Ранним утром, как только лишь зарозовело небо за Волгой, разразилась скоротечная гроза с гулкими и спешащими друг на друга громами, легким, почти невесомым дождем, который не столько мочил землю, сколько щекотал ее своими теплыми струями. Дождь прошел несколькими шумными полосами над Синбирской горой, подгорьем и Волгой, освежил воздух, и стали заметнее запахи земли и леса. Казалось, нечто неземное своими божественными перстами коснулось земли, разбудило ее и придало новые силы для жизни.
Гроза разбудила Хитрово, он сладко потянулся всем телом и открыл глаза. Через небольшое, в две мужицкие ладони, оконце в избу лилась полоса зыбкого света. Слюды на оконце не было, и Богдан Матвеевич увидел на нём то, что уже привык видеть каждое утро, рассветную гостью – синичку. Она появилась сразу после постройки избы, сначала сидела на подоконнике, отбрасывая дрожащую тень на противоположную стену, затем стала залетать в комнату, иногда присаживалась возле Хитрово на кресло или стол, вертела головой, покачивала хвостиком и весело насвистывала. Сегодня синичка показалась Богдану Матвеевичу особенно чистой и нарядной. Она сидела на сундуке, иногда постукивала клювом в деревянную крышку. Хитрово бросил ей несколько сухарных крошек, но птичка не склевала их, а подхватила и, держа в клюве, выпорхнула на волю.
Проводив взглядом утреннюю гостью, Богдан Матвеевич подошёл к столу. Полученные вчера грамотки притягивали его, он их снова прочёл, особенно от жены, с великой радостью, которая скоро сменилась грустью. Разлука с Москвой и столичной жизнью ему уже прискучила. Конечно, постройка крепости – большое дело, но разве с этим не справился бы иной стольник и воевода, которому это привычно. Об этом же ему писал Фёдор Ртищев: «Великий государь вспоминал тебя и хвалил, сожалеючи, что ты далеко и спрашивал боярина Бориса Ивановича Морозова, не взять ли тебя из Синбирска на Земский приказ заместо Плещеева, на коего бьют челом и московские дворяне, и гости, и простые люди. Но Морозов за Плещеева горой, и это великого государя печалит».
Хитрово усмехнулся, Ртищев писал эту грамоту за несколько дней до бунта, тогда никто не ведал, что вспыхнет народное возмущение и сметет, казалось, незыблемых временщиков – Морозова, Плещеева, Траханиотова и Чистого. Хитрово бунт не испугал, но поверг в глубокое и печальное раздумье. Всёли ладно в Русском государстве? Богдан Матвеевич по рождению был дитя Смуты, потрясавшей русские земли почти двадцать лет. С младенчества он только и слышал о том, как страну терзали, грабили и насиловали то поляки, то шайки малороссийских казаков и разнузданной черни, а соль земли русской, высшая родовая знать, этому способствовала своим раболепством перед иноземщиной и единоверной сволочью. Хитрово и его род росли и поднимались при первом государе Михаиле Романове, для них эта династия и возрождающаяся Россия были настоящей родиной, с которой связывала пролитая за нее кровь, и новое потрясение России Богдан Матвеевич переживал всем сердцем, глубоко и тревожно.
Его взгляд снова упал на грамоту жены, которую он получить никак не чаял. Она писала о домашних делах, о чувствах не было ни слова, и вместе с тем это было и признание в любви и тоске по любимому мужу. Богдан Матвеевич сложил грамоты и спрятал их в сундук, женину положил отдельно, в суму, где хранил государевы грамоты, посланные ему лично.
Одевшись, Хитрово вышел из избы и увидел, что его ждет Першин.
– Я готов, – сказал, поклонившись, градоделец. – Игрушечный город стоит подле наугольной башни.
– Его там не растащат? – спросил Хитрово.
– Двое стрельцов сторожат, с пищалями, – ответил Першин. – Начальные люди собрались и ждут.
Между срубов, подготовленных для крепостной башни, стояли дьяк Кунаков, приказчики, сотники, плотницкие десятники.
– Кликните отца Никифора, – приказал Хитрово. – Закладку башни надо освятить. Показывай, Прохор.
Покраснев от волнения, Першин подошел к большому, сажень на сажень, ящику и снял с него рогожное покрытие. Перед людьми открылась захватывающая картина – игрушечный рубленый город. Здесь были рвы и валы, опоясывающие крепость, стены с бойницами для ведения верхнего, среднего и подошвенного боя, помосты на стенах для ратников, башни и проездные ворота. Внутри города Першин разместил воеводскую избу, церковь, избы ратных людей, амбары для государева хлеба, погреб для сбережения пороховой казны и свинца, поварню, конюшню для боевых коней, земляную тюрьму, осадные избы для житья во время осады посадских и иных людей, которые сбегутся в город при появлении врагов.
– Круто ты замесил, Прохор! – довольно сказал Хитрово. – Чуть ли не вторую Москву надо ставить.
– Иначе никак нельзя, – сказал ободренный похвалой воеводы Першин. – Град должен иметь в себе все нужное для войны и мира.
Начальные люди обступили игрушечный град с великим любопытством, дивуясь умению градодельца изобразить в малом великое.
– Надо же! Одним топором сотворил такую лепоту! – с чувством доброй зависти сказал приказчик Авдеев.
