Вскоре, вслед за Пасхой, в Карсун пришло долгожданное весеннее тепло. Солнце с каждым днем подымалось всё выше и выше, но земля, казалось, согревалась не только его лучами, тепло шло из самого земного нутра, побуждая всё живое расти и набираться жизненных сил. На берегу Барыша покрылись цыплячим пухом зарозовевшие ветки ивняка, лёд на реке потемнел и стал распадаться на большие и малые льдины. Река вскрылась тёплой дождливой ночью как-то тихо и незаметно. К утру она превратилась в быстрый и мутный поток вспененной воды, который нёс на себе грязные льдины, вымытые из берегов островки земли и рухнувшие деревья. Вода шла вровень с берегами, и кое-где даже заплескивала за них, заливая низины, и подступала к крутому земляному валу, которым был защищён Карсунский острог с половодной стороны.

Прошло несколько дней, и вода стала спадать. Со стороны Дикого поля на Карсун дохнуло уже настоящим летним теплом, пойменные луга стали покрываться свежей травой, из почек деревьев выбрызнула зелень листьев, а небо заполнили стаицы перелётных птиц, возвещавших своими кликами о близком начале лета.
Обыватели острога, насидевшиеся до отупления в избах в зимнюю пору, тоже ожили, зашевелились, задвигались. Казаки, даже те, кому полагалось отдыхать после станичной службы, предпочитали проводить время за стенами острога в лугах вблизи Барыша, где их отощавшие за зиму кони сытились молодой и сочной травкой, а они сами соперничали между собой в стрельбе из луков по уткам и гусям, которых было несчетно много.

За Карсуном, подале от реки, начали весенние работы те, кто обосновался в здешних местах навсегда – переведенцы из Курмышского уезда, стрельцы и пушкари, получившие на домовое строительство и хлебопашество большие участки земли. Этим людям «служившим по прибору», государство, кроме денег на обустройство, давало ещё значительное денежное содержание, до пяти рублей в год. Взамен от них требовалась служба по защите черты от набегов, если такие будут случаться.

Богдана Матвеевича весьма заботило обустройство первосёлов, и он с недосужим вниманием входил во все их нужды. Переселение на черту проводилось в соответствии с приобретённым вековым опытом обустройства крымской границы. С прежнего места жительства на новое место первыми приходили наиболее здоровые и сильные члены семей переселенцев. Они зимой строили для себя избы и дворовые службы. Их родственники тем временем продавали имущество, дома, и весной переезжали на новое место жительства. В успешном укоренении первосёлов многое зависело от воеводы, от его знания всех сторон крестьянского быта и своевременно оказанной им помощи. Поэтому начало сева, первого на карсунской земле, стало для Богдана Матвеевича долгожданным праздником.
Воевода проснулся от тяжёлого гула государева набатного колокола, который помещался над воротами, и его первый удар оповещал о начале нового дня. Хотя на дворе было почти лето, изба за зиму отсырела и её отапливали, поэтому в комнате было тепло. Призвав Васятку, Богдан Матвеевич умылся, оделся и вышел на крыльцо. Дьяк Кунаков уже его ожидал, чтобы вместе идти к утрени.
– Добрый день будет, – сказал Григорий Петрович, вприщурку глядя на поднимающееся над землей солнце. – Ночью еще людишек прибавилось, пришли триста душ мордвы, что ты затребовал для рубки леса на Синбирской горе.
– Где они?
– Разбили стан на берегу Барыша. Я выдал им два куля сухарей.
– Добро, – сказал Богдан Матвеевич. – Пусть отдыхают. Я займусь ими попозже.
К утрене сходились все наличные обыватели острога, за исключением тех, кто был занят службой. Это было что-то вроде утренней проверки: посмотрит дьяк Кунаков вокруг себя и сразу узрит, все ли на месте. Если заметит, что в людях недочёт, движением указательного пальца призовёт к себе стрелецкого полуголову или казачьего сотника и строго спросит, где люди.
Деревянный храм во имя Спаса Нерукотворного был невелик, и все люди, а их число в остроге с каждым днем множилось, не помещались в его стенах. Многие молились на дворе, в храм успевали зайти только те, кто приходил раньше и начальные люди. Поп Агафон начинал службу сразу по приходу воеводы и дьяка. Он не таил на них обиду за попустительство казакам, нарушившим запреты Великого поста, всё это ушло и забылось. Хитрово относился к священнику благожелательно и на храм щедро жертвовал не только деньгами, но и ценными иконами, которые стали главным украшением находящейся на краю русской земли христианской обители. Богдан Матвеевич замечал, что Агафон иногда допускал промашки в исполнении богослужебного чина, но выговоров попу не делал, принимая во внимание, что служит он истово и трепетно, отдаваясь всем своим существом.

В этот раз к утрени пришли поселенцы из слободы близ острога. Сегодня у них был особо значимый день – они намеревались приступить к первому на карсунской земле севу яровой ржи. Крестьяне молились о ниспослании им доброго урожая, чтобы в это лето погоды стояли самые нужные для роста и созревания хлебов, и в жизни не случилось ничего такого, что могло бы отвлечь их от крестьянского труда.
Богдан Матвеевич был извещен слободским сотником о начале сева ещё вчера и, после службы, захватив с собой Васятку, поехал в поле. К тому, что должно там произойти, он имел самое непосредственное отношение. Ещё осенью, в разгар строительства острога, он озаботился найти участок ровной и чистой целины и определил её под будущую пашню. Из алатырских стрельцов выделил знающих земледельческую работу пахарей, которые содрали и, как смогли, измельчили с пять четей никогда не ведавшей сохи земли. На это воеводу подвиг глубоко укоренённый в душе каждого русского человека обычай, считать землю своей лишь после того, как он вложит в неё свой труд, и она обильно полита его потом.

В поле собрались все крестьяне, и стар, и млад. Воеводу ждали. Когда он подъехал и сошёл с коня, к нему подошел сотник и спросил:
– Разреши начинать, воевода?
Ощущая на себе десятки глаз, Богдан Матвеевич подошёл к краю поля, наклонился и взял рукой комок земли. Она была чуть влажной и рассыпчатой, и над самим вспаханным полем колебались потоки восходящего воздуха, наполненные истомным запахом разбуженной от вечной спячки земли.
Хитрово подошел к рогожному кулю и взял несколько зёрен на ладонь.
– Добрые семена? – спросил он сотника.
– С моего поля. Как сжал хлеб, так и околотил снопы о колоду. Всё, что вылетело, собрал для посева, а остальное в снопах – на гумно.
– Начинайте! – разрешил воевода.
Сотник взял лукошко и подошёл к немощному старику, которого поддерживал под руку седобородый сын.
– Посей ты, дедушка, первую горстку на твое стариковское счастье, на наше бездолье. Посей, ради самого истинного Бога!
Старик взял слабой, дрожащей рукой, горстку зерна и, покачнувшись, бросил его в землю.
– С почином! С почином! – раздались вокруг весёлые голоса.

