Тот самый, может быть самый разнесчастный день в его жизни, начался для Горобцова самым обыкновенным образом. Он проснулся полшестого утра на четвертом этаже панельного дома возле своей миниатюрной и весьма привлекательной жены Светы. Протерев шершавой ладонью лицо, глянул на нее и стал осторожно подниматься с кровати. Будильник должен был вот-вот затренькать, и Горобцов перевел стрелку на половину восьмого, когда время просыпаться жене. Она работала рядом с домом в поликлинике и за полчаса успевала собраться и дойти до своего рентгенкабинета.

Трехкомнатная квартира была загромождена вещами, почти все они были новыми, купленными в угарный 1991 год, когда все сметалось с прилавков. С тех пор прошло уже девять лет, а они – морозильная камера, стиральная машина, коробка телевизором, ящики с мебелью – так и стояли в коридоре невостребованными. Горобцов по утрам спросонья натыкался на острые углы доперестроечных изделий советской промышленности и чертыхался. Много раз он заговаривал с женой на предмет продажи этих запасов, но та резонно отвечала, что у них есть дочка. И это все ее. Однако дочка замуж не спешила, окончив один институт, поступила в другой. Все это влетало в копеечку, но Горобцов без особого труда преодолевал это препятствие. Получая военную пенсию, работал и неплохо зарабатывал.
Он покопался в холодильнике, достал пару яиц, сделал яичницу, сварил кофе. Поел и заторопился на выход: захотелось курить, а дома он этого не делал, всегда курил на лестничной площадке или на балконе.

На улице закурил и закашлялся. Черт, подумал он, и курево надо бросать, а что останется?.. Вспомнилось, что жена все чаще начала отворачиваться к стенке и сразу засыпать, а он ворочался, покряхтывал, поглаживал свою ненаглядную, то та безмятежно спала. Поговорить об этом напрямую он стеснялся, только наберется духу, как жене приспичит, а после этого какой разговор. Мужик он был еще в силе, видный, на него заглядывались и соседки. и бабенки на работе.
На остановке автобуса на первый рейс собрался народ, все знакомые, из одного квартала.
– Привет, Юра, – поздоровался с Горобцовым сосед, тоже отставник. – Не слышал, говорят, что пенсию добавляют.
– Догонят и еще добавят, – буркнул Горобцов. Он недолюбливал бывшего гэсэмщика, на службе ему приходилось с ними сталкиваться. Один раз заправили вертолет какой-то дрянью, чуть не гробанулся. Среди них попадались и нормальные ребята, не жмотничали, а спиртишка у них всегда был.
– Добавят, то точно, – продолжал сосед. –Президент армию не бросит. Куда он без армии?
– Не бросит, а кинет.

Горобцов махнул ручкой и отошел в сторону. Подполз, громыхая железными внутренностями, автобус. Горобцов быстро юркнул в дверь и плюхнулся на жесткое сидение. Через пару сотен метров дороги начинался мост через Волгу. Собственно, это уже была не река, а огромное зацветшее и закисшее водохранилище. “Лещ пошел”, – подумал он, увидев столпившиеся лодки на том месте, где еще было течение. Рыбаки были как будто рядом, но Горобцов знал, что это не так, до них было далеко, а высоту он чувствовать умел, научился за два десятка лет летной работы.
Автобус погромыхивал на сочленениях моста и мыслями Горобцов вернулся к привычному – к деньгам. Странное дело, думал он, раньше семье требовалось от него кое-что еще, кроме денег, а теперь только одно: деньги, деньги, деньги!..
Благоразумие удержало его от занятий бизнесом, это было хлопотно и небезопасно. Горобцов несколько лет после увольнения проработал слесарем на ТЭЦ, а сейчас – в частной фирме. Зарабатывал он больше своей пенсии, жена, рентгенолог, получала мизерную зарплату, но его денег хватало на всех.
Иногда, когда жена с дочкой его чем-нибудь допекали, он говорил:
– Вот сдохну я, что вы будете делать, как и на что жить?
В ответ на эти слова жена возмущенно фыркала, дочка поджимала губы, но Горобцов усматривал в их негодовании лишь правоту сказанного им. Жизнь вроде бы шла нормально, однако что-то в семейных отношениях исчезло, выветривалось, что ли. И его все чаще тянуло хряпнуть стакан водки и уйти из дома во двор, где он подолгу бродил между домами, попыхивая дешевыми сигаретами. Накурившись до дурноты, Горобцов возвращался домой и смирно ложился спать.

Частная фирма выпускала дорожные указатели и заказы у нее были всегда. Горобцов занимался вырубкой табличек из металла, наклеивал на них светоотражающую пленку. Два художника, шрифтовика, делали надписи. Это были молодые парни, которые начинали рабочий день с бутылки и заканчивали тем же. Горобцов на работе не пил и не опохмелялся, поэтому хозяин был доволен.
Когда он вошел в мастерскую, художники уже приканчивали первую утреннюю бутылку.
– Привет, Юрий Иванович! – поприветствовали они его. – Будешь?
Горобцов махнул рукой и пошел переодеваться в спецовку. По дороге к его ногам припал здоровенный рыжий кот, выпрашивая завтрак.
– Сейчас! Сейчас!
Он достал из целлофанового пакета несколько штук мойвы и положил на железный лист. Кот захрустел костями и, жадничая, поволок рыбу куда-то в угол.
– Ты куда, Чубайс! – крикнул Горобцов. – Хапаешь, хапаешь и все норовишь утаить. Вот суконка с когтями.
Но Чубайс не оглянулся, он своим звериным нутром чувствовал, что добычу нужно надежно припрятать.
На рабочем участке уже вовсю шла привычная утренняя разборка. Хозяин фирмы Наиль Шалимович, степенный, начавший уже грузнеть господин лет пятидесяти, стыдил художников.
– Вы ни как не можете понять, что здесь ваше последнее место работы в жизни! Постоянной работы. Если я вас выгоню, вам одна дорога – шакалить! Нет, разве я вам плохо плачу?
– Нормально, Наиль Шалимович! Мы просто вчера перебрали.
– Не знаю, что с вами делать. Вот у меня сейчас на подходе заказ на маслозавод. Как вас туда посылать? Опозорите, утонете, захлебнетесь в водке.
– Мы завтра завяжем.