Тихонько протолкавшись между людей, к городу просунулся отец Никифор, увидел игрушечную церковь и накинулся на Першина:
– Ты что, плотник, без ведома церковных людей Божий храм ставишь? Почто церковь одноглава?
– Что не так? – смутился градоделец. – Церковь она и есть церковь, а место для нее определено самое видное, посреди града.
– Я не о месте пекусь, – сказал Никифор. – Храм во имя Святой Живоначальной Троицы должен быть треглав.
Этого Першин не ведал, потому еще больше смутился и виновато глянул на воеводу.
– Никифор прав, – сказал Хитрово. – Храм будет поставлен о трех главах. Сможешь, Прохор?
– Прежде не ставил, но смогу, – ответил Першин.
– Вот и добро. Ставь, да с отцом Никифором совет держи.
Начальные люди продолжали рассматривать игрушечный город, а Никифор поспешил к месту ночлега. Сегодня ему предстояло совершить важное дело – освятить закладку первой башни Синбирской крепости. Помятуя об этом, он проснулся с первым утренним бликом и начал приготовляться. Рукодельница Марфинька и на струге не бездельничала, сшила из полученного на Казенном дворе сукна фелонь, которую Никифор еще вчера примерил и остался ею премного доволен. Он спешно облачился в нее и епитрахиль, взял священные предметы и поспешил к месту закладки башни.
Игрушечный городок воеводе понравился, и он велел оставить его, под присмотром караульщика, на весь день доступным для работных людей, пусть смотрят, дивуются и знают, что им предстоит сделать на Синбирской горе.
Работы на крепости шли с рассвета, с Крымской стороны ров и вал были уже наполовину сделаны, пора было приступать к возведению рубленого города, и Хитрово с начальными людьми направился к волжскому берегу.
Возле ямы стояли готовые срубы, дубовые для основания башни и сосновые для ее надземной части. Хитрово заглянул в яму, она была глубока и широка, в лицо пахнуло холодком и сыростью.
– Все ли готово? – спросил Богдан Матвеевич.
– Люди на месте, можно начинать, – сказал дьяк Кунаков.
Все вокруг встали на колени. Отец Никифор зажег три восковых свечи на стольце перед иконой и, возглашая молитву, стал совершать каждение перед образом Святой Живоначальной Троицы. Запахло ладаном, все люди молились. Затем приказчик Авдеев приблизился к стольцу и положил на него камень, на котором было начертано, что он освящен и положен в основание Синбирской крепости. Отец Никифор, окропляя камень освященной водой, провозгласил: «Боже Вседержитель, сотворилый небеса, утверди град Синбирск на твердом камне, основай по Твоему Божественному, Евангельскому гласу, ее же ни ветр, ни вода, ничто не повредите! Яко Твоя Держава, и Твое есть Царство и Сила, и слава Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно, и вовеки веков!»
Приказчик Авдеев взял закладной камень, по лестнице спустился в яму и прикопал его на дне. Отец Никифор подошел к яме, окропил, с молитвой, её и ближайший к ней дубовый сруб. Плотники взяли вшестером аршинной толщины дубовое бревно со сруба, закрепили его верёвками на двух блоках и бережно опустили в яму. За ним уложили в яму еще три бревна – первый венец боевой башни.
Богдан Матвеевич подошел к священнику, который собирал со стольца священные предметы.
– Как устроился, Никифор?
– Слава Богу, боярин, я на месте. Не могу ещё охватить моей радости.
– Брат Иван пишет мне, что с тобой на струге шли иноземцы, – сказал Хитрово. – Как они?
– Православные люди, шляхтичи, – ответил Никифор. – Они сейчас из Казани идут на реку Майну, где великий государь пожаловал их землей.
– Смелые люди, не боятся Дикого поля, – удивился Хитрово. – Или не ведают, как бывают зли башкиры и калмыки. Сколько среди них мужей в силе?
– Четверо, – сказал Никифор. – Но им в Казани мужиков дадут из государевых сёл.
Богдан Матвеевич увидел, как к волжскому свозу подходит казачья сотня Агапова и спешивается, чтобы вести вниз коней в поводу.
– Васятка! – велел воевода. – Мигом задержи Агапова.
– Знаешь ли, где за Волгой речка Майна? – спросил Хитрово сотника.
– Там не был, но слышал, – ответил Агапов. – Если велишь, найду, речка – не полушка, не потеряется.
– На Майну подходят шляхтичи, иноземцы, на жалованные им государем земли. Пригляди за ними, сотник. Как бы калмыки не налетели и не уворовали кого.
– Исполню, воевода, – сказал Агапов. – За Волгой распущу станицы загоном. Они ту речку и шляхтичей, буде они там, непременно отыщут.
– На Часовню каждые десять дней посылай вестовщика, – велел Хитрово. – Я должен ведать, где сотня обретается.
Сотня уже ушла вниз, и Агапов поспешил за ней следом. Богдан Матвеевич, стоя на береговом обрыве, видел, как казаки подошли к пристани и начали расседлывать коней. Сбрую и свою поклажу они грузили в большие лодки, и садились в них сами. Казацкие кони табуном стояли у края воды, не решаясь в нее войти. С лодки призывно свистнул своему жеребцу сотник Агапов. Боевой конь откликнулся на зов и вошёл в реку. За ним пошли остальные кони, и вся переправа двинулась через Волгу, которая супротив Синбирской горы была в то время не менее версты поперек своего норовистого течения.
