К концу июня 1648 года на плоской вершине Синбирской горы появилась большая проплешина. Сосновый красный лес на месте строительства крепости был повален, каждый ствол разделён на нужные размеры и ошкурен, сучки, обрубки и кору работные люди сгребали в большие кучи и сжигали. Синбирская гора постоянно дымилась, как жерло вулкана, и за много вёрст вокруг этот дым сообщал, что на берег Волги пришли государевы люди и начали строить пограничный град.
Клубящаяся дымом Синбирская гора, ещё без крепости и большого числа ратников, уже начала защищать русские пределы от возможных набегов степняков. Казачьи станицы доносили воеводе Хитрово, что в Заволжье заметно оживлённое движение небольших отрядов степных людей, которые то тут, то там проведывают русскую границу и её стражей на прочность и бдительность. Как правило, степняки избегали прямых встреч и стычек с казаками, но однажды это случилось.
Станица Сёмки Ротова, числом в два десятка казаков, проведывала за Волгой луговое место, называемое Чердаклы, известное тем, что на нём любили размещать свои становища степные люди ещё со стародавних времён хана Батыя. Здесь отдыхало монгольское воинство после разгрома Булгара, копило силы перед тем, как обрушиться на Русь.
Казаки уже более месяца мотались за Волгой, но это им не было в тягость. Обычно они разбивали на неделю стан в каком-нибудь пригожем месте, на берегу реки, и отсель совершали ежедневные выходы то в одну сторону, то в другую. Людей они встречали редко, заволжская окраина была безлюдна. Иногда казакам попадались странники, которые шатались по степи без всякой цели и злого умысла. При себе у них ничего не было, разве что немного соли, два-три сухаря, пара рыболовных крючков и ножик со сточенным лезвием. Казаки их не задерживали, давали сухарей и отпускали на все четыре стороны, пусть идут, может, где-то и набредут на своё счастье.
Прогулявшись по степи, казаки купались в реке, мыли коней, иногда полоскали пропотевшие рубахи и портянки, которые развешивали на кустах ивняка. На костре ключом закипала в котле вода, кошевар сыпал в неё крупу, а после клал свежепойманную рыбу. Это варево называлось ухой, которую казаки уплетали за обе щеки с размоченными сухарями. Каждый старался наедаться от пуза до следующего вечера, по-настоящему казаки ели один раз в день, днём голод утоляли сухарями и водой.
После ужина казаки занимались каждый своим делом: кто, достав из сумы иголку с дратвой и шило, чинил прохудившийся сапог, иной направлял на оселке лезвие сабли, другой проверял огневые припасы – пороховницу с зельем и кусаные пули, третьи осматривали своих коней, заметив рану или болячку, смазывали их дёгтем.
Своих казаков Сёмка держал в строгости, не давал им разбаловаться, ему нравилось начальствовать над людьми. Поначалу казаки пытались устроить игру в зернь, и Сёмке это страшно не понравилось: судьба брата, ставшего убийцей во время этой потехи, прошла и через него. Заметив, что четверо казаков собираются метать кубарь, он пришёл в бешенство, схватил плеть и отстегал игроков со страшной руганью. Казаки считали Ротова за спокойного и мирного парня, но после этого случая стали поглядывать на него с опаской.
Хотя Сёмка и был начальником, но сторожевой службы он не избегал, в очередь был ночным караульщиком на стане. В этот раз ему выпало не спать в предрассветное время. Он встал с войлока, свернул его и пошёл к реке умываться. Трава и мелкие камушки кололи избалованные сапогами подошвы ног. Сёмка подвернул штаны и зашел в воду по колено. Было зябко, предутренний ветерок пошумливал в камышах и морщил речную гладь. Хватая пригоршнями воду, он умылся и вышел на берег.
Казаки спали вокруг сгоревшего костра, невдалеке похрапывали отпущенные на пастьбу стреноженные кони. Сёмка обулся, взял ремень и подпоясался. Оправляя рубаху, он привычно ощупал зашитые в пояс рублевые кругляши. Их было одиннадцать штук. Пять рублей прибавилось месяц назад, когда казакам выдали жалование. Деньги Сёмка копил на свадьбу и постройку избы для своей семьи. По всем прикидкам это должно произойти после Покрова этого года. На вторую зимовую службу его не должны были оставлять, за ним уже была зимовая карсунская служба.
Последнее время Сёмку Ротова занимала одна дума, появилась возможность записаться в синбирские казаки. Перед отъездом в степь казаки услышали об этом от воеводы Хитрово, который объявил, что скоро, как подъедет из Карсуна дьяк Кунаков, для казачьей слободы начнут верстать землю под наделы в пойме Свияги, на её левом берегу. Сёмка побывал там, пригляделся, место доброе, земля чёрная, сенокосы богатые. Хитрово обещал от государя дать по пять рублей каждому казаку на домовое строение, это прельстило многих, в том числе и Ротова. Федька стал для семьи отрезанным ломтем, теперь все тягловые обязанности пали на Сёмку, в первую очередь налоги в казну. Одному отцу их было исполнять невозможно. Темниковская черта перестала быть пограничной, льготы с казаков скоро снимут, а их самих переверстают в посадских людей. Надо было решаться на переезд всей семьёй в Синбирск.
