Как правильно не любить родину

Десять лет назад я вернулся в Ульяновск из Москвы. Одолело чувство родины. Ну, знаете, березки, тополя, рассветы и прочая романтическая муть. Но не только — казалось, что известная пословица «где родился, там и пригодился» имеет под собой определенные основания — дарует особый пафос и позволяет смотреть свысока на друзей и товарищей, которые ни в какой Ульяновск возвращаться, само собой, не собирались. Последней каплей стала раскопанная в Москве родословная — оказалось, что мужская линия рода не прерываясь тянется чуть ли ни с момента основания Симбирска. На фоне глубинных поисков себя, свойственным всем в 25 лет, это давало определенные преимущества в плане самоопределения. С учетом накопленной за эти 10 лет риторики, сейчас можно было бы пафосно заявить о постановке на консервативную платформу или про другую подобную чушь.

Опыт оказался не очень успешным. Хоть и родился, но не пригодился. Более того, от всей души возненавидел то, что раньше считал родиной, а воспоминания о пафосных размышлениях теперь не вызывают ничего кроме красноты ушей. Своим детям такой трагической ошибки повторить я уже не дам — никакого «чувства родины» и любви к березкам и тополям я не допускаю. Пускай растут убежденными космополитами, а к родине относятся подобающе актуальному моменту — как к источнику ресурсов. Это, по крайней мере, позволит им избежать серьезных жизненных разочарований и глубинного невроза от того, что из книги жизни оказалась вырвана важнейшая страница. Связывать свою жизнь с Ульяновском — глупая ошибка. Родину уже давно продали.

Связывать свою жизнь с Ульяновском — глупая ошибка. Родину уже давно продали.

«С чего начинается Родина? С картинки в твоем букваре». Это именно так. Вообще, по эволюции картинок в букварях вполне можно проследить изменение содержания базовых понятийных моделей. Уверен, что рано или поздно такую работу проделают культурологи — идея лежит на поверхности. И, если будут глубоко копать, вынужденно придут к простой мысли — картинка в букваре — это не просто картинка, это прочтение художником чего-то исходя из набора базовых представлений в его голове. Коллективного бессознательного, если хотите. Но вот что читает художник? Если мы рассуждаем о родине, то ответ очевиден — ландшафт. В сухом остатке родина — это и есть прочтенный ландшафт со всеми его березками, тополями, речками и прочими травками-муравками. По отдельности это в лучшем случае символы, но в совокупности — вполне определенная знаковая система. С четкой определенностью «мое-чужое».

Один из немногих российских ученых, занимающихся вопросами когнитивной географии, Владимир Каганский, в одной из своих работ приводит список базовых образов и понятий, формирующих прочтение ландшафта и, в конечном итоге, и образующих то ментальное пространство, которое и называется «любовь к родине». Собственно, никакого открытия своей систематизацией господин Каганский не делает — ровно тот же результат можно было получить банальным анализом стихов классических поэтов из школьной программы. Необходимые образы и символы, напрямую воспринимаемые авторами, там присутствуют в избытке. Вот их перечисление из работы Каганского: поле, лес, луг, роща, опушка, деревня, усадьба, сельский погост, ключ, ручей, пойма и долина реки.

Этот список неплохо было бы дополнить еще и образом берега — он встречается настолько часто в образах местной литературы, что не замечать его было бы неправильно. Особенно с учетом того, что один из главных символов Ульяновска — это Венец — фактически, берег.

Несложно понять, что прочтение ландшафта — это чтение набора этих образов, форматов общего пространства. И оттого, насколько они близки, понятны и «свои», и зависит то, что принято называть «чувством родины».

К нему было принято относиться весьма трепетно даже несмотря на то, что основной идеей российской государственности всегда была эксплуатация географии. На базовые образы не посягались никогда — правильное прочтение ландшафта всегда было ценностью на уровень выше, чем экономический интерес. Ландшафт, как городской, так и природный, дополнялся, а не разрушался в части базовых образов.

Прочтение ландшафта — это чтение набора образов, форматов общего пространства. И оттого, насколько они близки, понятны и «свои», и зависит то, что принято называть «чувством родины».

Сейчас, смотря на планы Симбирска и Ульяновска разных лет и на карты губернии, а затем области, можно легко заметить, что базовые «участки» ландшафта, которые читаются всеми однозначно, и несут в себе базовые образы, никогда не подвергались суровой экспансии.