Сотник повесил на шею лукошко и босыми ногами ступил на пашню. Перекрестился, неслышно, только для себя, прочитал краткую молитву и начал обеими руками разбрасывать зерно по продольным бороздкам. Пошли и другие сеятели, торжественно и молча совершая обряд соединения земли и семени во имя будущей жизни.
Среди оставшихся на краю поля людей начались разговоры, в которых слышались надежды и сомнения. Крестьяне вспоминали, какие в этом году им случалось видеть приметы: на Рождество Христово был иней длинен и космат – это к урожаю, в Николин день дождя не было – это худо. Богдан Матвеевич слушал разговоры крестьян с улыбкой, столько в них было детско-наивного и родного.
«Главное – почин сделан, – думал он. – На черте вспаханы первые борозды, посеян первый хлеб. Надо отписать об этом государю. Пусть жалует служилым людям поместья. Земля здесь добрая, под Москвой такой не сыскать».

На днях Хитрово получил известие от брата Ивана. Государь Алексей Михайлович совершенно неожиданно пожаловал своему окольничему половину Барышской Слободы на Суре, где впадает в неё Барыш, всего чуть менее ста дворов – действительно по-царски щедрый подарок. Брат писал так же, что жалованная грамота готова и находится в Поместном приказе. Это известие обрадовало Богдана Матвеевича не только существенным приращением его имущества, но и тем, что государь его не забывает и постоянно держит на примете как нужного ему человека.
Эти мысли побудили Хитрово к действию.
– Васятка, – сказал он. – Поезжай поперёд меня. Найди Прохора Першина и доставь в съезжую.

Первый сев вызвал любопытство у обывателей острога. Многие из них взошли на стены и, стоя на обломах, смотрели, как мужики сеют хлеб. Был среди них и Прохор Першин. Васятка залез на стену и встал рядом с ним, разгоряченный спешкой и простоволосый. Ворот суконного кафтана с плеча своего господина был широко распахнут. Прохор, ещё не расставшийся со своей бараньей шубой, сказал парню:
– Ты остерегись. Чуешь, как с реки сквозняком дует.
– Я за тобой, дядька Прохор! Воевода тебя требует на съезжую.
– Зачем зовёт?
– Не ведаю, требует немедля!
Першин засунул руку за пазуху и нащупал там невеликий бумажный свиток.
– Иди, парень, я следом.
Васятка, прыгая через ступеньки, сбежал по лестнице, за ним со стены сошёл Прохор. После приезда в Карсун, он с Хитрово, кроме одного раза, не виделся, занимался тем, что поручил ему воевода, смотрел острог взором опытного строителя. Для начала он счёл всё, что было потрачено на строительство укрепления. И это было не зряшное заделье – Разрядный приказ требовал дотошную опись всего, что делалось на засечной черте, до последнего брёвнышка. Описи Карсуну не было, но мог в любой момент заявиться приказной подьячий и учинить свою. В прежние времена на Тамбовской черте Першин попадал под эту беду, поэтому не ждал, когда нагрянет проверка, считал всё, что есть в наличии, сам и отсылал с первым же посыльным в Москву. Там градодельца знали как честного человека и принимали описи на веру, которой Першин дорожил и гордился. Карсунский острог Прохор описывал с сугубым тщанием, ведая, что в случае проверки, ему придётся отвечать за град полностью, хотя больше половины его выстроили другие люди.

– Как прижился в Карсуне? – спросил Богдан Матвеевич, глядя в лысину склонившегося перед ним градодельца.
– С добрыми людьми всегда добро жить, – ответил Прохор, доставая из-за пазухи свои записи.
– Что это?
– Опись, милостивый господин, – сказал Першин. – По твоему указу осмотрел крепостицу и всё счёл.
Хитрово вспомнил, что он поручал градодельцу осмотреть острог, но про опись слов не было. Он взял свиток, развернул его и стал просматривать. Затем хмыкнул и с любопытством посмотрел на Прохора.
– Ты меня удивил. И что, всё счёл?
– Промашки быть не должно, – твёрдо сказал Першин. – Не впервой считаю.
– Занятно, – сказал Хитрово. – Скажи, и сколько кольев в карсунской городьбе?
Першин ненадолго задумался.
– По семь в каждой сажени. Всего будет одна тысяча шестьсот двадцать восемь кольев.
– Неужто всё счёл? – удивился Хитрово.
– Каждый пощупал своими руками, – сказал Прохор. – Колья добрые.
– Это хорошо, что ты хвалишь чужую работу. А что плохо?
– Негодного ничего нет, – ответил Першин. – Но работы ещё много. Земля в тарасах за зиму просела, надо подсыпать и набивать. Воротную башню требуется срубить и поставить в ней затинную пищаль. Кузню надо убирать из острога на посад, от неё сгорим. Вели, воевода, крепость вычистить от мусора, возле стен завалы щепок!

– Дельно мыслишь, – заметил воевода и призвал к себе Бориса Приклонского, арзамасского городового дворянина, которого он, замыслив отъехать вскоре на Синбирскую гору, поставил на место городского воеводы Карсуна.
– Наш градоделец описал острог, – сказал Богдан Матвеевич, подавая Приклонскому бумажный свиток. – Он дельно мыслит. Займись им, а я крыльцо проведаю.
В остроге было многолюдно. Кроме трёхсот мордовских лесорубов, к Карсуну в последние два дня подошли ещё с полторы тысячи работных людей из Темниковского, Алатырского и Ардатовского уездов. Они расположились становищами вдоль Барыша, наскоро построив себе шалаши из ивовых веток. Многие из них никогда не видели рубленного города – крепости и сейчас ходили по ней, всё рассматривая и дивуясь.

К воеводскому крыльцу собирались начальные люди: приказчики, старос-ты, сотники. У каждого под началом было по несколько сот человек крепких мужиков, привычных к лесной и земляной работе. Многие из них прошлым летом были на черте, им не нужно было объяснять, что от них требовалось и на этот раз.
Богдан Матвеевич узнал некоторых приказчиков и по-доброму на них посмотрел. Почти рядом с крыльцом стоял алатырский приказчик Авдеев, под началом которого велись работы на инсарской стороне черты, за ним, пряча под кустистыми бровями колючие глазки, переминался староста Миронов из Курмышского уезда, начальник над плотниками, возводившими острог и отпущенными на зиму по домам. Пришёл в другой раз на черту Матвеев из Свияжского уезда, работавший на синбирской стороне черты.
На крыльцо к воеводе вышли Кунаков и Приклонский. За ними из дверей опасливо вытиснулся Першин и встал за спинами начальных людей. Те, кто стояли поодаль крыльца, почувствовали, что начинается серьёзное дело и подошли поближе.
– Все ли явились? – строго спросил дьяк Кунаков.
По людям пошло движение, все запереглядывались, заозирались. Раздались несколько голосов:
– Вроде все!
– Государевы люди! – Хитрово подошёл к перилам крыльца. – Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович доволен вашей работой прошлым летом на черте и жалует своей милостью. Он повелел по прошлым спискам выдать каждому сотнику по три рубля, каждому полусотнику – по два рубля, кузнецам, плотникам, артельщикам – по одному рублю, простым работным людям – по десяти алтын дополнительного жалования к окладу. В этом году великий государь, царь и великий князь указал поставить град Синбирск и продолжить работы на черте бессменно и безотходно в свои деревеньки. Указано, добрых работников награждать деньгами, нетчиков и беглых нещадно бить батогами и забивать в колодки.

