь, если прихожане, помешанные на ней, разорвут любого на части, да и зачем она Бесову, который не отличался набожностью? Тот пояснил: сегодня приехало из губернского центра важное духовное лицо, а оно запрещало держать в храме неканонический рельефный образ, исполненный когда-то язычником, и потому Прокл прячет местную святыню на время визита архиерея у себя в избе, и сейчас в ней никого нет, так как попадья тоже в церкви на всенощной. Зачем ему икона? Не его сопливое дело. Но ежели он, Гриша, принесет эту досочку, то Бесов покроет все Гришкины карточные долги, включая клубные.
Бедный литератор не долго думал и согласился, решив, что ему, кажется, фортуна в образе помещика Бесова подсовывает фарт. Особых же угрызений совести он испытывать не будет. Наоборот: такое изъятие суеверного фетиша станет одной из форм идейной борьбы с вековым мракобесием, хе-хе. Младший Зверев с какой-то истеричностью рассмеялся, напугав хозяев, Василий пошел его проводить, так как Григорий не знал, где находится изба священника.
На улице сгущалась мгла, особенно вязкая от безлюдья – все старобесовцы молились в церкви. Встретился лишь отрок в сермяге с кожаным воротником и обшлагами у рукавов. В деготном небе одиноким зраком циклопа светила холодная луча. Не ближнем болоте прощально вскрикивала выпь. Возле дома Прокла Василий пожелал приятелю успеха и канул во мрак, словно камень в омут, Григорий малодушно воззрился на оконные куски слюды, скрепленные жестяными пластинами, выведенными в узор, на слуховое окно, на крытый двор с клетями и думал: стоит ли картежный долг такого позора? Говорят, эта чертова доска таит смертельную опасность для любого грабителя: является из ниоткуда призрак Снальты и парализует душу. Впрочем, враки все это, невежество простолюдинов. Литератор-нигилист, тоже призывавший в юности Русь к топору, презрительно сплюнул и решительно двинулся к избе. В те времена никаких запоров не существовало в деревнях – никто ни у кого не воровал из своих, кроме разве что приблудных забулдыг-странников.
В доме было пустынно. Пройдя большими сенями, соединявшими две постройки, Гриша направился в левую часть избы над подклетью. Пахло кислыми щами, лампадным маслом и воском. Споткнувшись в темноте, Гриша кувырнулся в какой-то жбан с золой и со страхом вытер пот с лица. Зажег прихваченный огарок свечи и огляделся:
кровать под пологом зеленого штофа с горкой вышитых гарусом подушек, круглый стол, покрытый кружевной скатеркой, огромный кивот с иконами в жарких окладах, под ними сальная плошка, а в углу бугрились два больших сундука, обитых светлой жестью. Вот к ним он и направился. Начал опять же с левого сундука (любил наш герой все левое, наивно полагая, что оно соотносится с сердцем). И угадал, борзописец: сверху, под новой рясой, покрытой кусками кожи водяной мыши от моли и затхлости, лежала знаменитая икона. Гриша вытащил ее, приставил к ней свечку и ахнул: вся поверхность старинной доски переливалась дивным светом от усыпанных драгоценностей. Гриша Зверев сразу отрезвел и присвистнул: вон, оказывается, в чем дело – почерневшая между сверкающими камнями деревяшечка стоит целого состояния! Слышал о том литератор, но не верил, ибо в эту церковь никогда с отцом-язычником не ходил. Ну и плут Тимофей Степаныч – хотел на мякине провести! На что он рассчитывал? На то, что Гриша-дуралей и пьяница? Дудки! Такая славная дощечка и ему очень даже пригодится на растопку красивой жизни, на создание собственного литературно-общественного журнала. Зверев сунул икону под сюртук и заторопился на улицу. А там, едва вышел из подворья, наткнулся на попадью Апросю. Толстая баба в шелковом шушуне, увидев выбегающего из ее дома парня с пугающей рожей, густо измазанной сажей, как у черта, и дико горящими от радости глазами при свете полной луны, успела лишь вскрикнуть, перекреститься и повалилась замертво на мураву, ибо страдала с детства больным сердцем и потому до срока вернулась с богослужения.
Григорий на миг оцепенел от ужаса, потом задрожал, спохватился и бросился бежать, но после первого же заячьего прыжка в темноту получил сзади и сверху, будто с неба, такой удар по затылку чем-то вроде дубины, что рухнул рядом с попадьей, перпендикулярно ее крупному телу. А когда очухался, вокруг него уже гудела разъяренная толпа сельчан, готовая к самосуду. «Это Зверевский выродок, яблоко от яблони, отец – нехристь, а сын байстрюк, паршивый бумагомаратель!». «Я первый его пымал, пущай мне выплатят десять рублей из мещанского казенного сбора за разбойника!». Заметив, что молодой барич оклемался, несколько мужиков для порядка его попинали, а склонившийся над ним батюшка Прокл схватил его за грудки и рявкнул басом: «Где икона, бесово отродье?!». Судьба мертвой супруги его заботила меньше. Но Гриша только мычал и пьяно тряс тяжелой головой. Донеслись крики, что икону слямзил его шустрый подельник, грохнувший заодно попадью, и теперь надо везти господского татя к становому приставу или к исправнику, ибо дело пахнет не только грабежом, но и убивством.
Вскоре в Старую Бесовку нагрянул судебный следователь по особым поручениям и уездный врач.
Так либерал-прогрессист Григорий Зверев попал в губернскую тюрьму. А консерватор Бесов Т. С. на допросах категорически отказывался от всяких контактов с подозреваемым в тот злополучный вечер. Его сынок Василий тотчас после случившегося спешно укатил в Петербург. Причем так незаметно, что никто из сельчан не видел его отъезда. Беглый обыск в обоих помещичьих усадьбах ничего не дал: икона Снальты загадочным образом исчезла. Все жители Старой Бесовки впали в глубокое уныние: теперь, без чудотворной, жди беды.

2. Любви все возрасты покорны
Пыля на рессорных дрожках к помещику Бесову, Серафима Зверева почему-то с грустью думала о своем родном доме как о чем-то уходящем и невозвратном, будто загодя с ним прощалась. Откуда это накатило на нее? Большой деревянный дом со службами стоял на холме, с просторной террасой в сад, где белела любимая беседка возле кривой акации. Вспоминалась ее, Серафимина, комната, оклеенная голубыми лионскими обоями и уютная муравленая печь с узорчатыми городками и неисправным отдушником, старый клавесин, на котором маман играла перед обедом всякие экзерсизы; обитый сиреневым штофом диван с висевшим над ним дагерротипом мадонны Мурильо; ясеневое кресло о высокой круглой спинкой, настенные часы с кукушкой, сладковатый запах резеды и бальзаминов, дубовый уборный столик с овальным подвижным зеркалом в резной раме, на котором лежал альбом со стихами собственного сочинения. Вспоминались много раз перечитанные книги Тургенева с его чистыми героинями, «Жизнь галантных дам» Брайтона, «Валерия» Крюднер, «Соседи» Фредерики Бремер, «Оберманн» Сенанкура, романы Фудраса из великосветской жизни, которыми еще маман увлекалась; выписанные куафюры из Казани. После странной тоски по дому юную Серафиму охватили горькие думы о несчастном брате, научившем ее бесстрашному взгляду на жизнь, лишенную чуда и тайны, стремлению к борьбе за светлое будущее народа, скованного двойными цепями: самодержавием и церковью. Его столичная образованность имела для нее силу истины и авторитета.
