Загадки Красного озера.
В сентябре 1978 года, будучи собкором дальневосточной “морской” радиостанции “Тихий океан” по Магаданской области, я прилетел в Анадырь. Предстояло сделать несколько сюжетов про Анадырьский морской торговый порт и рыбозавод, расположенный на противоположном берегу лимана. Но как это часто случается в журналистской практике, меня здесь ждали куда более увлекательные сюжеты. Которые, впрочем, едва не стоили жизни мне и моим спутникам.

Наутро после прилета мне в гостиничный номер позвонил Женя Рожков – тогда совсем еще молодой прозаик, дебютировавший книгой рассказов “Дикий зверь кошка”. Мы частенько общались с ним посредством Интернета. Совсем недавно моего друга не стало. А тогда…

– Сань, сегодня после обеда в Усть–Белую и в Марково отходит сухогруз “Космонавт Комаров”. С остановкой в Краснено. Неподалеку от этого селения размыло старинный погост дежневских казаков, которых атаман оставил там по пути в Анадырь для строительства острога. Тебе будет о чем написать. Кроме того, в Краснено – единственное в России месторождение обсидианов. Ну и сетку поставим, чиров на уху добудем, отдохнем по–людски… Ты хорошо знаком с руководством порта. Попроси, чтобы нас взяли на “Комаров”, тебе не откажут. Да, рядом со мной тут Женя Берлинг – тоже просится в экспедицию…

Сотрудник местной газеты Женя Берлинг считался весьма способным журналистом “районного масштаба”, хотя на полном серьезе держал себя за литератора, мастера устного жанра – чем–то вроде Ираклия Андроникова. В подпитии он любил представлять в лицах одну и ту же историю про литовскую поэтессу Соломею Нерис, которая якобы тянула срок на Колыме. Получалось у него неплохо, если не принимать в расчет то обстоятельство, что Нерис не только не была репрессирована, но наоборот – после публикации ее хвалебной поэмы о Сталине пользовалась всеми льготами придворных писателей. Женя относился к разряду так называемых “городских” северян. Тех, что живут на северах десятилетиями, но и понятия не имеют, что такое тайга и тундра, потому что выбираются туда только как экскурсанты или на пикничок. А город – он и на Колыме и на Чукотке все равно город, пусть даже с поправками на местные условия быта. До Анадыря Берлинг несколько лет так же безвылазно прожил в колымском городе Сусумане, за что в пишущей среде получил прозвище Сусуманг. За последние 25 лет я не имел о нем никаких сведений и лишь недавно узнал, что жив–здоров курилка. Недавно Евгений Берлинг прославился тем, что добровольно сел в тюрьму г. Фербенкса на Аляске. С целью сравнить условия жизни, лечения и отдыха американских зеков с условиями в российских тюрьмах. В американском узилище ему понравилось.

Впрочем, я отвлекся. Короче, я тут же связался с начальником Анадырьского торгового порта, переговорил с капитаном, Виктором Федоровичем (фамилия, увы, вылетела из головы), и в три часа пополудни мы уже сидели в каюте и терпеливо ждали, когда судно войдет из лимана в реку и капитан сможет принять участие в нашем импровизированном застолье.

От Анадыря до Краснено по реке около 200 километров. Селение расположено на берегу самого большого на Чукотке озера Красного, образовавшегося в давние времена в результате активной вулканической деятельности в этой части полуострова. Отсюда и обсидианы – коллекционные и поделочные камни, представляющие собой не что иное, как вулканическое стекло.

Река Анадырь по площади бассейна более чем вдвое больше Даугавы и судоходна в нижнем и среднем течении на протяжении 570 км. Краснено расположено в 180 километрах от окружного центра. Но вся сложность судоходства по этой тундровой реке состоит в том, что навигационно она никак не оборудована. Во всяком случае так было в те, 70–е, годы. Под действием течения рельеф ее дна постоянно меняется, на местах вчерашнего фарватера сегодня запросто может возникнуть банка, т.е. мель. В таких условиях штурману приходится вести судно с предельной осторожностью, постоянно промеряя глубины фарватера. Но и эти меры предосторожности не гарантируют судоводителю полной безопасности плавания. Что мы испытали на себе в ту же ночь – “Космонавт Комаров” сел на мель вскоре после выхода из лимана, и нам пришлось ждать большой воды, т.е. прилива, чтобы продолжить рейс.

Грустные истории о пушной фактории

В Краснено “Космонавт Комаров” прибыл примерно через сутки. Причала, конечно, там отродясь не было, с борта теплохода спустили длиннющие сходни без лееров, прогибавшиеся на полметра при каждом шаге, но мы все–таки умудрились не свалиться в воду и благополучно приземлились на песчаном берегу. “Космонавт” тут же убрал сходни, издал хриплый прощальный гудок и двинулся дальше вверх по реке.

Короткий полярный день стремительно шел на убыль, к Дому приезжих, минуя редкие дощатые балки и яранги, мы подошли уже в сумерках. “Отель” в селении оседлых чукчей представлял собою обычный барак, разделенный сенями на две половины. В одной половине обитала заведующая — молодая ламутка с двумя сопливыми пацанятами, другая была заставлена кроватями с панцирными сетками. Ни матрацев, ни одеял, ни тем более белья в этом “отеле” не было. Зато весело потрескивали в печи дрова, под потолком в полнакала светила настоящая лампочка Ильича, а напротив и чуть наискосок призывно сияло окошко местного ТЗП – торгово–заготовительного пункта, чукотского супермаркета образца 70–х годов прошлого века. И мы с Рожковым, побросав на панцирные сетки свои пожитки и спальные мешки, дружно двинулись на этот огонек. Берлинг остался поддерживать огонь в очаге.

– Не забудьте купить свечи! – крикнула нам вдогонку хозяйка Дома приезжих.

– Скоро движок остановят и света в селе не будет…

Но мы заранее знали, что небольшой дизельный генератор, освещавший поселок, работает в режиме строгой экономии, поэтому свечами запаслись еще в Анадыре. Нас интересовали совсем иные товары. Надо было пополнить запасы продовольствия, затариться выпивкой – на борту “Космонавта” мы истребили все, что захватили с собой в дорогу, и купить настоящего чая — в чукотских ТЗП можно было найти любые индийские и даже китайские сорта этого волшебного напитка.

Тесное помещение торгово–заготовительного пункта было битком набито чукчанками, преимущественно молодыми. При нашем появлении они, отталкивая друг друга и истошно галдя, прижали нас к стене и стали совать в руки смятые купюры.

– Купи бутылку вина, возьми мне водки! – кричали женщины. Требование, мольбу, надежду можно было без труда прочитать в раскосых черных глазах тундровых красавиц. Мы с Женей не ожидали подобного натиска и оторопело таращились друг на друга. Обстановку разрядил зычный бас заведующего ТЗП Семена Чернецкого:

– Кончили базар! Водки они вам не купят. Это начальники из Анадыря и даже из самого Магадана! Расходитесь по домам! Иначе я расскажу вашим мужчинам, чем вы тут занимаетесь в их отсутствие.

При словах “начальники” чукчанок как ветром сдуло. Семен пояснил, что в Краснено осталась только женская часть его населения. Нерест лососевых завершился, ястыки с красной икрой и рыба, добытая в реке и озере, сданы в ТЗП. Теперь продукция в леднике – ждет “Космонавта Комарова”, который на обратном пути из Марково транспортирует добычу рыбаков на рыбозавод в Анадырь. А мужчины ушли в оленье стадо – ждут первого снега и начала забойной компании.

Мы поблагодарили Чернецкого за помощь и приступили к закупкам, уверовав в то, что теперь нам нечего опасаться актов агрессии со стороны местного населения. Рано мы успокоились. Как выяснилось, спасший нас от неминуемой расправы Сеня в то же время оказал нам медвежью услугу. Но об этом чуть позже. Сначала о самом Сене, его жене Деборе и собственно о ТЗП.

Торгово–заготовительные пункты на Крайнем Севере России – прямые наследники пушных факторий, которые на заре минувшего столетия создавали здесь американские негоцианты, а затем русские купцы. При советской власти вывеску сменили, но суть этих предприятий осталась прежней – меновая торговля. В обмен на пушнину, рыбу и другие охотничьи трофеи ТЗП снабжали местное население оружием, патронами, капканами и прочими орудиями охоты и лова. За деньги здесь можно было приобрести табак, чай, сахар, конфеты, печенье и другие продукты. Особой популярностью у чукчей и эскимосов в те времена пользовались болгарские и венгерские фруктово–ягодные компоты, скупали их ящиками, успевай только завозить. А вот спиртное, т.е. “огненную воду”, по советским законам в обычные дни местному населению продавать строго запрещалось. Запрет снимался в дни национальных торжеств: кильвэй — праздник первого олененка, полъа — праздник кита, скат байдары — начало нового охотничьего сезона и пр. А также на Первомай и 7 Ноября. В связи с этим вспоминается старый анекдот. Корреспондент газеты спрашивает у чукчи: “Какие чувства вы испытывали до прихода советской власти на Чукотку?” “Цюство холода и цюство голода”, – отвечает подготовленный агитатором к интервью чукча. “А после ее прихода?” – интересуется корреспондент. “Цюство холода, цюство голода и цюство глубокой благодарности”.