Хитрово долго смотрел казакам вслед, пока они не перевалили за середину реки, дальше очертания стали размываться расстоянием и дымкой, которая витала над Волгой. В том, что переправа пройдет удачно, Богдан Матвеевич был уверен, сотня Агапова считалась крепкой, казаки в ней служили надежные и бывалые.
– Что-то я ссыльных стрельцов не вижу? – спросил Хитрово у подошедшего к нему Кунакова. – С ними все ладно?
– Намаемся мы с ними, Богдан Матвеевич, – сказал дьяк. – Ночью надумали бежать, добро стража не сплоховала. Но одного казака воры зашибли.
– Где же они сейчас?
– Повязали всех и в амбар сунули, – ответил Кунаков. – Я только сейчас там был. Заводчик виден сразу – Яшка Кондырев. Что решишь, Богдан Матвеевич?
Хитрово задумался. Дело было нешутейным, ссыльные бунтовали против власти государевой.
– Розыскные листы сделал?
– Вот, все, как на духу, показал Яшка, – сказал дьяк, подавая воеводе роспись допроса. – Коська из него умыслы супротив государя повытряс. Жидковат буян оказался.
– Что остальные? – спросил Хитрово.
– Вели меня помиловать, воевода, – сказал Кунаков. – Я сказал палачу бить их батогами. Тебя, Богдан Матвеевич, я не стал беспокоить по такой малости. А вот Яшку суди сам, дело в твоей подсудности.
Хитрово огорчился. Лишать человека по приговору жизни ему было не впервой, но всегда после этого его одолевала высасывающая душу тоска.
– Повесить того Яшку Кондырева на веску, – тихо промолвил воевода.
– Велишь здесь на горе рели поставить? – спросил дьяк. – Чтобы другим неповадно было бунтовать.
– Нет! – твердо сказал Хитрово. – Отвезите за Волгу. Незачем людям видеть, как он будет в петле дергаться. Достаточно им знать, за что вор казнен. И Коська пусть побудет за Волгой, пока жалованное вино не вылакает. Чтобы здесь его не было!
– Все исполнено, воевода, – сказал дьяк. – Сегодня же. А как с остальными?
– Пусть сидят в амбаре, – решил Хитрово. – С ними позднее разберёмся. А ты, Григорий Петрович, не медля, отписку в Москву составь и расспросный лист к грамоте приложи.
О бунте ссыльных на подгорной стороже и скорой казни заводчика стрелецкого возмущения Яшки Кондырева стало известно всем людям на Синбирской горе. То, что это так, воевода понял, когда обходил работы. Землекопы и плотники стали ниже клонить спины в поклонах, меньше звучало смеха и шуток. Богдан Матвеевич относился ко всему этому, как к должному: народ, что трава, сильнее ветер подул, ниже клонятся.
И все молчали, только кузнец Захар сказал, прилюдно:
– Коли так дале пойдет, мне на оковы железа не достанет!
На этот возглас дьяк Кунаков погрозил ему кулаком и прошипел:
– Не возносись до рели, чумазый дурак!
Но Захара не тронул, другого такого мастера, ближе Алатыря, не было.
Со стрелецкой замятни нелады пошли в Синбирске. Не иначе как Яшка Кондырев по дороге в преисподнюю, куда ему надлежало попасть как висельнику, исхитрился и плюнул на Синбирскую гору, чтоб завелись на ней всякие нестроения и беды.
А началось все с волжского подгорья. Подошёл к нему белый струг, на берег спрыгнул ловкий молодец, явно купеческого звания и назвался подбежавшему к нему караульщику:
– Целовальник Ерофей Твёрдышев! От казанского воеводы с грамотой.
Приезжего начальник сторожи повел к воеводской избе в гору, а сторожа, пронырливые алатырские стрельцы, полезли в струг, выведать, что в нем. Однако мало что вызнали, приказчики пищалями да копьями ощетинились: «Не лезь, государева казна!»
Купец Твёрдышев явился в Синбирск как раз ко времени, Хитрово был весьма озабочен тем, как рассчитаться со стрельцами за положенное им жалование на домовое строение. От тысячи, которую воевода получил в Разрядном приказе, в воеводской казне осталось всего сорок восемь рублей и горсть полушек, все было потрачено на жалование казакам и стрельцам за прошлую службу. Хитрово слал грамоту за грамотой в Москву, но там было не до Синбирской окраины. В Москве только что отполыхал Соляной бунт, главного распорядителя царской казны боярина Морозова сослали в отдаленный монастырь, и о том, что тот должен на синбирское строение еще две тысячи рублей, никто не ведал. По этим причинам появление купца гостиной сотни в Синбирске было кстати.
Хитрово взял из рук Твёрдышева грамоту и стал вычитывать. Казанский воевода князь Прозоровский утверждал ею купца гостиной сотни Среднего Поволжья Ерофея Твёрдышева кабацким целовальником в Синбирске, которому было велено построить там кабак и вести государеву торговлю вином беспрепятственно со стороны местной власти.
Богдан Матвеевич посмотрел на целовальника, оценивая, какого полёта птица с золотым пером восхотела присесть на Синбирскую гору. Купец был одних лет с воеводой, коренастый с холодным и твердым взглядом и знающий себе цену. Знал целовальнику цену и Хитрово, не менее двадцати – тридцати тысяч рублей, с меньшей в гостиную сотню не записывали. Эти люди вели не только свои торговые дела, но и несли государеву службу таможенными головами в Архангельске и Астрахани, ведали государеву пушную казну и государевы питейные дома.