Хитрово замолчал и строго посмотрел на собравшихся у крыльца людей. Те восприняли слова воеводы всяк по-своему: кто потупился в землю, кто смотрел ясным взглядом на воеводу, а кто вроде и смотрел, но нельзя было понять, что он видел.
– Григорий Петрович, – молвил воевода. – Огласи наряд на работы.
У опытного дьяка все было загодя расписано. Он развернул свиток и начал вычитывать:
– Темниковским лесорубам идти на Синбирскую гору, валить лес, разделывать брёвна в размеры для устройства крепостных стен. Людям Авдеева идти вместе с темниковскими, делать наплавной мост через Свиягу, затем рыть ров и устраивать вал вокруг нового града. Старосте Миронову остаться для дел вокруг Карсуна, а после праздника Святой Троицы идти в Синбирск для устройства стен вокруг града, а также государевых изб в самом граде. Свияжцу Матвееву с работными людьми работать на синбирской стороне черты.
Дьяк Кунаков свернул свиток и отступил на полшага за воеводу.

– Всем выступать завтра на Синбирск. Кроме работных людей, пойдёт казачья сотня Агапова для проведывания степи от лихих людей. Всем идти кучно, не разбредаться. А теперь свои нужды говорите.
Первым протиснулся к крыльцу староста Миронов, уже известный Богдану Матвеевичу своим дотошным въедливым нравом.

– Бью челом, воевода, от всех курмышчан – плотников! Не дадено нам за то лето тридцать восемь рублей.
– В чём дело, Григорий Петрович? – спросил Хитрово.
– Напраслину возводит староста, – сказал Кунаков. – Всем работным людям жалованье дадено. На каждую полушку есть поручная запись.
– Говори, Миронов! – потребовал Хитрово, ничего не уразумев из объясне-ния хитромудрого дьяка.

– Деньги не дадены сполна, – сказал староста. – Дьяк Кунаков так решил.
– Говори дело, Григорий Петрович! – приказал Хитрово. – Совсем меня за-морочили!
– Староста удумал лукавую затейку – получить деньги за мёртвые души. У него девять плотников умерли тем летом, а он их по списку провёл как живых.
– В таком разе тебя, Миронов, нужно батогами бить! – грозно сказал воевода. – Ты воровской умысел простёр на государеву казну!
Такой поворот дела поверг старосту на колени.
– Не вели казнить, милостивец! – быстро затараторил он. – Верно говорит дьяк, люди померли, но по уряду они должны были получить полное жалование. Про смерть там не говорено. Умерли кормильцы семей, жёны, дети нищи остались. Про это и бью челом твоей милости!
На строительстве засечной черты мерли многие работные люди. Кто от болезни живота, кто от простуды, кто от побоев. Это было обычным делом.
– Эти люди денег наперёд не брали, – сказал староста. – Умерли осенью, близ Покрова.

Богдан Матвеевич был человеком крутого нрава, но справедливость чтил.
– Где похоронены плотники? – спросил он.
– Здесь в Карсуне, – ответил староста. – Поп Агафон отпевал.
Воевода недолго поразмыслил и решил:
– Оклад будет выдан каждому по день смерти. И сегодня же! Слышишь, дьяк?
Кунаков тяжело глянул на старосту и пробурчал:
– Приходи опосля за расчётом. И другие приказчики пусть приходят.
Кунаков был недоволен решением воеводы. Он считал, что государеву казну нужно всегда держать близ своей мошны. И людишек нечего баловать выплатами, от которых всегда можно отречься.

– Что еще надобно? – спросил Хитрово.
– Надо бы людишкам прокорму добавить, – подал голос алатырский приказчик Авдеев. – Работа тяжёлая – земляная да лесная. У меня, коли правду говорить, в запасе, окромя сухарей и лука, ничего нет.
– К дню Святой Троицы к Синбирской горе подойдёт беляна с солёной рыбой из Астрахани, – сказал Хитрово. – Карсунская хлебная казна не пуста. Говорите людям, что голодными они не будут. А теперь идите по своим станам, собирайте людей, готовьтесь к выходу.

Богдан Матвеевич повернулся, чтобы идти в избу и натолкнулся взглядом на Першина.
– Всё доложил Приклонскому?
– Все обсказал, – ответил градоделец. – Я так мыслю, что мне собираться надо в Синбирск?
– Пойдёшь со мной. Скажи сотнику Агапову, пусть доброго коня тебе даст.
Воевода прошел в свою комнату, осмотрелся. Васятка стоял подле него и ждал приказаний от своего господина.
– Что, Васятка, с радостью уходишь из Карсуна?
– Я за тобой, господине, как нитка за иголкой. По правде говоря, зима надоела.
Хитрово открыл свой походный сундук. Там хранились необходимая одежда, запасы бумаги, несколько священных книг.
– Перебери всё и повытряси, – сказал Богдан Матвеевич. – Зимнюю одежду вывеси просушить. Завтра уходим из Карсуна.
Васятка схватил господскую шубу в охапку и понёс во двор, а Богдан Матвеевич кликнул к себе Кунакова, нужно было решить важное дело.

Дьяк был хмур, выдача денег семьям крестьян его огорчила, он считал их почти своими. Всем был хорош Богдан Матвеевич в глазах дьяка, да очень уж честен. Конечно, у него своих поместий много, государь его постоянно жалует, но, как считал дьяк, ему, приказному человеку, грех не попользоваться тем, что проходит через его руки. Всегда так на Руси бывало и пребудет в веки веков.
– Григорий Петрович, – сказал Хитрово. – Надо заканчивать дело убивца Федьки Ротова. Думский приговор получен. Распорядись, чтоб завтра утром совершили казнь.
Приговор думы был обычным для такого рода дел: пятьдесят ударов тяжёлым кнутом с острым охвостьем из сухой лосиной кожи и высылка в Сибирь, в охотничью ватагу.
– Умелец по кнутобойству у нас есть?
– Имеется от стрельцов, Коська Харин, – сказал Кунаков. – Ждёт не дождётся заработка. Всю зиму меня пытал, пришёл приговор или нет. Не терпится Коське вина выпить и деньги получить.
Хитрово не был сведущ в производстве казней и поинтересовался:
– Сколько он получит?
– Пять алтын – деньги для него великие. Да полштофа вина до казни и пол-штофа после.
– А что Коська Харин давно этим промышляет? – спросил Хитрово.
– На Арзамасе его знают, ведомый кнутобоец.
– Добро, – сказал Хитрово. – Укажи, Григорий Петрович, чтоб на утро всё было готово.