Так вот, этим по сути колониальным, бесправием с немалой выгодой для себя пользовались некоторые заведующие ТЗП. В тундровой глуши, в условиях полнейшей бесконтрольности и безнаказанности эти торгаши–кровососы действовали с большим размахом и фантазией. В итоге многие из них в начале 90–х годов прошлого века стали крупными бизнесменами, владельцами промышленных предприятий, приисков, нефтяных скважин. Но и тогда, 30 лет назад, они чувствовали себя хозяевами жизни, за счет награбленных у коренного населения средств покупали себе квартиры в Москве и Питере, дорогие автомобили, строили виллы на Черноморском побережье, летали с семьями отдыхать на зарубежных курортах. Сеня Чернецкий и его жена Дебора, работавшая радисткой при ТЗП, были из их числа.

У хозяйчиков советских факторий на Чукотке было немало способов жульнического отъема денег у коренного населения. Вот, к примеру, по селу поползли слухи, что вино и водку нельзя покупать “просто так”, а с нагрузкой – можно. В одном случае “нагрузкой” служили ювелирные украшения. Купи золотой перстенек получишь право на бутылку “огненной воды”. Деньги в тундре девать некуда, в каждой чукотской семье их скапливалось, как правило, предостаточно. Покупали золото в нагрузку к водке, причем в массовом порядке, все село перепивалось в стельку и засыпало мертвым сном. А Дебора тем временем прочесывала яранги и подбирала золотишко, о котором, пробудившись, никто из чукчей и не вспомнил. Ведь чукотские и эскимосские женщины спокон веков сами мастерят себе великолепные украшения из мамонтовых и моржовых бивней, оленьих рогов. Они прекрасные резчики по кости. А золото для них — бесполезный металлолом. Во всяком случае 30 лет назад было именно так.

Иной раз “нагрузкой” к спиртному становились… ковровые изделия. В конечном итоге они тоже безболезненно возвращались в закрома торгашей. Чукчи спят на оленьих шкурах, из нее же мастерят себе одежду и обувь. Только мех северного оленя обладает свойством не просто согревать, а аккумулировать тепло: каждая его ворсинка полая изнутри и как бы запаяна на кончике. То есть ковры, пусть даже самые что ни на есть персидские, в быту северных народов практически бесполезны, да и никакой эстетической ценности для них не представляют…

Митинг протеста разгневанных чукчанок

У крыльца Дома приезжих нас поджидала группа чукчанок, настроенных к нам явно недружелюбно, даже враждебно. Потрясая кулаками и тыча в нас пальцами, они по–чукотски вразнобой выкрикивали в наш адрес нечто похожее на проклятия. То есть мы с Женей Рожковым попали, что называется, из огня да в полымя.

– Вот что, милые дамы. Все мы в нашей комнате не поместимся. Предлагаю вам выбрать полномочных делегаток, и пусть они внятно изложат нам причину вашего всеобщего негодования, – предложил Рожков.

Предложение было принято, три чукчанки вышли толпы митингующих и молча прошли за нами следом в жарко натопленную комнату Дома приезжих. На могучей груди одной из них гордо поблескивала “Медаль материнства” 1–й степени. Она и начала обвинительную речь:

– Здесь, в Краснено, могилы наших предков, здесь родились мы и наши дети, в том числе шестеро моих, – делегатка еще больше выпятила грудь. – И мы хотим, чтобы дети наших детей и их дети, внуки тоже рождались на берегу Красного озера!

– Все это, конечно, похвально, – сказал Женя Рожков. – Но мы–то тут при чем?

Второй Женя, Берлинг, колдовавший над чайной заваркой за спинами женщин, покрутил пальцем у виска. Дескать, спятили бабы, не иначе.

– От лица всех жителей села мы твердо заявляем, что переселяться в Анадырь не намерены! – отчеканила мать–героиня. Было видно, что ей не раз приходилось толкать речь на различных официальных мероприятиях и она неплохо овладела ораторским искусством. Да и по–русски говорила почти без акцента.

– Но мы и не собираемся вас никуда переселять! – воскликнул я.

– Так зачем вы сюда приехали?

Мои сбивчивые объяснения о казацких захоронениях и обсидианах делегатки восприняли недоверчиво:

– Мертвые тела уже стали прахом, — возразила одна их них. — А камней всюду много, незачем было ехать в такую даль.

Действительно, захороненные в вечной мерзлоте тела умерших могут веками оставаться нетленными, но, соприкоснувшись с воздухом, немедленно окисляются и превращаются в пыль. Что же касается обсидианов, то втолковать чукчанкам, в чем их ценность и отличие от обычных камней, было пустой затеей.

– Вот что, – сказал Рожков. – Объясните толком, в чем дело. Возможно, мы сможем помочь вашей беде. Вот этот, – он указал на меня,- корреспондент из Магадана, а Женя Берлинг работает в окружной газете. Я писатель из Анадыря, вот моя книжка, гордо представился Женя Рожков и протянул женщинам экземпляр своего “Дикого зверя”.

Выяснилось, что новый директор совхоза им. Ленина, расположенного в черте Анадыря, якобы решил ликвидировать его Красненское отделение и переселить жителей села на центральную усадьбу. Дескать, слишком дорого обходится совхозу завоз сюда солярки. Уже на вертолете прилетал в Краснено чиновник из сельхозотдела окрисполкома и около часа при закрытых дверях беседовал с заведующим отделением. О чем именно, доподлинно неизвестно, но скорее всего о переселении. О чем же еще, других проблем у здешнего хозяйства нет. Ситуация и впрямь складывалась серьезная.

Тем не менее, убедившись в том, что к ликвидации Краснено и переселению его жителей мы не имеем никакого отношения, женщины оживились, стали вести себя более раскованно и свободно. Мы пригласили их к столу, заглянула на огонек и хозяйка нашего “отеля”, уложившая спать своих сопливых отпрысков. Кавалерша “Медали материнства” Зина Кивьев сбегала к себе в ярангу и принесла кыкватоль – вяленую оленину. После двух–трех рюмок немного захмелевшие гостьи вдруг запели по–русски, звонкими и чистыми голосами “Ох, мороз, мороз, не морозь меня! Не морозь меня, моего коня…” Было странно и даже немного жутковато слышать эту древнюю казачью песню из уст чукчанок в старом бараке, за окошком которого на сотни километров во все четыре стороны простиралась окутанная доисторическим мраком бескрайняя чукотская тундра, седых мхов которой отродясь не касались конские копыта. Откуда она взялась в этих краях? А может быть, ее три столетия назад завезли сюда лихие сподвижники Семена Ивановича Дежнева – те, чей прах ныче был развеян ветром над студеными водами Красного озера?

В разгар застолья Женя Берлинг отозвал нас с Рожковым в сторонку и спросил шепотом:

– Ребята, а где здесь туалет?

Мы чуть было не попадали от хохота: ближайший туалет находился в двухстах километрах отсюда, то есть в Анадыре.

– Чего вы ржете? Туалет, спрашиваю, где? Нет мочи терпеть.

– Да вот он, рядом, за дверью и далее везде. Это же тундра голая, неогороженная, она и есть здешний общественный туалет.

– Да? Я как–то об этом не подумал, – выдавил из себя Берлинг и, накинув куртку, пулей вылетел за дверь. Через несколько минут с улицы донесся истошный, наполненный паническим страхом вопль нашего приятеля: “Помогите! Они меня сейчас загрызут!” Захватив фонарь, мы с Рожковым бросились ему на помощь. Женщины последовали за нами.

Голубоглазых – уничтожить!

Огромная круглая луна висела над головой, озаряя увядшее разнотравье тундры и редкие заросли краснотала по берегу озера. Кстати, именно благодаря красноталу оно и названо Красным.