– Где мыслишь кружало ставить? – спросил Богдан Матвеевич.
– На пристани в подгорье, – не задумываясь, ответил купец. – Так в Казани и Нижнем Новгороде устроено. Деньги на реке, суда и люди идут вверх и вниз Волги.
– Воевода Прозоровский отписывает, чтобы я тебе помощь оказал, – сказал Хитрово. – Что нужно?
– Вели, воевода, дать с десяток плотников, что избы горазды рубить. Я оплачу.
– Того не делай, – сказал Хитрово. – Не порть людишек легкими деньгами, они содержание за год получат. Людей тебе дадут. Что ещё просишь?
– Мне ведомо, воевода, что здесь богатые рыбные ловли, – сказал Твёрдышев. – Позволь взять в откуп остров Чувич на пять лет. Большой прибыток казне будет.
Богдан Матвеевич был готов к этому разговору. Речь об откупе шла и в Москве, чтобы он брал деньги на строительство крепости из них.
– Добро, – сказал воевода. – Я с дьяком размыслю над этим. Но в любом случае без задатка дело не сделается.
– Я готов, хоть сейчас, дать пятьсот рублей, – обрадовался купец. – Больше при мне нет.
– Как там князь Прозоровский? – спросил Богдан Матвеевич. – Не скучает на воеводском сидении о Москве? Крепко держит вашего брата, гостиных купцов и других городских тяглых людей.
Помня, что он разговаривает с окольничим, Твёрдышев правды о Прозоровском не открыл и только одно молвил:
– Князь мимо себя ничего не пропускает.
– Прошу со мной отобедать, – улыбнувшись, сказал Богдан Матвеевич.
Стол у Хитрово стал не в пример богаче, чем при зимнем карсунском сидении. Васятка подал стерляжью уху, обильно приправленную перцем, варёного сома, чёрную икру, астраханские персики, изюм и халву. Запивали съеденное квасом.
За обедом Богдан Матвеевич ненавязчиво расспрашивал гостя, тот не отмалчивался и поведал, что Твёрдышевы всегда были торговыми людьми, вели большую рыбную торговлю от Астрахани до Рыбной слободы, в коей их родовая отчина. В гостиную сотню вышел ещё дед Ерофея, которого знавал даже патриарх Филарет, отец царя Михаил Федоровича, как участника ополчения Минина и Пожарского.
– В те годы, – сказал Ерофей Твёрдышев, – государь торговых людей привечал, их зажитками вставала Русь из разорения. При Михаиле Федоровиче с тяглых людей почти каждый год брали то пятую, то шестую, то седьмую деньгу от того, что они имели. Моему батюшке его отец оставил казны наполовину меньше, чем получил от своего родителя.
Хитрово знал, что многие гости понесли большие убытки и умалились, но не все. И этот Твёрдышев был не так беден, как хочет прикинуться.
– Полно жалиться, – укорил он гостя. – Ты и государю служишь, и себя не забываешь. Многие дворяне той чести не имеют, что ты. Или тебе воли мало? Или ты хочешь, как в Англии, государем повелевать, на что ему деньги тратить и откуда их брать?
Твёрдышев не убоялся ответить на каверзные вопросы воеводы:
– На Москве задумано окончательно прикрепить крестьянишек к земле. Не спорю, это необходимо для государства, чтобы платить жалованье служилым людям. А для гостей это смерть. Какой из безденежного раба покупатель? Народ станет беднее, откуда же купцу прибыль иметь? Выживет только мелочная торговля.
– Добро, – сказал Богдан Матвеевич и призвал дьяка Кунакова. – Давай промыслим, Петрович, как нам не оплошать с гостем Твёрдышевым.
В тот же день пятьсот рублей воеводской казной были получены, а в подгорье застучали топоры. Плотники рубили избу для кабака споро и азартно, им была обещана после окончания работ обильная выпивка. Уже через неделю изба была готова, со струга выгрузили кабацкие меры – вёдра, полувёдра, большой медный котёл для варки хмельного зелья. Вскоре над избой поднялся сивушный дым, к которому стали трепетно принюхиваться работные люди, не упускавшие возможности сбегать в подгорье и подивиться на кабак. Многие из них до сих пор его в глаза не видели, смотрели – изба как изба, но воняло от неё вкусно и призывно.
И началось на Синбирской горе среди работных людей нездоровое шевеление. Рубит ли мужик бревно или копает яму, да нет – нет, бросит работу и принюхивается, чем тянет из подгорья. Наконец, среди народа пробежал слушок, что кабак перестал дымить, значит, вино готово. Следом за тем слушком приползли на карачках из-под горы плотники, что ставили кабак, пьяные, грязные. Отец Никифор как увидел их, так и обомлел: «Свят, свят, что деется! Божий храм на две сажени сруб вывели, а кабак поперёд церкви поставили!». Кунаков велел Коське Харину бросить пьяных плотников в погреб для скорого протрезвления, что тот и сделал, а затем вприпрыжку побежал в подгорье. У всех мужиков денег нет, а у Коськи имелись три алтына зажитков за палаческую службу.
