Из цикла «Древо жизни».
Некое предисловие.
Как-то внезапно в эти бесконечные ( и уже поднадоевшие) праздничные дни захотелось мне поведать совершенно о других обстоятельствах бытия.
Повод был таким. Десятилетняя дочка одного тиз моих приятелей закатила как раз в новогдние дни скандал своим родителям за то, что ей подарили (среди прочих подарков) слишком маленький «СТИЧ». Я не ведаю, что такое «стич»- но кое-что другое в моем детстве бывало…
Вот и подумалось: в наше время, когда все стонут о нищете, бедности, неустройстве жизни ( а молодые недоросли устраивают скандалы своим «предкам» за то, что «…не ту тачку купили..) может полезно будет напомнить кое о чем?
Во всяком случае, думаю во вред не пойдет.
*******************************************
ЛИХОЛЕТЬЕ ДЕТСТВА
Четыре года войны отложилась в моей памяти как нескончаемый голод, вши, мороз. Что уж там на фронтах делалось – нам, пацанам, было неведомо. А в деревне эта национальная трагедия оборачивалась вот чем.
…Апрель, вытаявшее из-под снега колхозное картофельное поле. Мать будит меня на заре – пока земля не отошла от ночного заморозка; не превратилась в жуткую грязь. Мы с ведрами бродим по полю. Между бороздами – подмерзшая вода. А на борозде вытаявшие мерзлые картофелины; черно-бурые с вздувшейся кожурой. Их мы и выковыриваем; бросаем в ведра. Это наша еда. Дома мать зальет картошку водой; несколько раз ее меняя. А потом разомнет расползающиеся картошки – и напечет из них лепешек. Без соли – ее тоже не было.
И эту картошку мы будем ковырять вплоть до конца мая – и даже в июне, когда начнут пахать поле. Плуг будет выворачивать уже высохшие, позеленевшие и червивые клубни – а мы собирать.
Ибо кроме этих картофельных лепешек с червями есть будет нечего…
А потом… О, потом! В июне, полезет трава: свергубза, коневник, щавель, крапива, лебеда. И я с братишкой буду рвать и таскать эту траву мешками… А потом рубить ее тяпками в деревянном корытце – и есть похлебку, темно-зеленую, надоевшую… А изредка – и побеленного молоком.
Есть, есть и есть – пока не скрутит живот и не понесет тебя поносом тоже зеленым, тоже…
О том, как и чем питались мы в войну можно рассказывать бесконечно. Поэтому просто перечислю то, что ели – и что из этих «продуктов» готовилось.
О мерзлой картошке и вполне съедобных травах я уже поведал.
Теперь – о прочих.
Соцветья орешника. Из них пеклись лепешки – сухие, дерущие горло, пахнущие опилками.
Дубовые желуди. Их собирали в конце сентября; размалывали; запасали на зиму. Отвратительная, горько-мыльная болтушка именовалась супом.
Молодые побеги хвоща. Они росли возле речек, по низинам. Бледно-розовые стебли очищали от чешуйчатых «коленок» – и ели сырыми. Были сочны – и даже сладковаты.
Спорынья. Ее фиолетово-черные стручки вырастали на колосьях ржи. Были сладковато-мучнисты; после них тошнило. Дети переевшие спорынью умирали в корчах.
Картофельные листья. Из них варили щи. Постные, разумеется.
Зерна акации. Их выколачивали палкой и поджаривали на сковородке.
Однажды в доме сельского учителя Миндубаева еды не было целых двенадцать дней. Двенадцать! Никакой! В пустой, обезлюдевшей деревне, почти не державшей скотины (так как от курицы до коровы она облагалась непомерными налогами) выпросить еду было не у кого.
И я пошел просить милостыню. В единственный дом, где ее могли мне дать – в дом кузнеца.