В мертвенном свете луны перед нами открылась поистине сюрреалистическая картина: сидящий на корточках мужик со спущенными портками и перекошенной от ужаса физиономией и окружившая его плотным кольцом стая огромных молчаливых собак с оскаленными пастями и высунутыми языками. Где “почетный профессор кошмаров” Иероним Босх? Почему этого не видят гений “параноидальной” живописи Сальвадор Дали или, на худой конец, магаданский неофутурист, апологет абсурда Валера Цирсенс? Ведь еще секунда, мгновение – и этот мираж растает, растворится в ночном тундровом мраке и больше не повторится никогда…

Так и вышло. Зина Кивьев грозно прикрикнула на собак по-своему, и стая тут же исчезла во тьме.

– Это собачки охотника Вуквукая, его упряжка. Они вовсе не хотели испугать, а тем более скушать вашего друга, – сказала Зина. – Просто сидели и ждали, когда он сделает свое дело, чтобы прибрать за ним. В тундре должно быть чисто. Как только мы уйдем отсюда, они вернутся…

Ездовые собаки известны на Крайне Севере с незапамятных времен. На острове Вайгач археологи обнаружили элементы нарт, упряжи и скелеты собак, возраст которых около 8 тысяч лет. Раскопки на месте древних эскимосских селений показали, что на Чукотке этот вид транспорта – кстати, самого экологически читого за всю историю человечества! – существовал еще 2480 – 2630 лет назад. Это определил радиоуглеродный анализ собачьих скелетов.

Видимо, еще в глубокой древности чукчи и эскимосы вывели особую породу темноглазых ездовых собак, отличавшуюся необычайной выносливостью, неприхотливостью в еде, завидной “морозостойкостью”. Позже, уже в новейшей истории Чукотки, стремившиеся колонизировать ее янки завезли сюда аляскинского хаски. Стандарты этой породы допускали наличие т.н. “сорочьего глаза”, то есть разноглазия, и голубых глаз. Этим же отличаются и сибирские хаски. Чукчи и эскимосы, чтобы сохранить чистоту местной породы, таких собак уничтожали. Они считали, что разноглазые и голубоглазые хаски обладают недостаточно густым шерстяным покровом, недопустимо ленивы и слишком много едят.

Летом своих ездовых собак чукчи не кормят. Собаки стаями, то есть упряжками, живут “на вольном выпасе”, отъедаются, охотясь на леммингов, евражек, белых куропаток, полярных зайцев и прочую тундровую живность. Зимой, в период длительного рабочего сезона, ездовых собак кормят преимущественно юколой – провяленной до каменного состояния рыбой. Юкола переваривается в собачьих желудках очень долго, столь же долго собак не покидает ощущение сытости.

Внутри каждой упряжки существует строжайшая иерархия. Вожак в ней пользуется непререкаемым авторитетом. На следующее утро, привлеченные запахами еды, собачки Вуквукая расположились полумесяцем вблизи крыльца красненского “отеля” в ожидании возможной подачки. Я взял буханку купленного накануне в ТЗП хлеба и вышел на крыльцо. Стая, гревшая до моего появления мерзлоту лохматыми животами, встрепенулась, принюхиваясь, вытянула морды мне навстречу. Я отломил и кинул им горбушку. Собаки истекали слюной, но ни одна из них не двинулась с места. Подошел вожак – не спеша, с достоинством, мигом проглотил хлеб и требовательно уставился на меня черными, как обсидиан, глазами. Я швырнул ему еще один кусок, затем другой. Вожак оценивающе посмотрел на буханку в моей руке, проглотил второй кусок, но третий трогать не стал и освободил место у “обеденного стола” для следующего за ним по неведомой человеку собачьей табели о рангах пса. Я понял, что одной буханки на всех не хватит, и пошел за второй. Беззвучно проглотив угощение, собачки так же молча ушли по своим делам в тундру.

Нафиг чукчам Мойдодыр?

Утром, когда мы пили чай, к нам в комнату зашла хозяйка Дома приезжих и попросила принести из реки пару ведер воды.

– А я тем временем поставлю сетку, добуду чира, будет нам на обед уха, – сказала ламутка. – Вот только пусть кто-то из вас присмотрит за детьми.

Донельзя замурзанные пацанята, видимо, погодки лет пяти и шести, вцепившись в полы маминой куртки, таращили на заезжих дядек чудные раскосые глазки.

– Женя, остаешься за няньку, – распорядился Евгений Флорыч Рожков. – Выдай детям по прянику и конфете и следи, чтобы они не удрали в тундру.

Берлинг пожал плечами, показывая этим, что возразить ему нечего. А мы втроем, прихватив с собою ведра и сетку, двинулись к реке, над которой еще не разошелся рассветный туман.

Наша хозяйка ловко установила небольшую сеть – от берега вразрез течения, а мы с Флорычем, наполнив ведра, разбрелись по прибрежной галечной отмели в поисках обсидианов. Внешне обсидианы ничем не отличаются от обычной крупной гальки. Но вулканическое стекло гораздо легче гранита, шпата и других минералов. Стоит взвесить такой окатыш на ладони, как сразу станет ясно, что у тебя в руке. В то утро каждый из нас нашел по нескольку приличных экземпляров этого редкого камня. Нашли бы еще больше, если бы вдруг со стороны Дома приезжих не раздались отчаянные вопли и детский плач. Неужели что-то непредвиденное и, может быть, даже страшное стряслось там с детьми ламутки, оставленными на попечение Жени Берлинга?

Вся наша троица, забыв о рыбе и обсидианах, бросилась на эти крики. Впереди, заламывая в отчаянии руки, неслась испуганная мама. К счастью, ничего из ряда вон выходящего не произошло. По крайней мере – с нашей точки зрения. А вот ламутка расценила случившеся чуть ли не как трагедию.

Короче, Женя Берлинг, страдавший близорукостью, водрузил на нос очки, чтобы отыскать в рюкзаке конфеты и пряники – угощение для малышей. И вдруг разглядел их донельзя замурзанные мордашки и грязные до черноты ручки. Это привело нашего интеллигента в негодование, и, прежде чем вручить детям гостинцы, он решил выступить в роли Мойдодыра. К несчастью, воды в жестяном умывльнике, приколоченном к стене в коридоре Дома приезжих хватало. И Женя, вооружившись губкой и мылом, приступил к омовению, радостно напевая: “Надо, надо умываться по утрам и вечерам, а нечистым трубочистам…”

Допеть песенку он не успел. Оглушенный воплями и ревом “нечистых трубочистов”, выронил мыло и потерял очки, сбитые с его носа отчаянно сопротивлявшимися экзекуции мальчишками. За поиском очков мы и застали незадачливого няня в коридоре Дома приезжих. Испуганные пацанята убежали на свою половину барака и попрятались по углам.

Завидев нас, Берлинг, настроенный весьма воинственно, принялся было выговаривать ламутке за несоблюдение элементарных правил гигиены, но та не пожелала выслушивать глупые, на ее взгляд, наставления залетного Мойдодыра и захлопнула дверь своей комнаты перед его носом.

Мы с Рожковым попытались объяснить нашему спутнику, что обитающие в тундре чукчи, эскимосы, ламуты (эвены) и т.п. моются крайне редко вовсе не потому, что являются грязнулями по своей природе. Это просто один из немногих естественных способов сберечь индивидуальное тепло в царстве вечной мерзлоты и затяжных студеных зим. Жировая пленка пота на теле человека является прекрасным теплоизолятором. Коренные северяне никогда не носят белья, кухлянки шьются двухслойные – мехом внутрь и наружу, ворсинки оленьего меха, соприкасаясь с жировой пленкой тела, не только согревают, но и аккумулируют тепло. Так что частая помывка для чукчей и эскимосов не только невозможна практически, но и по-своему небезопасна с точки зрения здоровья. Правда, некоторые, весьма своеобразные попытки внедрить европейские правила гигиены в чукотский быт все-таки предпринимались и в те времена.

Однажды мне довелось лететь из Певека в Магадан в компании подвыпившего чукчи, выдвинутого властями на какую-то номенклатурную должность. Чтобы чукча мог занять ее, его нужно было принять в партию. И вот с новеньким партбилетом в кармане он летел в областной центр, где его должны были утвердить на этом полуответственном посту. Хмельной от выпитой перед полетом водки и свалившегося на него счастья, чукча все время приставал ко мне с идиотскими вопросами:

– Ти цлена партии?

– Цлена, цлена, – отвечал я.

– Знацит, тозе ходись в баню?

Оказывается, принимая чукчей или эскимосов в партию, их заставляли подписывать обязательство не реже одного раза в месяц посещать баню. Естественно, в целом это проблемы не решало: нельзя же поголовно всех чукчей и эскимосов записать в КПСС только для того, чтобы они мылись в бане.