Подъехали к Бесовской усадьбе, обнесенной высокой кирпичной стеной. Когда-то Серафима была здесь с родителями в гостях. Не забылся каменный флигель, прилегавший к заднему фасаду господского дома и окруженный решетчатым забором, замечательный пруд с кувшинками, в котором купались дворовые девки, причудливые гроты в саду, где вдоль песчаных дорожек стояли гипсовые фигуры Венер. По этим дорожкам она прогуливалась с молодым барином Василием, и, кажется, безнадежно в него влюбилась.
Хозяин усадьбы принял её в кабинете, устланном зеленым сукном, с туровской мебелью и камином. Хотя Тимофею Степановичу перевалило за полвека, был он еще свеж и подтянут, как верховой жеребец. Однако, выдавая былое волокитство, как-то неприятно молодился: пестрый жилет, цветной галстук, позолоченная цепочка, шелковая рубашка так накрахмалена и выглажена, что каждая складочка рельефно отделялась; из-за воротничка торчали веревочки-тесемочки, говорившие о манишке; из кармана высовывался клетчатый бумажный платок.
Бесов дернул сонетку и вызвал слугу в сером фраке. Условленным щелчком пальцев велел принести бутылку лиссабонского и финь-шампаня, а так же корзину бисквитов и цукат для дамы. Смущенная таким приемом, Серафима не сразу приступила к цели визита: просить всесильного господина Бесова, уездного предводителя дворянства, посодействовать в смягчении участи ее любимого брата, арестованного на днях. До нее стало доходить, что отставной майор заранее знал, что она явится к нему с этой просьбой, так как ни маман, ни папан не сделали бы такого шага из глубокой неприязни к богатому соседу. Пригубив вина и чмокая толстыми губами сладкоежки, вращая блестящими глазами голодного сома при виде жареного воробышка, хозяин усадьбы принялся прорицать, какая ужасная судьба ожидает ее брата, подозреваемого не только в воровстве святой иконы и убийстве попадьи, но и в подстрекательстве молодежи против существующего строя. Дело-то пахнет долгой каторгой в сибирских рудниках, голубушка, однако он, добрейший Тимофей Степанович, рискуя своим положением в обществе, готов уладить сложное дело, ибо хорошо знаком и с окружным судьей, и с губернским предводителем, Да-да-с, лилейная розочка, у нас в приятелях немало влиятельных лиц, вхожих даже в министерские кабинеты-с. Указательный палец Бесова взметнулся в потолок, а зрачки цвета суконной шинели расширились от государственной важности произнесенного. Казалось, у Тимофея Степановича даже дух захватило от внезапного сознания собственной значимости, следствием чего был платочек, промокнувший уголки увлажнившихся глаз.
После такого заверения прелестное личико юной Серафимы озарилось радостным доверчивым светом. Старый греховодчик-шематон при виде ее радости смутился, испытывая легкое колебание совести. Но предвкушение ожидаемых блаженств мощно выхлестнулось наружу из темных недр Бесовского естества, бросилось в побуревшие подергивавшиеся щеки и в плотоядные глаза, набухшие бычьей кровью, особенно после неосторожных слов отроковицы: «Не знаю даже, как вас отблагодарить, дорогой Тимофей Степанович!». Его распирало желание завалить сей хрупкий тростничок прямо на бухарский ковер и если не сломать его, то хотя бы в охотку помять, потискать, надкусить нежную шкурку еще нераспустившегося плода с завещанного древа жизни, слизнуть медовую капельку проступившего соков с ее лепестковых губ. Он едва сдержал себя от опрометчивого мутного порыва, судорожно вздохнул, втягивая в себя со свистом тяжелый от фиксатуаров воздух кабинета. Осипшим голосом выдавил: «Ты можешь меня отблагодарить, Серафимушка. Мало того: обязана. Таково, если хочешь знать, мое условие. Ты меня понимаешь, эдемский цветочек?». Он так выразительно-немигающе на нее воззрился, что даже неискушенная Серафима догадалась. Но это было настолько дико для нее, что она не поверила и робко спросила: «Вы это про что, Тимофей Степанович?». «Про любовь, касатка, – захрипел Бесов и опрокинул очередную стопку лиссабонского. – Вспомни нашего поэта: любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны… А ведь ты, я слышал, тоже сочиняешь стихи и музыку. Должна понять…».
По щекам Серафимы будто хлестнули майской крапивой. Она покраснела до корней волос, вскочила с кресла, едва не уронив с головы розовую шляпку с плюмажем, схватила со стола свой гарусный ридикюль и кинулась к дверям. Но хозяин усадьбы перехватил ее за тонкую кисть руки, притянул к себе и с увещевающим пылом зашептал: «Я устрою тебя, золотце, в любой пансион, буду оплачивать твою учебу в столичном институте благородных девиц, если пожелаешь… Ведь ты человек творческий, наш… Хочешь, мы сейчас же поедем к председателю окружного суда, и я уговорю его смилостивиться над твоим братом…». Буря негодования, поднявшаяся в душе Серафимы, была так велика, что уши будто заложило воском. Она перестала его слушать, вырвала руку и вылетела из кабинета, грохоча по паркету золотисто-сафьяновыми туфельками.
Только увидев на холме родной дом, пришла в себя и бурно расплакалась. Возможно, она была бы не так возмущена, если б такое предложил ей Василий Бесов. Художник, которому она до сих пор тайно симпатизировала и с которым целовалась однажды во сне, долго и страстно, так что потом весь день сгорала от стыда, пытаясь остудить ладонями жаркие щеки. Но этот мерзкий развратный старик! Как посмел он подумать о ней как о какой-нибудь гризетке! Эти растопыренные нафабренные усы, будто у покрытого тиной сома, станут щекотать ее шею и грудь? Серафима брезгливо содрогнулась. Нет, не зря ходят ужасные слухи, будто в молодости хозяин страшной усадьбы насильно делал своими любовницами чуть ли не каждую крепостную девственницу в селе. Серафима не верила в молву, а теперь сама убедилась.