Ткнулся Коська в кабак, а приказчик объявляет, что вино отпускает только на вынос, а ведро стоит целковый. Закручинился Коська, но тут гулящие людишки к нему набежали. Откуда они взялись? Волга течёт далеко и долго, всякий человеческий мусор на берега выбрасывает. Гулящие людишки с Коськой скинулись, купили полведра вина, и все ушли в кусты. Выпили они там по чарке, начали разговаривать, а как узнали, что Коська палач, то всем скопом стали бить Коську смертным боем. Так бы и забили его, но стражники услышали крики и спасли палача, а то бы не быть ему живу.
Вскоре праздник случился, Петров день. Отстояли люди торжественную литургию, которую отец Никифор провёл на поляне возле возводимого храма, и зашевелились, и заколобродничали. День нерабочий, девать себя мужикам некуда, и стали они трясти свои пожитки, выпарывать зашитые в одежде полушки да копейки. Вскоре все потянулись вниз, в подгорье, всяк со своей посудой.
Никифор, как завидел сие, кинулся к воеводе. А Богдан Матвеевич только руками развёл:
– Не могу чинить препятствия торговле государевым вином!
Тем временем в подгорье пьянь началась великая. Всех вино поразило в самую душу, но по-разному: один поёт, другой плачет, третий драться лезет, четвёртый вздумал Волгу вброд перейти, так двое и утопли.
Никифор смотрел с Венца на людское блудодейство и горевал. И горько думалось ему, что Аввакум, с кем он встретился на Москве, был прав, говоря, что много скверны в русских людях гнездится, и враз её всю не выведешь.
Но беда не приходит одна. Скоро за Петровым днём причалилась к синбирской пристани купецкая баржа и с неё, подобрав подолы сарафанов, в воду спрыгнули шесть жёнок. Караульщики сразу к ним, а те – к кабаку. У караульщиков чуть шапки от такого озорства не попадали: жёнки к питухам на шею бросаются, а винище лопают, почище Коськи Харина.
На гору те жёнки, а к ним прибавилось ещё пятеро, не вылазили, мужики сами про них пронюхали, прут в подгорье, жеребцы стоялые. А жёнки тому и рады, натрут щеки свёклой, красуются перед питухами, словом, пошла такая блудня, что скоро это всё воеводе донесли.
Богдан Матвеевич, прослышав про гулящих жёнок, задумался, но что с ними делать, не решил. Никифору же творимая возле кабака блудня уязвила самую душу. Он потерял сон, спал с лица, глаза возжглись пылом неистового ревнителя благонравия. Марфинька слезно отговаривала его от обличений, указуя, что пьянь и рвань не услышит слова Божьего, а у них малый сын Анисим, и если попа побьют, то, как бы им не пришлось бежать из Синбирска, где попадье добро жилось, в Москву.
Никифор не уступил мольбам жены, и в один день, усердно помолясь Богу, отправился в подгорье, укрепляя свой дух памятью о первомученниках христианских. А возле кабака всё тоже – пьянь и срамота, проезжающие в Астрахань мужики, свои из Синбирска, рыбаки, гулящие людишки, срамные жёнки, всё клубилось в пьяном кураже с раннего утра до позднего вечера.
Попа гуляки поначалу встретили ласково:
– Проходи, батька, бери вина!
Никифор взобрался на чурбан, где кололи дрова, набрал полное нутро воздуха и возгласил громогласно:
– Опомнитесь, православные! Не погубите свои души питием хмельного! Не отдавайте свое спасение на погибель диаволу! Гоните прочь от себя срамных жёнок, ибо в них погибель рода человеческого!
Гуляки слушали возгласы священника вполуха, а жёнки взбеленились, заверещали, стали плеваться, а одна из них по прозвищу Дырявая Квашня подскочила к Никифору, повернулась задом и, нагнувшись, срамно задрала подол заблёванного сарафана.
И тут жёнки приступили к отцу Никифору, стащили с чурбана и начали его щипать, тискать и колотить кулаками. Стрельцы – караульщики не дали кабацким стервам зашибить Никифора, отбили его и на руках занесли на Синбирскую гору к воеводской избе.
При виде истерзанного священника, шибко осерчал Богдан Матвеевич Хитрово, чего с ним никогда не бывало. Громко призвал он к себе дежурного полусотника и повелел тому повязать всех буянов и баб в подгорье. Затем воевода с дьяком сами поспешили за ними, чтобы учинить скорый розыск и крутую расправу.
И приговорил воевода Хитрово всех гуляк и баб сечь нещадно батогами, затем вывезти их на другой берег и там бросить.
Коська и его пять доброхотных помощников стрельцов до испарины на своих спинах били батогами гуляк, а когда пришел черед бить Дырявую Квашню, палач упал перед воеводой лицом наземь.
– Пожалуй своего раба, милостивец! – взвыл Коська. – Дозволь, воевода, взять за себя эту жёнку!
Богдан Матвеевич вопросительно глянул на Кунакова.
– Я тебе женюсь, рвань косорылая! – заорал дьяк на Коську. – Я вот сейчас велю казакам подложить тебя, как хряка!
Утомился Богдан Матвеевич от мелькания батогов и людских воплей и смилостивился.
– Вели, Григорий Петрович, – сказал он дьяку, – всех гулящих людишек собрать и завтра же отправить под Карсун на засечные работы. А срамных баб вели кинуть в тюрьму. После решим, куда их девать. Может и вправду повыдавать их замуж, охотники вроде есть.
– Мужик что таракан, – проворчал Кунаков. – На любую грязь и сырость с охотой залезет.