Из раздумий Сёмку вывел неясный шум, послышавшийся из-за реки. Казак взбежал на прибрежный бугор. Над водой было хмарно, туман мешал далеко видеть и, хотя Семка был глазаст, как собака, ничего не усмотрел приметного. Он вернулся на прежнее место, собрался сесть на траву, но послышался чей-то неразборчивый и торопливый голос, опять же из-за реки, чуть в стороне от того места, где прозвучал в первый раз.
– Чьи вы! Чьи вы! – раздался, на этот раз отчётливо, птичий крик.
Это был чибис, вперевалку пролетевший над Сёмкой и тотчас повернувший обратно за реку. Чибис казакам был знаком, в первые дни после того, как они устроили стан, он порядком докучал им своими криками, видя в них недругов, но потом успокоился. «Его кто-то спугнул» – подумал Ротов и стал будить товарищей.
На стане он ставил двух казаков, приказав им быть настороже, а с остальными двинулся вдоль берега реки, пристально рассматривая местность. Через версту он обнаружил то, что искал. На мокром песке виднелись конские следы. Сёмка внимательно их изучил. Следов было много, недавно здесь прошли всадники, числом с десяток. Своих синбирских казаков здесь быть не должно, оставалось предположить, что гости явились из Дикого поля.
Взяв двух казаков, Ротов поехал вместе с ними впереди станицы, остальным приказал идти следом и не зевать, а зорко глядеть по сторонам. Казаки ехали навстречу утреннему ветерку, и скоро Сёмка учуял запах дыма. Он остановил своих спутников, а сам подъехал к большой старой ветле, сошёл с коня и полез на дерево.
Степные люди, видимо шли всю ночь и остановились на днёвку в небольшом берёзовом острове. С вершины ветлы Ротов видел, как они разожгли костёр, поставили на него котёл, а коней собрались вести поить к реке в полуверсте от места, где находились казаки.
Сёмка мигом слетел с дерева, прыгнул на коня и махнул казакам рукой, чтобы они собрались к нему.
Хотя казаки на приступ пошли молча и быстро, застать противника врасплох им не удалось. У пришлых людей была собака, огромный степной пёс, который бешено завыл и залаял. Степняки быстро похватали копья, вскочили на коней и оборотились против казаков, но те и не думали вступать с ними в сечу. В саженях пятнадцати от противника казаки осадили коней и схватились за пищали. Степным людям сила огненного боя была известна, как и то, что прицелиться и выстрелить из пищали было непросто. Казаки замешкались, в это время степняки успели развернуть своих коней и броситься в поле. Вслед им раздался пищальный залп, но на таком расстоянии пули пролетали мимо, кроме одной. Куском свинца была сбита наземь лошадь с всадником.
Брали его трудно, он бешено отмахивался от казаков кривой саблей и, брызгая слюной, визжал. Сёмку это раззадорило, он отвязал от коня свинчатку, кусок железа на аршинной верёвке, раскрутил её над головой и метко бросил. Свинчатка сшибла степняка с ног, он грохнулся на землю и затих.
– Это не ногаец, – говорили казаки, разглядывая пленника. – Уж больно широколиц и узкоглаз.
– Может башкирец?
– Нет, башкирцы светлы и белокожи.
– Тогда калмык, – сказал Ротов. – Больше тут некому быть.
Пленник, спеленатый веревкой, крутил головой и плевался на всякого, кто к нему хотел подойти.
– На коней, казаки, – приказал Сёмка. – Пойдем к Часовне, полон надо доставить к воеводе.
В первые дни пребывания на Синбирской горе воевода Хитрово приказал устроить переправу через Волгу. Так на левом берегу реки возникла сторожа, в которой обретались караульные стрельцы. Первым делом стрельцы поставили на своём берегу малую часовню, от неё и пошло названье сторожи. Часовню стрельцы, оставив место для нескольких изб, жилой, поварни и мыльной, окружили рвом, насыпали вал и в нём укрепили частокол из заострённых брёвен. Со стороны Волги была сделана пристань, широкий накрывавший мелководье настил, к которому чалились струги и лодки. Сами караульщики на службу не жаловались, жили они вольготно и сытно, рожи у стрельцов лоснились от рыбьего жира, трескали волжскую рыбу от пуза, не забывали и толокно.
Появление казаков с пленным калмыком было для стрельцов неожиданным. Сторож на вышке пялился на Волгу, где рыбаки тащили из воды невод с рыбой. Казаки со стороны поля заехали на сторожу, где их встретил полусотник в нательных штанах и босиком.
– Мух ртом ловите, раззявы! – зло сказал Сёмка голоштанному начальнику. – Вот навалятся на вас ночью калмыки и передушат, как курят!
Полусотник хотел огрызнуться в ответ, но увидел связанного азиата и онемел.
– Где его споймали? – озадаченно спросил он, чуть опамятавшись.
– У тебя под носом, – сказал Ротов, слезая с коня. – В десяти верстах от твоей сторожи станица калмыков проведывала степь. Взяли с боя, остальные утекли.
– Что ж вы, казаки, так оплошали? – насмешливо спросил полусотник, окончательно успокоившись. Он давал знать Сёмке, что тот простой казак, а перед ним начальный человек, полусотник.