Исхудавший больной отец в голландской ночной рубашке встретил ее проникающим взглядом и, казалось, понял, где она была. Уже неделю он не вставал с постели, куда его окончательно уложила весть о сыне. Читал большую книгу, оболоченную червчатым бархатом, с серебряными застежками и жуками. Из современной литературы его ничто не интересовало, только магическое: Волховник, Чаровница, Мысленник, Громник, Шестокрыл, Рафли, книга Велеса, Вещерская или Голубиная книга – их он перечитывал без конца. Как и маменька – Библию. Поскольку в Зверевке церкви не было, она ездила на богослужение в Старую Бесовку. В связи с этим духовным разделением, родители часто ссорились. Но, как ни странно, идейно-религиозные разногласия их еще больше сближали. И после каждой ссоры они мило ворковали за обеденным столом, словно и не было пять минут назад ни сжатых кулаков, ни сверкающих гневом взоров. Сейчас маменька сидела возле папиной кровати на пуфике в шелковом платье с черной бархатной отделкой и промокала глаза батистовым платочком, обшитым кружевами. Левая рука сжимала святцы в кожаном переплете с медными застежками. Отец опять упрашивал отвезти его к древнему камню, который вернет ему здоровье и поднимет на ноги, если врачи бессильны, а мама убеждала, что такого не может быть, мон шер, что он не в себе, ибо бесовское заряжает только бесовским. Папа кричал, что она отпала от матери-природы и слишком много значения придает красивым словам и понятиям, вычитанным из Библии, напичканной иллюзиями Бытия, а земной Жизни все равно, откуда исходит ее витальная сила и в кого она перетекает, что точно так же, как свет переходит на закате во тьму, так и тьма на заре переходит в свет, ибо нравственные цвета сущего неуловимы и неразличимы.
Серафима внимательно слушала умирающего отца, прижимавшего к груди «Звездную книгу Коляды», и вдруг поняла, что его размышления о мире ей ближе, понятней и приемлимей. Он как будто убедил ее: она должна спасти брата, чтобы спасти семью и дом. Без Гриши все развалится, итак, жребий брошен, alea jasta est! Ведь что она теряет, в конце концов? Девственность? Так это рано или поздно произойдет. Чистоту? Так она не верит больше в Бога. Кто ее осудит, если об этом никто знать не будет? Замуж она не собирается, согласившись с Гришей, что брак такое же отжившее учреждение, как и церковь. Кто ей мешает переступить черту, существующую лишь в библейских, отвлеченно-неподъемных заповедях? Просто произойдет неприятное физическое воздействие одного тела на другое, всего-то. Но это можно перетерпеть, не сахарная. Тем более, что это не влечет за собой никаких последствий, cela ne tire pasa cones guence. Серафима зябко передернула плечами и мысленно отхлестала себя по щекам за такие помышления. Лицедейка! Она ли не знала, к кому едет за помощью и какую плату он потребуется? Зачем же она тайно играет, пытаясь оправдаться в собственных глазах?! Боже, пронзила ее мысль; она же ничего о себе не знает! Она ведь – чудовище с лицом ангела! Кто приходил к ней этой ночью во сне и проник в ее душу – не он ли управляет сейчас ее подсознанием? Впрочем, не переходит ли она исподтишка в лагерь гнилого буржуазно-философского идеализма и мистицизма, столь ненавистного ее любимому братику? Может, он прав – дурная наследственность?
Когда на следующее утро, перебирая шнурки халата из тармаламы Тимофей Бесов опять увидел Серафиму на пороге своего дома, бледную, отчаянно гордую от сознания своей невыносимой жертвы и словно бы усохшую за ночь, у него даже ноги подкосились в душной истоме, а нижняя губа отвалилась от тяжести сладчайшего чувства, упавшего на самое дно сердца и поднявшего теплые волны старческого умиления. «Бонжур, мон петит, – пробормотал он ужимчиво. – Здравствуй, малютка!». И тотчас засуетился, велел Петьке-кучеру надевать серую ливрею с красной выпушкой и готовить бричку, а сам побежал переодеваться в длиннополый нанковый сюртук. Среди дворовых поднялся настоящий переполох.
В губернском городе Тимофей Степанович без конца заезжал в большие красивые дома, окрашенные охрой, с гипсовой лепниной, а Серафиму оставлял сидеть в бричке: «Дело конфиденциальное, голубушка, только тет-а-тет, кое-кому придется дать барашка в бумажке, для пущей смазки». И при этом натягивал на суровое лицо маску бывалого патриция, хлопая толстым бумажником по ладони. На самом же деле он и не думал ни с кем затевать разговор о ее брате – себе дороже выйдет, – а просто наносил нужные визиты в присутственные места или дружеские – влиятельным лицам, с которыми вел в гостиной обыкновенный светский треп. Заскочил даже в свой городской особняк на минутку, спустил собак на ленивую прислугу и закончил свои короткие вояжи в доме губернатора с круглыми римскими колонами и лакеем в ливрее, обшитой гербовым бисоном, – у Серафимы защемило сердце от крепнущей с каждым посещением веры в успех. Вышедший из парадного подъезда с сияющим лицом Бесов подтвердил ее надежду, победительно вскинув вверх руку и закричав: «Виктория, моя дорогая! Твоему брату Сибирь уже не грозит. И, возможно, будет высочайшее помилование. Сем генерал-губернатор меня в этом заверил». И торжественно подмигнул. Отставной майор Бесов умел делать на лице убедительный оттиск правды при ее полнейшем отсутствии. Серафиме вдруг страстно захотелось перекреститься и попросить у Всевышнего прощения, но она лишь крепко закусила губу от чего-то невыразимо горького, как маленькое ядрышко внутри плодовой косточки. Ведь еще с той минуты, когда они выехали из Старой Бесовки, она начала привыкать к тому усыпляющему нутряному холоду, при котором душа медленно замерзала и мертвела. А когда покидали пределы города и перед желтым овсяным полем замелькали осиновые избы, Серафима впала в оцепенелое состояние, похожее то ли на предчувствие близкой смерти, то ли на прощание со своим образом в искаженном болью сознании. Одеревенелыми губами она шептала всю дорогу некрасовское, которое так любил брат Гриша: «Дело прочно, когда под ним струится кровь».

3. Тень богини Иштар
Следуя строгому наказу Серафимы, произнесенному сквозь плотно сжатые зубы, чтобы это скотское дело не апрофондировать и соблюсти конвенансы (никто не должен их видеть вместе), Тимофей Степанович провел девушку во флигель через длинный подвальный коридор. Вскоре они очутились в странной потайной комнате, о которой никто не ведал не только из дворовой челяди, кроме глухонемого лакея Федьки, но даже из кровных родных и близких по духу людей. Создавал ее в строжайшем секрете еще отец Трофима Степановича и назвал храмовым алтарем богини Иштар. Только сын Трофим был в нее посвящен сразу после того, как пацаненком поймал вечером в саду и жестоко изнасиловал свою ровесницу Гулю, кривенькую дочку горбатой ключницы Марфы. Перед смертью тятя сказал сыну: «Теперь к тебе переходит предо первой ночи». Трофим с большой охотой исполнял наказ папеньки: снимал с крепостных девушек природную печать, завязывая им глаза платком, чтобы не видеть ненужных ему страданий. Бывало, что жених приводил к молодому барину свою невесту (ежели была пригожая), и тот с ритуальным вкусом вавилонского жреца срыва первоцвет, одаривая наутро новобрачных каким-нибудь подарком, но обязательно вместе с целковым (не потому ли на Руси и назывался так рубль, что давали его за сломанную «целку», пардон?).