Васятка этот разговор слышал от начала и до конца. Он вернулся со двора и стоял возле двери комнаты воеводы. Известие о том, что Федьку завтра утром будут бить кнутом, неприятно его поразило. Ему всегда нравился этот казак, смелый и бесшабашный, в котором он видел то, что недоставало ему самому. После того, как Федьку бросили в тюрьму, Васятка у него неоднократно бывал, иногда приносил что-нибудь из еды. Федька каждый раз просил его только об одном – сообщить, когда на него придёт думский приговор. Вчера в острог приехал государев человек с вестями. Грамоты лежали на столе дьяка, но Васятка прочесть их не мог. И подслушанный разговор заставил его потихоньку отойти от воеводской комнаты и, не скрипнув дверью, выскользнуть из избы.

Земляная тюрьма находилась за церковью. Время было послеобеденное, натрескавшись толокна, обыватели острога почивали, кому где сподручнее. Казаки бежали от клопов на конский двор и спали в соломе вперемежку со стрельцами, у которых в избах клопы были ещё лютее казачьих. Стараясь не громыхать сапогами по бревенчатому настилу, Васятка дошёл до крайней возле тюрьмы избы и выглянул из-за угла. Караульный спал на пластяной крыше сруба, уставив рыжий клин бороды в белесое небо.
– Федька! – тихо сказал Васятка в продух подвала. – Отзовись, только не ори.
– Это ты, Васятка? – глухо откликнулся Федька. – Годи, поближе просунусь.
– Федька, беда! – негромко, но горячо заговорил Васятка. – Явлен думский приговор. Завтра утром будут тебя казнить кнутом.
Из тюрьмы послышался сдавленный всхлип, затем наступило недолгое молчание.
– Васенька, Христом молю! – заговорил дрожащим голосом Федька. – Найди Сёмку, пусть, как стемнеет, подойдёт ко мне. Попрощаться с братом хочу. Сделаешь?
– Не горюй, исполню, – ответил Васятка и, уже не таясь, пошёл искать молодшего Ротова.
Сёмку он нашёл на реке, тот бедокурил – шарился в чужих ловлях, пока хозяева спали после обеда. Увидев человека, идущего к воде, он юркнул за куст и притаился, но Васятка его узнал.

– Сёмка! Выходи, я от Федьки, – позвал он рыбного татя. – Не хоронись, я тебя вижу!
– А, это ты, Васька, – развязно сказал Сёмка, вылезая из кустов. – А я прохладиться восхотел.
– Знаю я, чем ты промышляешь, – усмехнулся Васятка. – Вот сведает дядька Захар, что ты в его мордах шаришь, тогда берегись. У кузнецов кулак тяжёлый.
– А ты откуда про то ведаешь? Али пробовал? Говори, зачем кричал?
– Беда, Сёмка! Федьке приговор из думы прислан. Завтра его казнить будут.
Известие поразило молодого казака как громом. У него враз ослабели ноги, и он сел на мокрую траву, обхватив голову руками. То, чего он больше всего боялся, завтра свершится. Сёмка знал, зачем его зовёт брат, к чему хочет понудить.

– Добро, – наконец вымолвил он. – Я приду, только ты, Вася, меня не видел. Отойди от этого дела, спрячься и не высовывайся.
– Ладно, я здесь сторона, – растерянно произнес Васятка. – Вы два братана, сами тужите о своей беде.
Хитрово встретил своего денщика недобрым взглядом.
– Где бродишь? Гляди, совсем отбился, неслух, от рук!
– Я на речку ходил, – пробормотал Васятка, стараясь не смотреть воеводе в глаза.
– Что там потерял?
Не дождавшись ответа, Хитрово указал:
– Сбрую проверь! Коня отведи к сотнику Агапову. Пусть глянет, не надо ли ковать.
Жеребец у Хитрово, дорогих венгерских кровей, был подкован. Казаки ездили на ногайских конях, те подков не знали.
Васятка побежал исполнять приказ, а Хитрово вернулся к столу, на котором лежал лист бумаги. Государев вестник не был ещё отпущен из Карсуна, ждал отписки воеводы царю Алексею Михайловичу и в приказы.

Богдан Матвеевич сел к столу, но к начатому письму не спешил прикасаться. Не мог он писать великому государю, когда голова вдруг наполнилась думами о жене, дочери Василисе, больной матери. Как там они, всё ли ладно? До отъезда на пограничную черту в долгих отлучках из дома он не бывал. Если отъезжал иногда, сопровождая царя как ближний стольник, то в подмосковные местности – на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру или иные монастыри, в государевы деревни или на соколиную охоту, которой Алексей Михайлович любил себя позабавить. На черте Хитрово вкусил сухотную горечь мужского одиночества, отсутствие женского тепла, и свыкнуться с этим ему было непросто. Порывался иной раз написать жене письмо, но тут же одёргивал себя, у людей его круга в заводе не было слать домой известия с других мест. Да и с кем переслать? Государеву вестнику такое дело не доверишь, не дай бог, попадёт неловкое письмецо в чужие завистливые руки, посмешищем сделают. В Польше, сказывают, паны своим паненкам пишут, пахучей водой грамоты спрыскивают, а на Москве этого нет, нравы здесь строгие.

На дворе смеркалось. Богдан Матвеевич зажег свечу, подвинул ближе к глазам начатую отписку царю и прочёл: «Великому государю, царю и Великому князю его верные холопы окольничий и воевода Богдашко Хитрово и дьяк Гришка Кунаков челом бьют: в нынешнем 7156 году мая 5 день по совету с приказчиками решили мы идти на Синбирскую гору для устройства там града Синбирск…»
Вздохнув, Богдан Матвеевич обмакнул гусиное перо в чернильницу и продолжил отписку государю. По собственному опыту он знал, что писать нужно немного, но дельно, излагая самую суть. Алексей Михайлович не любил, когда ему пишут пространно и велеречиво, такие отписки он не читал, приказывал дьяку пересказывать самую суть воеводских сообщений. Как-то раз он на такую отписку чухломского воеводы заметил: «Величает себя Митькой и челом бьет, а дале словеса плетёт будто персидский царь!»