Дореволюционное состояние дел отлично описывает местный ученый Зорин в своей монографии «Города и посады Среднего Поволжья». Собственно, из этого труда даже не нужно приводить какие-либо цитаты — вся совокупность описаний жизнедеятельности на территории региона говорит о том, что на базовые образы было наложено своеобразное табу, причем не законодательное, а моральное. Посягательство на чувство родины однозначно грозило карой.

Советская цивилизация ослабила узды, но даже во времена оголтелой индустриализации подсознательно учитывала необходимость учета образов ландшафтов несмотря на совершенно обратную внешнюю риторику. Вопросы решались на местах, а остатки табу на образы в людях все-еще действовали.

Рассматривая сейчас прогнозный генеральный план Ульяновска 40-х годов можно заметить, что градостроители явно учитывали сохранение базовых образов. Ровно то же касалось и создания базовых городских образов, список которых отлично, хотя и неосознанно, сформулировал Глазычев, — двор, дворик, усадьба, улица, площадь, парк, центр, набережная и т. д.

Если сейчас внимательно присмотреться к тому, что было построено в те годы, то можно заметить, что необходимые образы продуцировались очень аккуратно. Дворы тех лет на Автозаводской — это именно дворы, улицы на Нижней — это именно улицы, площади — площади, а парки — парки. Замена изначальных природных ландшафтов на городские происходила без дробления образов, они просто замещались. Аккуратно и правильно.

Инерции, впрочем, надолго не хватило. Плановость в экономике географии привела к тому, что появилась уникальная для мира модель, когда социальный и общественный статус стал измеряться также в категориях географических — в сотках дачных участков и в квадратных метрах квартир и комнат. Плановость экономики нашла свое выражение в географических планах. Любая подробная карта перестала быть лишь картой местности, а стала картой общества. Подобное мироустройство не лишено изящества и стройной красоты, но ради плана (в любом понимании) пришлось начать активный демонтаж извечных образов.

Cоциальный и общественный статус стал измеряться в категориях географических — в сотках дачных участков и в квадратных метрах квартир и комнат. Плановость экономики нашла свое выражение в географических планах. Любая подробная карта перестала быть лишь картой местности, а стала картой общества.

Первый серьезный удар был нанесен с помощью Куйбышевской ГЭС. Форсированный демонтаж ландшафтов обернулся настолько глубокой раной, что она не затянулась до сих пор. Впрочем, эта проблема наверняка осознавалась, так как была разработана тщательная система замены образов. Для иллюстрации этого достаточно вспомнить про то, что на слово «Волга» в 50-е годы было наложено своеобразное табу. Зеркало водохранилища во всех путеводителях и в прессе тех лет называлось исключительно Куйбышевским морем.

Впрочем, эта рана образов не была фатальной — новый образ «широты Куйбышевского моря» и «махины ГЭС» успешно прижился и обрел необходимую ценность для чувства родины.

Это можно проиллюстрировать примером. Через десяток лет областной «бабай» Скочилов был вынужден отказаться от планов строительства огромной ТЭЦ на Юрманском заливе. Даже самая лояльная общественность оказалась против именно посягательства на ландшафт. Пусть и тот, образу которого было всего 17 лет.

Пережили и «хрущевки». За массовым строительством не забывалось становление базовых образов. Набор кирпичных пятиэтажек, несмотря на их явную клеточность, все-таки образовывал стройные улицы и дворы, разбавленные парками и площадями. Город разрастался не только географически, но и образно.

Город разрастался не только географически, но и образно.

Вторым, и наиболее серьезным, ударом оказалось 100-летие Ленина, во время которого в кратчайшие сроки был перестроен весь центр города. Форсировка процесса могла сыграть злую роль с образом восприятия города, но этот процесс удалось несколько сгладить за счет тщательной планировки. Напомним, что проекты очень тщательно анализировались, причем и с точки зрения образности. В результате и эта рана затянулась достаточно быстро.

80-е годы ознаменовались массовым строительством дач. Это оказалось опасней, чем даже строительство Нового города. Причина проста — новый микрорайон «сносил» лишь один базовый образ — поля, заменяя его цельным образом нового города. А вот массовое дачное строительство посягало сразу на целый набор образов ландшафта — берега, опушки, поля, деревни, ручья, поймы и т. д.