– Вот и кликни охотников. Никифор отлежится и обвенчает. Пусть их мужья уму-разуму своим битьём учат. А пока – в тюрьму!
Казаки подхватили избитых жёнок и поволокли в гору, а гуляк погнали палками. Вот такое похмелье устроил Богдан Матвеевич синбирским гулякам и гулёнам.
Работные люди суд воеводы хвалили, да и срамные жёнки были довольны стать венчанными жёнами. Одни гулящие люди злобились и норовили бежать, но из синбирской земляной тюрьмы побегов не бывало.
Жестокое усмирение гуляк и гулевон, которых мужья стали учить битьём, охладило пылкую любовь работных людей к царёву кружалу. Гульба в пригорье поутихла, теперь питухи, купив вино, прятались в лесу и норовили не попадаться на глаза начальным людям.
Тем временем башня на берегу Волги была построена, и впритык к ней росли срубы Крымской стены, до ворот, которые Прохор Першин замыслил сотворить в проездной башне. Вскоре и вода в колодце открылась и оказалась годной для питья. Богдан Матвеевич уверовал в градодельца и полностью передоверил ему проведение работ. Дьяк Кунаков, который ждал, что Прохор вот-вот впадёт в винопитие, скрепя сердце, согласился с воеводой, хотя продолжал к Першину принюхиваться.
Богдана Матвеевича стали более занимать мысли о делах московских. В середине июля 1648 года по всем областям государства была разослана грамота Алексея Михайловича, что по указу великого государя и патриарха, по приговору бояр и по челобитью стольников и стряпчих и всяких чинов людей велено написать Уложенную книгу, для чего выбрать пригодные к государевым и земским делам статьи из правил апостольских и святых отцов церкви, собрать указы прежних государей и выдумать новые статьи, по которым Русское государство будет жить впредь.
Эта новость заронила в Богдана Матвеевича надежду, что он станет надобен для работы над новыми законами и, его синбирская пограничная служба завершится. Однако в Москву его не позвали, из окольничих в совет по выработки Уложенной книги вошёл князь Волконский, старый думский жилец, известный своим стойким молчанием по любому вопросу который поднимался на заседаниях боярской думы. Председателем совета по написанию Уложенной книги был поставлен князь Одоевский, не отличающийся глубокомыслием боярин, из Рюриковичей. Поразмыслив над этими фактами, Богдан Матвеевич понял мысль государя – собрать в совете недалеких и покладистых людей, таких, что не умствуют, а спешат исполнить царскую волю. Поначалу раздосадованный невниманием к себе, Богдан Матвеевич хотел послать грамоту Ртищеву, но, в конце концов, решил, что лучше быть в стороне от того, что делается в Москве.
Пора пришла проехаться по черте, посмотреть, как идут работы, и Хитрово велел Васятке, чтобы тот готовился в путь.
– Как там московские стрельцы? – спросил от дьяка. – Не пора ли их к делу приставить? А гулящие людишки протрезвели?
– Все живы и к работе годны, – ответил Кунаков. – Только работать будут из-под палки.
– Что у нас палок мало? – сказал воевода. – Пусть ров роют, под караулом, а на ночь в тюрьму!
Когда на следующее утро Хитрово выезжал из крепости, тюремные сидельцы уже копошились с лопатами на дне глубокого рва, а по его краям прохаживались два стрельца с пищалями.
Воевода, кроме Васятки, взял с собой два десятка казаков. Он ехал впереди всех на буланом жеребце, который статью напоминал Буяна, из его московской конюшни. Хитрово любил крупных коней, считая, что воеводе неприлично садиться на большеголового и длинногривого ногайца. Это казак служит на коне, а воеводе конь нужен для парадного выезда.
Казачья станица, ведомая воеводой, спустилась к Свияге, спугнув из камышей несколько уток. Наплавной мост, покачиваясь, лежал на воде от одного берега до другого. По нему ехали несколько казаков на службу, в крепость из слободы, которую они начали строить на левой стороне Свияги.
Воевода дождался, когда они выедут на берег, и лёгким движением поводьев послал жеребца на мост. На середине реки тень, отбрасываемая Синбирской горой, исчезла, стало яснее видно, на воде заиграли солнечные блики. Жеребец прыгнул с неустойчивого моста на землю и пошёл рысью. Воевода завернул его вправо, к избам, разбросанным на луговине. Богдан Матвеевич издали пересчитал их: чуть больше двадцати, менее половины из тех, что должны быть, и причина этому была – казаки заняты службой, избы поставили те, что от неё были на время свободны.
Казаков на новое поселение брали из прежнего жительства по одному, редко по два человека из семьи. От государства им давалось денежное жалование за службу, конь, пищаль и кормовое содержание. Обычно выбирали молодых и семейных как более способных к переезду. На новом месте они получали земельный надел от десяти до тридцати десятин, смотря по чину, и пять рублей на домовое строение.
Ещё с весны семьи переселенцев потянулись за мужьями и отцами, часто пешим ходом, неся на себе пожитки и ведя на верёвке корову или тёлку. Те, у кого было время, поставили избы, но многие ещё жили в шалашах. Воевода это отметил и решил по возвращению в Синбирск вернуть бездомных казаков в слободу из полевой службы, чтобы они обустроились.