Пользуясь случаем, Богдан Матвеевич, закончив отписку государю, взял чистый лист бумаги и стал писать письмо Фёдору Ртищеву. В нём он доносил о том, что государю не стал докладывать напрямую, в первую очередь о волокитстве нижегородского воеводы князя Долгорукого в присылке работных людей на черту. Окольничий Ртищев, в этом Хитрово не сомневался, доведёт до государя его жалобу и проследит за тем, чтобы Долгорукому было сделано внушение. Писал Хитрово и о первом севе яровой ржи, тоже с надеждой, что это станет известно Алексею Михайловичу и порадует государя, потому что тот был большой охотник до сельских работ, и в Приказе тайных дел у него были мастера по изготовлению косуль, которые он щедро жаловал рачительным хозяевам. Богдан Матвеевич в своей калужской Григоровке сам испытал косулю на вспашке и был премного доволен полученными результатами.
Закончив писать, Богдан Матвеевич вышел на крыльцо и с удовольствием вдохнул свежий майский воздух. Было уже темно, от реки и влажных пойменных лугов тянуло сыростью. Обыватели острога спали, стояла тишина, которую по временам нарушал доносившийся с Барыша и Карсунки сварливый ор лягушек. Крупно вызвездило, и Хитрово с интересом смотрел на скопления светил, рассыпанных по тёмно-синему пологу неба. Одна звёздочка сорвалась с высоты и устремилась к земле. Богдан Матвеевич перекрестился, памятуя о чьей-то угасшей душе, и пошёл в избу.

Через продух тюремного подвала загадочный прочерк звёздочки видел Федька Ротов, он тоже перекрестился и тяжко вздохнул, сожалея о себе. Сёмка никак не шел, и Федька настороженно вслушивался в тишину, пытаясь угадать в ней жданное присутствие брата. Надежда на спасение начала в нём меркнуть. Если Сёмка не придет, то самому ему не спастись, затворы крепки и неподвластны человеческой силе.
От невеселых дум Федьку отвлек шум во дворе, будто шмякнулся на землю куль с овсом. Затем прозвучали осторожные шаги. Федька приник к продуху.
– Федька! Ты живой? – услышал он горячий шёпот брата.
– Сёмка, брат! Я уже подумал, что ты не придёшь.
– Едва от ночного отбился. Агапов думал меня заслать с конями на луга.
– Освободи меня, Сёмка! Уйду на Волгу, и будь что будет!
Тяжёлый кованый замок лязгнул дужкой, и дверь в тюрьму отворилась. Федька ухватился за край лаза, и брат помог ему выбраться наружу. Они обнялись, по щекам узника градом катились слёзы.

– Поспешим! – Сёмка потянул Федьку за руку. – Иди следом, да не спот-кнись.
– Погоди, а где караульщик?
– Вон за брёвном лежит.
– Ты что, его зашиб? – поразился Федька.
– Не должон. Придушил чуток. К утру оживёт.
Ворота острога были открыты, но выход преграждала тяжёлая дубовая решетка. Воротник спал в своей будке, распластавшись на лавке. Братья пролезли через решетку и скрылись в темноте.
– Куда бежим? – спросил Федька, когда они отошли от острога.
– Недалече. Я тебе под берегом коня припас.
– А ты не уйдёшь?
– Нет, не могу. Меня Настя ждёт. Я ей обещал жениться, – сказал Сёмка, ведя брата под берег Барыша.
– Подумай, брат. Из-за девки погибнуть можешь. Завтра меня хватятся, и тебя первым поволокут к воеводе. Был кнут для меня, а станет твоим.
– Помолчи! Вроде кто крикнул, – Сёмка пригнул брата к земле.
Они лежали в траве, напряженно вслушиваясь в звуки ночи, но ничего подозрительного не заметили, вокруг было тихо. Федька приподнялся, но тут неожиданно заорали лягушки. Федька бухнулся лицом в траву и замер.

– Орут как заполошные, – виновато пробормотал он, услышав смешок брата.
Сёмка спрятал коня в ивняковых зарослях. Заслышав людей, он зафыркал и тихо заржал.
– Бери, – сказал Сёмка, подавая поводья брату. – Я тебе толокно, сухари и соль положил в суму.
– Прощай, Сёмка! – сказал Федька. – Может, свидимся. Зря ты не идёшь!
Он ухватился рукой за холку, запрыгнул на спину лошади и скрылся за деревьями.
Сёмка прежним путём пошёл в острог, главным для него было пробраться в острог незамеченным. Это ему удалось: воротник по-прежнему беспробудно спал в своей будке, спали казаки, Сёмка пробрался на свое место и лег на лавку. Завтрашний день его мало тревожил, он решил положиться на судьбу, как она распорядится с его счастьем, так и будет.
Рассвет застал Федьку Ротова в верстах пятнадцати от Карсунского острога. Он въехал на вершину увала, поросшего сосновым редколесьем, и решил остановиться, чтобы осмотреться, правильно ли идёт. Дорогу ему должно было указать солнце, близкий восход которого уже наметился бледно-розовым пятном на краю неба. Федька отвязал с шеи коня суму, раскрыл и нашёл в нём железный котелок. Он осмотрел днище котелка, вроде, дыр в нём не было и, привязав коня, пошёл вниз, отыскивая выход подземной воды. Родник нашёлся между двух белых камней, Федька припал к нему сухими, потрескавшимися губами и жадно начал пить. После тухлой тюремной воды ключевая вода показалась ему невиданно вкусной сластью. Напившись, он набрал в котелок воды и поднялся наверх. Конь жадно потянулся к котелку губами, но Федька оттолкнул его и сказал: «Потерпи!»

Когда солнце явно обозначилось своим золотистым краем, он хлебал ложкой из котелка тюрю – сухари, размоченные в подсоленной воде, приправленной листьями травы, которые показались Федьке съедобными. Закончив трапезу, он лёг на землю и закрыл глаза. Несмотря на бессонную ночь, Федька не чувствовал себя усталым, только немного кружилась голова от свежего воздуха, пропитанного запахами весны, от хмелящего душу ощущения воли и простора. О том, что произошло с ним, молодой казак не сожалел, прошлое было оставлено и бесповоротно отрублено, как сухая ветка от ствола цветущего дерева.

Из приятного безмыслия Федьку вывело прикосновение к лицу чего-то мягкого и тёплого. Конь, наскучив стоять, коснулся его щеки губами. Федька открыл глаза, обнял коня за голову и поцеловал в подглазье.
– Пойдём, сейчас напою вволю!
Он закинул на спину мешок, взял поводья и пошёл в лощину, где извивающийся студенец – родник впадал в ручей. Конь жадно припал к воде, а Федька отошёл чуть в сторону к огромному муравейнику, на котором живым коричневым войлоком шевелились мураши. Он слегка пошевелил муравьиную шерсть ладонью, отчего мураши очнулись и засуетились. Федька поднес ладонь к лицу, и в нос шибануло острым пряным, прочищающим мозги запахом. От неожиданности Федька громко чихнул, конь поднял голову и глянул на Федьку лиловым оком.