– Остальных сам споймаешь, – спокойно сказал Ротов. – Давай лодку, языка нужно немедля доставить на другой берег, к воеводе.
Стрелецкий начальник смекнул, что оплошать в сём деле нельзя и побежал на край пристани, где стал орать на всю Волгу, возвращая рыбаков на берег. Сёмка приказал своим казакам разбить стан близ сторожи и ждать возвращения. Представить пленника воеводе Хитрово он решил сам.
Подоспела лодка, рыбаки освободили её от своих снастей, четыре стрельца сели за весла, Сёмка втащил калмыка и привязал его за поперечную перекладину, сам сел рядом и велел отчаливать. С берега вода в Волге казалась спокойной, но лодка прошла треть пути, её стало качать и потряхивать на волнах. Сёмка большой воды не любил, остро чувствуя свою беззащитность перед стихией. Он посмотрел на пленного. Тот лежал на дне лодки и постанывал сквозь стиснутые зубы. Казаки сгоряча крепко связали его, и теперь калмыку приходилось тяжко.
Налегая изо всех сил на весла, стрельцы преодолели течение, особо мощное на стрежне реки, и Синбирская гора стала расти в размерах. Завиднелись избы у подножья горы, пристань и причаленные к ней струг и лодки. Сама гора слабо курилась дымом, ни изб, ни людей с воды на ней не было видно.
Лодка причалила к подгорной стороже, стрельцы помогли Сёмке вытащить пленного на берег, привели лошадь и забросили на неё калмыка. Сёмка взял в руки повод и полез в гору по наезженным и нахоженным следам. Подъём был крут, лошадь шла плохо, и Ротову пришлось её тащить за собой изо всех сил. Поднявшись на гору, он понял, что обессилел до мелкой и частой дрожи в ногах.
Сотни работных людей рыли с крымской стороны будущей крепости громадный ров и землю вынимали на город, чтобы устроить вал. На самой вершине горы кругом стояли кладки брёвен, а между ними виднелось несколько изб. К ним Ротов и направил свой путь.
День для Богдана Хитрово был начат с радостной вести, ему донесли, что к Свияге подошёл дьяк Кунаков с полутора тысячами работных людей, присланных из Нижегородского уезда воеводой князем Долгоруким. Хитрово распорядился дать людям небольшой отдых и поставить на земляные работы, близко Петров день, скоро макушка лета, а сделано на строительстве гораздо меньше того, что воевода задумывал.
– Дожал таки, Григорий Петрович, ты князя Долгорукого, – довольно сказал он дьяку. – От государя нам отписали, что люди посланы, а их не было до сего дня.
– Князь мыслил, как в прошлый раз, отсидеться за посулами – не вышло, – ответил Кунаков. – А на горе, я зрю, дело спорится.
– Брёвен на важные избы и треть ограды навалили, – сказал Хитрово. – Завтра начнем ставить наугольную башню на крымской стороне, что к Волге. Прохор Першин назавтра обещал нам новость.
– Что за новость?
– Я знаю какую, но промолчу, – ответил воевода. – Добрая новость и нужная.
– А это что там за напасть! – встревожился дьяк, указывая на Ротова, который приближался к воеводской избе.
На Сёмку с его поклажей обратили внимание и работные люди, они бросили лопаты, оставили носилки, на которых таскали землю на вал, и окружили воеводскую избу.
Возле крыльца казак снял пленного на землю, попытался поставить на ноги, но тот валился на сторону.
– Развяжи языка, – приказал Хитрово, спускаясь с крыльца.
Семка освободил пленного от веревки, несколько раз встряхнул, и тот открыл глаза.
– Кто таков? – спросил воевода.
Калмык закусил губы и закрыл глаза.
– Эге! – воскликнул дьяк Кунаков. – Нехристь в молчанку задумал играть. Вели, воевода, посадить его в яму, да вели кликнуть Коську Харина и толмача Урчу. Те ему скоро язык развяжут.
– Добро! – сказал Хитрово. – Распорядись сам. А ты, казак, ступай за мной.
Новая воеводская изба ещё сочилась смолкой, запах в ней дурманный от свежих сосновых брёвен. Она была много просторней карсунской съезжей, для воеводы в ней устроили особые покои.
– Ты, кажись, Сёмка Ротов? – спросил Богдан Матвеевич. – Где языка взял?
– Близ Чердаклов. Их до десятка было. Остальные ушли, в этом, воевода, винюсь.
– Казаки все целы?
– Все, – ответил Ротов. – Оставил их на Часовне.
– Васятка! – крикнул Богдан Матвеевич. – Дай мне мой кошель.
Воеводский слуга быстро явился из соседней комнаты с небольшой кожаной сумой. Хитрово сунул в него руку и достал рубль.
– Держи, казак! Это тебе за службу. Далёко не отходи, я тебя кликну.
Сёмка схватил рубль, земно поклонился воеводе и вышел из избы.
Сотник Агапов со своими казаками только что вернулся с Арбугинских полей и остановился неподалеку в шалашах, расставленных на склоне горы с свияжской стороны. Сёмку он встретил дружелюбно.