– А детки нашей ламутки за всю свою жизнь вообще никогда не умывались, – просвещал друга Флорыч. – И вода для них – что для тебя серная кислота. Понимаешь, ты причинил им адскую боль!

– Вот как, – задумчиво произнес Берлинг. – Значит, в Краснено бани нет. А я так мечтал попариться в настоящей чукотской баньке, даже веник березовый с собой захватил – мне его недавно друзья с Колымы передали с оказией. – И Женя в самом деле достал из рюкзака старинный атрибут русской бани.

В ответ мы с Рожковым лишь развели руками.

Сорванный киносеанс

Побывать на Красном озере и не порыбачить было бы с нашей стороны непростительной глупостью. Тем более, что воды его богаты белорыбицей. Это и валёк, и востряк, и пыжьян. Но тронное место в компании сиговых рыб, обитающих здесь, бесспорно, занимает чир. Его-то и отправились мы ловить в одну из тихих скалистых бухточек самого большого чукотского озера.

Казанкой, оснащенной двумя лодочными моторами “Вихрь”, управлял сельский механизатор Кава – юный племянник заведующего Красненским отделением совхоза одноглазого чукчи Омрынкау.

– Слава покажет вам хорошие места для рыбалки, – сказал нам в напутствие Омрынкау. – Только очень прошу вернуться до наступления темноты – в реке сильные и коварные течения, много топляков, а казанка не броненосец, топляк ее враз расколет, как яйцо и отправит вас на съедение рыбам. К тому же сегодня суббота, в клубе назначен показ нового фильма. А Кава у нас единственный, кто может запустить движок, он же киномеханник. Без него в Краснено не будет ни света, ни кина. И пожалуйста, не наливайте ему водки, угостите после киносеанса, так всем будет лучше…

К месту рыбалки мы добрались без приключений. Стояла ясная солнечная погода, лодка шла споро и ровно, поскольку на реке был полный штиль, затем мы свернули в озеро, и яранги Краснено исчезли из нашего поля зрения. Сидевший на руле Кава всю дорогу почему-то не сводил с меня своих раскосых черных глаз. Я долго не мог понять, откуда у этого вольного жителя тундры такое внимание к моей скромной персоне.

– Чего он на меня вылупился? – спросил я шепотом у Рожкова.

– Ему твоя кепка нравится, – ответил Флорыч.

Замшевая яркокоричневая кепка и впрямь была предметом моей пижонской гордости. Я приобрел ее в Риге, где проводил накануне свой летний отпуск, и специально надел, улетая в Анадырь, чтобы покрасоваться перед местными красавицами. Жаль, конечно, было с ней расставаться. Но в глазах нашего проводника и моториста сквозила такая поистине детская зависть, такая мольба, что в конце концов я снял кепку и протянул ее Каве:

– Носи на здоровье, дарю.

Тот тут же водрузил ее на свои смоляные патлы, ежеминутно поправлял, то натягивая на лоб, то сдвигая на затылок, и вскоре кепка, захватанная испачканными тавотом пальцами, стала пятнистой, как шкура леопарда.

Нельзя сказать, что наша рыбалка удалась на славу. Впрочем, на ушицу мы наловили, сварили ее на костерке в большом котелке, благо, что запасливый Женя Рожков захватил с собой сушеные укроп, лук и морковь да несколько настоящих, а не сушеных картофелин. За доброй чаркой, да под ушицу – Каве, невзирая на предупреждение Омрынкау, тоже налили – время пролетело незаметно, настала пора возвращаться. Загасив костер и выдраив песком котелок, мы погрузились в казанку и двинулись в обратном направлении. Сбиться с пути было невозможно – холмистый берег по правую руку был надежным ориентиром. Мы уже выходили из озера в основной рукав реки, на котором, собственно, и расположилось Краснено, как вдруг с северо-востока налетел шквалистый ветер, ударил снежный заряд, потерявший от выпитого бдительность Кава не справился с управлением, и лодку развернуло несколько раз вокруг оси. В тот же миг поднявшаяся волна захлестнула казанку и мы ощутили сперва несильный, а затем и более мощный толчок в корму. Моторы еще продолжали работать, но лодку несло по воле волн и ветра неизвестно куда.

– Так, кажется у нас проблемы, – сказал Рожков. – Словили все-таки топлячок. Думаю, что эта коряга срезала оба наши винта, – он показал на притопленно бревно, плывшее параллельным курсом слева по борту. – Саня, садись за весла и выгребай против ветра. Ты, Женя, возьми этот ковш и вычерпывай воду. А я гляну, что у нас там с моторами.

Я забыл сказать, что Флорыч в то время работал в окружном ОСВОДе (Обществе спасения на водах) и прекрасно разбирался в лодках вообще и в лодочных моторах, в частности. Он заглушил оба “Вихря” и поднял их над кормой. Винты действительно ушли на дно реки. К счастью, в хозяйстве нашего моториста нашелся запасной винт, и Флорыч, повозившись, приладил и закрепил его на одном из моторов.

– Ну, теперь поедем. Кава, заводи!

Тот дернул шнур пускача один раз, другой, третий – мотор не заводился. Та же самая история произошла и со вторым “Вихрем”.

В тундре темнеет стремительно, не успеешь оглянуться, как робкое осеннее солнце скатывается за горизонт и воцаряется непроницаемая доисторическая тьма. Так случилось и на этот раз. Потерявшие ориентацию в пространстве, мы всецело оказались во власти стихии. Берлинг безучастно вычерпывал из казанки воду, я греб неизвестно куда из последних сил, Флорыч почти наощупь, при тусклом свете фонаря, которым подсвечивал ему Кава, принялся разбирать один из “Вихрей”.

– Да, столько грязи в карбюраторе я еще на своем веку не встречал! – пробормотал он. – Эй, механик, ты когда последний раз перебирал движки?

– Никогда, – равнодушно ответил Кава. – Я в них ничего не понимаю.

А затем вдруг спросил:

– Скажите, когда человек умирает, он потом живет?

– Все это поповские и шаманские бредни! – зло ответил ему Берлинг, отшвырнув прочь ковш. – Загробная жизнь, верхние люди* и всякая подобная чушь. Сейчас вот напоремся на топляк, пойдем ко дну, и вся эта бодяга под названием “жизнь” исчезнет вместе с нами бесследно.

– Кончай скулить! – оборвал его Флорыч. – Лучше вычерпывай воду, не то мы и без топляка пойдем ко дну… Ну, кажется все, прочистил движок, сейчас попробуем его завести.

Он резко дернул шнур пускача. Мотор чихнул раз, другой – и заработал! И в это же самое время, как по заказу, далеко в кромешной тьме вспыхнули красная, зеленая, белая ракеты.

– Это Омрынкау сигналит, – радостно воскликнул Кава, разворачивая лодку. Оказывется, я греб в противоположную сторону.

На берегу нас встречало все население Краснено, включая собачек охотника Вуквукая. Люди искренне радовались нашему спасению, собаки, помнившие утреннее угощение, – тоже. О сорванном киносеансе не вспомнил никто. Лишь Омрынкау, гневно сверкнув своим единственным глазом, влепил племяннику подзатыльник.

А потом за колченогим столом в Доме приезжих мы в компании незадачливого моториста накоротке отметили это событие и легли спать. Кава, чтобы оттянуть неприятный разговор с дядей, остался ночевать у нас. Посреди ночи он разбудил меня и задал все тот же мучивший его вопрос:

– Скажи мне правду – живут люди после того, как умрут?

– Конечно, вне всяких сомнений. Мы-то ведь живы!

* “Верхние люди” – у чукчей – обитатели мифического загробного царства, в котором вдоволь еды, тепла и прочих благ, которых не хватает людям на земле.

Уроки чукотского 2.

Капкан для охотника на песцов

В одной из давних публикаций я уже вскользь упоминал об этой, наиболее памятной мне, командировке в чукотскую Арктику. Теперь вот решил рассказать о тех давних событиях несколько подробнее. История, как мне кажется, весьма поучительная и актуальная даже сейчас — 38 лет спустя.

О пользе забродивших карамелек.