Еще до возвращения барина из города лакей Федька, по негласному приказу хозяина, подготовил «храм к службе», воздух был насыщен сладковато-наркотическими благовониями от воскуренных ароматов дурманящих трав; зажжены по углам римские свечи в серебряных шандалах, которые сгущали красноватую полумглу комнаты, обитую пурпурной материей от глухих стен до низкого потолка. На липовом столике, расположенном в правой нише за лиловой бархатной ширмой, стояли серебряные судки с яствами под колпаками. Переливались нежными бликами омары, икра, сыры; бугрились белые калачи со сметанным маслом; искристо золотились малага, дрей и мадера в пузатых графинчика. В центре комнаты возвышался на помосте фаллический сердоликовый столб, а по бокам торчали два небольших фасциния из слоновой кости – все должно было репродуцировать сицилийский храм Венеры на горе Эрикс. Над альковом, в котором находилась широкая кровать под розовым балдахином в форме раковины, покрытая мехом шиншиллы, висели живописные эротические картины из райской жизни Адама и Евы, написанные Василием, сыном.
У Серафимы от страха обострилось чувство голода. С обреченной отвагой, призванной заглушить этот страх, она выпила фужер сладкой мадеры, отдающей запахом диких трав, и жадно налегла на яства: жареную курицу под белым соусом, рубцы, жареные потроха и поросенка. Не заметила, как с преображением внутреннего состояния преобразилось и все окружающее. Даже хозяин усадьбы из ползучей старой гадины, из усатого толстого сома превратился в обаятельного остроумного ухажера, который тонко и деликатно подготавливал ее к жертвенному ритуалу всякой забавной информацией. Он утверждал, например, что Девственность расколола мир на два лагеря: одни возводили целомудрие в культ, другие – те же ранние христиане с их идеей коммунистического счастья – жестоко преследовали весталок-воздержанок: они замуровывали несчастных непорочных девушек в узкие тесные ниши, где стоял только стол со свечой, хлебом и бутылкой масла. У скифских племен понятие «целомудренная женщина» вообще отсутствовало – все женщины считались общими. Римские философы искренне доказывали, что падение нравов жизненно необходимо для государства и требовали широкого внедрения сети публичных домов. Древние армянские девственницы были обязаны отдаваться жрецам храма богини Танаис, а ослушницы подвергались преследованиям. Обо всем этом Трофим Степанович вещал с сардонической улыбкой Приапа, фаллического божества, олицетворявшего производительные силы природы.
Серафима уже не краснела, а как-то нервно и невпопад похохатывала, встряхивая черными локонами и передергивая узкими плечами. Отчаянная легкость и безразличие хлынули в распахнутые врата сердца. (Откуда ей было знать, что в пахучие вина лакей Федька подмешивал особый травяной состав, приготовленный местной знахаркой? Сам же хозяин усадьбы пил ямайский ром, чистый, без добавок). Серафиме хотелось беспричинно смеяться под игривую музыку, неизвестно откуда доносившуюся. Платье казалось тесным, чужеродным, ненужным, а воротничок из конского волоса удушающим, как петля. Поэтому она с облегчением согласилась переодеться в золотисто-прозрачный пеньюар с широким вырезом на груди и обнаженными плечами – тело почти не ощущало его, лишь легкое нежное касание шелковистой материи, сотканной, казалось, из весеннего воздуха. Не исцарапала Серафима ненавистное лицо с обвислыми усами, когда могучий старик поднял ее, будто пушинку, на руки и понес к распахнутому чреву кровати – на нем были шелковые шаровары, бархатная куртка, фес с голубой кистью и блестящие азиатские шлепанцы. Он сорвал с нее пеньюар и стал умащать ее кожу маслянистой возбуждающе-ароматной смесью из горной лаванды и роз, еще глубже погрузившей в состояние истомной эйфории.
Она лежала с закрытыми глазами, с блаженно-глуповатой улыбкой на устах от щекочущих жадных поцелуев, которыми ошалевший «приап» покрывал ее серебристо-белое худенькое тело, – его еще никто никогда не касался, кроме материнских рук. Но она пронзительно закричала горлинкой-подранком от резкой боли, когда что-то твердое и круглое грубо вошло в это детское тельце, и едва не пришла в себя, толкнула старика в широкую мохнатую грудь, чтобы избавиться от инородного присутствия в себе чего-то ползучего и скользкого, словно лесная гадюка. Но навалившееся на нее тяжелое сильное тело, пружинящее в методичных фрикционных движениях, нельзя было оторвать – оно, казалось, навсегда прилипло к ней, срослось, привилось, будто дичок к нежному стволу фруктового деревца, и отныне они будут существовать вместе, как сиамские близнецы.
Но по мере усиленных змеиных извивов упругого отростка между ее ног, уже не приносивших первоначальной боли и вызывавших брезгливую скуку, что-то внутри нее стало отвечать взаимностью на упорное старческое пыхтение, будто сжалилось над ним и прониклось его похотливым усердием, сопряженным с некоторым удовольствием. Теперь уже каждое их совместное движение имело притягательную силу, как трение двух камней, высекающих искру. От паха, разлилась по телу возбуждающая истома – она росла и крепла горячей бесшумной волной, пока не плеснула всей жгучей лавой в ослепшие глаза и в горло, в котором материализовалась в крик, но уже не подранка, а счастливой птицы, сумевшей подняться в высоту на перебитых крыльях.
А потом она уже не хотела опускаться на землю с этой взятой высоты и желала бесконечно парить в поднебесье. Выпив еще волшебного напитка из графинчика, Серафима потребовала от самодовольного хозяина усадьбы продолжения прерванного полета, но с еще большей силой и скоростью, так что бедный старик-производитель дышал прерывисто и шумно, как беговой усталый жеребец возле финиша, стараясь угодить неугомонной наезднице. Набранный темп быстро истощил его. И, когда после второго победного ора Серафима выпила еще мадеры и потребовала третьего заезда, старый рысак послал ее хриплым басом к прабабушке и беспардонно захрапел в алькове. Серафима же вошла во вкус, била его по плечам маленькими кулачками и приказывала доставить ей последнее наслаждение, которого она никогда в жизни не испытывала. Однако загнанный жеребец с поникшими усами отвечал ей мощным храпом.
Опустошив графин вина, Серафима впала в непонятное буйство. Ее разыгравшаяся натура, воспаленная тем, кто в нее вселился, требовала какого-то действия, выхода. Перед глазами вместе с написанными маслом райскими утехами Адама и Евы предстал сокровенный образ Василия, с которым она целовалась когда-то во сне. Она вдруг возжелала его с такой дикой силой, что сумела открыть все тайные запоры дверей и выскочить подземным ходом в господский дом, где начала бегать полуголая по анфиладам, распугивая слуг, и громко звала Василия, называя его любимым. Но вот она очутилась на кухне среди ощипанных кур и гусей, где увалистый лакей Федька в мухояровом сюртуке показался ей сзади желанным Васенькой. Она прильнула к нему всем жарким телом, принадлежавшим как будто не ей, а другой женщине, испорченной и лукавой, вкусившей запретный плод, задышала в ухо бесстыдными словами соблазна, осыпая поцелуями его шею, почему-то пропахшую терпким запахом конского пота. Федька развернулся к ней узкоглазым рябым лицом, ощерил гнилозубую ухмылку, что-то промычал грубо-матерное и несколько раз ударил наотмашь по ее пылающим щекам.