– Что, парень, я прослышал, ты языка в тороках привёз, – сказал он, обнимая молодого казака. – Большое дело! А мы вплоть до Усолья ходили. Беглых людишек видели, это было. Да их, какой прок к воеводе тянуть, сироты лучшей доли ищут.
Подошли другие казаки и шумно поприветствовали Сёмку. Он был среди казаков в полном уважении, несмотря на молодой возраст.
– Давай-ка отойдем, Сёмка, на сторону, – сказал Агапов. – Кое о чём перемолвиться надо.
Они прошли вглубь леса и сели на поваленную ветром старую липу.
– Дело есть к тебе, казак, – сказал сотник. – Воевода велел мне выбрать из казаков полусотника, старого Семёна Аверьяныча совсем болезнь скрутила. Я мыслю тебя. Как ты?
– Нет, не надо, – стал отнекиваться Сёмка. – Лучше казаки есть. Я не гожусь.
– Это почему? – удивился Агапов. – Жалованье больше, земли получишь тоже больше.
Ротов молчал, опустив голову.
– Я бы пошёл в полусотники, – сказал он. – Да ведь брат Федька – убивец. Он всему помеха. Я ему кровный родич и за него в ответе.
– Погоди, не торопись, – возразил Агапов. – Ты молодший брат и за старшего не в ответе.
– Не знаю, что и сказать. Делай, сотник, как знаешь.
– Добро, – Агапов встал с липы. – Сегодня же скажу воеводе. Ну, пошли к ребятам.
Когда они подходили к казакам, взиравшим с любопытством на их беседу, Семка, собравшись с духом, спросил:
– Ты в Арбугинских полях и близ Волги о Федьке слышал?
– Нет. Ни слуху о Федьке, ни духу.
Казаки явились из степи не с пустыми руками, у них было много солёной рыбы и усольской соли. Из всей этой добычи они выделили Сёмке и его казакам щедрый пай. Сёмка взял солёного леща, понюхал и почувствовал, как во рту прибыло слюны.
– Как посол, Сёмка? – спросил Агапов.
– Скусно воняет, – ответил Ротов, с жадностью вгрызаясь в хребёт истекающей жиром рыбины.
От этого занятия его оторвал Васятка.
– Поспешай, Сёмка! Тебя дьяк Кунаков кличет!
Казак даже ухом не повёл. Доел леща, обтёр руки листьями и встал с бревна.
– Не трепещи, Васятка, – сказал он. – Я тебя не выдам.
Кунаков горел нетерпением начать кнутобойный розыск над пойманным калмыком. Спешно были призваны к тюремной избе Коська Харин и старый Урча. Сам Кунаков очинил перья, освежил чернила в чернильнице и склеивал листы бумаги в столбец для сыскного допроса. На земной поклон Сёмки он едва обратил внимание.
– Будешь при мне в розыске, – сказал дьяк.
Тюремная изба была построена, ввиду её нужности, сразу же вслед за воеводской. Это был сруб, опущенный в землю, высотой всего в два аршина, чтобы узник не мог встать в полный рост, и другой сруб, просторный и много выше земляного. К потолку верхней избы были приспособлены крючья, а под ними устроен очаг из речных булыжников. Коська Харин успел зажечь на нём горку угольев, которые жарко дышали.
– Тащите калмыка! – распорядился Кунаков, устроившись на лавке у стены.
Коська поднял творило тюремного погреба и спустился вниз. Послышалось сопение, визг, и на пол избы выкатился калмык. Следом, пытхя, вылез Коська.
– Урча! – сказал дьяк, доставая из волосьев головы перо. – Спроси языка, куда он шёл, сколько было людей и с какой целью.
Услышав звуки родной речи, пленник вскочил на ноги и, сверкая глазами, уставился на Урчу. Когда тот замолк, калмык выстрелил в него скороговоркой и отвернулся, презрительно плюнув на пол.
– Что он сказал? – вопросил Кунаков.
– Плохо сказал, – произнес Урча. – Отца моего ругал, детей.
– Ты что, его знаешь?
– Нет, мы разных родов. Я дербет, он торгут.
– Добро, – сказал Кунаков, засовывая гусиное перо в волосы головы. – Отмолчаться вздумал. Скажи Урча, что сейчас ему пятки припекут угольями.
Урча перевёл сказанное дьяком пленнику, тот не ответил.
– Коська, начинай! – приказал дьяк.
Палач подхватил калмыка и за руки подвесил его к потолочному крюку на верёвке, которую держал в руках. Затем одной рукой разворошил уголья, а другой ослаблял верёвку, опуская узника в огонь.
Сёмка, стиснув зубы, заставил себя посмотреть в лицо калмыка. Оно было каменным, казалось, что этот человек не чувствует боли. В избе запахло горелым мясом.
– Возьми кнут, Коська! – приказал дьяк.
Палач коротким и тяжёлым кнутом ударил калмыка поперёк спины. Тот изогнулся и, дёрнувшись в сторону дьяка, плюнул в Кунакова кроваво-красным шматком.
– Что это? – дьяк побледнел, рассматривая плевок на полу.
– Он откусил себе язык, – сказал Урча. – Вели его снять с крюка, он теперь нем.
Кунаков был в ярости, и обрушил её на Сёмку.