Итак, начало марта 1973 года. В Центральной России, на Украине, в Прибалтике полным ходом идет подготовка к посевной кампании, возвращаются в места своих гнездовий перелетные птицы. На Колыме тоже потеплело — морозы не ниже 30 градусов. В Арктике недавно кончилась полярная ночь, ненадолго выглядывает солнышко, наступила пора северных сияний. Снега всюду по пояс, но если на Колыме тихо, то в чукотском Заполярье время от времени дуют “южаки” — свирепые по своей силе ветры — до 150 км в час, летящие на север, в Ледовитый океан, несущие с собою оттепели и метели. “Южак” чем–то сродни мистралю: он тоже вызывает в людях легкое головокружение, душевное смятение, толкает их на неожиданные поступки. В такие дни вдоль улиц заполярных городов и поселков натягивают канаты, и люди передвигаются, держась за эту опору. Не то, чего доброго, “южак” собьет с ног и утащит в океан. Тогда ищи–свищи…

Впрочем, Чукотка — страна необъятная, она простирается на два часовых пояса, восточные ее районы — Провиденский и Лаврентьевский — расположены уже в Западном полушарии. Для сравнения: на территории Чукотского полуострова могли бы расположиться две Германии, почти полторы Франции, 11,5 Латвии, 24 Бельгии. Так что климат в разных частях этого обширного региона свой, специфический. Здесь же речь идет о Певеке — самом северном городе России и одном из самых северных городов и морских портов Земного шара. Именно в Певек, а затем восточнее — на мыс Шмидта и остров Врангеля я был командирован газетой “Магаданская правда”, где работал в то время репортером.

В те времена в Певеке выходила газета под гордым и романтическим названием “Полярная звезда”. Возглавляли ее два моих, можно сказать, земляка — редактор Николай Смыкалов и его зам. Михаил Максименко. Первый был родом из Донецка, второй из города Шахты. Я прилетел на Север из Харькова. Им–то я и позвонил перед вылетом в Певек.

— Что вам привезти из Магадана, ребята?

— Захвати водки, да побольше! — последовал ответ. — У нас в продаже только ликер “Бинедиктин”, от которого даже здешние тетки нос воротят.

— А как же вы дожили до такой нищеты?

— Караван судов с грузами для Восточной Арктики затерло льдами где–то в районе Карских ворот. Так что сидим на мели.

— Будет сделано.

Признаться, я был крепко разочарован. Только в Певеке в те времена можно было отведать настоящей питерской водочки. В Магадан с материка настоящую водку не завозили. Приходил танкер со спиртягой, который перекачивали в баки местного водочного заводика, разбавляли водой до 40 градусов и разливали в бутылки. На них лепили этикетки, прибывшие на борту того же танкера. Иногда это были этикетки “Пшеничной”, иногда “Московской”, бывало — даже “Посольской”, хотя все знали, что в бутылках содержится суррогатное пойло. Здесь, в Латвии, его называют “круткой”.

Словом, упаковав в рюкзак десятка полтора бутылок этой самой “крутки”, я сел в самолет и через каких–нибудь два часа приземлился в Апапельхино — так называется аэропорт, расположенный километрах в 15 от Певека. Там меня уже ждал редакционный ГАЗ–69.

— Значит, у вас, в Певеции, сухой закон? — спросил я водилу, кажется, его звали Василием, вручая ему в знак благодарности бутылку магаданской водки. Бутылку Вася взял, но при этом обиженно пожал плечами:

— Кто вам сказал? У нас теперь свое производство алкоголя. Выпускается и продается в розлив наше, певекское, вино. “Мальвазия” называется!

— Что за “Мальвазия”?

— Сейчас сами увидите.

Мы притормозили у Центрального (и единственного в те годы) гастронома славного города Певека. Торговый зал был запружен людьми, вооруженными трехлитровыми банками, молочными бидонами, пластиковыми канистрами. Очередь стремилась к прилавку, где задорная раскосая чукчаночка из огромной бочки с помощью литровой молочной мерки и воронки заполняла емкости жаждущих и страждущих певекцев. Жидкость под названием “Мальвазия” была подозрительного сиреневого цвета и вызывала ассоциации с зимними женскими подштанниками образца 50–х годов.

— На базе УРСА (Управление рабочего снабжения. — авт.) в одном из складов был нарушен температурный режим и забродило несколько тонн карамелек. Из них–то наши умельцы и нагнали это винище. Крепость 25 градусов. Пить противно, но можно, — пояснил водила.

Редакция “Полярной звезды” располагалась в типовом двухэтажном здании в десяти шагах от гастронома. Была суббота, выходной день, но и Коля Смыкалов, и его заместитель Миша Максименко, попросту Макс, ждали моего приезда в кабинете редактора. Посреди письменного стола торчал графин с “Мальвазией”, чайные стаканы моих друзей были до краев наполнены этим пойлом. Видно, ребята никак не решались его отведать. Коля сидел спиной к двери, Макс — лицом. Увидев меня, он решительно влил в себя содержимое стакана и скривился от отвращения.

— Ну что, Макс, пошло? — ехидно спросил я.

— А куда ему деваться! — морщась, ответил Миша своим хриплым басом.

В журналистику Миша Максименко пришел, что называется, “из народа”. Он работал докером в Певекском морском порту, писал заметки в ту же “Полярную звезду” и в “Магаданскую правду”, заочно учился на журфаке Владивостокского университета. Забегая наперед, скажу, что с Максом нас впоследствии связала тесная многолетняя дружба. Вскоре после этих событий он с семьей решил было вернуться в родной город Шахты, но не продержался там и полгода. Такое часто случается с людьми, прожившими на Крайнем Севере долгие годы, — по себе знаю. Попросился обратно и был назначен редактором газеты вновь образованного Шмидтовского района. Мы втроем — сам Макс, наш друг прозаик Альберт Мифтахутдинов (для друзей — просто Мифта) и я — вместе придумывали название новой заполярной газеты. Я предложил “Огни Арктики”, было принято единогласно. Тогда же в содружестве с магаданским композитором Смирновым я написал песню “От Шмидта до Магадана”, которую, как мне недавно сообщили по Интернету друзья из столицы Колымского края, до сих пор исполняют во всех кабаках Колымы и Чукотки. Вот ее текст.

От Шмидта до Магадана

я в кассе купил билет.

Но, к счастью, из–за тумана

полетов сегодня нет.

Занавешены занавеской

Анадырь, Певек и Черский,

по этой причине веской

я нынче не улечу.

И не надо ругать погоду –

согласен я ждать полгода,

с тобой мне побыть охота,

прощаться я не хочу.

От Шмидта до Магадана

мне снова спасенья нет.

Всплывают из океана

холодные спины нерп.

И скажет диспетчер строго:

— Развеялся, слава богу,

туман, и пора в дорогу,

пора начинать полет.

Бетонный перрон — разлука,

снежок под крылом — разлука,

как росчерк пером — разлука,

быть может, на целый год…

Песенка оказалась живучей. А вот ни Макса, ни Мифты давно уже нет на белом свете. Первым ушел Макс…

Но вернемся к той памятной командировке. Сначало все происходило по известному сценарию: устройство в гостиницу, обед в ресторане заполярного отеля, обсуждение планов моей командировки. Привезенную из Магадана водку, чтобы не дразнить других посетителей ресторации, нам подавали в литровом кофейнике и пили мы ее из кофейных чашечек.

— Ты бы навестил Егора, — сказали мне друзья. Он спрашивал о тебе. Ему сейчас очень худо.

— Что случилось? Заболел?

— Бери редакционную машину и поезжай. Сам увидишь.

С добытчиком песцов, знаменитым на всю Чукотку охотником совхоза “Усть–Чаун” Егором Петровичем Третьяковым я познакомился и подружился год назад, во время моей первой командировки в Заполярье. Жил он в землянке, на самом берегу Чаунской губы Ледовитого океана, километрах в 20 от Певека. Впрочем, точнее было бы назвать это жилище избой, “утопленной” в вечную мерзлоту. Я застал Егора лежащим плашмя на койке животом вниз. Он заметно исхудал, глаза были тусклыми, вечный огонек насмешливого, ироничного отношения к миру, который я привык в них видеть, угас. При виде меня он слабо улыбнулся.

— Что с тобой, Егор? Что стряслось?

— Понимаешь, Александр, пришел я с охоты, не спал двое суток. Растопил печь, вскипятил чаю, согрел избу, затем притушил огонь и заснул как мертвый. А ночью какая–то падла зашла сюда, вновь зажгла печь, попила чайку и ушла. А печь не погасила, та раскалилась — видно, много дровишек туда подбросили. А койка, видишь, стоит впритык к печке. Вот и выгорел у меня кусок задницы. В переводе на оленину — рубля на четыре.

В то время килограмм оленины стоил два рубля.

Корюшка, корюшка, ты мое горюшко!

С добытчиком песцов Егором Третьяковым я познакомился во время прошлой командировки в Певек, в марте 1972 года. Жена редактора местной газеты «Полярная звезда» Коли Смыкалова – дама характера крутого и весьма курпулентная по комплекции – командовала в то время Певекским горкоммунхозом. Она и устроила нам вылазку в Чаунскую губу, на подледный лов корюшки-зубатки. Эта рыбка помимо того, что в вяленом виде страсть как хороша к пиву, обладает еще одним загадочным свойством: в свежем виде она остро пахнет огурцом. Представьте себе – на льду Ледовитого океана, в лютый 45-градусный мороз, приправленный пронизывающим ветерком, вдруг запахло весной. Чудо.

