Памяти генерал-майора В.А. Турчинского.

С утра нужно было выпить лекарство, и, шлепая комнатными тапочками, он прошел на кухню, мучительно морщась от боли в правом боку, бросил в рот таблетки и запил минералкой. Пока закипал кофе, боль понемногу отступила, растворилась в его большом костлявом теле, и он, позавтракав, пошел в свой кабинет, сел в кресло и закурил “Яву”.
В последнее время, когда ему стало ясно, что дни сочтены, он по утрам занимался приведением в порядок своих личных дел, которых, собственно говоря, у него осталось не так уж и много. Жена умерла, дочь жила с мужем в Москве, и на ее имя он перевел все имевшиеся у него деньги. Оставалось разобраться в бумагах: это были письма, сотни писем, которые он писал семье, когда находился в отлучке. Было много писем и к нему от друзей и сослуживцев. Отдельно толстой стопкой лежали приветственные адреса.

Письма он перечитывал и рвал на мелкие клочки, которые ссыпал под ноги на пол. За предыдущие дни он прошел по этим письмам сквозь свои курсантские годы, когда учился в артиллерийском училище. Потом начались фронтовые треугольники – командир взвода в сорок первом под Москвой. Он разворачивал дрожащими пальцами высохшие и пожелтевшие от времени листы бумаги и, нацепив очки, вчитывался в выцветшие строки. В письмах мелькали имена фронтовых друзей, он вспоминал их и удивлялся, как ему везло – всего два легких ранения, к концу войны полная грудь орденов и заместитель командира артиллерийской бригады. Подполковник.
Чтенье шло медленно с перерывами, иногда он отрывал взгляд от письма и смотрел в окно, где разгоралось весеннее мартовское утро. Постепенно кабинет наполнялся светом, по окну, вспыхивая, начинали перекатываться солнечные “зайчики”, и это наполняло его сердце силой, болезнь покидала егона весь день, и он знал, что она вернется только вечером.
Из-за дрожания пальцев он брился электробритвой вслепую, чтобы не смотреть в зеркало. Изо дня в день он все более худел и чернел лицом. Ключицы ввалились в грудь, и тяжелые генеральские погоны уже не лежали на плечах прямо, как в иные годы, а шли унылым изломом по костлявым плечам.

Недавно он выступал на местном телевидении от имени ветеранов. После репетиции к нему подошла егозливая девица с пудрой в руках.
– Товарищ генерал, – сказала она. – Вас нужно подпудрить, а то картинка получается слишком чёрной.
Подпудрили, записали на видеомагнитофон. Потом он смотрел передачу, действительно на экране, несмотря на грим, он был чёрен, как эфиоп.
На службу он пришел, как всегда, пешком. В городе его многие знали, и по дороге он часто поднимал правую руку к козырьку тяжелой, осевшей на оттопыренные серые уши фуражки.
Военное училище уже жило своей жизнью. Курсанты убирали территорию, а возле КПП перетаптывался с ноги на ногу молодой полковник, готовый в любое мгновенье броситься для рапорта к начальнику.
Выслушав доклад дежурного, генерал отпустил его и осмотрелся по сторонам. Асфальт был очищен ото льда, сугробы в сквере напротив штаба со вчерашнего дня осели еще ниже, и в них уже протаяли оббитые толем ящики, где зимовали розы.
Своего кабинета генерал не любил и сел возле штаба на открытую солнцу скамейку. Командиры и преподаватели шли мимо него, некоторые подходили, чтобы решить накоротке свои вопросы, бумаги подписывались тут же на снятой с головы фуражке.

В девять часов начались занятия, и территория училища опустела. Генерал встал со скамейки и, тяжело ступая, пошел на строительство столовой. Собственно строительство было закончено, и в здании шла отделка.
В узком продутом весенним сквозняком проходе между казармами он столкнулся лицом к лицу с невысоким рыжеватым полковником. Офицер хотел свернуть куда-нибудь в сторону, но генерал уже заметил его и забасил:
– Ты что это, Шишков, вчера меня насчет труб надул? Я прикинул, там нужно восемнадцать метров, а ты выписал двадцать пять!
– Так точно, двадцать пять, товарищ генерал! – без запинки проговорил полковник, глядя на генерала светлыми льдистыми глазами. – Но там еще загиб есть…
– Ну, вот, – вздохнул генерал. – Опять какой-то загиб! Иди-ка лучше и верни на склад трубы, а то я тебе устрою загиб.
Шишков четко повернулся на каблуках, но начальник училища передумал.
– Стой! Ты ведь политработник, пойдем, я тебе покажу, что надумал в столовой делать.
В холле столовой он подвел Шишкова к фонтану и стал объяснять, какую хочет выложить мозаику на дне бассейна. Но тот слушал его в полуха и все думал, как генерал узнал про трубы, которые он решил прибрать для наглядной агитации.
А начальник училища уже забыл про него и разговаривал с солдатом:
– Сынок, ну разве так колют керамическую плитку! Ты ее стеклорезом, аккуратно, на четыре части. Где у тебя стеклорез?..
Поставив ногу на бортик бассейна, генерал на колене стал резать плитку.
– Вот так! Понятно… А ты чего топчешься? – обратил он внимание на Шишкова. – Иди и трубы верни.