– Коська! – грозно приказал он. – Сними с крюка нехристя и кинь в яму. А ты, Сёмка, поди ко мне!
Казак ошеломленно посмотрел на рассвирепевшего дьяка. В голове тревожно звякнуло: «Вот и пришёл на меня розыск!». На неверных ногах он подошёл к Кунакову.
– Отвечай, Сёмка, перед Христом и дыбой, как на духу: ты пособил бежать брату Федьке?
Ротов молчал, не смея взглянуть в глаза допросчику.
– Коська! – сказал дьяк. – Возьми его и подвесь на крюк.
Первой мыслью Сёмки было бежать, пока палач не накинул на него верёвку, но ноги не шли. Коська осторожно придвинулся к Ротову, затем, поняв, что тот не противится, связал ему руки и накинул верёвку на крюк.
– Тяни! – приказал дьяк. Палач поднял казака так, что тот только едва касался ногами пола.
– Так помог ты бежать Федьке, и где этот вор обретается? – спросил дьяк, усаживаясь на лавку и доставая гусиное перо. – Отвечай, страдник!
– Я не ведаю, где Федька, – пробормотал Сёмка. – Я за брата не ответчик!
– Гляди-ка, заговорил! – притворно удивился дьяк. – А я, грешным делом, подумал, что ты себе язык откусил, как калмыцкий нехристь. Говори, где Федька?
– Не ведаю, – слабым голосом произнес Семка. – Может, сгинул.
– Как же сгинул, – ухмыльнулся дьяк. – Казацкое отродье живуче, как псы. Коська, возьми кнут и прострочи ему спину, чтоб за ум взялся.
Палач обхватил костистыми пальцами кнутовище, но по воле случая в избу зашёл Хитрово, решивший глянуть, как дьяк учиняет розыск над пленным калмыком. Увидев на крюке Сёмку, воевода поразился:
– Что здесь творится, дьяк?
– Учиняю розыск по вору Федьки Ротову, – ответил, вставая с лавки, Кунаков.
– Но на крюке не Федька, а Сёмка. Разве он за старшего брата ответчик?
– Сёмка Ротов молод, но тоже глядит в воры, – твёрдо сказал Кунаков. – Лучше ему быть битым сейчас, чем быть завтра повешенному.
– Сними парня с крюка, – сказал воевода Коське. – А что калмык?
– Худо с собой сотворил, – ответил дьяк. – Язык себе откусил напрочь. А Сёмку ты зря, Богдан Матвеевич, отпускаешь. Парень хлюст – лапти плетёт, а концов завязывать не умеет. Коська из него одним ударом повытряс бы всю правду.
– После поговорим, Григорий Петрович, – сказал Хитрово. – А ты, казак, следуй за мной.
Сёмка едва верил своему спасению, но быстро пришёл в себя и зло глянул на Коську, погоди, мол, кривая харя, разочтусь я с тобой в потёмках.
Васятка встретил Ротова на крыльце воеводской избы вопрошающе – испуганным взглядом: не проговорился ли казак о нём. Сёмка на него даже не глянул, шёл за воеводой, не ведая, что его ждёт – гнев или милость. В избе их поджидал сотник Агапов.
– Калмык, значит, смолчал, – сказал Хитрово. – Но слова его нам не очень нужны. И так, как Божий день, ясно, что калмыки, по примеру прежних лет, собираются всей своей мочью напасть на степную границу. Не ведомо, куда они пойдут, на Самару или на нас, но следует быть готовыми к отпору. Ты, Агапов, забирай свою сотню, переходи в Заволжье и будь готов встретить незваных гостей.
– Когда выходить, воевода? – спросил сотник. – Казаки вечером в мыльню наладились.
– Пусть попарятся, – разрешил Хитрово. – Отправляйтесь завтра поутру. Теперь твое дело, казак Ротов. Сотник Агапов просит за тебя, чтобы быть тебе полусотником. Как поступить?
– Все в твоей воле, воевода, – тихо сказал Семка.
– А сам ты как?
Сёмка молчал.
– Дьяк Кунаков на тебя зол, – продолжил Хитрово. – Помогал ты брату или нет, я разбираться не стану. Ты, казак, ответь мне одно: могу я на тебя быть в надежде?
– Можешь, воевода! – выдохнул Ротов, преданно глянув в глаза окольничего.
– Добро, – помолчав, сказал Хитрово. – Быть тебе полусотником, но не сразу. Будешь за Волгой вместе с Агаповым. Сотник, добавь к его двум десяткам казаков ещё три десятка из тех, что намедни подошли. Начальствуй, Ротов, а полусотника я тебе пожалую по делам твоим в поле. Всё, ступайте!
На крыльце казаки едва-едва успели разминуться с Кунаковым, который шёл к воеводе, насупленный и недовольный.
– Григорий Петрович! – ласково встретил его Хитрово. – Ты сразу увяз в наших делах, даже в своей половине не разместился. А у тебя палаты не хилее моих. Пойдём, глянем.
– После, Богдан Матвеевич, – тяжело вздохнув, сказал дьяк. – Зря ты отпустил Сёмку с крюка. Под кнутом я бы разведал, где вор Федька.
Хитрово поскучнел, сел в кресло и холодно глянул на дьяка.