К исходу второго дня он стоял на высоком правом берегу Волги. Могучая река, петляя между островов, бережно катила свои пепельно-серые воды на полдень, к Хвалынскому морю. Мимо Федьки с криками проносились острокрылые ласточки – береговушки, а неподалеку на тальниковом мысе столбом поднимался белый дымок. Там наверняка были люди, и Федька пошёл к ним, не раздумывая, кто они, добрые или злые.

Глава 7.
Тюремный караульщик, придушенный Сёмкой Ротовым, очнулся на исходе ночи. Он ощупал себя и обнаружил, что сабли с ремнём на поясе нет, голова гудела и во рту было сухо. «Утёк, сволочь!» – с ужасом подумал стрелец, мигом представил, что его непременно будут бить батогами за скверную службу. Сначала он хотел заорать благим матом, призывая людей на помощь, но скоро одумался. Узник давно в бегах, схватить его не удастся, что вызовёт у начальников ярую злобу, и караульному придётся за это сразу отвечать своей спиной. Он, пошатываясь, встал с земли и побрёл к съезжей избе.

В остроге, кроме порохового погреба и тюремной избы, запоров не ведали. Двери съезжей были распахнуты настежь, видно, дьяку Кунакову стало душно почивать под овчиной, и он решил прохладить жилище, не взирая на комариную рать. Караульщик зашёл в избу, грохнулся на пол и запричитал о побеге Федьки Ротова. Дьяк Кунаков в испуге подхватился с лавки и заорал:
– Кого тут черти принесли?
Вскочили со своих лавок Приклонский и Васятка.
– Запалите свечу! – крикнул дьяк.
Васятка высек огнивом искру, раздул трут и зажёг свечной огарок.
– Ты кто? – вопросил, протирая глаза, Кунаков.
Караульщик, размазывая по лицу слезы, повинился в своей оплошке.
– Ты узнаешь того, кто на тебя напал? – спросил Кунаков.
– Как узнать? Он на меня с избы упал. Я сразу обеспамятел.
– Васятка! – распорядился дьяк. – Кличь сюда воротников с обеих ворот. Может они что-нибудь видели.

Парень подхватился и побежал исполнять указание Кунакова. Сердечко у него тревожно постукивало, как бы не разведали, что и он причастен к побегу. Воротники уже проснулись и вылезли из своих будок к воротам. Васятка скоренько их подхватил и доставил в съезжую избу.
Кунаков грозно вопросил воротников, видели или слышали они что-нибудь этой ночью у проездных ворот. Те отвечали, что службу несли бодро и окаянника Федьку не пропустили бы ни в коем разе. Дьяк кисло на них посмотрел и приказал служивым сгинуть с его очей.
Богдану Матвеевичу из своей комнаты была хорошо слышна суматоха на казённой половине избы, но она нисколь не замутнила его радостного утрен-него настроения. Да и что может огорчить молодого здорового мужа тридца-ти трёх лет отроду, когда он полон сил и желания радоваться жизни. Воевода сладко потянулся на лавке и посмотрел в оконце. День обещал быть пого-жим, судя по всему на многие дни установилось вёдро. Богдан Матвеевич поднялся с тёплого ложа и, не одеваясь, встал перед образом Спасителя на молитву.

– Что же мне с тобой делать, раззява? – продолжал делать нахлобучку про-винившемуся стрельцу Кунаков. – Вот ужо воевода выйдет, он тебе пропишет батогов. Будешь знать, что зевать в карауле не след!
Хитрово, одеваясь, слышал, как в ответ на грозные слова дьяка караульщик жалко бормотал оправдания и мокро всхлипывал. Причесав бороду, он открыл дверь и вошёл на казённую половину избы.
– Вот, подивуйся, Богдан Матвеевич! – сказал дьяк, указывая дланью на распростёртого на полу стрельца. – Упустил Федьку Ротова! Что приговоришь?
Хитрово сел в кресло и промолвил:
– Поднимись. Нечего по полу бородой елозить!
Стрелец встал с пола, но посмотреть на воеводу не посмел.
– Экий ты, стрелец, рохля! Григорий Петрович! Этот Коська Харин недалече?
– Коська ждал себе на поживу Федьку, поди, ночь не спал.
Хитрово строго глянул на стрельца и приговорил:
– За худую службу дать караульщику пятьдесят батогов! Васятка, запри его в кладовку!

Васятка схватил стрельца за рукав и потащил во двор, где стояла рубленая избушка для хранения всякой утвари.
– Такой день сегодня, – сокрушенно сказал Кунаков. – Выход на Синбирскую гору. А тут с утра досада! Не мог Федька один утечь, был у него пособник. И я знаю, кто это!
Хитрово с интересом посмотрел на дьяка, ожидая, что тот вымолвит.
– Скорее всего, ему подсобил брат, Сёмка Ротов. Сей казак мне ведом, нож – парень!
– Это тот казак, что лося загнал? – сказал Хитрово. – Вот как! А я мыслил его пятидесятником поставить. Но откуда такая уверенность, что он подсобил?
– Больше некому. Они – братья. Сёмку подвесить и бить, пока не признается.

Хитрово задумался. Очень уж ему не хотелось портить радостно начавшийся для него день розыском беглеца и его пособников.
– Добро, сознается Сёмка, а что дальше? – спросил воевода. – Как ты мыслишь, дьяк, поймать Федьку? Он, поди, уже в верстах двадцати отсель.
– Всё одно надо бить Сёмку! – упрямился Кунаков.
– Что ты сегодня разошёлся, Григорий Петрович! Даст Бог, переживём этот случай. Федька – невелика потеря, отпиши в Сыскной приказ, что он в бегах. Коли его поймают, так суда ему не будет – сразу смерть. Кликни лучше Харина, пусть стрельца выпорют. И делу конец. Как, согласен?
– Твое слово, воевода, – закон. А если промыслить, так потачка другим.

Последнее ворчливое замечание дьяка Богдан Матвеевич пропустил мимо ушей. По его размышлению, он поступил справедливо. Виновник побега найден и будет наказан.
В избу зашёл, отлучавшийся ненадолго, Борис Приклонский, который уже начал себя чувствовать на Карсуне хозяином. Он обошёл острог, проверяя, как идут сборы в дорогу. Из острога вместе с Хитрово уходили многие люди, но Приклонский об этом не сожалел, знал, что вместо них придут другие, которых он приспособит к делу.
Кузница была одним из важнейших мест в остроге, и её Приклонский навестил первой. Захар ходил по кузне и указывал молотобойцу и подсобнику, что брать и грузить в телеги, которые стояли во дворе. Чурбан с наковальней был уже выкопан из земли и лежал на боку, кузнечные принадлежности уложены в короб, меховые подстилки для спанья и шубы свёрнуты и завязаны в узлы.
– Не много ли забираешь? – сказал Приклонский, осматривая кузню – Где железо для острога?
– Под навесом. Там его на первое время хватит, – ответил Захар. – Дьяк Кунаков истребовал из Казани железные полосы. Должны сплавить сюда по Суре.

