Я прожил жизнь, не слишком часто оглядываясь назад, и не слишком пристально вглядываясь вперёд. Я просто жил, не слишком серьёзно и не слиишком легкомысленно, переступил через семидесятилетнюю ступеньку и только тогда понял, что следующая годовщина мне будет не в радость.

Но сердцу хочется праздника. Так пусть он будет каждый день! Ах, если бы я раньше подумал об этом: ведь я уже прожил двадцать пять тысяч дней и отпраздновал из них только семьдесят. Ну, не растяпа ли я после этого?..

Старость для меня ценна тем, что я научился чувствовать и ценить время, стал ощущать его трепещущую плоть, когда она сосредоточилась на пишущем шарике ручки, помимо моей воли катясь по бумаге, то и дело опережая мысль, и запечатлевая её раньше, чем я проговаривал про себя стихотворную строчку. Я прочитывал её вслух и прислушивался к звучанию слов, затем нанизывал на неё новую строку, пока не являлось всё стихотворение. Несколько уточняющих и охорашивающих вычёркиваний, и я отпускал свой стих в свободное плаванье как ещё один бумажный кораблик, спущенный со стапелей стихотворной верфи. И провожали его не орудийный салют и брызги шампанского, а мой вздох облегчения.

Часто бывало, что, отплыв, мой стихотворный кораблик тонул в шквале критики, разбивался на рифах злобной зависти, так что и у меня есть своё кладбище погибших стихотворных корабликов, которые захламили объёмистое нутро письменного стола. И только часть из них пошла на переделку и использование в строительстве нового кораблика, иногда весьма удачного в смысле выживаемости в толчее сотен тысяч ему подобных, блуждающих в ожидании своего читателя над пучиной забвения в бездонном и безмерном поэтическом океане России.

Время стихостроительства пришло ко мне не сразу, поначалу это были кораблики детского воображения, и то, что это именно кораблики я понял, когда, семилетним, стоял перед окном, а за ним клубилась беззвёздная ночь. Пугающе тревожно шумел ветер листьями моего одногодка клёна, кочковатое от облаков небо быстро меняло смутные очертания. Там, где были межоблачные прорехи, оно окрашивалось молодым месяцем тусклым светом, но ненадолго. Однако, народившийся месяц был настойчив в своём неукротимом стремлении увидеть землю, и ветер помог ему исполнить желание. Он разогнал тучки, и в моём окне, казалось, совсем рядом легонько запокачивался кораблик – месяц. Я распахнул оконные створки, и он отплыл от меня к вершине притихшего от безветрия клёна, но был ещё совсем рядом, и подрагивал, как живой, и еле-еле покачивался с носа на корму, с кормы на нос и непременно умчался бы темноту, но его удерживала вспыхнувшая как шляпка алмазного гвоздя блескучая звёздочка.

Зачарованный месяцем, я был не в силах оторвать от него взгляда, но пришла с работы после второй смены мама и, ласково нашёптывая, уложила меня в кровать.
– Новый день начался, Коленька, – убаюкивала меня она. – Новый кораблик приплывёт к тебе листком календаря. Ты сделаешь из него кораблик – лодочку, чтобы поставить на подоконник. Вот придёт зима, вот уйдёт зима, в а весной поплывут твои кораблики по вешней полой воде в Иртыш, а из него в море-океан, по всему белому свету.

Первые кораблики появились в нашем пластяном земляном доме с возвращением маминого брата, моего родного дяди Петра, фронтовика-танкиста, которого демобилизовали только через пять лет после Победы. Я, безотцовщина, как увидел солдата в фуражке со звездой, в шерстяной гимнастёрке и бриджах, заправленных в хромовые сапоги с голенищами в гармошку, так и влюбился в него беспамяти, тянулся к нему, надоедал с расспросами, но он на меня не серчал и одарял всем, что у него было: расчёской, ножичком, китайским с иероглифами карандашом и записной книжкой, и когда подарки истощились, подошёл к настенному календарю, оторвал листок и подмигнул:
– Хочешь, научу делать кораблики?..

Календарный листок в дядиных руках в мгновенье ока превратился в небольшой размером со спичечный коробок кораблик. Он тут же налил в алюминиевую миску воды, раскрутил её пальцем и сказал:

– Корабль на воду спустить!
Я осторожно положил кораблик на воду, и он запокачивался и заходил кроугами по алюминиевой посудине. Нол его хватило не больше, чем на полчаса, тонкая бумага намокла, кораблик отяжелел и, когда я его взял в руку, превратился в мокрый комочек. Это меня огорчило, но не отбило охоту научиться делать кораблики, и все листки календаря я стал превращать в кораблики, конечно, даже не предполагая, что вдруг, через десятки лет, вспомню об этом и пойму, что время всегда остаётся с человеком, пока он жив.

Ах, как я сейчас понимаю, что всё моё писательское прошлое – ни что иное, как деланье литературных корабликов самой разной формы и величины. Доводилось мне отправлять в плаванье сторойные, как парусные корветы, лирические новеллы, тяжёлые, как дредноуты, исторические романы. Провожал я в путь романы – теплоходы о современности, однако милее мне, старому корабелу, строить из миражей воображения, из осязаемой пустоты предчувствия бумажные кораблики негромкой лирики.

И, прожив жизнь, я понял, что я сам был не человеком, а бумажным корабликом, что все люди суть бумажные кораблики, и каждого в своё время Бог отправил в земное плаванье с какой-то целью. Разгадать её не берусь, могу только предположить, что бумажные кораблики от Господа – единственное спасение тонущему в грехах человечеству.