Хозяин хмыкнул и подошел к Горобцову. Тот уже знал, о чем будет разговор. Несмотря на свой внушительный вид, Наиль Шалимович любит поплакаться ему в жилетку на тяжелую жизнь предпринимателя, в первую очередь на налоги.
– Опять новость, Юрий Иванович!
– На этот раз, наверно, приятная, – усмешливо ответил Горобцов, надевая рабочие рукавицы.
– Какая приятная. Скажешь тоже. Митинговать пойдем, весь малый бизнес города. Возьмем в осаду мэрию. Как выборы, бегут к нам. Залезут во власть, начинают из предпринимателей соки давить. Ты слышал о вмененном налоге?..
– Да откуда? Я у вас даже подоходного налога не плачу. Я, собственно, здесь не существую. Ни трудовой книжки, ни соцстраха.
– А что тебе от этого плохо?
– Да нет, у меня пенсия. А что за налог?
– Сам толком не знаю. Одно знаю – платить надо. А я не хочу платить. И так везде платить: за железо плати, за свет и тепло плати, за аренду плати, за бензин плати…
– Да, не позавидуешь, – сказал Горобцов. – Может бросите это безнадежное дело, Наиль Шамилович?
– У меня же пенсии нет, как у тебя. Терпеть приходится.
“Вот хитрый татарин, – беззлобно подумал Горобцов. – За три года, пока я здесь работаю, построил трехэтажный коттедж, купил две иномарки, а все веником прикидывается”. Он не завидовал своему хозяину, тем более, что многие из тех, кто поначалу ударились в бизнес, разорились, кто-то был искалечен братвой. выстояли немногие.

Его сосед, бывший полковник, занялся перепродажей запасных частей к автомобилям. Все шло у него тип-топ, “Ауди” новую купил, всякие кухонные машины, телевизоры, видики. Жена иногда ставила его в пример, когда поругивалась с Горобцовым. Но однажды среди ночи соседка позвонила к ним в квартиру и попросила Свету помочь: мужу стало плохо. Горобцов тоже зашел в их квартиру, на ковре возле дивана, с которого он свалился, орал благим матом бизнесмен:
– Я разорен! Я разорен!
Его, как сейчас говорят, кинул компаньон и крепко кинул. Но самое поучительное было в том, что они долго вместе служили, дружили семьями.
– А вот я не разорен, – довольно сказал Горобцов, когда с женой вернулся в свою квартиру. – И на хрена ему бизнес, детей нет?

В мастерской пахло ацетоном. Горобцов подошел к электрощитку и включил вытяжной вентилятор, посмотрел на часы – полдвенадцатого. В титане у них всегда был кипяток. Он взял фарфоровую кружку, насыпал в нее две чайные ложки растворимого кофе, сахару, залил кипятком, вышел во двор и сел на скамейку возле вкопанного в землю и набитого окурками ведра.
В ветках тополей и акаций оживленно чирикали воробьи, листья деревья пошумливали под порывами налетавшего ветерка. сырая от вчерашнего дождя земля пахла плесенью. Из зарослей сухой прошлогодней травы выбрался кот Чубайс, забрался к Горобцову на колени и заурчал.
– Ну что, рыжий? – сказал Горобцов. – Скучно, брат. одному?.. Надо тебе кошечку принести, есть в нашем доме одна бродячая особа. Вот и заживете вдвоем.
На дорожке раздались тяжелые размеренные шаги. И, не оборачиваясь, Горобцов точно знал, что это Звонцов, отставной майор, завгар табачной фирмы. Звонцов любил проводить с Горобцовым политбеседы и отлавливал его для этого, где только можно.
– Привет, капитан!
– Здравия желаю вашебродь!.. – Горобцов привстал со скамейки.
– Сиди, отдыхай, – Звонцов, тяжело дыша, опустился на отполированную брезентовыми штанами спецовок доску. – Жарко сегодня, минералочки ребятам заказал, скоро подвезут. Ну, как дела, капитан?.
– Какие у меня дела. Это все по вашей части.
– И не говори, Юрий Иванович! Выборы в Госдуму на носу, много дел. Организацию надо укреплять…
– Вы еще не сбежали от жириновцев?
– Как можно! Это единственная партия, у которой есть будущее. Владимир Вольфович – народный вождь. Это тебе не какой-нибудь комуняга. Он наведет порядок! Всех воров и бандитов к ногтю!.. Слушай, Юрий Иванович, вступай в ЛДПР, я тебе, хоть сейчас, билет выпишу.
– А рекомендации?
– Так я ж тебя знаю. А я – районный координатор партии. – Звонцов приосанился. – У меня на учете четыреста партийцев.
– Подумать надо…
– А что думать! Вот мы на день танкистов организуем выезд на природу. Шашлыки будут, водочки возьмем, деньги у нас есть. Будем там проводить прием в партию.
– Здорово! А бабы будут?
– Будут! Женщины нас поддерживают. Ну как, вступаешь?
Горобцов снял Чубайса с колен и встал со скамейки.
– Знаешь что, майор, – сказал он. – Я за свою жизнь на какую только грязь не наступал, вспомнить стыдно.
– Ну, это ты зря оскорбляешь! – запротестовал Звонцов. – Смотри, как бы не пожалеть потом!

Горобцов пожал плечами и пошел в мастерскую. Разговор с майором его позабавил. В армии он умудрился не вступить в партию. Был комсомольцем, а в партию не рвался. Серым, незаметным офицером дослужился за двадцать лет до старшего лейтенанта. Капитана ему уже присвоили вдогон, после увольнения. В части его так и звали – “карьерист”. Но это Горобцова ничуть не беспокоило. Таскал на тросе мишени и частенько попадал в ситуации, откуда звезды на погоны не светили, и уволили его из-за трагического происшествия. Тащили мишени, а та возьми и оборвись. И ведь как точно рухнула на землю. Точнехонько на сортир, где в позе “орла” сидел солдатик. Того, естественно, в лепешку.

Наиль Шалимович пришел в мастерскую после обеда, когда Горобцов уже переоделся в чистую одежду, чтобы ехать домой.
– Юрий Иванович! Ты мне нужен. Тут дельце неплохое подвернулось, на маслозаводе вентиляцию отремонтировать. Ну, как?..
Горобцов задумался. Он уже бывал от фирмы в командировках. Иногда это было выгодно, иной раз пролетал, поэтому спросил:
– Как оплата, жилье, кормежка?..
– Хозяин завода мой родственник. Получишь вдвое больше, чем здесь. Еда и ночлег за их счет…
Еще раз уточнив, что нужно сделать и к какому сроку, Горобцов согласился.