Вред очевиден — унылые клетки из сетки-рабицы с фанерными хибарами заняли собой массу знаковых ландшафтов, выдрав их из восприятия общего. На смену образу опушки леса (подсознательно скрывающего в себе тайну) пришел образ бесконечного забора, на смену полю — образ бескрайних посадок картошки в клетках, образу поймы — зады труженников дачного фронта. Тоже родина?

Впрочем, этот вред отчасти компенсировался, так как наиболее ценные знаковые ландшафты оставались неизменными. Никому не приходило на ум посягать на образ берега, врываться в пейзаж или демонтировать рощу. Кроме того, не стоит забывать, что новые знаковые ландшафты активно создавались. В 60-е — 70-е года было высажено рекордное количество деревьев, в результате чего вокруг Ульяновска и в знаковых ландшафтных точках области к 80-м годам появились целые леса. Сосновые посадки вдоль нового берега Волги сформировали больше новых знаковых образов, чем было испорчено, например, массовым дачным строительством в Юрманках, рощи на полях лаишевского колхоза позволили вернуть им значимость и т.д. Общий баланс ландшафтов (как природных, так и городских) поддерживался на одном уровне.

Сейчас, оглядываясь назад, удивляешься насколько точно учитывались эти нюансы. Смотря на схему созданных в советские время особо охраняемых территорий, на планы города и на методы использования территорий, становится понятно, что «чувство родины» учитывалось практически всегда.

Вряд ли это можно объяснить лишь точным планированием и продумыванием — понятийного аппарата для анализа и учета столь глубоких факторов не разработано до сих пор. Размышляя на эту тему, приходишь к выводу, что все объяснялось проще — принимающие решение люди попросту ассоциировали себя с доверенной им территорией, ощущая ее «своей».

Принимающие решение люди ассоциировали себя с доверенной им территорией, ощущая её своей.

Своеобразные поместья никуда не делись и в 90-е. Инерция ассоциаций продолжалась достаточно долго, но постепенно стала сходить на нет. При этом от эксплуатации географии страна так и не отошла, более того, эта эксплуатация усилилась настолько, что сегодня уже не осталось никаких других оценочных систем социальной значимости кроме оценки по величине поместий, то есть той части географии, которой может распоряжаться тот или иной человек. И если в те же 60-е годы прошлого века оценочные ячейки были стандартизованы хотя бы фиксацией размеров дачных участков и «квадратами» типовых квартир, то сегодня и этот фильтр был снят.

В теории, для сохранения статуса-кво этот процесс должен был сопровождаться пропорциональным увеличением ответственности за добытую территорию, обостренным «чувством родины». Но этого, по понятным причинам, в регионе не произошло, и в последние 10-15 лет мы наблюдаем ничто иное, как демонтаж знаковых ландшафтных систем путем их распродажи. Причем никакого компенсационного механизма так и не появилось, что привело к катастрофическому сужению пространства базовых образов. Ценные ландшафты перестали быть ценными и общими, а механизм их интерпретации остался прежним. В результате все базовые образы оказались нарушены. Стройная система связей распадается.

Ценные ландшафты перестали быть ценными и общими, а механизм их интерпретации остался прежним.

На месте опушек и речных пойм появились коттеджные поселки, вместо знаковых лесов — вырубки, вместо образов дворов и улиц — точечная застройка, вместо парков как парков — шашлычные. Усиленная эксплуатация географии привела к демонтажу того, с чего и начинается родина.

Около года назад нам довелось посетить родное Коровино министра с/х региона Александра Чепухина. Вызвался господин Чепухин показать место на берегу Волги, где «мы купались мальчишками». Приехали. По краям от дороги выросли бревенчатые коттеджи, вместо пляжа — пирс. «Больно. Стараюсь вообще сюда на берег не заезжать» – отметил министр.

И дело не в 2-3 гектарах берега, которые оказались заняты коттеджами, а в полном распаде для местных знакового образа своего берега. Он уже и не берег, и не свой. Ландшафт перестал читаться как родной. Итог понятен — местные перестали посещать «чужой» берег. Сосновые посадки 60-х годов высохли — приезжающим из Ульяновска на пару дней отдыхающим на них плевать, а местные уже не воспринимают их в своей зоне ответственности. Когда сосну стал поедать сосновый пилильщик, никто из ближайших деревень даже не пошевелился. Представить такое 20-30 лет назад попросту невозможно — шороха было бы на всю область. И дело не в черствости, и «атомизации» народа, как любят объяснять, – это следствие. Главное — это демонтаж образов.

