– Вы помните фильм «Два Фёдора»? Так вот это как будто списано с моей жизни. Только нас звали Александрами…

Это сказал мне, сидящий на скамейке в парке «Семья», пожилой мужчина с добрыми глазами и большим шрамом через левую щёку.
Мы познакомились случайно. Я пришла в парк сделать репортаж о семейном празднике. Ходила с камерой, отыскивая наиболее удобный ракурс для снимков, а он наблюдал за мной, ласково улыбаясь в слегка пожелтевшие седые усы. Именно этот ласковый взгляд и привлёк меня.
Я подсела к нему, поздоровалась и спросила, нравится ли ему мероприятие.
Улыбаясь, мужчина ответил на моё приветствие и предложил для начала познакомиться. Я представилась. Он тоже назвался.
– Я живу здесь неподалёку, часто бываю в этом парке. Хорошо здесь. Особенно, когда много детей. Я почти всю жизнь работал с молодежью, и детские голоса – это как утренняя бодрящая песня – не дают состариться.
А потом Александр Васильевич пригласил меня к себе на чай. Я забежала в ближайший магазин, купила конфет и печенья, догнала своего нового знакомого и мы поднялись на второй этаж в его небольшую квартиру.
Хозяин поставил чайник – не электрический, а обычный, эмалированный, с трогательными клубничками – на газовую плитку. Чашки тоже были старые, но сияющие чистотой. Всё в этой уютной кухне располагало к душевному разговору.
Разлив по чашкам густой душистый напиток с ароматом незнакомых мне трав, хозяин начал свой рассказ.
– Мне было девять, когда я прибился к госпиталю. Именно прибился. Весной сорок третьего я отстал от грузовика, на котором наш детский дом вывозили подальше от линии фронта. Несколько дней проболтался по окраинам городишка, названия которого не знал. Клянчил еду у женщин на маленьком рынке. А потом наткнулся на госпиталь. Из кухни доносился такой вкусный запах каши с мясом, что меня скрутило от голода. Я затаился за еще голым кустом сирени. В это время появилась девушка с ведром варева и двумя буханками хлеба, которые она прижимала к груди, туго обтянутой белым халатом. Уже почти ничего не соображая при виде свежего хлеба, я выскочил из своего укрытия и выхватил одну буханку из рук сестрички.
На секунду она замерла, но, видимо, была не робкого десятка. Аккуратно положила вторую буханку на крышку ведра и бросилась за мной. Крепконогая девчонка легко догнала меня, когда я упал, споткнувшись о разбросанные кругом обломки стены. Хлеб откатился далеко. Из разбитой коленки текла кровь, из глаз слёзы – было больно и обидно… Я, ожидая тумака или оплеухи, уткнулся в колени, но моя преследовательница подхватила меня под мышки, поставила на ноги и заботливо спросила:
– Сильно ударился? – И, не дожидаясь ответа: – Дурачок, зачем воровал, попросил бы, я бы кашей накормила. Пойдем, обработаем раны, умоешься, поешь, а потом решим, что с тобой делать.
Не ожидавший такого поворота, я послушно поплёлся за сестричкой. В госпитале меня окружили медсестры, раненные, даже усталый толстый доктор, дремавший в невесть откуда взявшемся здесь, огромном кожаном кресле, открыл один глаз и посмотрел сквозь толстые стекла очков.
Меня повели, прежде всего, в прачечную, стащили всю грязную одежду и окунули в корыто с тёплой водой. Давно не испытывал такого блаженства. За то время, что я скитался в окрестностях, успел завшиветь и пропитаться запахами навоза – ночевал-то чаще всего в каком-нибудь хлеву (там теплее).
Пока меня оттирали хозяйственным мылом, один из раненных принес машинку и взялся за мою шевелюру. Из воды вытащили тощего, обритого наголо мальца, с разбитой коленкой и обломанными ногтями. Меня завернули в большую простыню и тут же подсунули миску с кашей, изрядный ломоть хлеба и стакан молока. Пока я ел, обитатели госпиталя обсуждали, откуда я взялся и что со мной делать.