Во дворе возле дома было шумно, но это был радостный шум детворы, которая своими играми заслонялась от непонятного им мира взрослых. Идти сразу в квартиру не хотелось, и Горобцов сел на скамейку возле своего подъезда и стал смотреть на девчонок лет семи-восьми, которые прыгали через резинку. Что это за игра, в чем был ее смысл, он понять не мог, но девчонки относились серьезно, если что не так, то спорили, причем очень забавно, копируя взрослых, быть может своих матерей или старших сестер. Мальчишки спорят и ругаются между собой не так, у них, как правило, отсутствует при этом связанная мысль, одни сумбурные крики. У девчонок в споре сразу видно логика, доказательства, ссылки на прошедшие события. Это было видеть и слышать довольно забавно, однако наталкивало на мысль, что в тоже время эти девчонки невольно оттачивают свою диалектику, чтобы затем применять ее к своим мужьям. И это верно: редко-редко муж переспорит жену, да и то, если поднесет к ее лицу решающий аргумент – кулак.
В квартире никого не было. И неслыханное чудо – из крана в ванной шла горячая вода. Он быстро разделся и встал под душ, впервые за все лето. Котельная завода работала от случая к случаю. Зимой еле дымилась над ней труба, а летом котлы гасили и объявляли месяцев на пять, до морозов, ремонт. Жители ворчали, но исправно платили, послушно голосовали за очередного лгуна, которому втемяшилось в башку стать отцом города, то бишь мэром.
После душа Горобцов сварил себе кофе, прочитал программу телевидения на сегодня и тут обратил внимание на почтовый конверт, упавший в узкий промежуток между двумя холодильниками. Он нагнулся, мизинцем вытащил его, обхлопал об стол и посмотрел на адрес отправителя. Он был незнакомый, из Москвы, вместо фамилии красовалась изящная завитушка. Интересно, подумал Горобцов, кто это пишет жене из столицы. Он распечатал письмо.

Уже первая строчка как бы окатила кипятком: “Любимый Светлячок!” Вот это да, – подумал он. – Это что за хреновина!..”
Письмо было от бывшего одноклассника жены, какого-то Андрея. Они вместе окончили десять классов, десять лет сидели за одной партой, потом Света поступила в мединститут, а Андрей уехал в Москву, закончил энергетический институт, зацепился за студентку москвичку и стал столичным жителем. При коммунистах у него все шло нормально. Он побывал в двух загранкомандировках. Обарахлился, купил кооперативную квартиру, защитил кандидатскую, стал доцентом. Как следовало из письма, новые времена основательно его подкосили: Андрей попытался заделаться “челноком”, но проторговался. В семье начались неурядицы. Его жена, оставив ему двадцати лет, ускакала в Штаты и живет там припеваючи. Далее Андрей сообщал, что тогда-то он будет в городе и назначал Свете свидание на всем известном месте “под часами” в полдень. Кроме этого, в письме было много всяких намеков, что чувства Андрея к Свете не остыли.
Горобцов посмотрел на отрывной календарь – как раз сегодня. Он скрипнул зубами, смял письмо, но затем одумался, бережно разгладил бумагу и положил в конверт. Затем сунул его на прежнее место между холодильниками.
Он прошелся по кухне, зачем-то заглянул в шкаф и захохотал так громко, что кошка, дремавшая на стуле, вихрем выскочила в коридор. Горобцов пошел за ней следом, случайно посмотрел в зеркало, увидел в нем лохматого мужика с искаженной физиономией и слезами на щеках. Он забежал в ванную, открыл холодную воду и сунул голову под ледяную струю.

Первым чувством было ощущение неизбежной катастрофы. Ему неоднократно приходилось испытывать подобное во время полетов. В Афгане его вертолет рухнул на камни и когда Горобцов выбрался из обломков, попытался встать, самодельная пуля, выпущенная из древнего ружья, ударила его в бронежилет и он метров десять кувыркался по каменной осыпи. Что он испытывал, когда вертолет падал?.. Оторопь и бессильное желание выскочить из самого себя. Но было в том, что с ним произошло, еще более страшное. Если вертолет падает считанные секунды, то в семейной катастрофе Коробцову предстояло ощущать падение не дни, а месяцы и, возможно годы. И сразу откуда-то возникла и укрепилась в нем уверенность, что ничего уже не исправить.
С ощущением разбитости во всем теле он медленно спустился по лестнице и вышел во двор. По телевизору, видимо, показывали какой-то занимательный фильм, потому что ребятня исчезла. Только в углу двора возле стола, врытого в землю, клубился густой мат и раздавалось шлепанье карт. Там играли в “козла”, полублатную картежную игру, которую Горобцов презирал. Он обошел двор, посидел на лавке, но ему было тесно и скучно быть одному. Хотелось с кем-то поделиться своим несчастьем, в конце концов, хлопнуть стакан водки, не одному же пить.

С Авдеевым он познакомился четыре года назад. Душным летним вечером, когда в квартире заедали налезшие из мокрых подвалов комары, он вышел побродить во двор и в сумерках натолкнулся на мужика в окровавленной рубашке. Это был Авдеев. Горобцов, у которого в этот день дома никого не было, привел его домой, снял с него рубашку, бросил ее в ванну, замочил в воде, дал ему свою. Потом они сидели на кухне, пили вино и Авдеев поведал ему о случившемся. История была и проста, и банальна: жена заимела любовника, и больше всего убивало Авдеева, что любовник был непомерно пузат и старше его на двенадцать лет.
– Ну что она в нем нашла? – возмущенно сокрушался он. – Что я ее не трахаю?.. Денег у меня нет?.. Я – чернобылец, у меня шахтерская пенсия. Я и сейчас работаю.
Тогда Горобцов посочувствовал Авдееву, но слабо и как-то постороннее. После его ухода он, засыпая, с удовлетворением думал, что его Света не такая и подобное несчастье ему не грозит.

Авдеев был дома, он встретил приятеля с газетой кроссвордов в руках.
– Ты один? – спросил Горобцов. – Можно?
– Заходи. Я уже, сам знаешь, не первый год один.
– А эта где? – поинтересовался Горобцов, имея в виду разведенку, которая приходила к Авдееву.
– Окончательно выгнал. Надоела. Пальто кожаное купил. Сапоги. Шапку. Словом, приодел и выгнал!
Горобцов прошел в кухню, достал бутылку и поставил на стол.
– У меня суп гороховый есть, – предложил Авдеев. – Будешь?
– Давай! Давно горохового не ел. Я помню, курсантом был, так этого гороха переел гору. Хорошая еда, прочная. Поешь – и полдня сытый.
Авдеев налил по полстакана водки, они чокнулись и выпили.
– Моя на алименты подала, – сказал Авдеев. – Дочке через полгода восемнадцать будет. Заплатил за нее, за первый курс, живет у меня, кормлю, одеваю, деньги даю.
– А жена живет с этим пузатым?
– Живет. Квартиры у них нет, там его прежняя семья. Зимой снимали, а летом вот спят в “москвиче” на сидениях
– Да, – задумчиво произнес Горобцов. – А у меня тоже не лафа.
И долго, путано начал рассказывать о письме, найденном им час назад.
– Ты не кипятись, – посоветовал Авдеев. – Ну, одноклассники, у того видишь, тоже разлад. Не говори жене ничего.
– Ты так думаешь?
– А что можешь ей сказать? Ну, письмо. Так этот балбес много что мог написать. Он просто прощупывает почву, а ты паникуешь.
– Давай еще по одной! – воскликнул воспрянувший духом Горобцов. – А я чуть не тронулся. Ну, спасибо, растолковал.
– Ты главное, не спеши. Спешка, она, сам знаешь, когда нужна…
Вторая стопка вместе с надеждой, которую вдохнул в него приятель, приятно опьянила Горобцова и он начал рассказывать о своей женитьбе.