В здании шли отделочные работы. Солдаты и рабочие ставили плитку на стены, красили двери, белили потолки. Генерал любил стройку за то, что сделанная работа была видна сразу всем и в первую очередь самому себе.
На первом этаже, где была кухня, два молоденьких солдата-первогодка выкладывали стенку из кирпичей.
– Не пойдет, сынки! – сказал он, подходя к ним. – Это не работа. Разбирайте кирпичи!
Солдаты, торопясь и мешая друг другу, разобрали стенку. Генерал снял шинель, повесил ее на торчащий в косяке гвоздь и взял в руки мастерок.
– По отвесу надо и раствору поменьше, – говорил он, ловко укладывая первый ряд кирпичей. – А то толкнет повар стенку – и завалит. Вот так…
Выложив стенку на полметра от пола, генерал отдал мастерок солдату и пошел к сантехникам.
Слесари сидели в своем теплом подвальчике и резались в домино. Это были гражданские из городского СМУ рабочие. Увидев генерала, они столкнули в ящик стола костяшки и начали подниматься.
– В чем дело, Митрич? – спросил он старшего.
– Труб не завезли, вот ждем.
– Да, порядки у вас, – пробурчал генерал. – На махру не заработаете.
– Ничо, Митрич закроет! – зашумели слесари.
– Ну-ка выдь на минутку, – сказал генерал Митричу.
На улице они закурили. Бригадир был одногодок генерала, и вот уже пятнадцать лет они ездили вместе на рыбалку.
– Ты мотыля купил? – спросил Митрич.
– Нет.
– И не бери. Я сегодня утром взял. Хороший мотыль…
– Ладно. Жди, заеду, – генерал затоптал окурок обляпанным строительной пылью сапогом. – Пойду начальника СМУ трясти.
– Тряхни его покрепче, – засмеялся Митрич. – Ты же генерал!
– Как же! Боятся ваши жулики генералов.

Звонок начальнику СМУ ничего не дал – тот был на выезде. В кабинете было душно, в приемную набился народ, и он опять пошел на улицу, ведя за собой всю толпу. Генерал был опытным начальником и знал, что кабинет – это ловушка и для него, и для подчиненного. То телефон зазвонит, то зайдет заместитель и сядет на час, а другие ждут, а здесь на лавочке он управлялся со своими делами быстро, и любой мог к нему запросто подойти, потому что не было ни секретарши, ни тяжелых обитых кожей двойных дверей.
За какие-то полчаса он управился со всеми делами и остался один на скамейке, сгорбившийся одинокий человек в тяжелой серой шинели и фуражке, издали похожий на большую нахохлившуюся птицу.

Он думал, что это наверняка его последняя весна. Хотя врачи и делали обнадеживающие прогнозы, он знал, что дни его измерены, и жить ему осталось недолго. Иногда он удивлялся, как боялся смерти на фронте, будучи молодым и здоровым, но сейчас в нем не было страха, только доселе неведомая пустота вдруг наполняла иногда холодом грудь, и ему хотелось лечь на землю и вытянуться во весь рост.
Сухими, подернутыми белесой, как у птицы, пленкой глазами он смотрел на мартовский снег, слышал, как, шурша, оседают сугробы, а в их глубине бьются пульсики зарождающихся ручьев. Ветки тополей уже наполнялись первой весенней влагой, а почки стали коричневыми и походили на куколок, из которых вот-вот вылетят зеленые бабочки – листья.
– Комсомол! – Закричал генерал, увидев помощника начальника политотдела по комсомолу капитана Никитина, который собирался юркнуть в дверь штаба.
– Комсомол! Иди сюда!
Никитин выпустил ручку дверей и, улыбаясь, подбежал к начальнику училища.
– Ты к празднику готовишься? – спросил генерал.
Капитан на задумался – какой праздник? До Первомая целый месяц, подготовка не началась, но на всякий случай бодро ответил:
– Так точно, товарищ генерал! Совместно с горкомом комсомола планируем провести факельное шествие.
– Да я тебя не о том празднике спрашиваю, – поморщился генерал. – Вот завтра праздник. Ты к нему готов?
Никитин растерялся. Какой будет праздник завтра, он не знал. Капитан покраснел и потупился.
– Эх, комсомол, комсомол! – генерал вздохнул. – Скворцы завтра прилетают, а ты не знаешь!
– Так это, – пробормотал капитан, пытаясь сказать что-то в свое оправданье.
– Вот что! – начальник училища нахмурился. – Чтобы завтра к утру на деревьях было сто скворечников! Ясно?
– Так точно!..
И капитан Никитин побежал исполнять приказание, смысл которого дойдет до него через много лет, когда он станет таким же одиноким и больным, как этот старик в генеральской шинели.