– Дался тебе этот Федька, Григорий Петрович! Добрый был казак, кабы не эта зернь. Вот ты глянь вокруг себя. Много ли видишь добрых людишек из тех, что у нас есть? Один глуп, другой трус, а остальные так и вовсе дураки, прости Господи!
– Воровству я не потатчик.
– Прикуси язык, дьяк! – озлился воевода. – Выходит, я потатчик?
Кунаков уже горько сожалел о вымолвленном слове.
– Помилуй меня, дурака старого, Богдан Матвеевич! В сердцах я нынче. Калмык язык откусил, такого при мне прежде не бывало, вот и затемнило разум!
– Ладно, обидой сочтёмся, Григорий Петрович! – мирно сказал Хитрово. – Нам о деле государевом мыслить нужно. Но прежде о Ротове. Я догадываюсь, что казак помог брату. За это его можно было изуродовать, но какая от этого нам польза? А из Сёмки будет добрый полусотник, вот только посмотрю его в деле. А теперь пойдём, глянем на твои хоромы.
Комнаты дьяку были отведены рядом с воеводскими, но со своим отдельным выходом на крыльцо. Помещение было просторным, к глухим стенам приделаны широкие лавки, небольшие окна замощены прозрачной слюдой. В передней комнате стоял широкий стол, ларь для бумаг и прочих писчих хитростей.
– Васятка! – сказал Хитрово. – Тащи укладку.
Расторопный слуга быстро принёс длинный рогожный свёрток и уронил на пол.
– Разворачивай! – приказал воевода. – Прими, Григорий Петрович, подарок на синбирское новоселье.
Васятка освободил от рогожи и развернул на полу чёрный с красными и зелёными узорами ковёр.
– Лепота! – воскликнул Кунаков и кинулся поцеловать воеводскую руку. Хитрово обнял пожилого дьяка за плечи. Тот расчувствовался, почти до слёзной мокроты, лестно было Кунакову, что так его щедро уважил молодой воевода.
– Располагайся, Григорий Петрович, отдыхай. Васятка у тебя побудет, поможет в устройстве жилья.
Хитрово вышел на крыльцо и осмотрелся. День шел на убыль. Работные люди после обеденного отдыха опять застучали топорами, взяли в руки лопаты, на очищенные от леса места заезжали возы с хрущом (речной галькой), которой засыпались и утаптывались многочисленные ямины, оставшиеся от выкорчеванных пней. Лесосека передвигалась на сторону, ближнюю к Свияге, там то и дело с протяжным гулом одна за другой, сотрясая землю, падали вековые сосны. Лес отступал перед слаженным натиском людей, не имея возможности сопротивляться, падал замертво на том месте, где и родился.
Воевода, с началом работ на Синбирской горе, заимел привычку совершать ежедневный обход, осматривая хозяйским глазом, что сделано. Не отступил от этого правила он и сегодня. Спустился с крыльца и пошёл мимо больших кладок брёвен. Привычным движением ощупал ладонью шершавый сруб дерева. Вторую неделю было жарко и ветрено и брёвна за это время достаточно высохли, чтобы годиться в работу. Возле новых кладок с волокуш снимали свежие брёвна и укладывали их ряд за рядом на берёзовые слеги, чтобы между рядами были продухи.
Мужики, завидев воеводу, снимали шапки и низко кланялись. Рядом с кладками плотники рубили разом, один возле другого, четыре сруба. Хитрово засмотрелся на их ловкую и слаженную работу. Тюк! Тюк! И чашки, вырубленные в бревне, готовы. Мужики воткнули топоры в колоду, схватили приготовленное бревно и уложили его точно на место, завершив очередной ряд сруба.
К Хитрово приблизился приказчик Авдеев. Дела у него до воеводы не было, просто подошёл, чтобы постоять подле начальника, может в чём-то ему понадобится. Но Хитрово смотрел мимо него, над Волгой колебалось марево, высоко летали стрижи и ласточки, было знойно. Мужики опять взялись за топоры, Хитрово глянул на них – рубахи на спинах почернели от пота, засолонели.
– Что, приказчик, – спросил Богдан Матвеевич заждавшегося его внимания Авдеева. – Нынче срубы для башни закончите?
– Не уйдём, воевода, пока не срубим. Немного осталось.
Не торопясь, Хитрово пошёл дальше. Неподалеку было место, которое он осматривал каждый день. Когда работные люди пришли на Синбирскую гору, первым спохватился Прохор Першин: где брать воду? Близ крепости и в ней самой выходов подземной воды не было, хотя гора со всех сторон сочилась родниками. В мирное время воду в град можно завозить из Синбирки или Свияги, но в случае осады без источников воды обойтись нельзя. Першин негодовал, кто измыслил ставить град, а выходов воды не проведал? Хитрово в душе с градодельцем согласился, но сделанного не вернёшь, а на Москве привыкли повелевать, не особо раздумывая, указали граду быть на Синбирской горе, так изволь воевода исполнять государеву волю и ни шикни.
Так же поступил и Хитрово по отношению к своим подначальным людям.
– Ищи, Першин, воду! Без колодца крепости быть немочно!