Тут надо объяснить, почему у кузнеца была еда. Только потому, что он получал некий паек от колхоза. Потому что без кузнеца этот обездоленный, съежившийся колхоз (мужики на войне; хлеб почти до последнего зерна отправлен фронту и городам; скотина порезана и убыла туда же) просто не мог бы ни пахать, ни сеять.
Кузнец, и только кузнец мог сделать работоспособными плуги, телеги, лопаты, косы и прочий железный инвентарь колхоза.
И потому кузнецу был положен некий паек.
Меня и сейчас пробирает подобие озноба, когда я вспоминаю то первое (и последнее) в моей жизни попрошайничество.
Стоял ясный, морозный день. Валенок у меня не было и я надел туфли, валявшиеся в сенях еще со времен довоенных. Туфли были из парусины, с ушками по бокам. Эти ушки я стянул какой-то веревочкой – и пошел «просить…»
В дом кузнеца я вошел весь съежившись. В дверях висела марлевая занавеска. В углу тускло светились иконы.
Никого. Из-за перегородки, отделявшей часть пространства, вышла дочь кузнеца. Она молча смотрела на меня, недоумевая…
Я помнил, что просящему надо перекреститься на образа. Сделать мне это было трудно по нескольким причинам. Во-первых, я был татарином. Во-вторых, не знал как крестятся. В-третьих, я испытывал жгучий, целиком заполняющий меня стыд…
Но я сделал некое движение правой рукой… нарисовал в воздухе что-то в виде буквы «Z»…
И девушка, почти моя ровесница, все поняла. Из-за перегородки она вынесла четыре картошки. И протянула их мне…
Я нес корнеплоды домой. Душа моя почти ликовала: я возвращался с добычей!
А дома, отдав картошку маме, почему-то вдруг бросился ничком на кровать и заревел. Ревел я долго – и в утешение мне была отдана целая картофелина. Остальным досталось по половинке.

1111
Мои родители, сестры, братишка…

Больше никогда ни у кого я не просил подаяние. Летом я стал «лазить по огородам». И даже залезал в соседский погреб – пил молоко из балакиря.
Естественно, меня уличали, ловили и били. Хорошо били – и дома, и на улице перед правлением колхоза. Так я понял, что воровать нехорошо. Ни просить подаяние, ни воровать. Даже если тебе очень хочется есть. Очень.
Лучше уж умереть с голоду.
Таким был для меня нравственно-физиологический урок войны, которая так внезапно явилась на деревенские улицы и в крестьянские избы. Кстати, все они поголовно в Маматкозине (кроме четырех домов раскулаченных) были крыты соломой…
Вот так питался маматкозинский парнишка в 1941 – 45 годах. Теперь немного о быте и занятиях.
Как одевались? Понятно, что с апреля по сентябрь бегали босыми. А зимой главной обувкой, мечтой и спасением были валенки.
О новых мечтать не приходилось. Доставали с чердаков когда-то выброшенные по причине изношенности старые – и чинили, чинили, чинили их.
На подшивку подметок изрезались голенища – так что зимняя обувка постепенно становилась все короче и короче сверху…
Сколько помню – все время чинил эти валенки. Шило, дратва, кусок «вара» – то есть гудрона – вот «оружие» чинильщика.
Сначала надо было прошить саму войлочную подошву; потом пришпилить ее к валенку. Самое трудное было – попасть кончиком просмоленной дратвы изнутри самого носочка валенка в дырку, оставленную шилом. Операция выматывала. Помню свое «ноу-хау»: я догадался вкручивать в конец дратвы свиную щетинку – она и следовала на ощупь за кончиком шила из валенка наружу…
Отец весьма одобрил мою смекалку. А на штаны, рубашку или новый ватник приходилось «зарабатывать». То есть собирать орехи, грибы, ягоды. Которые мама отвозила на рынок в Казань – и продав их, покупала «с рук» какую-то мешковину или ткань по имени «диагональ»… Из этого и творила нам одежонку на старенькой швейной машинке «Зингер».
И так продолжалось долгих четыре года!