Осоловев от еды и тепла, я начал икать. Это почему-то вызвало смех у окруживших меня людей. В это время появилась моя спасительница. Он сердито прикрикнула:
– Ну, чего столпились? Голодного мальчишку не видели?
Она принесла с собой одежду. Хоть и выбирала, видимо, самую маленькую, но штанины и рукава рубахи пришлось несколько раз закатать. Разглаживая на мне складки, девушка приговаривала:
– Вот и хорошо, главное – чисто, а потом подошью, где надо.
Так я и остался при госпитале. Санечка – так все звали девушку, у которой я пытался стащить хлеб, стала моей опекуншей. Она жила с тремя другими медсестрами в небольшой комнате, видимо, бывшей библиотеке (госпиталь разместился в местной школе). Здесь были сделаны двухэтажные нары. Специально для меня отгородили простынёй угол, кинули туда два матраса, солдатское одеяло, подушку. Такого чудесного уголка у меня еще никогда не было.
Александр Васильевич повертел в пальцах правой руки конфету, затем, не разворачивая ее, положил обратно в вазочку. Я заметила, что на левой руке у него не было двух пальцев, и он стыдливо прятал ее под стол – пользовался лишь в случае необходимости.
– Дня два я как привязанный ходил за Санечкой, а потом перезнакомился почти со всеми обитателями госпиталя. Здесь у всех были свои обязанности. Даже ходячие раненные и выздоравливающие не бездельничали. Кто мог, рубил и доставлял дрова на кухню и в прачечную. Тем, кому ранение позволяло, носили воду из колодца.
Два бойца ловко рубили дрова за кухней. У одного была левая рука на перевязи у другого – правая. Один быстро ставил полено на чурку здоровой рукой, другой, крепко держа колун, ударял им по подставленному полену. Миг – и оно разлеталось на две равные части. У них это выходило так здорово, что я застыл, открыв рот. Дядьки сначала не обратили на меня внимания, а потом стали посмеиваться в прокуренные усы. Потом один из них грозно посмотрел в мою сторону и, скрывая усмешку, прикрикнул:
– Чего глазеешь? Бери дрова, неси на кухню – там тетка Настя давно ждет.
Я испуганно оглянулся, как бы надеясь, что это не мне сказано, но поняв, что кроме меня и этих двух бойцов поблизости никого нет, схватил несколько поленьев и потащил, кряхтя, туда, где жарко пылала походная печь. Вслед мне донесся басистый хохот бойцов.
Так я втянулся в повседневную жизнь госпиталя. Иногда мне доверяли раздавать лежачим раненным еду. Я научился кормить их из ложки и даже приговаривал, как сестрички:
– Миленький, ну что ты капризничаешь? Тебе поправляться надо, а ты нос воротишь.
Солдатик сначала хмурился, а потом, заслышав в моем голосе интонации сестрички Анюты, усмехался и послушно открывал рот.
Я вытирал чистой тряпицей подбородок раненого, если капли или крошки застревали в трехдневной щетине.
Каждый день бриться удавалось не всем. Иногда кто-нибудь из ходячих затевал всеобщее бритье. Разводил побольше пены, обходил все кровати, намыливал щеки и подбородки, а другой с бритвой и солдатским ремнем через плечо, на котором время от времени правил свое орудие, шел вслед и ловко обривал тех, кто сам был не в состоянии сделать это. Мне поручалось влажным полотенцем обтереть лица уже выбритых. Обычно в это время в палате стоял оживленный гул, прерываемый солоноватыми солдатскими шутками.
