Пасха в детстве была моим любимым праздником. После Нового года, разумеется.

И, конечно, Пасха была любимым праздником моей бабушки.

Она не праздновала, например, свой день рождения. Я узнал дату бабушкиного рождения только в день её смерти, когда надо было делать табличку на памятник. Она отмечала свои именины – 30 сентября – в день Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Её звали Софья.

Бабушка была строгая. В том смысле, что она не одобряла многое из того, что я творил. А я, например, услышав от непутёвого нашего соседа – сапожника дяди Серёжи матерные слова, навсегда их запомнил. Дядя Серёжа был фронтовик с перебитым горлом, горький пьяница и матерщинник, он и умер от рака горла. Да… Так вот, овладев однажды года в три этим лексиконом, я выходил на балкон и звонким голосом воспроизводил всё, что усвоил, на весь двор. Но не помню, чтобы бабушка меня за это как-то наказывала…

Она была очень религиозна. Это естественно. Мой дед — её муж — был священником. Какое-то время он служил в церкви в селе Подлесное (его от Тагая отделяет саранская трасса). Там же они оба стали лишенцами. Т.е. их лишили избирательного права (многим сейчас насрать на это дело, но тогда это было серьёзно): деда — за то, что он был служитель культа, а бабушку — за то, что она была его женой и на его иждивении. Потом в 1931 году деда осудили на два года и сослали в Соль-Илецк, как нетрудно догадаться, на соляные копи. Это сейчас Соль-Илецк — бальнеологический курорт, а тогда это была сталинская, может быть не самая адская, но всё же каторга. За это время родилась моя мать. Дед вернулся. Они перебрались в Ульяновск. Дед работал сторожем Карамзинского сада, поливал цветы, посыпал красные дорожки битым кирпичом. И жили они в маленькой будочке на краю сада: дед, бабушка и трое их детей…

Потом, в самом конце войны, дед умер. Думаю, что бальнеологический курорт всё же пошел ему не на пользу.

Так вот, бабушка была религиозна. Правда, я понял это очень нескоро. Потому что мой отец был правоверным коммунистом. И довольно успешно шел по партийной линии, пока не женился…

Как бы то ни было, всё хозяйство держалось на бабушке. И кухня – тоже. А, значит, хотели мы или нет, но посты соблюдали. Просто, в какой-то момент, на нашем столе исчезало всё скоромное, а возникали монастырская лапша и морковник…

Короче говоря, Пасху мы праздновали с огромным воодушевлением. И не только мы. Пасха была единственным в Советской России неофициальным праздником, который праздновали абсолютно всё: коммунисты и беспартийные, русские и татары, номенклатурщики и деклассированные элементы. В нашем подъезде жила бабка-татарка, которую я не помню одетой во что-то иное, кроме этнической одежды, и едва говорившая по-русски, которая красила яйца и пекла куличи.

За неделю до Пасхи мы с братом бегали в магазин за молоком с двумя бидонами – бабушка делала творог для пасхи – сладкой творожной вкуснятины с изюмом, лимонной и апельсиновой цедрой. Это была целая история: скисшее в творог молоко бабушка перекладывала в марлю и подвешивалась в ванной над тазиком, куда стекала сыворотка. Потом добавляла изюм, сахар и цедру и помещала в специальную деревянную форму. В результате получалась исключительной вкусноты штука в форме обелиска, которую мы, собственно, и называли памятником…

Яйца в Советском Союзе тоже исчезали к Пасхе. И стоило огромного труда их добыть. Что, конечно же, служит подтверждением того, что Пасха была любимейшим праздником граждан насквозь атеистического государства…

Следующий по списку, но не по значению, — кулич. Бабушка была куличным магистром и корифеем. Все соседки толклись в нашем доме, перепачканные мукой с головы до ног, пытаясь постичь это искусство, и бабушка щедро делилась секретами. Я только помню, что готовить тесто для куличей был совершенно адский труд. Бабушка разводила в молоке сухие дрожжи, потому что в нужный момент свежих было, конечно, не достать, и ей загодя присылали дрожжи из Москвы сёстры. Потом она ставила опару, вымешивала тесто, вскакивала несколько раз за ночь, чтобы проверить, как тесто подходит. Добавляла в него изюм и цедру. Затем пекла в формах, сооруженных моим папой – правоверным коммунистом – из жестяных консервных банок из-под селедки, томатной пасты и черт знает чего ещё. Попутно она взбивала белковую глазурь каким-то древним венчиком, а я сидел и терпеливо ждал, когда можно будет вылизать остатки со дна…

Бабушка посыпала куличи крашеным пшеном, которое она добывала в церкви, куда всё же иногда ходила втайне от нас.

В день праздника наш дом был полон гостей, и бабушка выглядела бесконечно усталой и абсолютно счастливой. Так мне казалось.

Мы же бегали по улице, обменивались и, чего уж там, кидались яйцами, лопали куличи. Конечно, ни в какие церкви мы не ходили. Да и церквей было на весь Ульяновск – две: на старом кладбище и на Куликовке. В них мы тоже не ходили. И мысли такой не было. Но было ощущение сумасшедшей радости…

И вот сейчас, просыпаясь утром от стука в дверь детей, которые ходят, как они сами говорят, собирать яйца, получая смс-ки «Христос воскресе!», натыкаясь в телепрограмме на праздничные богослужения с участием высших иерархов церкви и президента, я не чувствую ничего.