Избы и шалаши были пусты, все люди находились на покосе. Травы на пойменных лугах стояли столь высокие, что жеребец воеводы задевал их брюхом. За станицей оставалась широкая полоса примятой копытами коней росной травы. Сладко пахло кашкой, чабрецом, со всех сторон кричали свое «пить-полоть» перепела, жаворонки то и дело взвивались к верху и быстро падали опять, точно камешки. Заяц – русак, весь мокрый от росы, выскочил на голое место, увидел людей и присел, затем пошевелил ушами, и, вскидывая задом, кинулся прочь.
Часть луга уже была выкошена, жёнки ворошили деревянными вилами сено, а казаки, слаженно взмахивая косами, оставляли за собой густые валки травы. Появление воеводы с казаками отвлекло их от работы.
– Бог в помочь, православные! – громко сказал Богдан Матвеевич, оста-навливая коня.
– Благодарим, воевода! – отвечали казаки и жёнки.
– Зрю, управляетесь с сенокосом?
– Дал бы Бог вёдро, с сеном будем!
Приехавшие казаки здоровались с косцами.
– Челом, Максим! Как тебя Бог милует?
– Бог дал поздорову – голова жива.
– Что с Федькой стряслось?
– За старые шашни скинули с башни.
Хитрово строго глянул на полусотника: что за разговоры про какого-то Федьку?
– Почто с коней послезали, а ну, садись! – закричал полусотник, наступая конём на людей.
Через речку Сельдь переправились вброд. Хитрово оглянулся, Синбирская гора отсюда казалась большим облаком, поднимающимся вдали. Трава здесь была пониже пойменной, но густой и многоцветной. Налетавший порывами ветер клонил стебли к земле, и трава волнилась, как море. Пошли друг за другом зелёными островами дубравы. С правой руки местность стала холмиться, расходиться оврагами, а впереди и слева поле было по-прежнему ровным, как стол, до самого края земли.
– Смотри, господине! – вдруг крикнул Васятка, указывая на человека, который, пригибаясь к траве, бежал к дубраве.
По знаку полусотника трое казаков припустили коней на перехват беглеца. А тот, подбежав к крайнему дубу, обхватил его руками и замер.
– Расспроси его, кто таков, – сказал Хитрово полусотнику.
– Откуда бежишь? – начал допрашивать мужика полусотник. – Чей ты человек?
Мужик молчал. Он был низок ростом, но широкоплеч, а на скуле кровоточила большая ссадина. Полусотник со всего размаха ударил мужика плетью. Тот скривился от боли и заскрипел зубами.
– Хватит! – сказал Богдан Матвеевич. – Юшанский городок близко. Тащите его за собой.
Скоро они достигли засечной черты, которая была начата от Юшанска к Синбирску.
Ров от городка протянулся версты на две. Из ближних дубрав и берёзовых рощиц к черте доставляли брёвна, из них делали тарасы высотой в две сажени, а то и выше, плотно забивали их землёй. Работные люди, где работали, там и жили в шалашах и землянках.
Завидев воеводу, мужики оставляли топоры и лопаты и падали в поклоне на колени. А десятники не дремали: скоро от одного к другому по черте в Юшанск пошла весть о прибытии окольничего Хитрово. Когда она достигла городка, бывший здесь карсунский воевода Борис Приклонский сказал гостившему у него московскому стряпчему Золотарёву:
– Вот и Богдан Матвеевич Хитрово нежданно припожаловал. Теперь тебе, Василий Денисович, нет нужды ехать к нему в Синбирск.
Приклонский и Золотарёв встретили Хитрово на въезде в городок. Богдан Матвеевич появлению чужого человека не удивился. Он знал стряпчего по Москве, Золотарёв имел великую славу лучшего сыщика Сыскного приказа. Все большие бояре искали в нём участия к их беде, которая была одна для всех помещиков: как наступило лето, так началось повальное бегство крестьян от своих хозяев. Люди бежали в одиночку, семьями, а иногда всей деревней. Не страшась свирепости басурман, они шли в Дикое поле, приглядывали пригожую землицу, ставили избы и поднимали целину. Такие действия крестьян считались тогдашним законодательством воровством (своим бегством они лишали собственности своих владельцев), и с этим злом усиленно и безуспешно боролось государство. Хитрово уже имел дело с Золотарёвым, который ловил его крестьян и возвращал хозяину.
– Будь здрав, Василий Денисович! – приветливо сказал окольничий. – Не чаял тебя встретить на черте. Что ко мне в Синбирск не пожаловал?
– Сегодня к вечеру собирался быть, – сказал Золотарёв. – Раньше не мог. Деревенька бежала больно неспокойная, насилу повязали. Если бы не карсунские казаки, вряд ли справился.
– А это не твой ли беглец? – спросил Хитрово, показывая на пойманного его казаками мужика.
– Князя Черкасского крестьянишка. Казаку руку прокусил и ушёл до света. Где его взяли?
– Недалече, подле черты, – ответил Хитрово, слезая с коня. – Веди, Приклонский, показывай, что смог сотворить.
Юшанский городок был невелик, двадцать на двадцать саженей, но крепок. Рубленые стены возвышались на две сажени, угловые и надворные башни на четыре. Все они были сделаны из дуба, которого окрест росло изобильно. Внутри городка помещалась большая изба для проживания воинских людей, амбары для оружейного и кормового припасов, место для содержания коней.
– Что скажешь, Василий Денисович? – спросил Хитрово. – Ты ведь всю крымскую границу знаешь, многие городки видел.