Пообедав в столовой, генерал вернулся домой и снова углубился в чтение писем. Он читал их и удивлялся тому, сколько было сказано слов, порой пустых, никчемных, но это была жизнь, судьба, и переделывать её было поздно.
Разорвав очередное письмо на мелкие клочки, он принялся рассматривать фотографии. Вот он – молодой полковник возле училища, казалось все это было вчера, а прошло столько лет. От того училища остался один учебный корпус, все построено заново за эти годы.
Фотографии он сортировал. Личные складывал в конверт для дочери, а училищные были обещаны капитану Никитину для комнаты истории училища.
В городе генерал был личностью известной, и к нему неоднократно подкатывались из молодежной газеты с просьбой рассказать о войне. Журналистов он срезал прямым, как выстрел, вопросом:
– А ты все напишешь, что я тебе расскажу?
Обычно газетчики сразу после этих слов скисали. Лишь один пообещал, что напечатает все, до последнего слова.
Генерал с интересом посмотрел в голубые наивные глаза корреспондента.
– Зря топорщишь перышки. Врать я не умею, а кому из вас нужна такая правда, что первый раз меня ранило собственной гранатой. Здоровенный был обалдуй, хоть и командир взвода. Кинул гранату, а она в дерево шарахнулась, и меня же осколками и осыпала. Ну как?
Газетчик потупился.
– Да, это трудно будет напечатать.
– И не надо, – генерал развеселился. – А вот моим курсантам я всегда это рассказываю, им полезно знать, как бывает на самом деле.

Так и не появилось в газете ни одного очерка о генерале, хотя он имел орден Ленина, два Красного Знамени, другие награды.
Генерал перелистал пачку приветственных адресов и поморщился, как от зубной боли. Сплошная патока льстивых слов, он сам их подписал, не читая, на своем веку не одну сотню.
– Развели дипломатию, – скучно подумал он. – Врем друг другу, как китайские мандарины, захваливаем. Бумагу жалко, сколько детских книжек можно напечатать.
Приветственные адреса генерал рвал с удовольствием. Куча рваной бумаги за обеденный перерыв заметно прибавилась. Это доставило ему удовольствие, как хорошо сделанная работа, и он пошел в училище.

На улице совсем распустило, по тротуару сплошным потоком катилась вода, и в ее подвижном зеркале отражалась ограда училища и деревья, которые он высаживал с курсантами лет десять назад.
Выйдя из-за угла, он увидел своего заместителя по тылу полковника Орешко и двух курсантов с пилой. Они нацелились спилить липу, которая росла на углу.
На миг его ослепила вспышка ярости.
– Полковник! – закричал он, не обращая внимания на прохожих. – Вы что собираетесь делать?.. Вы же знаете мой приказ: не трогать ни одного дерева без моего разрешения!
– Кран не подходит из-за этой липы, – хмуро забасил Орешко. – А нам нужно трубы из траншеи вынуть. Потом, дерево не наше, а городское.
– Какое городское! – вскипел генерал. – Я его давно в училище зачислил!
– Все равно не жилец эта липа, – упирался Орешко. – Вот машиной половину ствола разворотило.
Генерал подошел к дереву, достал очки и стал изучать повреждение.
– Вчера еще ничего не было, – сказал он и обратился к курсанту. – Сынок, сбегай к Митричу, принеси краски, бечевки и кусок толи. Понял?
– Есть, товарищ генерал! – Курсант козырнул и бросился со всех ног исполнять приказание.
– Ну, где твоя труба, – спросил генерал и заглянул в канаву. – Эх, Орешко, Орешко! Ну-ка, прыгай в канаву и цепляй трубу веревкой, я тебя вместе с ней вытащу.
– Не надо, товарищ генерал. Все сделаем сами…
– Сами… А знаешь ли ты, полковник, что эта липа особенная и другой такой в городе нет? Не знаешь. А возле липы курсанты девчатам свиданья назначают, верно, сынок?
– Верно, товарищ генерал!
– А нам бы все уничтожить! Все под откос, а эта липа песенная, вековая, она, полковник, еще и нас переживет. А это что?.. Залили под корень асфальтом? Обдолбить асфальт и положить решетку!
– В шестнадцать ноль-ноль совещание по итогам командно-штабного учения, – напомнил Орешко.
– Успеем, – ответил генерал, принимая из рук запыхавшегося курсанта баночку с краской.
– Она, эта липа, еще будет жить, – бормотал генерал, обихаживая дерево.

Он угадал – липа выжила, зазеленела, зашумела листвой, а он ушел навсегда, когда ей настало время ронять листву.

Полотнянко Николай Алексеевич, родился 30 мая 1943 года в Алтайском крае, с 1973 года живёт в Ульяновске. Поэт (стихи и поэмы), прозаик(исторические и современные романы, повести, рассказы), драматург, публицист. Член Союза писателей России, председатель регионального Союза русских писателей. Лауреат Всероссийской литературной премии им. И. Гончарова (2008 год) за роман «Государев наместник». Награждён медалью им. Н, М. Карамзина.