В Балтийском море тоже водится корюшка. Но здешняя рыбка помельче в размерах, да огуречный запах у нее какой-то неустойчивый, робкий. Впрочем, сейчас и заморские огурцы, которыми переполнены прилавки латвийских супермаркетов, огурцами не пахнут. А полярная зубатка – длиной до 40 сантиметров, весит свыше 300 граммов. Ихтиологи до сих пор не пришли к единому выводу – к какому виду отнести эту дивную рыбку. Одни считают ее подвидом сиговых, т.е. лососевых, другие и вовсе повышают ее разряд до уровня осетровых…

Так или иначе, но суровая начальница Певекского горкомунхоза выделила журналистам «Полярной звезды» и залетному спецкору областной газеты грузовик-фургон с печкой-буржуйкой особой конструкции – с конфоркой, на которой можно было сварить пельмени, поджарить корюшку, вскипятить чай. Пельмени из оленины мы приобрели в лавке потребкооперации, приютившейся на выезде из города на зимник, ведущий в село Рыткучи. Ну, конечно, и «огненной водой» запаслись в достаточном количестве.

По прибытии на место рыбалки выяснилось, что горкоммунхоз позаботился и о лунках для подледного лова – они были уже просверлены во льду в строгом соответствии с числом участников вылазки.

Ответственным секретарем «Полярной звезды» в то время был славный парень Володя Чуков (впоследствии он станет редактором «Магаданской правды). Макса в Певеке не было – он отбыл с семьей в отпуск. Так вот, корюшка клевала на диво шустро, вскоре лед вокруг большинства лунок был усеян этой серебряной рыбкой. А вот нам не везло, попадался только ледовитый бычок, считавшийся в “застойные годы” деликатесом.

– Все, надоело! – сказал Володя Чуков и отбросил короткое удилище в сторону. – Пойдем, Саня, я познакомлю тебя с хорошим человеком. Только пару пузырей захватим, да пельмешек – Егор Петрович их страсть как уважает.

Я понятия не имел, кто такой Егор Петрович и где мне предстоит с ним не только познакомиться, но и выпить. Вокруг на многие сотни километров и морских миль, как любил говорить Мифта, тундра голая, неогороженная, да льды залива Восточно-Сибирского моря под названием Чаунская губа с любителями подледного лова, которых я знаю поименно. Никого из посторонних среди них не было.

От залива в тундру была протоптана тропинка, мы двинулись по ней, и через сотню шагов я вдруг увидел торчавшую из снега печную трубу, из которой вился едва заметный синеватый дымок.

– Нам повезло, – сказал Чуков. – Петрович дома.

Это была то ли землянка, то ли занесенная по крышу снегом охотничья избушка. В просторных холодных сенях стояло несколько больших, в половину человеческого роста, туго набитых мешков.

– Корюшка, – коротко пояснил Володя и распахнул дверь в комнату. – Входи поскорее, не то выстудим хату.

В “хате” весело потрескивали в печи дрова, на огромной чугунной сковороде, прикрытой эмалированой крышкой, жарилась рыба, судя по огуречному запаху, та же корюшка. Исходил паром несомненно антикварный медный чайник, помещение освещала керосиновая лампа, видимо, еще довоенного производства, водруженная в центре грубо сколоченного покрытого клеенкой стола. У стены, почти впритык к печи стояла железная койка, застеленная солдатским одеялом, из-под которого выглядывали края оленьей шкуры. Такие же шкуры лежали на широких дощатых полатях у противоположной стены горницы. За столом на койке сидел невысокий худощавый человек в свитере грубой домашней вязки и безрукавке из оленьего меха.

– А, Владимир, заходите, гостем будете, — сказал хозяин широко улыбаясь тонкогубым ртом, зубы в котором росли с прорехами через один.

– Здравствуйте, Егор Петрович, Знакомьтесь, это Александр, спецкор областной газеты, – представил меня Чуков, выставляя на стол бутылки и пакет с пельменями. – Надо бы воды вскипятить, покуда пельмени не оттаяли.

– Это мы мигом, – сказал Егор Петрович. – Вынесите их пока что в сени. А пока что давайте по чарке под корюшку – за встречу и знакомство.

– Это вы сами наловили такую прорву рыбки? – спросил я, показывая на сени.

– Нет, я этим промыслом не занимаюсь. Мои постояльцы расстарались. Решили было побраконьерничать на добыче песца, да ничего у них не вышло. Капкановые стоянки следует готовить с лета, прикармливать песца, чтобы привык к месту, а зимой заряжать рыбой. Вот и переключились на добычу зубатки. Ловят, морозят, затем сдают в певекский гастроном. Тем и живут. А эта корюшка, – он кивнул в сторону сковороды, – вроде бы как плата за постой. Сейчас вот тоже отправились на промысел. Только не здесь, а километров в десяти восточнее. Там клюет гораздо лучше. После они отправятся в Певек – продавать свежий улов и загудят с дружками-бичами суток на двое. Так что сегодня нам никто не помешает.

– А что за люди? – поинтересовался Чуков.

– Бичи, кто же еще. Юрка – бывший морячок, отставший от своего парохода по пьянке, Павел Емельянович – вчерашний учитель, которого выгнала из дому жена ради любовника, и еще один без имени и фамилии, откликается на кликуху Сынок. Коли пожелают – обучу их азам пушного промысла, совхозу нашему охотники нужны…

Бичи на Крайнем Севере – это то же самое, что у нас бомжи. Происхождение этого понятия двоякое. Кое-кто считает, что слово “бич” – это аббревиатура: “бывший интеллигентный человек”. Менты же объясняют его по своему: бродяги, тунеядцы, мелкие воришки – это бич общественного порядка. Не знаю, как сейчас, но в те времена на Северах России бичей было превеликое множество, больше всего, конечно, в таких городах, как Магадан, Воркута, Мурманск. Север всех принимает с открытой душой, но далеко не каждая душа способна адаптироваться к его Белому Безмолвию. Многие приезжают на Север, чтобы зализать сердечные раны, начать жизнь с нуля, но теряют себя окончательно и бесповоротно…

По тундре…

Опыт таежного охотника пригодился Петровичу и в тундре. Он быстро и без труда освоил премудрости добычи песца с помощью капканов, и вот уже более четверти века слава об удачливом добытчике пушного зверя не меркла на огромном пространстве Чукотского полуострова – от Певека до бухты Провидения. Впрочем, сам Егор относился к этому весьма равнодушно. Просто делал свое дело, и все тут.

Повторяю, описываемые события происходили в начале далеких 70-х годов прошлого века. Тогда, по чукотским меркам, Чаунский район с центром в Певеке был одним из самых населенных на полуострове – насчитывал около 27 тысяч жителей. С развалом Советского Союза здесь произошла, без всяких преувеличений, настоящая гуманитарная катастрофа: с 1991 по 2002 год население района сократилось на 22321 человека. По данным на начало минувшего года, на площади около 60 тысяч км (это две Бельгии!) здесь проживали всего-то 7 тысяч человек…

Итак, на рассвете следующего дня мы с Третьяковым отправились проверять капкановые стоянки. Утро выдалось солнечным и безветренным. Петрович сам впрягся в легкие нарты, на которые загодя сложил небольшой запас продовольствия (сухари, мороженную корюшку, остатки вчерашних пельменей и бутылку водки) и в своем чукотском обмундировании из оленьих шкур – кухлянка* и торбаса** – скользил по снежному насту как перышко. Я, облаченный в ватные брюки, тяжелую лётную куртку и пудовые, тоже лётные, унты, едва поспевал за ним, то и дело проваливаясь в снег по колена.

– Егор Петрович, а почему у вас нет собаки? Она легко бы справилась с таким грузом, зачем тащить нарты на себе? – поинтересовался я.

– Была у меня собачка, хороший пес, Чоном звали (“чон” на юкагирском наречии значит “белый хвост” – авт.). В прошлом году кто-то его отравил.

– Кто же решился на такую пакость? Кому вы перешли дорогу?

– Из совхозных промысловиков – никто, у каждого свой участок, места в тундре, как и песца, на всех хватает с избытком. Видно, кто-то из браконьеров. Они то и дело воруют зверя из наших капканов.

– Может быть, кто-нибудь из ваших постояльцев?