Ровно тот же самый механизм работает и с другими «инвестиционными проектами». Коттеджные поселки с высокими заборами в красивых местах — это примеры в первую очередь захвата географии, последовательное отвоевывание себе места на плане значимости. За счет, конечно, базовых образов.

Похожую модель можно применить и к городу. Впрочем, далеко не все это замечают, и лишь немногие осмысляют. Причина — в восприятии. Взглянуть на место своего постоянного обитания свежим взглядом тяжело. А глядя в пол, осмыслить почему ощущения меняются, не получается.

Но стоит применить любую из техник психогеографии, которая позволяет «вернуться в начало» и посмотреть на родной город как на чужой, отвязавшись от прилипчивых образов и ассоциаций, наполняющих каждую точку его пространства, то окажется, что все происходящее в нем в последние годы обязательно сопровождается демонтажем базовых образов и разрушением ландшафта. Дело не в планировке и даже не в архитектуре, а исключительно в полном непонимании важности сохранения хоть какой-то цельности. Точечная застройка на корню разрушает воспринимаемый ландшафт улиц, многоэтажка в середине частного сектора — его весь, а летняя пивнушка в парке — парк. Все распадается на частные атомы, на место города приходит набор земельных участков с объектами недвижимости. Место воспринимаемого ландшафта занимает отчуждение от кавалькады случайностей. Город перестает быть «своим», а его ландшафт «читаться».

На место города приходит набор земельных участков с объектами недвижимости.

В этой точке можно ожидать возражений. Мол, везде так, ничем наша область не лучше, везде «чувство родины» как результат чтения ландшафта принесли в жертву перезахвату географии, а во все значимые пейзажи вписали поместья с глухими заборами. Но это далеко не так. В конечном счете все сводится к восприятию помещиков и к их личному чувству родины. Ассоциируешь себя с местной географией? Демонтажем образов заниматься не будешь. Нет? Тогда ограничишься только оценкой профита, рассматривая место приложения усилий безо всяких романтических бредней и гуманитарной рефлексии по поводу ландшафтов.

Примеры обратного можно легко найти у соседей по ПФО. Каждый, кто задумывался о подобных вещах, легко найдет примеры. Контрпримером может служить та же Москва.

В итоге же оказывается, что любить тут и нечего. Знаковые образы демонтированы, а ценностные ландшафты успешно распроданы, хотя продавалась лишь земля. Глупо ассоциировать себя с пустотой. В букваре уже нет никаких картинок. Остаётся относится к тому, что мы считали родиной, как к площадке, которую можно осваивать, захватывая поместья и занимаясь эксплуатацией остатков географии.

Остаётся относится к тому, что мы считали родиной, как к площадке, которую можно осваивать, захватывая поместья и занимаясь эксплуатацией остатков географии.

Это успокаивает. Впереди реализация больших планов — взять в аренду участок леса около Белого Яра, спилить всю сосну, распустить на брус на пилораме и продать партнерам в Москве. Благо, сосна там коренная и лес плотный — маржа будет большой. На вырученные деньги присмотрел себе прикупить небольшой участок среди частного сектора недалеко от центра города. Там построю пятиэтажку прямо по границе 6 соток. Неплохо бы арендовать и сквер Средний венец – там неплохо будет смотреться таунхаус. Есть планы и на Пальцинский остров. Перекупить бы право его аренды, огородить по периметру и построить яхт-клуб.

Но это инвестиции. О себе тоже не стоит забывать. Неплохо бы поучаствовать в дележе вырубленной Карлинской рощи. Там отлично будет смотреться небольшой коттедж за большим и высоким забором. По периметру пущу овчарок, внутри заведу ландшафтный дизайн и выкопаю бассейн. Это будет моя персональная родина. Точнее ее филиал, так как жить здесь крайне глупо. Уже на стадии таунхауса имеет смысл перебраться поближе к субтропикам, ведь в условиях, когда человек умирает во внешней враждебной среде за 2 минуты без специального снаряжения (зима, если кто не догадался), живут только неудачники. Нормальные люди в этот ад приезжают только за деньгами. Этому и буду учить детей.