– Я, знаешь, долго холостяковал. Многие еще в училище переженились, дураки. А меня не тянуло. Молодой, здоровый, красивый, летун – это же лакомство для баб, а их у меня хватало. Прослужил я три года в Оренбурге и попал в Чехословакию. Городишко был небольшой, но чистый, уютный. Доли мне, холостяку, квартиру трехкомнатную в центре, а внизу, на первом этаже, был ресторан. Да, пожил я там!.. Через год перед отпуском вызывает меня командир. Вот что, лейтенант, говорит, я тебе добавляю своей властью еще десять суток отпуска, но без жены не возвращайся. И не штампик о браке привози, а натуральную жену. А то ты всех здесь перетоптал. Ладно… Приезжаю я в свой поселок. Родители меня не знают где посадить, где уложить. Гуляю. Но приглядываюсь. Не всерьез вроде, но слова командира помню. Остается дней десять до отъезда. Пошел в клуб на танцы, смотрю, новенькая, этакая краля, что глаз не оторвать. Подошел, станцевали несколько танцев, проводил домой. Утром решился: надел парадную форму, прицепил юбилейную медальку и пошел свататься. А дальше – в темпе, через неделю свадьба и поезд через станцию Чоп.
Горобцов закурил, Авдеев смотрел в окно на пустырь, где паслись козы, и вздыхал.
– Пойдем на пляж, – вдруг предложил он. – Плавки на тебе?
– На мне.
– Пошли, – и Авдеев начал укладывать в пакет полотенца, стакан, какие-то пакетики с едой. Он был запасливым мужиком, и холодильник у него не пустовал.
Волга была рядом, в полукилометре от их улицы. Но сначала они зашли в магазин. Авдеев купил бутылку водки, минеральной воды. Возле магазина торговали помидорами. Купили и помидоров, по три штуки на брата.
Волга, вернее водохранилище, была выше уровня, на котором были выстроены дома микрорайона. Воду сдерживала дамба и поэтому, чтобы попасть на пляж, им пришлось взбираться на ее верх.

– Я, знаешь, с этой дамбой едва не чокнулся, – сказал Авдеев. – Когда переезжали, то всех пугали, что вот-вот ее прорвет. И вот раз, только жена загуляла, напился я всклень. Пришел домой, упал на палас перед телевизором и уснул. Проснулся от шума воды. Балкон открыт, глянул – на полу вода. Ну, думаю, дамбу прорвало. Надо выбираться. Главное – документы. Черт сними с шобанами! Встаю, хватаюсь за дверцу шифоньера, чтобы оторвать ее на плавбревно, и только тут до меня дошло, что на улице ливень. А тут еще тепловоз тащил тяжелый состав, от него грохот! Гул! Сдрефил я тогда сильно.
Дамбу уже несколько лет укрепляли песком и щебнем, поэтому возле моста был настоящий пляж, а на остальном пространстве – бетонные плиты, уже кое-где замшелые, уходили в воду. На них они и расположились. Рядом загорали девчата, парни, семейные пары с детьми.
– Нырнем? – предложил Горобцов.
Они с разбегу плюхнулись в воду, подняв снопы брызг. Водохранилище “цвело” густой зеленью мелких плавающих водорослей. Правда, в этот час ветер отогнал зелень от пляжа, но все равно ее было предостаточно. Она набивалась в волосы, уши, лезла в плавки. Но они не обращали на нее внимания, заплыли метров на сто, потом медленно поплыли вдоль берега. Купались долго, пока не устали.

– Пойдем под деревья на траву,- сказал Авдеев. – Не люблю лежать на бетоне.
Они спустились с дамбы, отошли в сторону и, найдя полянку, устроились на ней. Зрелые сорокалетние березы и тополя шумели листвой успокаивающе и мирно. Авдеев расстелил скатерку, достал из сумки бутылку, стакан, закуску.
– Ну, давай вздрогнем, – сказал он.
– У тебя муравей в стакане утонул.
– Такой же пьяница, как и я, грешный.
Выпили. Помолчали.
– Так ты говоришь, что не стоит обращать на письмо внимание, – сказал Горобцов. – А меня оно гложет, гложет.

– Слушай, – закурив сигарету, ответил Авдеев. – Слушай, я тебе один колымский случай расскажу. У нас на шахте все люди на виду были, жили в бараках, там ведь ничего от чужих глаз не спрячешь. Был у нас один шахтер, детина под два метра, между прочим власовец. Как его после войны загнали на Колыму, так он оттуда ни разу на материк и не выезжал. И вот его половина сильно заболела по – женски. Врачи ее послали в Кисловодск какие-то ванны принимать. Она уехала, а этот охломон с дружками начал пить. И вот кто-то по пьянки и подкатил ему мыслишку, что он здесь на Колыме, а она там на курорте с чужими мужиками кувыркается. Побежал этот бес на почту, вызвал жену телеграммой домой. Жена на порог, а он ее без разговоров начал утюжить. Бил каждый день, пока не умерла. Скоро и сам сдох.

Горобцов лежал на траве и смотрел в небо. Высокие перистые облака, словно мазки, нанесенные гигантской кистью, покрывали небосвод до половины.
– Смотри, – сказал он. – Видишь перистые облака? Это обозначает, что завтра, скорее всего, будет дождь. А это грозовой фронт. Где-то километров четыреста западней уже ненастье. Верная примета… Вот так бы свою судьбу угадывать. А то каждый новый день – потемки. Что случится с ним, ни кто не знает. Слушай, Авдеев, а ты любил свою жену?
Тот в этот момент пил минералку и поперхнулся. Прокашлявшись, он с укоризной посмотрел на Горобцова.
– Надо же загнул вопрос, любил… Нет, у меня все проще было. Не скрываю, сросся я с ней, сжился. Но без всяких страстей-мордастей. А что там было любить? Баба она и есть баба.
– А у меня не все так просто было, – сказал Горобцов. – Я говорил тебе, как женился. Не знали мы друг друга совсем. Потом уже, лет через десять, я понял, что люблю ее… Даже сказал ей об этом. А сегодня такой вот едреный случай! Понимаешь, я только сегодня из этого письма узнал, что у них было тогда все сговорено. Собирались пожениться после института, да у него москвичка с квартирой подвернулась. А тут вклинился. Так вот!
– Так он сейчас на этом играет?- спросил Авдеев.
– Ну да. Мол, старая любовь не ржавеет.
– Вот петух драный! – выругался Авдеев. – Смотри, как стелет.
Где-то неподалеку прокаркала ворона и снова наступила тишина, в которую узорчатой вязью вплеталось поскрипывание, позвякивание, шелестение жучков, паучков и других микроскопических земных тварей, которые пребывали на земле еще тогда, когда человека не было даже в Божьем проекте, и пребудут, когда тот исчезнет с лица земли. В густые скобкой усы Коробцова забралась какая-то букашка. Он поймал ее, посмотрел – божья коровка. Разжал ладонь. Та, растопытив пестрые крылья, взлетела и скоро скрылась из виду. “Раз летает, – подумал Коробцов, – значит скоро осень… Вот и еще одно лето проходит. Мое пятьдесят первое лето.