— Матрос и учитель вне подозрений. А вот Сынок – темная личность. Присматриваюсь к нему и все не пойму, чем он дышит. В ТЗП (торгово-заготовительный пункт – авт.) я людей уже предупредил, специально на днях в Певек ездил, чтобы у посторонних тушки песца не принимали и запоминали, кто их приносит. Сами-то браконьеры выделывать шкурки не умеют, да и негде им этим заниматься. Мы уже с нашими охотниками решили: поймаем – голову отвинтим. Чтобы другим было неповадно.

– А почему вы не зведете новую собаку?

– Чон не трогал моих домашних горностаев, они тоже к нему привыкли. А любой другой пес передушит зверьков и сожрет. Чукотские собаки – народ беспощадный к своей добыче…

Некоторое время мы шли молча. Я с горечью думал о том, что вирус черной зависти неистребим, если проникает даже сюда, на Крайний Север – в стерильные, с нравственной точки зрения, отношения между людьми. Егор Третьяков, надрывает жилы в заполярной тундре, расставляя капканы на пушного зверя, из которых скорняки высшего класса шьют шубы для кремлевских дам, заоокеанских кинозвезд, жен и любовниц подпольных и легальных миллионеров. А завистники ставят капканы на его пути – травят пса – верного друга и помощника промысловика, воруют его добычу, сжигают, как это случилось за два месяца до этих событий, его “транзитные, избушки. Повторяю: все это было почти 40 лет назад. Представляю, что в этом плане происходит в заполярной тундре теперь, когда главным божеством новоявленных долларопоклонников стала нажива.

Уроки чукотского 3

Машина времени на хуторе Sapnis

Боже, дух замирает, когда об этом подумаешь! Сто лет назад Крейг Беннет Стайлс помахал рукой, вошел в Исполинские Часы, как он назвал свою машину времени, и исчез из настоящего. Он был и пока остался единственным в истории Земли человеком, путешествовавшим во времени. А единственным репортером, которого по прошествии стольких лет Крейг Беннет Стайлс пригласил на чай, оказался Шамуэй. Что его там ожидает?

Рэй Брэдбери

Сюрприз

С моим старым приятелем Тимохой судьба сыграла злую шутку. Будучи убежденным холостяком, он, когда ему уже перевалило за «полтинник», вдруг взял, да и втрескался по уши в 25-летнюю красотку-парикмахершу. Не будучи дурой, та как бы ответила ему взаимностью. Человек солидный и отнюдь не бедный (собственная фирма, 300-й «мерин», дача на Видземском взморье и пр.), Тимофей Чаусов совершенно потерял голову и, как говорится, пустился во все тяжкие: купил ей однокомнатную квартиру и машину, таскал по заграничным курортам, завалил дорогими подарками. Друзья лишь руками разводили, дескать, совсем крыша у мужика поехала. Да и я не раз пытался убедить его в том, что ничем хорошим это не кончится. Надеялся – прислушается, ведь мы с ним были отнюдь не чужие люди, в молодости полтора десятка лет вместе мотались по Северам, не один пуд соли съели. Все бестолку. Как справедливо заметила однажды мудрая мисс Марпл, «в определенном возрасте мужчины очень плохо переносят влюбленность, которая перерастает у них в своего рода манию».

Кончился этот странный роман действительно плачевно, хотя и весьма банально. Однажды Тимоха отправился по делам фирмы в зарубежную командировку, но рейс по какой-то причине отменили, и он прямиком поспешил в объятия своей юной возлюбленной. Естественно, ключи от ее квартиры у него были, он решил преподнести красотке сюрприз. Но Чаусова самого ждал там такой сюрприз, которого он не мог представить себе даже в страшном сне: любимая женщина извивалась и стонала от страсти в объятиях другого. Как оказалось – одного из негоциантов «кавказской национальности» с Центрального рижского рынка. Вскоре выяснилось, что подобных любовников у нее было великое множество – девица была, как говорится, слаба на передок.

Меня, к сожалению, в то время в Латвии не было, а когда, вернувшись из отпуска, я узнал о случившемся, Тимохи Чаусова уже и след простыл. Продал свою квартиру в центре столицы, машину, дачу, фирму и буквально испарился, исчез в неизвестном направлении.

Я ничего не слыхал о своем друге несколько лет, хотя сердцем чувствовал, что он жив-здоров. «Скорее всего опять махнул на Чукотку – сам ведь не раз говорил, что время и расстояние лучше всего лечат душу», – думал я, вспоминая о Тимохе. В действительности же все оказалось куда проще. Впрочем, насчет Чукотки я почти угадал.

Звонок из прошлого

Тимофей позвонил мне как ни в чем ни бывало накануне Нового года. Говорил так, будто мы расстались с ним вчера или позавчера, и я понял, что с моим другом все в порядке. Это было в его характере еще со времен нашей молодости.

– Может, заглянешь ко мне на пару деньков? Встретим Новый год по-чукотски, заодно и рэныйтрав* отметим.

– А ты где – в Нунямо, Ванкареме или на Рыркайпии?**

– Нет, немного ближе, хутор называется Сапнис, это в… – и он назвал волость в одном из районов Латгалии, где я не раз бывал за последние годы. – Но адрес этот только для тебя, ни одна живая душа не должна знать, где я теперь обретаюсь.

– Само собой… А вильмулимуль, кыкватоль*** будет?

– А то! Все, как положено.

– В таком случае – жди. Номер твой у меня высветился, позвоню, когда выеду, встретишь в поселке…

Усадьба моего друга под весьма высокопарным названием «Sapnis», то есть «сны», «мечты» или даже «грезы», располагалась километрах в десяти от волостного центра на широкой безлесой равнине. В сыром зимнем сумраке по грунтовой дороге, да при нынешней распутице – расстояние приличное, но старенький тимохин «УАЗ»ик, судя по всему, армейского происхождения, преодолел его без особого труда. Кстати, эти ульяновские вездеходы в свое время прекрасно зарекомендовали себя и в колымско-чукотском снежном бездорожье. Хотел бы я посмотреть, как бы выглядели, скажем, на Иультинской**** трассе «навороченные» американские или японские джипы. Впрочем, это к делу не относится.

Освещенные окна тимохиного жилища были единственным маяком в нашем недолгом путешествии. Вокруг ни единого огонька.

– Тундра голая, неогороженная! – будто прочитав мои мысли, сказал Тимофей.

– Ну это ты загнул! Тундрой тут и не пахнет, – возразил я.

– Поживем – увидим, – загадочно усмехнувшись, парировал отшельник.

Дом моего друга оказался просторной избой, срубленной по старинной новгородской технологии, «в обло». На просторном подворье смутно виднелись хозпостройки, банька и какое-то странное сооружение из гофрированного металла, наверное, гараж.

У порога нас встретила миловидная женщина лет тридцати пяти-сорока.

– Таня, – представилась она и протянула теплую твердую ладошку. – Заходите, пора повечерять.

– Да, пора, – подхватил Тимоха. – Давай перекусим с дороги. Праздничный ужин впереди.

На столе исходил паром вареный в мундирах картофель, остро пахли чесноком и укропом квашеные огурцы и помидоры, на блюде высились горкой крупные ломти копченой свинины…

– А где же обещанный кыкватоль? – спросил я, не скрывая иронии.

– Я же сказал: праздничный ужин впереди, – серьезно ответил хозяин.

Выпили по рюмке за встречу, по второй – за тех, кто в тундре и море, затем молча долго смотрели друг на друга. Прожитые годы, конечно, не красят человека, но Тимоха за время нашей разлуки ничуть не постарел. Видимо, сказывалась жизнь «на природе». Я лет, кажется, на пять старше друга, в нашем возрасте это уже ощутимая разница…

Тимохина яранга

Странное сооружение в глубине подворья оказалось вовсе не гаражом, как я предположил вначале. За час до полуночи Тимоха поманил меня в сени, где на стене, рядом с электросчетчиком располагался небольшой пульт с двумя красными кнопками, и нажал сначала одну, затем другую. Мы вышли на крыльцо. В центре двора сияла разноцветными огоньками живая ель, а на месте предполагаемого гаража высилась настоящая чукотская яранга. Гофрированный металл был всего лишь оградой, скрывавшей это невиданное здесь сооружение от любопытных глаз, теперь она сложилась в гармошку, образовав по периметру яранги аккуратный бордюр.

– Ну ты даешь, Тимоха! – только и смог вымолвить я при виде этого чуда. – Что это – макет, декорация?