И в тот же момент Серафима очнулась от этих ударов, вынырнула из наркотического омута, из сладкого сомнамбулического сна. Она провела влажной ладошкой по ушибленному носу, увидела свою кровь и вспомнила заново, как бред, отвратительные подробности происшедшего. На некий ясновидческий миг прозрела свою дальнейшую судьбу ненасытной гризетки, фаворитки богатых вельможных стариков, и поняла, что остановиться уже не сможет, что оккупировавшая ее неодолимая мутная сила, заставившая дать ей долговую расписку первородной кровью, понесет ее дальше в вихре беспутной жизни. А главное – эта сила уже начала вытравливать из ее души то нежное, чистое и девичье, которым она так дорожила и при воспоминании о котором не хотелось жить. Утрата показалась такой невосполнимой и страшной, что Серафима завыла от тоски и горя, стала рвать на себе волосы, мутузить гадкого лакея по косматой голове, а потом, получив очередную пощечину, охватила с выдвижного стола кухонного буфета длинный разделочный нож, приставила острие негнущегося лезвия к сердцу и упала плашмя на скоблены1 пол заслякощенный животной кровью. Еще одно чужеродное тело вошло в неё, но уже легко и освобождающе. И то, что грозило подавить ее, унизить и повернуть к широким вратам ада, вырвалось из опостылевшей плоти вместе с ней с досадливым хрипом, как сгусток инфекционной мокроты. Но за миг до выхода из темницы она увидела себя и маменьку в Старобесовской церкви возле иконы Снальты – это было десять лет назад, перед пасхой. Вокруг золотистыми пчелами трепетали свечи, гудел майским шмелем диаконов бас, храмовое пространство напитывалось нездешней любовью и светом, плакала маменька, молясь за отца и сына, за все погибающие души и тогда, покидая себя, Серафима возненавидела брата. И потому, вылетев из телесных пределов, никак не могла найти тот узкий сияющий путь, который выводит в высоту. Она заметалась по закоулкам усадебного дома, билась в его толстые стены, как ночной мотылек, белея от ненависти и понимая, что останется здесь навсегда, что попала из одной темницы в другую, так как всякое злое чувство, любая жажда мести тяжелит дух и обескрыливает его.
Федька разбудил хозяина и объяснил на пальцах скверную ситуацию. Бесов, чертыхаясь, велел ему – на тех же пальцах, ибо знал его с детства – переодеть покойницу в ее платье, снять с нее все драгоценности для имитации ограбления, отвезти труп впотьмах на двуколке поближе к Зверевке и бросить его около дороги в кювет – мало ли каким разбойникам угодила в лапы глупая девчонка, столько нечисти шастает по округе. Сам же Тимофей Степанович – после того, как приказал всей челяди молчать, ежели хотят жить, – усугубил желудок штофом полынной водки с розоватым куском ветчины и снова завалился спать. Снилось ему, как в прошлом году он проиграл на скачках приличную сумму, но свои депозитки отдавал почему-то не выигравшему уряднику или мировому судье, а полузабытой кривенькой девочке в красном сарафанчике колоколом, которая, хихикая и подмигивая, зазывала его в старый заброшенный сад и грозила пальчиком.

4. Возмездие
Теперь уже смерть Серафимы, темная и ужасная, заставила бедную мать почернеть и молиться с утра до вечера в Старобесовской церкви. А несчастный отец совсем обезножел и лежал пустым обмолоченным снопом, без единого целого колоска жизни. Но этой ночью все тот же нездешний голос опять приказал ему явиться к древнему камню, который прятался в черемуховых зарослях Кобыльего оврага, полого спускавшегося к береговому обрыву. Именно к этому месту двигался валун-отступник с поляны 12-ти камней уже не один век, особенно преуспевая зимой, по скользкому снежному насту. Больной Зверев-старший обрадовался вещему сну и попросил управляющего Прохора помочь добраться до оврага. Кряжистый мужик Прохор, стриженый под гребенку, был в меру честным и в меру жуликоватым работником. Он не посмел осудить барскую прихоть, хотя и выразил легкое недоумение. Ближе к закату уложил на дрожки сухое тело хозяина, как малыша в зыбку, и подался в лес, как было велено. А потом полверсты нес барина на руках по буеракам, через кусты татарской жимолости, и усадил его на священный камень, обросший мохом, Иван Никифорович приказал ему возвращаться в усадьбу, даже накричал, когда Прохор не захотел оставлять хозяина в лесу одного на всю ночь.
Когда управляющий, почесав за ухом, поплелся к вершине оврага, Зверев лег на каменное темя, прижался к нему ледяной щекой и шепотом умолял истукана исцелить его от недуга, ибо он служил Велесу верой и правдой. Потом больного сморило под собственное бормотание ведических заклинаний – он провалился в глухое забытье. Многое поведал ему крутолобый камень-ренегат. А утром Иван Зверев, на котором все живые загодя поставили могильный крест, восстал новоявленным Лазарем и пешим ходом, неспеша, отправился в усадьбу. Там перепугал и обрадовал всех домочадцев, особенно сына Григория, которого выпустили из тюремной чижовки за отсутствием состава преступления: судебно-медицинский осмотр и химическое исследование трупа попадьи показали, что никакого убийства не было, она умерла от острого приступа грудной жабы. А вчера еще и выяснилось, что пропавшая икона Снальты объявилась самым чудесным образом: батюшка Прокл обнаружил ее внутри храма под широкой лавкой, словно кто-то скрытно сунул ее туда. Заодно выяснилось, что Василия Бесова взяли под стражу, но вовсе не за икону.
Зверев-старший поведал сыну, кто виновник их семейных несчастий. Но умолчал, что открыл ему глаза легендарный камень Голова. Григорий все равно не поверил бы, да еще поднял бы на смех, будучи отъявленным атеистом. Но Гриша и сам догадался, благодаря своему революционному чутью, кто едва не погубил его, а потом убил сестру Серафиму. Мужчины поняли друг друга без лишних слов. Иван Никифорович сходил в чулан, снял парусиновый чехол с лакированного ящика, достал два турецких ружья, пистолет с золотой насечкой и зарядил их убойными патронами. Быстрые дрожки понесли их к усадьбе помещика Бесова. Но оказалось, что Тимофея Степановича утром отвезли в уездную лекарню. Однако это не отрезвило ни отца, ни сына. Уж больно не понравился им глухонемой бугай Федька: в своем пуховом картузе на перебинтованной черепушке и в засаленном мухояровом сюртуке он выглядел таким испуганно-виноватым при виде гостей, что еще больше озлобил их. Они поехали в больницу.