Горобцов пялился в телевизор, на экране которого бесновалась реклама, кипя от злости и отчаянья. Был уже первый час ночи, автобусы перестали ходить, а жены все не было. Весь вечер он простоял на балконе, встречая каждый автобус, вглядывался в быстро наступающие сумерки, курил, и с каждой новой затяжкой все острей ощущал безысходность положения, в котором очутился. Если бы она просто опаздывала, ему было бы легче, но он знал, почему она опаздывает, знал причину, и от этого ему было горше всего. Воображение рисовало ему происходящие где-то там постельные сцены, и он содрогался, будто прикасался вдруг к оголенному электропроводу. Поначалу он настойчиво уверял себя, что этого быть не может, что есть еще какая-то другая причина опоздания жены. Может быть, в деревне что-нибудь случилось с тещей, с надеждой предполагал Горобцов. Но приходил еще один автобус, жены все не было, и его опять клонило к худшим догадкам и предположениям.
За двадцать пять лет семейной жизни он изменил жене всего один раз, когда был в командировке на авиазаводе. Случилось это в подвыпившей компании своих офицеров и монтажниц. Спирт у летунов был, а девахи пили его как воду. Словом, проснулся в общаге рядом с симпатичной особой лет двадцати. На другой койке храпел командир, обхватив рукой пышную подругу. Конечно, Горобцов жене в содеянном не признался. Не признался бы и сейчас, но если бы жена ему тайком изменила, а не побежала, как сейчас, сломя голову на свиданье с долбанным одноклассником, изменила как баба, и он когда-нибудь узнал об этом, то было бы неизмеримо легче. Конечно, пострадал бы, поплевался, но, как говорится, с кем не бывает.
Нет, в случайность Горобцов с каждым часом верил все меньше и меньше. Несомненно, жена пошла на свидание. На какой-то миг он пожалел, что не поехал «под часы», не захватил их. Может быть, и письмо она так небрежно бросила, чтобы дать ему знать, а он, дубина, этого не понял. Ну, конечно, она хотела, чтобы он ей помешал, поразился Горобцов своей внезапной догадке. А может быть засуетилась от радости, вдруг злобно подумалось ему, в сердечке соловушки засвистали. Да и хорош бы он был со своим следопытством, стыдоба!..
Горобцов, несмотря на свой мирный нрав, был человеком гордым, его “я” было неприкасаемым, и наступать на него он не позволял никому, сразу же взрывался и вставал на дыбы. Поэтому бывал он и обиженным, и грустным, но жалким – никогда. В армии ему это здорово мешало, там многое построено на человеческом унижении, и Горобцову случалось посылать кое-кого на три буквы. Конечно, это не способствовало его служебному росту, так и прослужил на грани увольнения с шлейфом выговоров и прочих взысканий.
Жестко звякнули часы в гостиной – час ночи. Дочка уже спала, и вдруг Горобцов удивился тому, что она не обеспокоилась об отсутствующей матери ни разу. Ну нет и ладно, лишь бы ее саму не трогали. Весь вечер просидела за компьютером в своей комнате. Странный человек из нее получился, иногда думал отец, какой-то схематичный, чего-то не доставало. Нет, Горобцов, конечно, любил ее, маленькую тетешкал, подростка и девушку холил, лелеял, но его временами обидно обижала ее холодность, замкнутость и отстраненность от всего на свете. К тому же, она выросла неряхой: посуду после еды не мыла, свое белье не стирала, к полу тряпкой не прикасалась. Горобцов было принялся дочку воспитывать, но за нее вступилась жена и так неприятно ощерилась, что и он плюнул на все, и только, когда уже становилось совсем невыносимо от грязи и беспорядка, просто безадресно бурчал… Так вот дочка о матери сегодня даже и не вспомнила да и отцу слова не сказала. Странно это было. очень странно…

Горобцов разделся, выключил свет и лег в постель. Как-то сама собой его рука двинулась в сторону, где обычно спала жена, и он ощутил запах ее духов, который ему всегда нравился. В постели мысли приобрели вполне определенное, направление. Он как-то болезненно и остро осознал, чем занимается она в это время и скрипнул зубами. Закрыл глаза и будто посмотрел в калейдоскоп: изображения одно ярче другого вспыхивали в его взбудораженном мозгу так отчетливо, словно все это происходило наяву. Горобцов соскочил с дивана и выбежал на балкон. Прохладный ветерок окатил его, и он понял, что вспотел, как мышенок, но домой не ушел и долго стоял, курил и смотрел на звезды. Нервотрепный день давал знать о себе, Горобцов устал и, добравшись до постели, провалился в бездонную пропасть сна.
Проснулся от в шесть утра, заторопился было вставать, но вспомнил, что сегодня суббота, нерабочий день. Чувствовал себя Горобцов неважно: болела голова, в теле ощущалась разбитость, а во рту было сухо и погано, будто в нем ночевал кавалерийский эскадрон. Он прошел на кухню, намешал в кружке холодной воды с вишневым вареньем и залпом выпил.
Извиваясь, дымок сигареты тянулся к полуоткрытой форточке, Горобцов смотрел на него и решал, что ему предпринять. Однако ничего определенного и дельного на ум не приходило. В голове крутился какой-то словесный мусор, даже всплыла откуда-то давно не слышанная мелодия “Офицерского вальса”. И тут его взгляд упал на конверт, который стоймя стоял на холодильнике, прислоненный к вазе. Это было не вчерашнее письмо, то так и лежало там, где он его вчера положил. Письмо было незапечатанным.