– Обижаешь! Все по уму, как учили: утымыт, вульвут, весь верет изготовлены по стандартам оленных чаучу, ретем**** четырехслойный, из оленьих шкур – два слоя мехом внутрь, два – наружу. Строил почти четыре года, до сих пор была у меня почарат – временная яранга, вчера только разобрал. Потому и позвал тебя на рэныйтрав, совместив его с Новым годом. Заходи, Тенней там уже, наверное, колдует…

– Какая еще Тенней? – я вдруг почувствовал легкое раздражение: что за театр устроил ты здесь, Тимоха?

– Это не театр, – вновь прочитав мои мысли, сказал Тимоха. – Там, – он махнул рукой в сторону избы, – Таня, тут – Тенней. Сам увидишь, хотя и я до конца всего еще не понял…

Здесь нужно сделать короткое отступление. Все дело в том, что уроженец Латгалии Тимофей Чаусов в начале 70-х закончил зоотехнический факультет сельхозакадемии в Елгаве и сам попросил распределить его на Крайний Север, в какое-нибудь оленеводческое хозяйство. О том, что его толкнуло на этот шаг, история умалчивает. В совхоз он не попал, а был зачислен в отдел оленеводства Магаданского НИИ сельского хозяйства Крайнего Севера. Правда, просиживать штаны в кабинетах ему не пришлось: молодого «академика» начальство гоняло по всем тундрам. В одной из таких командировок и пересеклись наши пути – я был тогда корреспондентом областной газеты и тоже в кабинетах не засиживался. Так мы и подружились.

В оленеводческом совхозе «Амгуэма» Тимоха познакомился с Тенней – красавицей-чукчаночкой, работавшей там радисткой. Девушка без памяти влюбилась в этого упрямого чонгала, он, увы, не ответил ей взаимностью. Дела давно минувших дней…

В чоттагине – своеобразных «сенях» яранги, как и положено, было холодно и темно. Зато в спальном пологе в очаге потрескивали сухие ветки тальника, дымок аккуратным столбиком уходил в небо через отверстие в куполе. Хрупкая женщина, облаченная в керкер – меховой женский комбинезон чукчанок, стоя на цыпочках спиной ко мне, украшала ивовыми ветками теврит – вершину купола. Ивовая ветвь у чукчей – символ жизни, непременный атрибут рэныйтрав – праздника освящения яранги.

Услышав мои шаги, она обернулась, и мне показалось, что начинаю сходить с ума: передо мною была не Таня, а именно Тенней – полузабытая девушка из далекого прошлого, в ее раскосых черных глазах прыгали знакомые мне смешливые чертики. Озорно подмигнув, она обернулась и продолжила начатое дело. Внезапно я почувствовал головокружение и на миг потерял сознание. Очнулся, лежа на оленьих шкурах, ощущая в кончиках пальцев легкое покалывание. Передо мною в праздничной кухлянке сидел улыбающийся Тимоха – не этот, сегодняшний, постаревший, а тот, молодой, задорный бродяга-тундровик, которого я знал тридцать лет назад.

Полярное сияние над Латгалией

– Очнись, писатель, а то опять проспишь Новый год! – пробасил он, протягивая мне свою походную кружку, с которой никогда не расставался на протяжении пятнадцати лет. – Хлебни спиртику. Тенней сейчас принесет из ледника вильмулимуль, а пока что закуси кыкватолем, оленинка прокоптилась неплохо. Да глянь на себя в зеркало: тебе нужно или срочно побриться, или отпустить наконец бороду. Тенней, у тебя есть зеркальце?

Выпорхнувшая из чоттагина Тенней протянула мне круглое зеркальце, я глянул в него и решил, что бороду отпускать не стоит, и так сойдет.

Уже потом, вспоминая тимохину ярангу, я осознал, что меня нисколько не удивила происшедшая со мною метаморфоза: в зеркальце отражалось лицо 30-летнего парня, обветренное и подмороженное в бесконечных газетных командировках по колымским и чукотским просторам. Вполне естественным показалось мне и мое облачение – кухлянка, торбаса, хотя в ярангу вошел 60-летний мужик в городской дубленке и цивильных ботинках.

«Вильмулимуль» – чукотский деликатес – удался на славу. Он опять напомнил мне украинское блюдо «кендюх», которое моя покойная бабушка готовила к Рождеству. Я всегда удивлялся, как два совершенно разных народа могли изобрести настолько схожую закуску. Вильмулимуль готовится так: в очищенный олений желудок сливается кровь оленя, туда же закладываются вареные почки, печень, уши и губы оленя, добавляются ягоды и щавель. Набитый желудок аккуратно зашивают и опускают в кэтыран – ледник. Кендюх (в переводе с украинского – желудок) готовится точно так же, только в роли оленя здесь выступает кабанчик и кендюх не замораживают, а запекают в духовке. Оно и понятно: в тундре духовки ни к чему, а в украинских селах нет ледников…

Праздник в яранге продолжался. Попробовали мы и приготовленный Тенней пальгын – чукотскую колбасу из костного мозга, и строганинку из чира. В разгар пира Тенней что-то прошептала на ухо Тимохе, тот утвердительно кивнул, и она протянула мне фигурку чукотского божка охоты Пилекена, вырезанную из оленьего рога.

– Вот так всегда! – сокрушенно покачал головой Тимоха. – Готовила подарок мне, а дарит другому. Шучу, шучу, Тенней вырежет мне другого. Счастливой охоты, дружище!..

А затем вдруг я почувствовал неясную тревогу, что-то опять шевельнулось в памяти. Ну да, так случилось на мысе Рыркайпий, когда мы с Тимохой пережидали пургу в общежитии местной автобазы, чтобы улететь на остров Врангеля. Это было в марте 1973 года. Какая-то неведомая сила заставила нас выйти вон из помещения, и мы оба застыли в немом изумлении. Пурга утихла, в арктическом небе полыхали не поддающиеся описанию сполохи. Это было первое северное сияние, которое я увидел на своем веку. Но, конечно, не последнее…

Мы втроем вышли из яранги. Предчувствие не обмануло: полярное сияние озаряло латгальскую равнину. Но что это? Не было ни избы, ни хозпостроек, ни новогодней елки. Вокруг простирались бесконечные снега чукотской тундры, мимо промчалась и вскоре исчезла за горизонтом собачья упряжка, нарты с сутулой фигуркой каюра, помахивающего остолом. Тимоха рванулся было следом за упряжкой, но затем остановился и безнадежно махнул рукой…

Проснулся я в избе, как никогда прежде ощущая груз прожитых лет. Невероятные события только что минувшей новогодней ночи превратились в смутные воспоминания – будто все это произошло 30 лет назад. Таня молча накрыла на стол, мы втроем выпили по рюмке за наступивший год, и я попросил Тимоху отвезти меня на автостанцию. Говорить ни о чем не хотелось, но я все-таки задал другу вопрос, который вертелся у меня на языке:

– Как тебе все ЭТО удалось?

– Сам не знаю, – после долгого молчания сказал Тимоха. – Когда все это со мной случилось в Риге, мне действительно очень захотелось плюнуть на все и вернуться на Север. Пробовал – не получилось. Сам понимаешь – гражданство, границы, визы. Вот я и сбежал на этот хутор, купил по случаю – тут пустых хуторов навалом. И решил построить ярангу. Сам видишь, что из этого вышло…

С тех пор минул год. Больше Тимоху я не видел и ничего о нем не слышал. Несколько раз пытался до него дозвониться – телефон его всякий раз оказывался вне зоны приема. А сам он на связь так ни разу и не вышел.

Да было ли все это на самом деле? Или Тимоха подмешал мне тогда в спирт мухомор, как это делают чукотские шаманы, чтобы вызвать галлюцинации? Он ведь всегда был большим шутником. Но откуда в таком случае взялся Пилекен, подаренный мне в ту ночь Тенней, который я через много дней после той поездки обнаружил в своем портфеле?

А может быть, проводя очередной эксперимент путешествия во времени, Тимоха все-таки затормозил мчавшуюся мимо упряжку и вместе с Тенней умчался навсегда из настоящего в прошлое?

*Рэйныйтрав – праздник освящения новой яранги

**Нунямо, Ванкарем – чукотские селения, Рыркайпий – мыс на севере Чукотского полуострова, на берегу пролива Лонга в Ледовитом океане

***Вильмулимуль, кыкватоль – блюда чукотской кухни

****Утымыт, вульвут – звенья каркаса яранги – вервет. Ретем – покрышка яранги из оленьих шкур, натянутая на вервет.

Черевченко Александр Иванович, известный русский поэт, автор многих книг поэзии и прозы. Долгое время работал в Магаданской области. Автор журнала «Литературный Ульяновск». Живет в Риге, главный редактор русскоязычной газеты «7 секретов».

Союз русских писателей