Вернувшись из Усть – Шиша мама устроилась работать на водонасосную станцию консервзавода, мамка старая работала в бондарно-ящичном цехе. Мама зарабатывала 360 рублей и еще подрабатывала шитьем платьев, юбок и блузок для копайских баб. Появилась мода на кружева и вышивки. Вязали скатерти, занавески, подзоры, накидушки на кровати. У меня до сих пор хранится кое-что из этого рукоделья. Вязать я не учился, а вот вышивать – вышивал – и гладью, и простым крестом и болгарским, может быть похуже, чем вице- губернатор из «Мертвых душ», но довольно сносно. Однако кропотливая мешкотная работа мне не нравилась, и я забросил рукодельные занятия, благо, что меня к ним никто не понуждал.

Мы с Генкой Полевым, моим соседом и одноклассником, вдруг стали отчаянными вояками: принялись делать сабли, копья, щиты, луки со стрелами. Подобралось еще с десяток соседских мальчишек, и мы свободное от школы время сражались друг с другом, строили снежные крепости, заливали их водой и брали атакой эти ледяные укрепления. Шишек и ссадин было много, были и слезы обиженных, но проходило какое-то время, и мы опять принимались за свое. Взрослые в наши «войны» не вмешивались. У них своих забот был полный рот, а тут еще назревали невиданные события: судьба беспощадно настигала того, кто был живым богом – Иосифа Виссарионовича Сталина.

Одно чувство владело тогда всеми людьми, от мала до велика, после смерти вождя, один ножевой вопрос: как дальше будем жить? Смерть Сталина воспринималась народом как вселенская катастрофа, и плач великий стоял на всей одной шестой части земного шара. Но длилось это недолго, жизнь продолжалась и новые заботы заслонили и эту беду, тем более, что ничего не рухнуло, заводы работали, магазины работали, хлеб и водка были в свободной продаже, а тут еще послабление вышло с налогами, словом, все перемололось, и течение русской жизни вошло в свое русло.

О смерти Сталина я услышал на построении всех учеников школы. Наш директор Кузнецов с хрипотцой и слезами в голосе сказал, что умер великий и гениальный вождь трудящихся всего мира. Завыла сторожиха, мы захлюпали носами, стали тереть глаза, а директор сделал из смерти Сталина педагогическое нравоучение. Я, сказал он, хочу подчеркнуть, что если б товарищ Сталин не курил трубку, то он бы еще прожил лет десять, мол, подумайте ребята о своем здоровье, а то в школьный туалет нельзя зайти, от дыма махорки, хоть топор вешай. И так далее в том же духе.

Мама, мамка старая тоже плакали и горевали. Но через какое-то время все стерлось, все ушло. А в 1961 году бывшего вождя выкинули из мавзолея. Так закончилась эпоха Сталина и началась эпоха распада и гниения великой страны. Время, в котором мне предстояло провести всю свою жизнь, чтобы на ее закате увидеть позор и невиданное унижение России.

Еще зима грозила стужей.
Поземка снег свивала в жгут,
Когда в честь Сталина из ружей
Был погребальный дан салют.

И заревел гудок завода
В поселке, родине моей.
И тяжкий гроб вождя народа
Был установлен в Мавзолей.

И подобрав шубейки полы,
Я шел по снегу в третий класс.
И посреди саманной школы
Поспешно выстроили нас.

Внесли портрет, оббитый крепом,
И водрузили у перил.
И наш директор, глядя слепо,
Про смерть вождя заговорил.

И мы со слов его узнали,
Что если б трубку не курил,
То друг детей – товарищ Сталин
Еще б десяток лет прожил.

Сказал директор и заплакал.
Он старый, добрый был чудак.
И полетели с шумом на пол
Окурки, спички и табак.

Не повторял директор дважды.
Мы сразу бросили курить.
Мы все усвоили, что даже
Вождей куренье не щадит.

Арестовали Лаврентия Берию, почему-то простой народ приписывал этот подвиг Г. Маленкову. Может быть потому, что он снизил налоги колхозникам и был Председателем Совета Министров, как И.Сталин. Во всяком случае, мне запомнилась и такая частушка:

Берия, Берия
Вышел из доверия.
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков!