– Горобцов! – писала жена. – Я знаю, что ты прочитал его письмо и понял все. Поэтому повторяться не буду. Если сможешь, прости меня, но, как говорится, чему быть тому не миновать. Я тебе никогда не изменяла, я с тобой жила, но он – моя первая и единственная любовь. Может это звучит по-книжному, но это так. В городе меня нет, я в Москве. Прошу тебя, только не устраивай сцен, ты все же офицер, а не баба. И адрес мой не ищи. Дочь пока поживет с тобой. Развод и все прочее через адвоката, он тебя найдет. Пенсионное удостоверение, сберкнижка, деньги – в стенке, там, где лекарства. Довари варенье, что в эмалированном тазу: поставишь на плиту, как закипит, то сразу выключай. Соседка сверху должна нам сто рублей, забери. Ну, вот и все…
Вот такое письмо. Горобцов прочил его еще раз, еще. – Особенно поразила его последняя фраза: “Ну, вот и все!”
“Это как же все! – растерянно думал он. – А четверть века семейной жизни, это что же псу под хвост! Нет, дорогой Светлячок, я тебе строю, я тебе покажу!»

Однако его возмущенного клокотания хватило ненадолго. Мысли внезапно метнулись в сторону отчаянья: как дальше жить, он просто не представлял, рушилось буквально все, что так непросто налаживалось с годами. Что делать с дочерью?.. Знает ли она, что мать сбежала с любовником в Москву?.. Где это чертово варенье?..
Горобцов схватил таз, выбежал на балкон и швырнул вниз, напугав облезлого бродячего пса, с визгом бросившегося в кусты.
– Ты что это вещами разбрасываешься?
Возле угла дома стоял и насмешливо улыбался Авдеев. В руках у него был пакет.
– Я думал ты еще спишь, вот и решил спозаранку прогуляться. Ну, как дела?
Горобцов вяло махнул рукой.
– Ты заходи. Дочка еще спит. Квартиру помнишь?
Не дожидаясь звонка, он открыл входную дверь квартиры, успел вынести мусор, пока приятель поднимался по лестнице: лифт не работал.
– Погода сегодня на загляденье: солнце, ветра нет. Пойдем купаться? – предложил Авдеев. – Мне на солнце долго нельзя находиться, а сейчас в самый раз.
Горобцов закрыл дверь, провел гостя в кухню, достал из шкафа два стограммовых шкалика коньяка, аккуратно разлил их в граненые стаканы и сказал:
– Куда мне купаться. Разве топиться только.
– Что, неужто так серьезно? Я, признаться, надеялся, что все обойдется. Мало ли что не бывает.
– Вот, прочти, – Горобцов подал ему письмо жены. – Тут и приговор, и наказание.
Авдеев достал очки, водрузил их на толстый, изрытый оспинами, нос и стал читать. Пару раз хмыкнул, затем положил бумагу на стол.
– Ну, что скажешь? – спросил Горобцов. – Полный отлуп. И что она там нашла. Может тоже, как и у твоей, пузан?
– Надо же запомнил! – рассмеялся Авдеев. – Это хорошо. Главное, голову не теряй. А насчет пузана – хорошо! И в точку. Я тут недавно еще с одним бедолагой, как мы, разговорился. Да ты его знаешь, шофер на тюремном автобусе. Так у того тоже жена любовника заимела. И тоже здоровенного пузана! Повезла его знакомить с родней. Те говорят, мол, нашла себе начальника. Люди простые, по прежним понятиям живут. Среди крестьян пузатых и не увидишь. Так что мужскую способность бабы теперь определяют не по носу, а по пузу.
– Ну, давай выпьем первую в холостой жизни рюмку! – заторопился Горобцов.
– Не загадывал наперед, – сказал Авдеев и положил в рот конфетку.
– Это почему?
– Мало ли что. Может она вернется.
– Да я! – возмутился Горобцов этому предположению. – После того, что она сделала? Я с ней больше на одном гектаре не сяду!
Авдеев с улыбкой развел руки в стороны. Мол, что поделаешь, вот кипятишься ты, как чайник клокочешь. А приди она сейчас, может, и на колени перед ней упадешь. Но вслух ничего не сказал, только повторил прежнее свое предложение:
– Пойдем искупаемся.
– Да ну его к черту это купание! А вот на улицу, во двор. пойдем. Душно здесь как-то.
Горобцов пошел одеваться. За одним заглянул в стенку, посмотрел оставленные женой документы, взял деньги. Одну бумажку положил на видное место, чтобы дочь смогла ее увидеть.
Раньше всех во дворе просыпались пьяницы. Вот и сейчас, несмотря на ранний час и субботу, они кучковались у подъезда, где жила бойкая бабенка, торговавшая левой водкой в любой час дня и ночи. Денег у них, конечно, никогда не было, но они умудрялись всегда быть пьяными с утра до вечера.

Увидев Горобцова, от этой кучки жаждущих отделился весьма неопрятный экземпляр и направился через бурьян. Это был Толя Сапожник, который и правда чинил обувь всему околотку за бутылку, а то и за стакан паленой водки. Недавно у него умерла мать, которая кормила его на свои пенсионные крохи, и теперь Толя жил впроголодь на одной водке, потому что при приеме спиртного присутствовал лишь самый необходимый минимум закуски. Толя был в общении милым и интеллигентным человеком, служил в армейском оркестре, но пенсию не выслужил, выперли его, и с тех пор, уже лет десять, он обретался во дворе.
– Здравствуй, Юрий Иванович! – громко сказал он еще издалека, видимо опасаясь, что его не увидят и предпринятый им рейд будет совершен зазря.
– Привет, Толя! – хмуро ответил Горобцов и, глянув на грязную бороду Сапожника, заинтересовался – Ты это зачем такую куделю отрастил?
– Это, Юрий Иванович, мой проездной в автобусе, – заухмылялся Толя, – С ней ни один кондуктор не ставит под сомнение мое социальное положение. Сразу видно – пенсионер. Надо бы еще гвардейский значок достать, тогда совсем почет и уважение. У тебя нет значка?
– Вроде есть где-то. А ты, что с перепоя?
– Да есть, маленько. Перебрал вчера. Туфли сделал, то есть отремонтировал, вот дали бутылку.
– Поди, ничего не жрал?
– Да нет, отвыкаю.
– Пошли! – вдруг сказал Авдеев. – Мне нужно в сберкассу: дочка денег просила. Пошли и ты, Толя, давай с нами, если дел никаких нет.

В соседнем дворе вокруг железного стола толпился народ, шел митинг. Жители протестовали против строительства автозаправки. Протестовали уже год, но стройка продолжалась, иногда замирая на несколько месяцев. Хозяева строительства автозаправки брали народ не мытьем, так катаньем: по квартирам ходили какие-то юркие молодые люди, раздавали социальные пакетики с продуктами, во всех подъездах строители устанавили железные двери с кодовыми замками, которые тотчас сперли, были отремонтированы и покрашены во дворе качели, скамейки. Наконец, началось строительство биотуалета. Однако жители не сдавались, писали мэру, губернатору, в газеты, митинговали. Вот и сегодня, в субботу, когда у губернатора шло селекторное совещание, в областную администрацию посыпались протестующие звонки.