Оставив ружья под брезентом в дрожках и сунув пистоль под сюртук, Иван Никифорович первым вошел в отдельную палату, где лежал предводитель местного дворянства. У Бесова округлились матовые, с густой плесенью страха глаза, выдвинутые из орбит, а из приоткрытых под вислыми усами серых губ вырвался тусклый хрип о помощи. Поняв, что калякать с ним здесь бесполезно, Зверевы взяли из коридора носилки, положили на них неподвижного отставного майора, дали «на лапу» синенькую возмущенному лекарю, успокоив его тем, что дома, на свежем воздухе возле пруда, бедному предводителю сразу полегчает, и понесли своего врага к дрожкам.
По пути к Кобыльему оврагу Иван Никифорович все же рассказал сыну про священный камень, которому обязан своим воскресением и который требовал привести к нему парализованного инсультом помещика Бесова. Откуда валуну было заранее известно про болезнь Тимофея Степановича, любителя непорочных девиц? Как бы там ни было – чудеса бывают и покруче, – но к полудню шустрые дрожки остановились недалеко от окутанного дурной славой Кобыльего оврага. Тимофея Бесова, который всю дорогу стонал и вскрикивал от тряски по колдобистому большаку, перенесли на носилках в черемуховую куртину и уложили на мегалит. Сами расположились в коляске и в ожидании чуда стали пировать: две бутылки скверного лиссабонского, сухая ветчина и сыр с гречишными пирогами. После нескольких крупных глотков вина Звереву-старшему стало совсем хорошо и даже не верилось, что еще вчера ему было так худо, что он составил предсмертное завещание.
Время от времени кто-нибудь из них бегал к камню, чтобы проверить, оклемался ли злой недруг, не удрал ли втихаря, но Тимофей Степанович лежал пластом на Голове и по-солдатски храпел. Поздно вечером Зверевы тоже забылись прямо в коляске под звездным небом, а проснувшись, опрометью бросились к валуну. Отставной майор, в точкой белой рубахе с большим отогнутым воротником, сидел на камне, как на троне, и растирал обеими руками затекшие члены, изредка матерясь от недоумения, что вообще происходит и как он здесь очутился, среди лесной глуши, на этом чертовом валуне, который много раз снился ему и призывал к себе. И только увидев Зверевых, с ружьями наизготовку, сразу все вспомнил, все понял и побледнел. Отец и сын были настроены решительно, без всякого намека на пощаду. Тогда по требованию Ивана Никифоровича он чистосердечно признался во всем содеянном, ничего не утаивая и при этом испытывая облегчение. Зверевы услышали много интересного, с мистическим душком. В это было бы трудно поверить, если бы не реальное существование камня, творившего реальные чудеса. Когда лакей Федька избавился от трупа Серафимы, жизнь в усадьбе превратилась для всех домочадцев в сущий ад. Днем и ночью по всем углам что-то грюкало, стукало и подвывало, сама по себе двигалась мебель, падали платяные шкафы и этажерки, по комнатам летали всяческие предметы, стараясь угодить в голову хозяина или Федьки, пострадавшему от удара поленом, а по кухне со свистом носились столовые ножи польского серебра, тарелки и ухваты, словно в цирковом аттракционе, угрожая смертельной гибелью. Но по-настоящему пугали не эти проделки домового, а страшный призрак покойной Серафимы, возникавший во всех частях дома, словно он искал выхода из каменного заточения. А однажды в полночь, когда Тимофею Степановичу приспичило в туалет, белесое привидение с огромными пустыми глазницами и спутанными змеевидными волосами, как у Горгоны, прошло рентгеновым лучом сквозь него и парализовало тело, как после сильной дозы радиации.
В конце исповеди, покаянно опустив разом поседевшую голову, Бесов попросил у Зверевых прощения, пообещав сделать для них все, что они пожелают. Иван Никифорович на лету подхватил это обещание и потребовал, чтобы Тимофей Степанович передал им по дарственной или продал по дешевке свою родовую усадьбу, предварительно оплатив ссуду, которую взял под залог имения из опекунского совета. Этого, якобы, желает волшебный камень, на котором сейчас сидит помещик Бесов, абсолютно здоровый, хотя еще вчера не мог шевельнуть пальцем. Иначе они, Зверевы, отдадут его под суд или бесславно опозорят на всю губернию через прессу, но скорей всего убьют прямо здесь же, в Кобыльем овраге, и бросят труп на съедение медведям-шатунам, после которых и косточек не останется. К удивлению Зверевых, Тимофей Степанович не заартачился. Он безнадежно ссутулился и согласно кивнул головой, вытирая сморщенной ладошкой безвольные слезы, вслух оправдывался тем, что жить в родной усадьбе теперь все равно невмоготу: призрак Серафимы его доконает.
Зато после переселения туда семьи Зверевых вся чертовщина в имении на время прекратилась. Привидение дочери появлялось изредка, когда кто-нибудь из заночевавших гостей ей не понравился. Поэтому литератор Григорий в новой усадьбе не задерживался больше суток – его терзали кошмары, ужасные прикосновения чьих-то ледяных пальцев к горлу.
Когда Владимир, младший сын Ивана Никифоровича, окончил духовную семинарию, ему доверили местный приход, в котором хранилась старинная икона Снальты. Во времена бесноватых в кожанках отец Владимир успел спрятать священный храмовый образа в толстых стенах господского дома.

6. От искусства – к террору
Только сейчас, глядя на серебристо мерцавшую икону Снальты среди других раритетов Майера, он осознал весь ужас многолетнего тайного помышления: отравить своего мучителя Ваську Бесова, похоронить труп под своей фамилией, а самому присвоить его инициалы и дворянский титул. Но главное – его возможности. Разве мог он подумать в детстве, что посягнет на шестую заповедь, когда вместе с мамой и младшими братьями сердечно трепетал возле этой же иконы в сельской церкви? Разве знал, что жил в лучшую пору своей жизни, когда носил рубаху из мешковины, ходил в заплатанных разбитых башмаках, ел солонину и мякину с корой, спал на жестких полатях среди вшей и клопов? Ему и теперь снится родное село, господский дом на холме, полный загадочных тайн и преданий, хозяйственные мастерские, амбары, конюшни, грунтовые и каретные сараи, псарня, бани, временные кухни, флигель для гостей и управляющих, усадебный пруд и мельница, где работал отец: от лихорадочно стучащих механизмов дрожал пол под ногами, словно во время землетрясения, а из-под перетирочного камня струилась лесным ручейком холодная пухлая мука. Потом мельницу сломали, перенесли к реке, и жить они стали в мазанке, построенной из фашинику и глины, под муравленой черепицей. Мама каждый год рожала по ребенку, но хлебушка тогда еще хватало всем, а когда умер отец, пошла житуха впроголодь, особенно зимой, ведь летом и осенью спасали лес и рыбалка. Зато всегда веселили кровь любимые игры в бабки, катание в масленицу на лубках да рогожках.