Берия был объявлен английским шпионом и расстрелян. И вот что интересно: сейчас на него свалили всю вину за репрессии конца 1930-х годов и почти ничего не говорят про таких выродков как Г.Ягода и Н.Ежов. Но Берия возглавлял наш атомный проект. Впрочем, что ему сейчас до мнения живущих. Если существует преисподняя, то он, несомненно, там, «но никаких вестей оттуда не поступает к нам сюда». Однако существует писаная история, и Берия в ней – ужасное пугало. Компания по разоблачению Лаврентия Павловича продолжалась недолго, но я, помнится, в ней поучаствовал: булавкой выкалывал глаза на портретах Берии в учебниках и старых газетах.

Наступили времена крутых перемен, прошел XX съезд КПСС, в заводском клубе прочитали мужикам и бабам письмо ЦК КПСС, у нас в землянке недолгое время, дожидаясь оформления документов, с неделю жил какой-то, выпущенный по чистой, политический зэк. Помню, я с ним о чем-то спорил, что-то доказывал, а он курил папиросу за папиросой и говорил: «Ну, ты, Николай, голова!». У меня от этих похвал чуть ли не павлиний хвост вырастал.

Вскоре деревенским стали выдавать паспорта (нас это не касалось: мама работала на заводе), и началось великое переселение в города. Люди стали раскрепощеннее излагать свои мысли, или то, что они за них принимали, словом, все болтали, и очень много. Появилось увлечение политикой, знания о которой черпались из газет и слухов, но это была особая хмелящая новизна свободы, которая, конечно, была лишь видимостью. Важно другое – осудив культ личности, все безоговорочно верили в то, что Ленин, компартия и цели коммунизма – вещи святые, и никто не думал, даже в мыслях, на них покушаться

Но пока мне было всего десять лет, я смотрел на мир доверчивыми и широко распахнутыми глазами, вбирая в себя все, что было вокруг, как вбирает влагу семя, случайно брошенное в землю. «Дар напрасный, дар случайный» – пушкинская мысль так и неразрешена. Если жизнь – дар случая, отсюда может быть сделан только один вывод – все позволено, и Достоевский на это указал. Если существует предопределение, то человеку на Земле уже не одиноко. Но эти «проклятые вопросы» еще ожидали меня где-то впереди.
В Копае я был не единственным, кто мечтал о далеких морях и жарких странах в холодные зимние дни. Генка Полев и его двоюродный брат Володька Пономарев не только мечтали и фантазировали, но и летом 1953 года два раза убегали из дома «в дальние страны». Меня они с собой не позвали ни разу, за что я на них сильно обиделся. Готовились они основательно: в крутом склоне старицы вырыли пещеру и стали заготавливать в ней припасы: спички, соль, сухари, сгущенку. Когда поднакопили, ушли в побег. Мимо Копая по Большереченскому тракту часто ездили грузовики в сторону Тары, на Север. Времена были добродушные, на перекрестке Генка с Вовкой вместе с другими забрались в остановившийся пустой грузовик и пустились в путь. Отыскали их на второй или третий день в ста верстах от Копая. Отцы устроили им выволочку, но через дней десять они вновь убежали, на этот раз на лодке. Догребли до Иртыша, но в него войти не смогли, вода в старице стояла низкой, и перед Иртышем появилась широкая песчаная перемычка. На этот раз домой они вернулись сами. Трудно сказать, что подвигнет подростков убегать из дома, а это было всегда, наверное, не все хорошо в доме, только этим можно объяснить их охоту к перемене мест.

Летом 1953 года я осваивал для себя водонасосную станцию, где работала мама. Водонасосная стояла наобочь от завода на берегу старицы. Внизу на самом краю берега размещался первый подъем, глубокий и широкий колодец, где стояли насосы, наверху был второй подъем: насосная станция, большие резервуары для очистки и хлорирования воды, насосы и дежурный дизельный двигатель, который обслуживали бывшие шофера, списанные по нездоровью с автомашин. Здесь они е коротали время, ожидая пенсию. Рядом с насосной находились два резервуара для воды, тоже на случай в аварии, и водонапорная башня, куда закачивалась вода. В свою смену всем этим хозяйством распоряжалась мама Посторонним на водонасосную вход был воспрещен, она была окружена до самой воды колючей проволокой и охранялась солдатами караульной роты, которые охраняли и другую водонасосную, снабжавшую водой паровозы на линии Омск – Называевка. Но в 1953 году охрану сняли, и водонасосная стала для меня доступна.