– Мне сказали, – говорил забравшийся на стол пожилой мужик с седым ежиком волос, – что через полчаса здесь будет заместитель губернатора, который курирует наш микрорайон. Здесь есть представители автозаправки, должна быть пресса. Просьба – обойти свои подъезды и пригласить тех, кто отлынивает от митинга!..
– Ну что, послушаем, посмотрим, – спросил Авдеев, – глянем на демократию.
Они подошли к знакомым мужикам, поздоровались, закурили.
– Весело тут у вас, – сказал Горобцов. – Свой парламент…
– У нас тут все есть, – похохатывая ответил один из мужиков. – И свобода слова и даже коррупция.
– Это как? – удивился Горобцов.
– Да очень просто. Вчера вот мы все упились в мат. Автозаправщики привезли два ящика водки вот здесь к столику, где мы в «козла» играли, и говорят, чтобы мы за них выступили. Мы, естественно, за них.
– А кто выступать будет?
– Да я. Пора и похмеляться. Вон те парни, на «тайоте», они….
Он шустро подбежал к машине, о чем-то переговорил, затем ввинтился в толпу и забрался на стол.
– Вы чо, граждане, то есть господа! Опупели форменным образом, вам цивилизацию, свет в массы, на заправку гонять далеко не надо, под боком, а вы, ну чисто неграмотные. Опять же рабочие места… Форму дадут, комбинезоны зеленые, работай не хочу! И рядом с домом. Не об этом надо говорить, а об отоплении. Забыли, как зимой мерзли? Вот приедет замгубернатора, спросите его, думают ли топить котлы следующей зимой. А то возмутились заправкой, это ерунда, пусть строят!..
Мужик спрыгнул со стола и затрусил к «тайоте». Речь адвоката была оценена в четыре бутылки водки, которые позвякивали у него в сумке. Вместе с примкнувшими к нему мужиками, гордый и довольный собой, он двинулся в заброшенные сады за домом.
– Ну, здесь все ясно! – заключил Авдеев. – Пошли, что ли…
Сберкасса работала. Авдеев получил деньги, купил две бутылки водки у бабы, которая торговала паленым зельем рядом с перекрестком, не обращая внимание на снующие то и дело ментовские машины.
Откуда-то из кустов к ним рванула опухшая оторва – деваха лет двадцати семи.
– Мальчики! Я с вами. Мне в больницу ложиться надо, ну да хрен с ним!
В руках у нее были две полиэтиленовые сумки с тряпьем.
– А что, пошли, – раздухарился Авдеев.
И они двинулись в сторону парка.
– Я не буду с ней из одного стакана пить, – сказал Горобцов нарочно громко. – Черт ее знает, из какого болота выпрыгнула, потом не отскоблишься.
– Да чистая я! – захохотала деваха. – Вот все анализы на руках.
И она вытащила из сумки тетрадь с историей болезни.
– Глядите! Почки заколебали меня. А этот СПИД, сифилис полностью отсутствует. И триперка нет. Маманя неделю под замком держала. Так что не боись!
Пить расположились на лавочке под карпатскими елями напротив поликлиники.
– Я с ней из одного стакана не буду! – заявил Горобцов
– Ах ты, зануда, – сплюнула деваха и заорала: – Дядя Кость, а дядя Кость! Вынеси аршин, только сполосни сначала мертвой, потом живой водой!
Через несколько минут из поликлиники выполз хромой на обе ноги мужик со свертком.
– Тебе бы, Наташка, все орать да воду мутить, – улыбаясь, сказал он.
– Какую воду! – воскликнула Наташка. – Водку мутить будем, правда, папик?
И плюхнулась объемистой кормой на колени Авдеева.
– Будем! – отчаянно провозгласил произведенный в “папики” Авдеев. – Надо будет, еще возьмем.
Два пузыря прикончили в один присест. Толя Сапожник за чем-то ушел в кусты, да там и остался. Наташка с папиком целовались. Сторож поликлиники поковылял на свое рабочее место и поманил Горобцова.
– Вы, ребята, с ней осторожнее. Нет, нет, она чистая, а вот в башке у нее муть. Уже два раза отсидела, из двух мужиков ливер вывернула. Две ходки для бабы не пустяк. Так что глядите.
– Ну, вот что, Горобцов! – вскричал разогретый до сексуальной кондиции Авдеев. – Пошли ко мне. Вот тебе тыща, возьми на все выпить, закусить. Пошли, Наталья!
В магазине Горобцов оглядел прилавки, которые ломились от снеди и самого разного выпивака и ухнул всю тыщу, даже от себя две сотни добавил на баночку икры. На душе у него стало легко и беззаботно, ноги сами несли через пустырь, за которым сияла на третьем этаже всеми окнами авдеевская квартира.
Дверь в квартиру была незаперта, из зала разносились звуки пианино.

Скоро кончится срок наказанья,
Я с колымской тайгой распрощусь.
И на поезде в красном вагоне
Я к тебе дорогая примчусь.

Обниму я тебя как голубку,
Дорогую подругу мою.
И куплю тебе новую шубку
И махеровый шарф подарю.

Горобцов, не мешая дуэту, прошел на кухню и стал заниматься сервировкой стола. Правда, перед этим ему пришлось убрать со столешницы колготки и юбку, но это его не смутило. А тут в кухню ввалились хозяин с Наташкой. Авдеев был в одних плавках, на Наташке была крохотная до пупа майченка и трусишки, едва прикрывавшие передок и обнажавшие пышные ягодицы.
– “А бабец “нормалек”, – мелькнуло в голове бывшего офицера.
Но виду он не подал, только задышал жарче и с ожесточением стал открывать банку фруктового сока.
– Вы, мужики, не представляете какое вам счастье привалило, – сказала Наташка, хряпнув полстакана водки. – Вы представляете – девочка, бля буду, четыре года целкой была. И тут вы! Это уже не просто случай, а судьба!
– Судьба индейка, судьба злодейка! – вскричал подвыпивший Авдеев. – Все это, Наталья, чепуха! Сегодня у нас праздник! Но ты, Наташка, молодец! Ей надо в медвытрезвителе работать. Представляешь, она меня за придцать секунд раздела! Ты, Горобцов, почему в штанах? Ну-ка, Наталья – айн, цвай, драй!
Наталья ловко одним движением повалила Горобцова на диван и, не расстегнув даже ширинки, сорвала с него штаны. Горобцов поймал трусы на коленках и, кряхтя, водрузил их туда, где им положено быть.
– Ну, ты даешь! – только и сумел выдохнуть он.
– А теперь рубашечку, – пропела Наталья и сдернула с него рубашку.
– Что ж, – торжественно произнес Авдеев. – Сейчас мы все равны, как в бане!
– А трусы! – пискнула Наталья.
– Это в порядке очереди, – сказал Авдеев. – Я что хочу сказать, вот у нас сейчас настоящее равенство. За это и выпьем.
Они крепко выпили, орали под фоно какие-то блатные песни, от которых Наташка начала плакать и скрипеть зубами. Мужики уволокли ее в ванную, пустили душ, дали стакан водки, и она будто второй раз родилась.
– Хочу на диван, – заявила Наташка. – У тебя есть чистые простыни?
– А как же? – сказал Авдеев. – Даже глаженные и накрахмаленные.
– Тогда вперед!
На диван завалились втроем, и пошла кутерьма. Утром Горобцов толком даже не мог вспомнить или он что-то делал, или с ним что-то делали. Он лежал на скомканных простынях и пытался сообразить, где находится и где его одежда.