– Не хуже других, – ответил Золотарёв. – А может и получше.
– Осторожный ты человек, Василий Денисович, – улыбнувшись, промол-вил Хитрово. – Никогда ни о чём не скажешь. Может в том и есть мудрость. Учись, Приклонский.
Сыщик остался в городке для допроса пойманного мужика, а Хитрово с карсунским воеводой поехали осматривать черту в сторону Карсуна. Богдан Матвеевич не торопился, внимательно смотрел, что сделано, говорил с сотниками, десятскими, не брезговал спросить простого мужика, как он жив – здоров. Работы шли, подытоживал в уме Богдан Матвеевич, ни шатко, ни валко, но черта прирастала, и на ней надо ещё работать лет пять – шесть. Люди работали из-под палки и делали ровно столько, чтобы на их спины не обрушивались батоги и плети. Смерть работного человека на засечной черте не была в диковинку, люди мёрли от простудной сырости, болезней живота и других хворей. Умирали, но работали, о бунте, подобном недавнему в Москве, среди работных людей не было даже и шёпота.
Тем временем Золотарёв допросил крестьянина и велел его бить батогами, но несильно, а чтобы мог идти на своих ногах. Затем Василий Денисович озаботился обедом. Занимаясь сыском, он имел привычку делать это в условиях приятных для здоровья и настроения, потому среди своих подручных имел собственного повара, который был весьма горазд в кухонном рукомесле. Этот человек ездил на особом возке, где, кроме поварской утвари, имелись всякие съестные припасы, включая и те, что можно было сохранить только в бочках со льдом.
Другой особенностью Золотарёва было то, что он не мог терпеть обедать в избах, где всегда нет продыху от мух, поэтому он распорядился, чтобы стол поставили за городком на берегу ручья под пологом раскидистого дуба.
Приклонский был уже знаком с причудами Золотарёва, тот его потчевал, а Хитрово был приятно удивлен, когда увидел накрытый блюдами с различными кушаньями стол.
– Когда же ты всё успел промыслить, Василий Денисович, – сказал он, беря в руки серебряную стопку и принюхиваясь к её содержимому. – Что за вино?
– Чистейшая романея, Богдан Матвеевич! Изволь отведать и закусить.
Хитрово выпил стопку и крякнул от удовольствия.
– Я был много наслышан о сурской стерляди, – продолжил Золотарёв. – То, что возлюбил её царь Иван Васильевич, есть верная правда. У меня имеется кормовая книга с описанием изготовления блюд, какие бывали в старину. Так вот там об этом прямо сказано. Разве я мог побывать на Суре и не попробовать стерляди? Купил в Промзине бочонок, вот она перед вами.
Обедали неторопливо и долго, уже стало меркнуть небо, когда Хитрово откинулся от стола и молвил:
– Довольно, Василий Денисович, больше не потчуй.
– Тогда на покрышку ещё чарку романеи, – настойчиво сказал Золотарёв.
Отдыхать расположились на большом войлоке, расстеленном между деревьями. Приклонский догадался, что окольничий желает поговорить с сыщиком наедине, и удалился.
– Ты, Василий Денисович, когда из Москвы? – спросил Хитрово.
– Дён двадцать, как выехал!
– Я тут, на черте, как в потёмках живу. Знаю, что бунтовала Москва, скажи, что там стряслось?
Золотарёв не был любителем разговаривать на щекотливые темы, но вино его расслабило.
– Я уже стар, Богдан Матвеевич, и давно живу. Родился при царе Фёдоре Ивановиче, жил при Годунове, при обоих Лжедмитриях, при Василии Шуйском, при Михаиле Фёдоровиче, дал Бог, живу при Алексее Михайловиче. И всегда я видел одно: у власти стоят большие воры, которые хапают и хапают, пока их не возьмут за глотку другие воры или забунтуют люди. Боярин Морозов из наибольших воров, но до мелочности доходил – укрывал беглых крестьянишек в своих поместьях. Я это знаю, до тысячи человек беглых у него и сейчас живут. А взять их оттуда моей мочи мало.
– А что великий государь?
– Алексей Михайлович на это закрывает глаза, слова не смеет сказать своему воспитателю. Но я так мыслю, что бунт случился к месту!
– Как так? – удивился Богдан Матвеевич. – Видано ли, чтобы царь лил слёзы перед чернью?
– Что из того, что великий государь поплакал? – удивился Золотарёв. – Слёзы хорошо глаза промывают. Поплакал Алексей Михайлович и лучше стал видеть, кто ему верен, кому можно казну доверить, кому войско. Хватит царю младенцем быть и за боярский рукав держаться. Или не так?
– Опасные слова говоришь, Василий Денисович, – сказал Хитрово и, помолчав, продолжил, – Спасибо за правду.
– Не пора ли почивать? – спросил, позевывая, Золотарёв. – Ты здесь останешься или в избу пойдёшь?
– Васятка! – позвал Хитрово. – Дай мне что-нибудь накрыться.
Ночь была тихой и звёздной. В воздухе чувствовалась приятная, после жаркого дня, свежесть. Откуда-то из тьмы появились тихие и жалобно-непонятные звуки, они рождались сами собой, то, усиливаясь, то, смолкая, то, сливаясь в убаюкивающую мелодию, наводившую на душу приятно-сладкую истому.
СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ, УЛЬЯНОВСК