Александр Васильевич встал с табуретки, подошел к окну. Его плечи слегка дрожали. Я подумала, что моему собеседнику вдруг стало холодно – форточка была распахнута. Но нет, он повернулся, улыбаясь:
– Мальчишки щенка дрессируют уже неделю – такие забавные – и щенок, и пацанята.
Это было сказано с такой добротой, что я поняла, как этот старый человек любит детей.
– После войны Санечка привезла меня в Ульяновск, где жила ее мама. Я стал учиться в школе, а она – работать в заводской поликлинике и готовиться в мединститут. Моя спасительница мечтала стать врачом.
Вскоре она поступила в Саратовский медицинский. Я остался с ее матерью, которая почему-то сильно меня невзлюбила. С этого и начались мои несчастья. Я убегал из дома. Ночевал в подвалах. От голода стал приворовывать. Наверное, я бы уподобился многим мальчикам послевоенных лет, которые потеряли связь с семьей – стал бы беспризорником или попал бы в детский дом. Но опять меня спасла все та же Санечка.
Она приехала как-то на выходные и, не найдя меня дома, учинила матери настоящий допрос. Старуха сказала, что я сбежал, да еще и соврала, что обокрал ее. Хотя я крошки не тронул в этом доме.
Девушка нашла меня на местном рынке, где я подносил товар торгашам за кормежку. После долгого разговора, взаимных упреков и слез, было решено, что я поеду с Сашей в Саратов. Ей дали койку в общежитии института, авось удастся и меня пристроить.
Это была чистой воды авантюра. Денег на то, чтобы содержать меня у нее не было – студенческой стипендии не хватало даже на одного… А уж получить койко-место… Это могла сделать только моя чистая душой и отчаянная Санечка.
Как ей удалось, выдав за брата, уговорить коменданта общежития – сурового фронтовика-инвалида – приютить меня в каморке за подсобкой, даже не знаю. Но у меня снова был собственный уголок, хоть и темный, но с постелью и даже маленьким сундучком, куда можно было спрятать учебники, тетрадки и кой-какую одежонку.
Вскоре Санечка устроилась работать на скорую помощь в ночную смену. Днем она училась, а по ночам работала. Когда моя спасительница спала, даже не представляю…
Так мы и прожили эти шесть лет, пока Саша не закончила институт. А я к этому времени уже отучился в школе.
Перед нами была новая, прекрасная жизнь… Я мечтал о том, что Санечка пойдет работать в какую-нибудь больницу, я поступлю в ПТУ, и все у нас по-прежнему будет хорошо. Но случилось так, что в размеренное течение нашего бытия вмешалась любовь. Саша влюбилась.
Конечно, это когда-нибудь должно было случиться, ведь ей было уже за тридцать… Но я почему-то не представлял рядом с моей прекрасной Санечкой мужчину. Мы всегда будем вместе и только вдвоем – так думалось мне.
События развивались так стремительно, что я не успел охнуть, а в нашей маленькой комнатке, которую мы снимали, появился еще один жилец.
Вячеслав был красив – это первое, что бросалось в глаза. Других достоинств у этого человека, похоже, не было. Но именно свою внешнюю привлекательность он использовал в полной мере. Послевоенные женщины, в большинстве вдовы и одинокие, млели и замирали, когда высокий прихрамывающий мужчина, явно бывший фронтовик, проходил, минуя очередь, прямо к продавщице и просил бутылку портвейна и кулек конфет. Каждая представляла, видимо, что с этом набором он вечерком постучит в ее окошко… И он стучал поочередно во все окошки, пока не достучался до моей Санечки…
А до этого были Вера, Тоня и Альбина – это я узнал позже, когда уже было не исправить случившегося. Я был взрослый, все понимал, но сделать ничего не мог. Санечка полюбила этого проходимца так стремительно, что даже не настояла на свадьбе. Они перегородили комнату, в которой мы жили, большим шкафом, перетащили туда кровать, а мой топчанчик отодвинули подальше к окну.