Дверь в комнату отворилась и в комнату нагишом в одних туфлях на высоких каблуках вошла Наташка. В руке у нее была тарелка, на ней колыхалась прозрачная жидкость в стакане и лежал кусочек хлеба с огурцом.
– Ну, как баинькали? Ну, от вас, ваше благородие, я не ожидала такой прыти!
Горобцов покраснел. Он действительно ничего не помнил.
– Да брось ты киской прикидываться. Выпей лучше. Хозяин принимает водные процедуры. А там, между прочим, моя мамхен приползла. Так что давай по -быстрому.
Горобцов выпил водку и в следующее мгновение уже был плотно впечатан в диван.
Вымытый Авдеев хлопотал на кухне. На столе стояла водка, конфеты, печенье, чай.
Мать Натальи оказалась спокойной и очень холеной женщиной, чей возраст трудно поддается определению. Она пила чай с печеньем и разговаривала о болезнях дочери.
– Я ведь только на минутку в магазин зашла, купить ей сладенького, а она уж и шмыганула. Я на вас не обижаюсь. Но вы лучше с ней не связывайтесь. Есть у ней заскок, мало не покажется.
– Кое-что и я знаю, – кашлянул Горобцов. – Да здесь собственно ничего и не было, окромя пустых бутылок.
– Не киздите, мальчики, – забормотала уже поддавшая Наташка. – Все было, все было, и любовь была! Вот так!
– Ладно, погуляла – и хорош, – строго сказала мать. – Ты в какую компанию попала? Они же тебе в отцы годятся!
– И правда! – захохотала Наташка и запрыгнула на колени к Авдееву, не забыв обхватить рукою за шею Горобцова. – Это – мои папики! Вот я их сейчас поцелую!
Горобцов встал из-за стола, засмолил сигарету и понял, что отсюда нужно срочно сваливать, пока дело до ножей не дошло. Авдеев сидел отключенный, Наташка вовсю лаялась с матерью, а сверху по трубам батарей уже стучали соседи.
– Пойдем что ли, прогуляемся, – предложил Горобцов.
Эта спасительная мысль подняла всю компанию на ноги, путаясь в обувках, они кое-как собрались и вывалились во двор, где на лавочке скучал еще непохмеленный Толя Сапожник. Горобцов отправил его вместе с Авдеевым наверх, в квартиру, а баб повел по дороге дальше от дома. Слава богу, они уже не помнили о его существовании и он, улучив момент, спрятался за тополь.
“Да, – отчего-то подумалось ему. – А мы, мужики, еще своих баб хаим. А ведь вон какие экземпляры бытуют на белом свете! Хоть святых вон выноси».

В квартире Авдеева, кроме Толи Сапожника, было уже еще два клиента, правда, со своей водкой – Толя Собачник, известный держатель собак и некто Самсон, которого проще было назвать мешок с матом. Толя был по какому-то случаю весь исколонный наколками, а Самсон не имел привычки закрывать рот и оттуда летела всякая всячина: слюна, крошки хлеба, недожеванные сопли и все это обильно смачивалось соусом мата.
Авдеев привечал всех, когда у него был загул. И только после, протрезвев, говорил:
– Пил ведь с какими-то вурдалаками. Ну, ни одной мысли, я не говорю, чтобы умной, но хотя бы выраженной правильно. И вот так эти человечишки приноровились и проживают свою жизнь, кто за спиной у матери, кто у жены, кто живет, черт ее знает чем. Ворует, что ли…
Компания была уже на крепкой подаче: Самсон вопил, извергая потоки слюны, Толик распускал руки веером, кося под блатного, Толя Сапожник согласно кивал головой, а Авдеев утух в углу на стуле. Горобцов потоптался в дверях, опрокинул стопку водки и вышел из квартиры.

Был уже полдень. Солнце припекало, люди шли на пляж вместе с детьми. Домой идти ему не хотелось. Но надо было заглянуть и узнать как там дочка. О жене он не думал, знал, что куда-то уехала, то ли в Москву, то ли еще куда, словом уехала.
Надо идти отлеживаться, подумал он. Вымыться хорошенько, улечься в чистую постель и поспать. А подумать о том, что делать можно и потом, времени для этого более чем достаточно. Нет, пойду домой к отцу, вдруг решил он. Давно уже не был, хотя езды-то полчаса.
Он вышел на шоссе, остановил частника и ровно через полчаса был у старого, но еще крепкого отцовского дома. Рыкнул, брякнул цепью кобель Буран, но мигом успокоился, узнав своего. Отец ходил по двору в галошах на босу ногу, нехотя махал метлой по деревянному настилу, выскребая щепочки из пазов.
Они поздоровались, сели за стол под яблоней.
– Да ты никак с гулянки? – спросил отец, уловив сивушный душок от сына.
– Есть немного. Моя в Москву рванула с хахалем. Вот так. Холостой я сейчас, папа. Сам бог велел пропустить за это дело стакан, другой.
– Вот такие значит дела, – спокойно сказал отец. – Седина в бороду, а бес в ребро. Что думаешь делать?
Горобцов не ответил, только махнул рукой.
Отец усмехнулся.
– Сама прибежит. Вот тогда и решай. Квасу хочешь, мать только что сцедила. Может баньку истопим? Тебе, когда на службу?
– Завтра. Я у тебя заночую.
– Этого сколько хошь. Дом еще сто лет простоит. Ты только не продавай его после нас.
Горобцов нехотя сказал:
– Мне может быть сюда переселяться придется.
– Вот и хорошо. А то одним, видит бог, скукота, да и мать плоха.
Веники были свежие, ядреный запах дубовых листьев пропитывал тело насквозь, изгонял из него дурь и похмелье. После бани Горобцов долго сидел во дворе, пил квас, лениво смотрел на звезды. Умом он понимал, что жизнь его сделала крутую и внезапную загогулину, но сердцем это не чувствовал. Может быть, завтра его ужалит боль, но то, что прошло, то прошло, и возврата к прежнему не будет.

СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