Приклонский обошёл вокруг кузни и окончательно решил последовать совету Прохора Першина, перенести её за острог, на посад. Пожар от кузни мог случиться великий, и оставлять её здесь было нельзя.
Возле хлебной избы шла работа. Подъезжали телеги, и стрельцы, хрустя сухарями, грузили на них кули с хлебом, овсом, бочонки с маслом, лубяные короба с солёной рыбой. У дверей избы стояли два приказчика – старый и новый, от Приклонского, и вели учёт, неотступно провожая взглядами каждый куль, выносимый из хлебной избы к телегам.
Служилых людей в Карсуне оставалось немного. С выдвижением границы к берегу Волги, он утрачивал своё значение передовой крепости на рубеже Русского государства и Дикого поля, и держать здесь большое число ратных людей уже не имело смысла. Казаки, стрельцы, работные люди засеки уходили на Восток, и Карсун становился опорным пунктом земледельческого освоения больших территорий нетронутых плодородных земель. В связи с этим менялись и задачи воеводы, из военного он превращался в гражданского администратора, под рукой которого испомещались, то есть приобретали поместья служилые люди. Но Приклонский столь далеко не заглядывал, и задачей на этот год для него были продолжение строительства черты, без неё помещики и не подумают заселять эти земли.
Новый воевода знал, что в обычае русских людей превращать отъезд в стихийное бедствие. Отъезжающие смотрят на то, что они не могут взять с собой, как на чужое, поэтому ломают и портят всё, что только можно. На конном дворе оказался сломанным забор, в пустой избе, где жили казаки, в печи пробили дыру, а несколько лавок были сломаны. Приклонский смотрел на этот погром и всё больше мрачнел, спросить было не с кого. Казаки уже были за острогом на широком лугу, где встали временным станом, ожидая приказа на выступление в поход.

– Как в остроге? – спросил Хитрово, увидев в дверях избы Приклонского.
– Помалу отъезжают.
Возле избы послышался шум. Из кладовой выволокли провинившегося стрельца, тот сопротивлялся и кричал благим матом. Кунаков встал с лавки и вышел на крыльцо. Вскоре шум утих, стрелец сник и покорно лёг на землю. За голову и за ноги его держали. Коська Харин взял ивовый прут, несколько раз резко взмахнул им, пробуя на гибкость, и со всего размаху ожёг стрельца поперёк спины. Затем ударил ещё раз, ещё. Стрелец завопил, что есть мочи и не прекращал вопить до конца наказания.

Кунаков довольно крякнул и сказал палачу Коське:
– Добрая работа! Позже зайдёшь в избу за расчётом.
Васятка видел порку стрельца от начала до конца и был сильно испуган. Ему казалось, что вот-вот откроется его участие в побеге Федьки, и придётся ложиться под батоги. Но все закончилось для Васятки удачно, и он, почувствовав прилив радости, поспешил к своему господину.
Богдан Матвеевич в своей комнате одевался по-походному. Поверх золотисто-жёлтого зипуна он надел приталенную с рукавами чуть ниже локтей тёмно-вишневую чугу, подпоясался широким с серебряным набором поясом, за который заложил в дорогих ножнах большой нож.
В комнату за Васяткой вошли два казака, подхватили походный сундук, свернутую в тюки одежду и понесли грузить на телегу. Богдан Матвеевич окинул прощальным взглядом жилище и вышел вслед за ними.

– Всё ли готово к молебну? – спросил он у Кунакова.
– Поп Агафон ждёт, пока мы тронемся, – ответил дьяк. – Народ на лугу весь в сборе.
Хитрово сел на коня и шагом направил его к воротам. За ним, чуть приотстав, ехали Кунаков и Приклонский. Когда Хитрово выехал из ворот, тяжело ударил государев набатный колокол. Его звук далеко разнёсся вокруг. Толпы людей на лугу, расположенные с небольшими промежутками друг от друга, согласно своего предназначения, зашевелились и устремили взгляды к острогу. Воевода, развернув коня, перекрестился на надвратный образ Спаса Нерукотворного и направился к лугу. Выехав на середину перед людьми, Хитрово сошёл с коня, за ним спешились Кунаков и Приклонский.

От острога донеслось молитвенное пение, из распахнутых настежь ворот вышел поп Агафон с иконой Спаса Нерукотворного в руках, за ним диакон и клиросные служки. Хитрово опустился на колени, за ним преклонились и все ратные и работные люди. Начался молебен. Молились о здравии великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, а также о даровании православным людям божьей помощи в трудах по утверждению засечной черты и нового града Синбирска на Волге. Диакон совершил перед иконой каждение, затем первым приложился к ней воевода Хитрово, а далее другие люди, даже чуваши и мордва, кто ещё обретался в язычествах. А таких было немало, свет христианства только – только начал проникать в эти глухоман-ые пределы, а церковные звоны были редки и не перекликались друг с другом.

Богдан Матвеевич садился на коня, когда к нему подъехал сотник Агапов получить приказание.
– Иди, сотник, до Тагайской сторожи, по пути расставляй махальщиков че-рез каждые две версты, – сказал воевода. – Пусти станицу до Синбирской горы, пусть всё проведают.
Вскоре казачья сотня на рысях прошла мимо начальных людей по направ-лению к Тагайской стороже. За ней двинулись в путь темниковские лесорубы, молодые и рослые мужики с топорами, засунутыми за опояски, в армяках и лаптях косого плетения, какие носили эрзя. Работные люди приказчика Авдеева, из-под Алатыря, тоже были с топорами и выделялись войлочными шляпами на головах и лаптями своего чувашского плетения. За ними низкорослые крепконогие лошадки везли телеги с лопатами, кирками, рогожными кулями с сухарями и рыбой. Замыкали походное строение стрельцы, воружённые пищалями, которые они несли на плече, одетые в однообразные бурые кафтаны. У каждого стрельца на поясе были сабля, пороховница и ложка.
Вослед уходящим со стен острога махали руками те, кто оставался в нём. Заливчато трезвонил церковный колокол. Кунаков и Приклонский поехали провожать Хитрово до ближайшей сторожи. К ней на протяжении четырех вёрст из острога шли тарасы, поставленные прошлым летом. Осенние дожди и весеннее половодье сказались на их состоянии, земля в срубах просела, в трёхсаженном рву стояла вода.

– Примечай, Приклонский, – сказал воевода. – Люди тебе оставлены, пора приступать к работам, земля подсохла. Я не совсем ухожу, буду и здесь. Спрос учиню строгий.
– Людишки без дела сидеть не будут, – ответил карсунский воевода. – Только ты, Богдан Матвеевич, всех под себя не забирай.
– Хватит людишек и на Карсун! Скоро подойдут еще работные люди из Нижегородского уезда. Дьяк Григорий Петрович остаётся их ждать.