Першин кликнул колодезных умельцев, они облазили всю гору, вертели в руках прутья, слушали землю, наконец, указали место, где вода должна быть. Градоделец доложил это воеводе.
– Ройте! – повелел Хитрово. – Но коли не отыщите водяную жилу, всех засыплю в колодце!
И вот скоро как месяц люди копали колодец. Хитрово подошел к месту работы. Два мужика вращали ворот и что-то волокли из земли. Намотали много верёвки, когда выползла большая бадья, в которой, согнувшись, сидел Прохор Першин. Он был густо присыпан мокрой глиной. Выбрался из бадьи, отчихался, отряхнулся и ответил на немой вопрос воеводы:
– Глина мокрая, а жилы пока нет.
– А будет ли она? – спросил воевода, заглядывая через край колодца в непроглядную темь.
– Должна быть, – сказал Першин, но уверенности в его голосе не было.
– Сколько в глубь прошли?
– Сегодня мерили, восемь саженей, – ответил градоделец. – Еще сажень пройдём, может жила под нами.
– Ты колодец оставь, – сказал Богдан Матвеевич. – Не забыл, что завтра наугольную башню начнем ставить?
– Как можно, воевода! Об этом только и мыслю. Завтра я твоей милости игрушечный град представлю.
Богдан Матвеевич отправился далее, намереваясь проведать, как продвинулось устройство земляного вала и рва, но его догнал Васятка.
– Господине! – сказал он. – Там под горой струг подошёл. Кунаков велел кликнуть твою милость на Венец.
Весть о прибытии струга мигом облетела всю Синбирскую гору. Все люди, до кого она донеслась, оставили работу и бросились к Волге, чтобы своими глазами увидеть первых гостей на этой земле. Одни смотрели на струг с Венца, другие побежали вниз, хотя причин для радости в этом событии у них не было, но люди падки на всё новое, что нарушает течение их размеренной жизни.
– Это тот струг, о коем писали из Разрядного приказа, – сказал Кунаков. – С зельем и свинцом.
Хитрово смотрел на струг со своим ожиданием. Конечно, и припасы для огневого боя нужны, но ещё больше желанны для него свежие московские вести, от них воевода порядком поотстал, уже месяц Москва не слала никаких грамот.
Прибывшие люди сошли со струга и стали подниматься в гору. Острым взглядом Богдан Матвеевич рассмотрел, что впереди идут стрельцы, за ними какие-то мужики, а позади их опять стрельцы.
– Кого это к нам прислали? – вымолвил он, отмечая, что последними бредут поп с вьюком на спине и баба с ребёнком на руках. – Распорядись, Григорий Петрович, чтоб к стругу караул выставили.
Кунаков призывно махнул рукой и отдал приказ подбежавшему стрелецкому сотнику. Тот опрометью кинулся с горы вниз, где на ногах, а где юзом.
– Пойдем, дьяк, встречать гостей к избе, – сказал Хитрово. – Васятка! Сбегай на поварню и скажи, чтобы готовили к ужину на сорок человек добавочно к остальным.
От воеводского крыльца казаки Агапова оттеснили работных людей подале. Близко были допущены только начальные люди – сотники и приказчики.
Стрелецкий капитан Нефёдов подошёл к крыльцу, низко поклонился воеводе и подал грамоту. Хитрово её неспешно вычел и сказал:
– За свинец и зелье хвалю, эти припасы мы ждали. А вот стрелецкие буяны и греховодники для нас новость. Мы не кланялись Разрядному приказу, чтобы он пожаловал нас стрелецким сбродом. Может, ты что знаешь, Нефёдов?
Ссыльные стрельцы запереглядывались, синбирский воевода на ближний год решал их арестантскую судьбу.
– Мне неведомо, почему их послали в Синбирск, – сказал Нефёдов. – Велено сдать их здесь и идти на Астрахань.
Хитрово задумался. Держать этих буйных людей на горе было бы неразумно.
– Что ж, от даров не принято отказываться, – насмешливо произнес Богдан Матвеевич. – Есть среди вас охотники ловить рыбу?
Ссыльные переглядывались и молчали.
– Я так понимаю, что всё вы матерые рыбаки, – сказал воевода. – Григорий Петрович, отправь этот сброд на Ундоровский остров, подале от града. Пусть там живут и рыбу ловят для работных людей. Завтра отправь, а сегодня запри на подгорной стороже. Что ещё, Нефёдов?
– Разреши, воевода, остаться на день здесь. Люди устали, а впереди большой путь.
– Оставайтесь, – сказал Хитрово. – Приказчик Авдеев! Укажи стрельцам место, где стать.
Нефёдов и его стрельцы ушли за Авдеевым, а ссыльных окружили казаки и повели под гору, там им предстояло находиться до утра, когда их посадят на лодки, дадут мешок толокна, соли и отправят до глубокой осени на сырой и комариный Ундоровский остров, ловить рыбу.
С отцом Никифором Богдан Матвеевич, уважая его священнический сан, не стал разговаривать прилюдно, позвал его за собой в избу. Поп поставил свою поклажу у ног жены, перекрестил младенца и отправился за воеводой.
– Как, Никифор, доехал? – спросил Богдан Матвеевич. – Стрельцы не обижали?
– Спасибо, боярин. Доехали хорошо. А стрельцы вели себя смирно, Нефёдов их в кулаке держал.