Когда мама работала во вторую смену, а мамка старая тоже была на работе, то вечера я проводил в водонасосной. Быстро сделав уроки, я осваивал новую территорию и находил много интересного. Ровно жужжали электромоторы, подмигивали на пульте электролампочки, все это было как будто живым и загадочным. По крутой лестнице я спускался с мамой на первый подъем, пугаясь каждого шороха в кустах и криков ночных птиц, которые далеко разносились по воде. Боязнь первого подъема я так и не сумел преодолеть, как и страха высоты, который угнездился во мне во время первого опрометчивого подъема на водонапорную башню. Обычно вход в нее был закрыт, но однажды я увидел, что дверь в нее открыта и начал подниматься по лестнице наверх. Помещение башни было пыльным, на лестничных ступенях валялись дохлые голуби, шумела, заполняя резервуары, вода. В небольшое оконце я глянул наружу и увидел как на ладони консервный завод, его цеха, машины, людей, огромный ледник, который заливали всю зиму и укрывали от солнца опилками. Рядом с заводом находилась пожарная команда с конюшней для лошадей, на которых выезжали по тревоге пожарные расчеты, чуть дальше стояла школа, баня и несколько бараков. Что-то меня толкнуло подняться еще выше, я вылез через люк на металлическую крышу, ухватился за громоотвод и обездвижел, окостенел от пронзившего меня насквозь страха. Я не мог даже вскрикнуть. Сколько я так простоял не помню, может быть, даже на какой-то миг и потерял сознание, и опомнился только на земле, куда меня снес на руках Казанцев, бригадир насосной.

Это был добрый дядька, но жизнь его покрутила. В 1952 году его арестовали и два месяца продержали в тюрьме. Пришел он оттуда едва живой. Года через два, уже после расстрела Берии, на мамы, выпив браги, рассказал, что с ним было в тюрьме. Его забрали ошибочно, приняв за какого-то преступника, совершившего что-то ужасное где-то на Дальнем Востоке. Следователи не удосужились два же проверить его биографические данные. Сходились фамилия, имя, отчество, а остальное… Остальное из него выбивали смертным боем. Он уже готов был подписаться под всеми бумагами, но что-то помешало его мучителям, и дядю Казанцева выпустили. Беда не приходит одна. Вскоре у него начался рак верхней губы, ему его вырезали, но обезобразили.

В начале пятидесятых годов Омск был окружен множеством лагерей, населенных десятками тысяч заключенных. В одном таком лагере, строившем кирпичный завод № 1, работали тетя Дуся и двоюродная сестра Женя. Я несколько раз был у них в гостях. Особенно запечатлелась поездка осенью 1952 года. Я поехал с Валей Машкиной, они с Женей были почти ровня и дружили. Было это на октябрьские праздники. Тетя Дуся и Женя жили в бараке для вольнонаемных в большой комнате с печкой. Рядом была столовая для солдат охраны, где они работали. Была казарма, несколько домов для начальства, а вокруг степь, поросшая колючим бурьяном и полынью. Сейчас Омск разросся, вобрал кирпичный завод №1 в себя, а тогда было именно так: лагерь, обнесенный забором и колючкой, стройка и постоянно дующий ветер.

Случилось это на седьмое ноября. В гости к моим родственникам пришли трое солдат. Сели все за стол, подняли по стакану бражки и только выпили, как понеслось – стрельба, лай собак, крики. Солдаты убежали, я сунулся в окошко, но ничего не увидел, только забор лагеря и вышку, на которой двое солдат устанавливали пулемет, а третий, вскинув автомат к плечу, короткими очередями стрелял во внутрь лагеря. Я выбежал из барака и увидел большую группу с военных у ворот. Они были возбуждены и громко разговаривали. Почти все были вооружены автоматами. Со стороны стройки к лагерю приближались несколько грузовиков.

– Баграми их, баграми! – заорал багроволицый майор и начал крыть всех матом. Судя по всему, это был начальник лагеря.
Грузовики подошли, в них запрыгнули по десятку автоматчиков с собаками, заскрипели ворота, и колонна заехала в лагерь.
Смотреть было больше нечего, и я вернулся в барак. Ближе к ночи вернулись наши утренние гости, солдаты, они были разгорячены и громко разговаривали.