Жених ограничил свой переезд тем, что повесил в шкаф китель с двумя медалями. А Санечка летала на крылышках и щебетала как весенняя птаха. И опять я не мог понять, когда она отдыхает. Кроме дежурств в больнице, она снова стала подрабатывать на «скорой», как во времена студенчества. Но теперь ей надо было кормить не мальчишку, а взрослого мужика, который плел ей о том, что никак не может найти работу по душе, что его не понимают начальники, что не дает покоя фронтовая контузия… Саша верила всему. Любила этого захребетника без тени сомнения.
Я к этому времени уже слесарил на заводе и мог бы сам обеспечить себя, мог бы снять комнату и оставить их вдвоем. Почему я тогда остался?.. Видимо, чувствовал, что скоро настанет моя очередь спасать Санечку.
Александр Васильевич снова встал, прошелся по кухне: два шага в одну сторону, два обратно, постоял у плиты:
– А давайте еще чайку согреем. Что-то этот уже остыл. Не люблю, знаете ли, пить холодный.
Он взял спички, зажег конфорку, налил в чайник воды. Как-то машинально передвинул чашки на столе (его чашка так и осталась полной). Затем, словно что-то вспомнив, поднял на меня глаза:
– Я Вас утомил своим рассказом? Разговорился, старый… Давно наболело, хотелось с кем-нибудь поделиться пережитым.
Чайник снова подал сигнал, что согрет и готов поддержать нашу беседу.
– Когда Санечка, вся сияя от счастья, сообщила Вячеславу, что скоро станет матерью, тот молча снял с вешалки свой китель, сложил его аккуратно в чемоданчик:
– Я думал, что ты не такая как все, думал, что я для тебя главное в жизни, а ты… обычная баба!
И ушел.
– Санечка не вставала двое суток. Как будто спала. Я даже позвал к ней врача – ее подругу Наташу. Но та не велела будить, только посчитала пульс и положила руку на лоб: «Жара нет, а это главное. Пусть поспит. Это усталость и реакция на стресс».
И правда, Саша проснулась, как ни в чем не бывало. Попросила молока. Хорошо, что я сходил утром на рынок.
Потом все пошло по-прежнему. Саша работала в больнице, я преподавал в заводском ПТУ. Весной у нее родилась дочка. Мы назвали ее Ирочкой.
Через пару лет я женился и получил от завода квартиру на всю семью, которая состояла уже из меня, моей жены, сына и, конечно Саши и Ирочки.
Уже совсем стемнело. Я подумала о том, что добираться домой придется на такси, но уходить не хотелось. Очень интересно было узнать, как дальше сложились судьбы этих людей.
Мой собеседник ушел в комнату, включив мимоходом свет в кухне. Принес большой альбом с фотографиями. Предугадав это, я убрала со стола остатки нашего чаепития.
– Вот это мы с Санечкой еще в госпитале. Как-то побывал у нас фронтовой репортер, сделал всем желающим на память снимки.
Со старой мутной карточки напряженно смотрели две пары очень похожих глаз.
– Вы тоже заметили, что мы похожи? Нам всю жизнь это говорили.
Быстро перевернув несколько страниц, хозяин погладил ладонью большую цветную фотографию, на которой я увидела самого Александра Васильевича и двух женщин, видимо, его жену и Александру.
– Это мы на 9 Мая 2005 года. Такой чудесный день был… А вечером Санечки не стало. Просто села в кресло и ушла.
Я вздрогнула или от его слов или от того, что в прихожей раздался звонок. Хозяин вдруг улыбнулся светло: Санечка пришла.
Я в недоумении смотрела на старика – неужели помутился рассудок? Он быстро вышел в прихожую и вернулся с женщиной лет тридцати двух:
– Вот познакомьтесь, это Санечка, внучка моей Санечки.

Так что у жизни не бывает пробелов.

Любовь Папета, член Союза журналистов России, член Союза русских писателей.