– Это точно, что в кулаке, – согласился Хитрово. – Такого страховидного громилу на Москве второго не сыщешь. Ты, я вижу, с семейством прибыл. Это хорошо, значит, бежать не думаешь?
– Как бежать! – всполошился Никифор. – Я это место из рук патриарха Иосифа получил. Ртищев боярин и твоя милость этому способствовали. Я сюда пришел до тех пор, пока Господь не призовёт меня, грешного.
Хитрово улыбнулся, поп был прост, как малое дитя, верил каждому слову, даже сказанному в шутку.
– Годи! Никифор, – остановил он попа, готового поклясться перед иконой, что из Синбирска не убежит. – Надо помыслить, где тебя поместить на время. Васятка!
Слуга был рядом.
– Призови ко мне Першина.
– Мне бы не хотелось кого-нибудь утеснять, – робко сказал Никифор.
– Не о тебе речь, а о жёнке с дитём. А теперь поведай, как там Ртищев, Неронов?
– У благочинного Неронова я жил, с окольничим Ртищевым прощался. Он твоей милости грамоту послал через меня. Боже, а я ведь чуть не запамятовал! Тут тебе еще грамотки от Ивана Матвеевича и боярыни Марии Ивановны.
– Экий ты, Никифор, человек! – Хитрово от волнения даже приподнялся с кресла. – Я жду эти грамоты, а ты держишь.
– Помилуй, боярин! Вот они, – Никифор протянул Богдану Матвеевичу прочно увязанные в кожу свитки. – Эх, Богдан Матвеевич! Не хотел я тебе худую весть доносить, но придётся.
– Что такое? Говори!
– Худо на Москве. В день моего отъезда стрельцы и народ бунт учинили. Плещеева, Траханиотова и Чистого толпа разнесла в клочья, их дома сожгли, от этого случился великий пожар.
– А что государь? Что с ним? – Хитрово вскочил с кресла и схватил попа за плечи.
– Великий государь цел. Люди злы на бояр.
– Как боярин Морозов?
– Не ведаю, господине, – тихо сказал Никифор. – Бунтуют и другие города.
Из сказанного попом Богдан Матвеевич понял, что его худшие опасения подтвердились. Самоуправство Морозова, сбор с битьём недоимок по налогу на соль, воровские слухи о подчинении царя боярам привели к народному возмущению и бунту. «Видимо в Москве великий переполох случился, – подумал Богдан Матвеевич, – раз не могли известить меня о бунте».
– О московской замятне молчи, –сказал Хитрово. – Не ровен час, раззудишь какую-нибудь сволочь.
– Будь покоен, воевода, смолчу, – ответил Никифор.
Размышления воеводы прервал Першин. Он с опаской зашёл в комнату, страшась, что Хитрово спросит о водяной жиле, которую ещё не нашли. Но услышал другое.
– Ты, Прохор, не слишком запакостил свою избу?
– Как можно? Я привычен жить один, мету пол сосновыми лапами.
– Добро, что так, – сказал Богдан Матвеевич. – Собери свои вещи и уйди куда-нибудь на время, пока не поставишь отцу Никифору избу.
– Твоя воля, господине. Избу попу завтра начнем рубить. А что храм?
– Это первое дело! – вскликнул Никифор. – Моя изба может погодить.
Хитрово священник нравился все больше и больше.
– Ступай, Прохор! Подожди на крыльце, – сказал он. – Храм будем ставить не медля. А сегодня ты, Никифор, устраивайся с попадьей и дитём на ночлег.
Поп отступил к двери, собираясь выйти.
– Погоди. Ты у меня был, как боярыня Мария Ивановна?
– Здорова, весела, – ответил Никифор. – Так угостила, что я из-за стола едва выполз. Твой ключник меня еле живого на возке до Казанского собора отвез, сам не дошел бы.
Богдан Матвеевич улыбнулся.
– Ступай, Никифор. Устраивайся на новом месте.
Избой Першина был сруб, покрытый горбылями, – оставшимися после вырубки из бревен брусьев. Из таких же горбылей был сделан пол.
– Тут я от дождя хоронюсь, – сказал градоделец. – А когда сухо, в шалаше почиваю, тут рядом.
– Утеснил я тебя, – вздохнул Никифор. – Видишь, какое дело – с дитем под открытым небом не поночуешь.
– Все мы люди, разве я не понимаю, – сказал Прохор. – А я вот всю жизнь в частых и долгих отлучках. Своих ребят почти не вижу.
После ухода Першина Марфинька, всегда стеснявшаяся чужих людей, повеселела.
Никифор развязал укладку с вещами, взял образ Святой Живоначальной Троицы и приставил к стене. Младенец Анисим будто ждал этого часа, завозился и громко возвопил.
«Чудно, – подумал Никифор. – неразумное дитя, а Бога славит».
Марфинька пыталась сунуть ребенку титьку, то тот ее выплевывал и отталкивал ручонками.
– Беда, Никиша! – загоревала Марфинька. – У меня молоко пропало.
– Что ж теперь делать? – испугался Никифор.
– Дай мне сухарь и тряпицу. Жовку надо жевать.
СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ, УЛЬЯНОВСК