Он, Петр Корзухин, всегда чувствовал свою исключительность, непохожесть на других сельчан, как ровесников, так и взрослых. То, что для них было пустяком и рутиной, для него становилось фокусной точкой отсчета или пристального интереса в увлекательном процессе познания мира. Особенно его отражения: на влажной глине – прутиком, в лесных кореньях – острым ножом, на белой стене – углем, на бумаге – пером. Смотря что было под рукой. Вот сидит, например, на завалинке или у прялки с куделей и веретешком древняя старуха: шамкающий провалившийся рот, изможденное лицо, перепаханное морщинами, спина согнулась ободом, а глаза чистые, светлые, младенческие и такая же юная, девичья улыбка на землистых губах – как этот таинственный парадокс перенести на бумагу? И Петя старался. Пускай не было еще глубины, но точность в передаче внешних линий людей и предметов поражала его друзей из церковно-приходской школы. Слухи о рисовальном таланте сына покойного мельника дошли до барина Бесова. Он вызвал Петьку к себе, посмотрел его рисунки, одобрил, потом оглядел рослого видного мальчишку с головы до пят, мысленно переодел его в другие одежды и самодовольно ухмыльнулся, разрешив ему играть со своим сыном Васей, который тоже неплохо малевал, но далеко было кулику до Петрова дня. Поэтому, когда гораздо позже Василий о треском провалился не вступительных экзаменах в Петербургскую Императорскую Академию художеств, Тимофей Степанович предложил сыну блестящую по своей наглости идею, которую, видимо, вынашивал давно: хотелось ему до чертиков, чтобы хоть кто-нибудь в их роду был человеком Большого искусства или, на худой конец, поэтом-литератором, непохожим на прочих банальных соотечественников. А все дело было в том, что Петька очень походил на Васю. Когда же его отмыли, постригли, надели сюртук и привели в соответствие с оригиналом подражания, то он превратился чуть ли не в близнеца старшего сына Бесова. Под этой фамилией Петр успешно сдал на следующий год экзамены в Академию, удивив известного педагога П. Чистякова свежестью живописного взгляда на мир и тягой «столбового дворянина» к сюжетам из народной жизни, его идейной близостью к объединению художников-передвижников, оппозиционных сухому академизму.
С той поры Петя Корзухин должен был умереть как самостоятельный художник и стать рабом-живописцем посредственного барчука, будучи официально его камердинером. Пете пришлось согласиться на это двойничество, которое Бесов-старший обещал хорошо оплатить, а деньги Петру были очень нужны, чтобы кормить маму с братьями и сестрами, иначе им грозила голодная смерть.
Теоретические лекции Василий посещал сам, а на практические занятия с натурой ходил Петя Корзухин – он получал от этого огромное удовольствие. Крестьянский сын все схватывал на лету: не только на уроках живописи, но и на уроках светских манер, а главное – вживания в образ своего молодого хозяина, роль которого приходилось играть в разных ситуациях. Сам Василий, переодевшись иногда камердинером и наблюдая со стороны за своим двойником, удивлялся искусству его перевоплощения, даже в передаче голосовых особенностей – откуда в этой деревенщине столько талантов? Удивлялся и сам Корзухин – никто в их семье вообще ничем не выделялся, все были серенькие, как мыши в подклети, а из него дуром перла творческая энергетика, которую надо было тратить на чужого дядю.
Вскоре пришлось тратиться на него еще и физически, К тому времени Петя сделал Васе достойное имя среди коллег и высшей знати. Но подвижнический труд во имя Искусства Василия не прельщал. Сразу после окончания Академии он бросил свои и Петькины силы на алтарь материального успеха, на получение выгодных заказов от богатой столичной аристократии. Несколько превосходных портретов графини Н. и князя Т., выполненных двойником со всей глубиной проникновения кисти в индивидуальный характер натуры, прославили Васю Бесова. Ему даже пришлось немного изменить свою неблагозвучную фамилию: представлялся он уже клиентам как Василиус Бэсо, с намеком на франко-литовское происхождение. Заказать ему свой портрет или какой-нибудь пейзаж для гостиной становилось модно и престижно. Разумеется, многие светские львицы и незамужние красавицы положили на известного художника глаз, а некоторые стали такими докучливыми любовницами, что справляться с ними в одиночку, по второму кругу, Васе было скучно, да и не под силу. В отличие от своего папаши он был на редкость ленив для постельных приключений – тут взяла верх фригидная маменька, – хотя интересы дела требовали везде поспевать. Поэтому Бесов-Бэсо решил подключить к столь важному условию счастливого существования своего крепкого двойника. Но к его удивлению и досаде, Петька оказался махровым девственником. А это могло испортить весь замысел и вывести их на чистую воду – женщину провести в постели трудно.
Прежде чем допустить холопа к изысканному дворянскому телу, Васька-Василиус приказал ему отработать сексуальную технику на уличных девках, которых он специально отбирал, чтобы кормилец не поймал заразу. Да и сам давал уроки тонкой великосветской эротики. Сперва Петя категорически отказывался участвовать в плотских оргиях, но хозяин припер его к стенке реальной угрозой: «Мой отец сделает все, чтобы твоя семья пошла по миру с нищенской котомкой в руках». И лишь тогда Петр сдался. Однако и здесь, в искусстве любви, он оказался на высоте. Мало того, сие греховное в общем-то дело Корзухину так понравилось, что ему было за себя неловко: сколько же в нем всего понапихано! Несколько страстных богатых вдовушек после бурных ночей, проведенных с двойником Василиуса, прямо с ума посходили от восторга и преследовали Бэсо по пятам, распространяя выгодные слухи о неистощимых мужских достоинствах модного петербургского художника. И эти слухи порой оказывались самыми благоприятными для получения очередного заказа.
Но пришло время, когда Петя Корзухин стал тяготиться глубоким раздвоением своей личности, которое вначале ощущал как легкое недомогание, а потом вдруг увидел, что от несерьезной хвори пошли метастазы. Одна часть его существа, законсервированная еще с детства, по-прежнему тянулось в родное село, в старый суровый рай, к матери, к братьям и сестрам, к реке и к лесу, к той патриархальной гармонии, которую наиболее полно воплощал когда-то незабываемый воздух церковного богослужения в том самом храме, где сияла в полумраке инкрустированная драгоценными камнями икона Снальты, любимая всеми прихожанами. Другая его половина незаметно и крепко приросла к прелестям столичной жизни, к новому интеллектуальному Эдему, и оторвать все это от сердца можно было только с кровью. Этой половинке было мало простой деревенской утопии, она восставала против нее и со всеми ухищрениями пыталась разрушить в нем первый сад жизни, но это ей не удавалось в силу природной добропамятности Петра, не склонного к душевной амнезии. И вот к этой-то второй половине сокровенного «я» однажды пришло темное искушение: что, если уничтожить ненавистный оригинал, а самому стать на его место? Во-первых, в России будет меньше на еще одного мерзавца, а во-вторых, он, Петр Корзухин, посвятит, наконец-то свое искусство, свой дар простым трудящимся людям, униженным и оскорбленным, а не жалкой кучке избранных земной судьбой паразитов. Испугавшись своего помышления, выпорхнувшего летучей мышью из подвальных сумерек сердца, Петр попросил у Весилиуса короткий отпуск, чтобы очиститься на родине, среди кровных и близких. Бесовский отпрыск разрешил ему это с неохотой: впервые его устрашила мысль остаться наедине с самим собой, без вездесущего двойника.
