Лев Рубинштейн
Даже на фоне ярких новостей про “единый канонический подход” и “общий знаменатель” в изучении истории, про ГТО и прочие инициативы, недвусмысленно свидетельствующие о желании нынешней власти непременно макнуть российское общество в уютную советскую помойку, где, как известно, “тепло и сыро”, весть о триумфальном возвращении школьной формы задела во мне какие-то особые, потаенные, глубоко личные струны.

Дело в том, что я надел школьную форму в 54-м году, когда пошел первый раз в первый класс. И по-моему, именно в этом году ее для мальчиков и ввели. Обоих своих старших братьев, во всяком случае, я никогда в школьной форме не видел. А видел я их в застиранных вельветовых курточках на молнии и с “кокетками” на спине и в мятых кепках-шестиклинках. Такими я вижу их и теперь на старых фотографиях. И то, и другое я потом донашивал за ними. А потому на долгие годы у меня сохранилась привычка носить одежду, которая была мне чуть велика.

Время от времени я рассматриваю фотокарточку своего первого класса. Сейчас на это трудно смотреть без некоторой влаги в глазах. Мальчики там все одеты в мышиного цвета гимнастерки с ремнем и пряжкой, на которой выбита буква “Ш”, то есть “школа”. На головах фуражки с твердым черным козырьком и с кокардой, на которой выбита та же шипящая буква. Под фуражками не видны фирменные прически того времени, а именно налысо стриженные головы с ублюдочным чубчиком спереди. Девочки в коричневых платьицах и черных фартучках – таких же, в каких ходили дореволюционные гимназистки. Косички, конечно же. Коричневые банты.

Утверждается, что это все для того, чтобы не так бросалось в глаза социальное расслоение. Типа чтобы никто никому не завидовал.

По этому поводу я как живой свидетель тех легендарных времен ответственно заявляю, что некоторые признаки социального неравенства имели место даже и тогда, в годы, отмеченные повышенным и более или менее всеобщим бытовым аскетизмом. Во всяком случае, школьная форма была двух видов. И я это помню вполне отчетливо. Была такая, какую носил, например, я, а именно гимнастерки и штаны из плотной байки, которую называли иногда “чертовой кожей”. И была такая же по виду, но уже из сукна. И стоили они, соответственно, по-разному. Мой приятель Смирнов, у которого отец был полковник, носил как раз такую. Кстати, двух сортов были и пионерские галстуки – одни шелковые, другие полотняные, которые приходилось гладить практически каждый день, потому что они имели обыкновение скручиваться в красные несимпатичные сосульки. Но я этого не замечал. Об этом я узнавал из разговоров взрослых.

Это “расслоение” точно не было объектом зависти. Завидовали другому и другим. Завидовали, например, тем, у кого в пятом классе вдруг появлялась авторучка (ее носили в нагрудном кармане в качестве украшения и в порядке утверждения “взрослости”), или тем, у кого в седьмом классе на руке обнаруживались часы (ну, это, как говорится, “ваще”).

Но это все позже. А поначалу завидовали тем, кто умел шевелить ушами (я умел) и плеваться дальше других (я не умел). Тем, кто умел свистеть в два пальца. Тем, у кого старший брат был спортсмен. Тем, у кого только что вырезали гланды и он мог, как взрослый, с важным видом тыча пальцем в шею, сказать в буфете “мне это нельзя”. Тем, кто уже умудрился втихаря прочитать несколько рассказов Мопассана, в то время как от других этого классика запирали в шкаф. Завидовали тем, у кого отец был милиционером и давал иногда сынку поиграть с пустой кобурой. Тем, у кого были марки Бельгийского Конго с пестрыми птицами (у меня такие были). Тем, у кого было больше всех фестивальных значков в виде стилизованного цветка с разноцветными лепестками (у меня было всего два, а у гада Смирнова целых четыре). Тем, кто сумел раздобыть где-то моток широкой резинки для рогатки. Тем, кому только что купили пьяняще пахнувший машинным маслом велосипед “Орленок”.

Завидовали тем, кто сломал руку или ногу и гордо расхаживал по двору в гипсе и на костылях, в то время как остальные должны были зачем-то ходить, как дураки, в школу. Чуть-чуть стыдясь этого и не показывая виду, завидовали даже несчастному Мише Китайко, который утонул, купаясь в Яузе, и его с цветами, речами и слезами хоронила вся школа. Я, помню, смертельно завидовал однокласснику Ринату Гизатулину, который со своей семьей, состоявшей из восьми человек, жил в небольшой комнате в полуподвале, в окне которой были в непосредственной близости видны ботинки, валенки и галоши всех, кто проходил мимо, а таких было много.

Много чему завидовали. Но только не одежде.

Формы эти, кстати говоря, примерно к пятому или шестому классу как-то незаметно рассосались и все стали ходить кто в чем.

Понятно, разумеется, что вся эта история не про зависть. Потому что завистливый человек всегда найдет, кому и чему позавидовать. Это, конечно, история про зияющий, катастрофический дефицит так называемой креативности. Это история про отчаянную и заведомо обреченную на позорнейший провал попытку привести все и всех к “общему знаменателю” и “каноническому подходу” при отсутствии даже приблизительных представлений как об искомом знаменателе, так и о содержательной стороне “канона”.

Не видя перед собой не только будущего, но и настоящего, они тянутся к прошлому – к школьной форме, к ДОСААФ и ГТО, к гимнам и монументам, к вымпелам и почетным грамотам, к соцсоревнованиям и пионерским линейкам, к коммунистическим субботникам и красным уголкам, к политинформациям в ЖЭКе, к продуктовым заказам, к рыбным дням, к мрачной и бесконечной утренней очереди в приемный пункт стеклотары, к знаку качества на боку страшно грохочущей (недолго, впрочем) отечественной электрокофемолки цвета “электрик”, к всесоюзной предсъездовской вахте, к репродуктору на кухне, с утра до вечера талдычащему о том, о чем рапортуют хлеборобы Кубани, и к прочим валяющимся в полном беспорядке на пыльных чердаках памяти духовным скрепам.

На фото – Лев Рубинштейн в первом классе.