У первой сторожи они расстались. Богдан Матвеевич, сопровождаемый Васяткой, обочь от потока людей и возов отправился вперёд, а Приклонский и Кунаков долго стояли, наблюдая, как в толпе мелькает его высокая красная шапка.
Сёмка Ротов, когда скрылись из глаз стены острога, от радости перекрестился. Он едва смог сомкнуть глаза этой ночью, всё чудилось, что Федьку поймали и уже за ним самим идут стрельцы. Утром он понял, что брат ушёл, правда, страх, что его возьмут в розыск и начнут бить, не проходил до тех пор, пока Сёмка не увидел, как возле съезжей избы бьют батогами тюремного караульщика. Чужое горе освежило казачье сердце надеждой, что беду пронесёт мимо. А когда острог скрылся из глаз, он уверовал в свое счастье и, свистнув, бросился впереди своей станицы вскачь.

Сотник Агапов назначил его старшим над семью казаками. Они должны были идти, не рыская по сторонам, до места, которое было известно как Тагайская сторожа. Она появилась в прошлом году. Во время своих разъездов на ногайской стороне казаки устраивали здесь ночёвки, построив для этого большой шалаш близ двух изб пашенной мордвы, пришедших сюда из-за Суры лет двадцать назад.
К Тагайской стороже казаки подъехали, когда солнце поднялось на свою предельную высоту. Было жарко, и они спешились возле ручья со свежей ключевой водой. Вокруг стояла тишина, крестьяне, пользуясь погожим днем, были в поле. Старая мордовка, оставленная на хозяйстве с ребятишками, копошилась в огороде. Увидев казаков, она приветливо помахала им рукой и снова наклонилась к земле.

Шалаш за зиму пришёл в непригодность, обрушился на бок, и надо было строить новый. Сёмка одного казака оставил с конями, а остальных послал за жердями и ветками. Лес был рядом, казаки скоро нарубили лапника, берёзовых жердей и устроили жилище.
– Для себя избу сделали, – сказал Сёмка. – Теперь, ребята, стройте хоромы для воеводы. Да лапник берите погуще и подухмянее.
– Может сначала потрескаем толокна, да соснём, – предложил кто-то из казаков.
– Ступайте, ребята! – озлился Сёмка. – Неровен час, накостыляю кой-кому взашей!
– Да я не к тому молвил, – сказал любитель полежебочничать. – У наших молодцов обычай таков: где просторно, тут и спать ложись.
– Коли ты так востёр, я тебе другое скажу, – усмехнулся Сёмка. – Казак поцелует куму, а её губы зубами хвать и в суму!
Казаки расхохотались.
– Кончай балаболить! Ступайте за ветками, да пожелтелые не тащите.
Привлеченные появлением чужих людей из-за изб и плетней стали выглядывать ребятишки, а более смелые подходили ближе.

– Идите сюда, ребята, – позвал их Сёмка.
Русоголовый паренёк приблизился к нему вплотную и что-то сказал по-эрзянски.
– Вот беда! Не понять, что говорит, – Сёмка взял паренька за руку, достал из-за пазухи сухарь и положил в ладонь. – Это сухарь! Хлеб!
Сёмка достал ещё несколько сухарей.
– Иди, отдай ребятам.
Шалаш для воеводы построили с особым тщанием, высокий, чтобы тот мог заходить в него, не пригибаясь. Из жердей, срубив неровности и сучки, сделали лавку, и на неё навалили лапника. Сёмка сел на неё и остался доволен.

– Ступайте, ребята, отдыхать, а я здесь завалюсь на боярской перине.
В шалаше свежо и терпко пахло хвоей. Сёмка лег на лапник и сунул под голову шапку. «Где сегодня Федька? – подумал он, смеживая веки. – Может, до Волги добежал, а может, нет. Теперь ему до конца дней придётся обретаться по шалашам да пещерам. Приеду домой, что матери скажу?»
Вечером Сёмка с одним казаком выехали встречать Хитрово, который должен быть близко. Оставшиеся на Тагайской стороже казаки заготавливали дрова для костров, выволакивая из леса в поле на конях упавшие деревья.
Проехав версты три, Сёмка увидел столб дыма. Это казак, посланный Агаповым, запалил костер, указывая, в каком направлении нужно идти людям. Дальше Сёмка не поехал, решил дожидаться здесь.
Первым прибыл Агапов с казаками, за ним явились мордовские лесорубы, далее – алатырцы во главе с Авдеевым, а замыкали колонну стрельцы. Хитрово и Васятка ехали позади всех, чтобы держать людей перед глазами.
Солнце уже скрылось из вида, и повсюду запылали костры. Работные и воинские люди весь день шли без пищи по бездорожному пути. Им пришлось преодолеть несколько речушек, втаскивать возы, помогая коням, на крутые склоны оврагов, проходить через болотины и грязи.

Хитрово весь день не слезал с коня. Хотя особых забот у него не случилось, ему пришлось быть начеку. В начале большого дела воевода должен был показать разумную сметку и твёрдую руку, чтобы внушить людям уверенность в их собственные силы. И это ему удалось, отставших не было, люди весь день шли весело и ходко и только в конце пути несколько приуныли. Но поспел кипяток в котелках, посыпалось в них толокно, захрустели сухари на зубах, обмелел чуть не досуха выпитый ключевой ручей, и люди повеселели от сытости и возможности вытянуться на подстилках из травы и веток и предаться сну.
Сёмка указал воеводе на приготовленные для него еловые хоромы. Хитрово мельком глянул на них, а на Сёмку посмотрел пристально и тяжело.

– Резвый ты парень, – сказал Богдан Матвеевич. – И за лосем поспел и здесь впереди всех явился. Недоброе дело, казак, на тебе висит. Куда брат – убивец утёк? Кто ему подсобил?
Сёмка молчал, боясь себя выдать неосторожным словом. Васятка, который был рядом с казаком, окаменел от страха. На миг показалось, что их разоблачили.
– Добро, – сказал Хитрово. – Нет часа розыск устраивать. Вот придёт из Карсуна дьяк Кунаков, ему все расскажешь.
Васятка, который держал в руках войлочную подстилку, осмелился подойти и постелить её на еловых ветках. Затем он достал из походного сундука свечку и запалил.
– Кликни приказчиков, казачьего и стрелецкого начальников! – приказал Хитрово. – А сам будь рядом.

Начальные люди скоро явились и встали перед воеводой.
– За первый день всех хвалю, – сказал Хитрово. – Слушайте мое решение на завтра. Ты, Авдеев, утром посадишь добрых плотников на коней и отправишься с ними поперёд нас к Свияге. Станешь наплавлять через реку мост. Мы подойдем к Синбирской горе через день близко к обеду. Сколько у нас, Агапов, свободных лошадей?
Сотник, помыслив, ответил:
– Десятка четыре.
– Вот с утра отдашь их Авдееву. А ты, приказчик, работай без роздыху, и чтоб мост был!
СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ, УЛЬЯНОВСК