В потрескавшейся мазанке детства, где сразу просела и пустила такую же трещину допотопная гармония прошлого, Корзухину явился во сне древний замшелый камень, который властно призвал к себе. Утром Петя посмеялся над ночным бредом, однако решил на всякий случай прогуляться до Кобыльего оврага, делать было все равно нечего и к тому же стоял чудный денек первоначальной осени. На удивление быстро нашел знаменитый в округе языческий жертвенник, испачканный птичьей кровью, похлопал его по крутому лбу со смешком: «Привет, старина, чего звал?» и присел на краешек Головы. Солнце двигалось к зениту вместе с последней пахучей жарой, и неожиданно Петра так сморило, что он прилег на каменное темя и вскоре отключился. А когда пришел в себя, то был в крайнем изумлении от того, что узнал в непонятной дреме. Поспешил к матери и спросил в упор: «Кто я и кто мой отец?». И мама уже не могла скрывать: молодой барин Тимофей Бесов, пользуясь правом первой ночи, установленным его отцом, жестоким крепостником, лишил ее невинности перед самым венцом, заплатив утром робкому жениху новенький целковый. Выходит, он, Петька Корзухин, есть сводный брат Васьки Бесова! После глубокой растерянности Корзухин почувствовал такой прилив веселого тщеславия, что рассмеялся. А во время этого рыхлого смеха, от которого вздрогнула мать, внезапно поймал себя на неприятном ощущении, что в нем очнулась некая духовная сущность с острой лисьей мордочкой, которая грубо отодвинула прежние комплексы в дальний закуток, чтобы к ним больше никогда не возвращаться. Петя вдруг вспомнил, что камень советовал ему избавиться на время от обнаглевшего братца путем уничтожения коллекционера Майера, скупившего многие славянские святыни для пересылки их сначала в Германию, а потом – в Америку. Насчет совести беспокоиться не надо, это не преступление: поскольку для человека физической смерти нет по определению, то нет и убийства, просто разбивается сырое подпорченное яйцо, чтобы из него не вылупился птенец еще большего зла. Но зло – категория человеческая, а не божеская и потому оно должно распределяться равномерно среди всех членов мирового сообщества, как соль и перец для супа, как змеиный яд – для здоровья, каждому – по его мере зла и свободы в силу его первоначального статуса в Книге Жизни. Превысивший свою положенную меру тьмы и воли должен наказываться еще на земле или уничтожаться, что делается отчасти народным судом. Сперва нарушитель истребляется в теле, это не так больно и не тек страшно, а вот потом, если понадобится, то и в духе, но это редко и не дай кому бог. И вообще Корзухину пора уяснить одну уникальную особенность своего народа: его первичные идеалы и христианские догмы совпадают лишь на уровне детской мечты, а на уровне реального менталитета они никак не сопрягаются, идут параллельно, без конца умоляя о союзе, о слиянии, но внутренняя раздвоенность и непредсказуемость этого народа такова – и кукиш, и троеперстие одновременно! – что скоро он будет оккупирован нами, примет желаемое за действительное, и тогда густовласый лик Агнца заменит на плащанице отечественной истории голый череп Хозяина, которому он станет поклоняться почти век, превратившись в народ-мультиплет и создав такую же страну-мультиплетку. Неужели эти мысли нашептал древний камень Голова? Тогда на чьей же он стороне? Иди он просто подтолкнул его, неприкаянного художника, к таким мыслям и к такому откровению? Ведь все это смутно брезжило в нем давно, с того самого дня, когда он в раннем детстве забрел вместе с лешим в Кобылий овраг и, плача от страха, что заблудился, заночевал на горячем темени камня, а когда утром проснулся, то уже знал, как пройти к дому, где ему страшно захотелось рисовать.
Но откуда теперь возник в сознании этот Майер, немец-коллекционер, которого он и в глаза не видел? Или Васька Бесов случайно упомянул о нем, и фамилия осталась в памяти? Вернувшись в Петербург, Корзухин прямо с порога спросил братца: как могла попасть к скупщику русских раритетов Майеру храмовая икона Снальты? Ведь по ней горюют все прихожане. И не только из Старой Бесовки. На посеревшем от неожиданности холеном лице кровного мучителя отразилось косвенное признание. Петр подбросил уголька рассказом о таинственном камне, которым Васю стращала в детстве маменька. Ребячий ужас открыл трусливому барчуку уста: он привык жить на широкую ногу, а деньги быстро таяли, вот и подвернулась идея умыкнуть старинную икону, о которой его расспрашивал богач Майер, обещая за нее большие деньги. Вместе с отцом они разработали план, и его удалось с блеском осуществить благодаря Гришке Звереву, картежнику и выпивохе.
На другой день, подсыпав снотворного братцу в вино, Корзухин переоделся в его нанковый сюртук, соответственно причесал волосы, припудрился-подмазался и отправился к Майеру, адрес которого узнал в карточном клубе. В потайной сумеречной комнате, где находились славянские древности, попросил коллекционера вернуть ему икону Снальты, так как полиция якобы идет по его следу и скоро явится сюда, в этот дом. Но хладнокровный немец, клюнувший на двойника, не клюнул на другую приманку и собирался прогнать гостя взашей: «Вон из мой хаус, русский швайне!». Этот непонятный крик до того оскорбил Петра, уже находившегося на ином уровне сознания собственного достоинства, что он схватил висевший на ковре кавказский кинжал с инкрустацией по золоту, выдернул лезвие из ножен и всадил его в аккуратное немецкое сердце. Еще подумал: неужели это я сделал так ловко? Затем снял икону Снальты, сунул ее в мешок и спокойно прошел мимо дюжего слуги возле входных дверей. А дома переодел храпящего Василия в сюртук, на котором остались несколько пятен крови, спрятал икону на чердаке и дождался к вечеру появления жандармов. Бесов-младший ничего не мог понять спросонья, пытался протестовать, но его скрутили и увезли в полицейский участок. Толстомордый слуга зарезанного немца Майера признал в нем того самого гостя, после ухода которого он обнаружил хозяине мертвым. А кровь на сюртуке поставила последнюю точку в расследовании преступления.
Утром Корзухин уехал на родину, положил незаметно чудотворную икону под лавку в опустевшей днем церкви и так же незаметно скрылся. Одни судачили, что он ушел в монастырь, другие – начал скитаться по Руси очарованным странником, третьи – повесился на осине от мук совести. Но нам удалось разыскать в архивах тогдашнее его местопребывание: он стал членом террористической группы «Черный передел», а потом – «Освобожденного труда» и долго мстил за угнетенный народ, пока один конный жандарм не зарубил его шашкой при неудачном покушении Корзухина на царского генерала. Петя хорошо послужил Хозяину…
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