А в лагере произошло следующее. Основной состав заключенных были политические – бандеровцы, лесные братья из Прибалтики, бывшие полицаи, старосты, власовцы, болтуны и прочая публика, отмеченная грозной 58-й статьей. Весной 1952 года к ним добавили уголовников. Те стали устанавливать свои порядки, но натолкнулись на сопротивление. Наиболее стойкими были власовцы, которые сдались англичанам, пробыли какое-то время на рудниках в Африке, а потом выданы Советскому Союзу. Их почему-то не раскассировали, не раскидали по всем лагерям, а всем батальоном с полтысячи человек направили в Омск. Между этими людьми существовала спайка, и они, что называется, понесли уголовников по кочкам. Их поддержали многие политические из бандеровцев и прибалтов. Началась резня, прямо на плацу, где столкнулись до тысячи с лишком человек. Кое-как удалось автоматными и пулеметными очередями уложить всех на плац. Тот, кто поднимался, немедленно получал пулю.

В лагерь вошли грузовики с солдатами. Они и эвакуировали блатных из лагеря. Делалось это просто: заключенного блатаря цепляли багром и волокли к грузовику, брали за руки, за ноги и бросали в кузов. Так и действовали целый день, пока не подобрали всех. Политических оставили. Они и построили завод, в поселке которого мне предстояло прожить много лет.

Думаю, нужно сказать, как мы жили в начале 1950-х годов в материальном отношении. Мама зарабатывала 360 рублей, мамка старая – 800 рублей, Валя – 600 рублей, на меня приходили алименты, где-то 300 рублей. Всего выходило где-то 2000 рублей в месяц. У нас была своя картошка, капуста, лук, чеснок. На зиму покупали двух баранов по 180-200 рублей тушка. Хотя мы жили на молочно- консервном заводе, сгущенки на столе не было, сахар брали в магазине, молоко у соседа деда Корпача. Помнится, было много красной рыбы – горбуши, в основном. Стоила 90 копеек за килограмм. Дешевыми были рыбные консервы, хлеб, масло, молоко с 1руб 80 копеек за литр. Все мы по тому времени добротно одевались, что видно по фотографиям. Но нужно учесть, что мы не покупали ни мебели, ни электробытовых приборов, ни телевизоров. У нас в землянке не было электричества, поэтому все это нам было ни к чему. В 1955 году мне мама купила велосипед, очень нужную для меня вещь, ведь без своего велосипеда мое детство было бы обиженным, и мама это поняла.

Как мы питались. Много ели щей, борщей, супов, картошки во всех видах, грибов, ягод, молока, каш, капусты, огурцов. А вот салатов и винегретов не делали. Или не умели, или не было в заводе у всей родни. Я до сих пор не ем винегретов и салатов, чем попадаю всегда в неловкое положение в гостях. А вот печеное, мучное, блины, пончики до сих пор люблю, поскольку от них пахнет моим детством.

Чего-нибудь украденное на заводе у нас никогда не было. А с завода тащили и тогда, когда за баночку сгущенки можно было схлопотать пять лет срока. Я всегда с любопытством смотрел на грузчиков, которые носили широченные штаны. Поговаривали, что в этих штанах они выносят с завода сахар и сгущенку. Как-то повезло мне. Я шел по дороге и наткнулся на большой, килограммов на десять, кругляк мороженых сливок. Он, видимо, выпал из проезжавшей машины. Маме тоже как-то раз повезло. Пошла она ночью на работе проверять запоры на водяных бассейнах. Смотрит, а рядом с крышкой лежит полмешка сахара. Но это были единственные случаи, поэтому и запомнились.

А мамка старая видела настоящий голод. В 1944 году командировали ее с вагоном сгущенки в Ленинград. Это была ее первая и единственная поездка в Россию. За Москвой она видела разбомбленные и сожженные города и села. В Ленинграде ей за банку сгущенки предлагали очень дорогие вещи, но ничего с собой она не привезла, кроме памяти о немыслимом людском горе.
У меня долгое время о войне представления были киношными. В начале пятидесятых в Копай раз в неделю приезжала кинопередвижка. Крутили «Сталинградскую битву», «Падение Берлина», «Кавалер Золотой Звезды», «Кубанские казаки» и другие красочные фильмы. В них война и послевоенная жизнь страны были столь тщательно отлакированы, что ослепляли зрителей, и им верили безоговорочно.

В Копае жили люди разных национальностей: русские, украинцы, немцы. Каждого привела сюда своя нелегкая судьба. У нас в классе училось много немцев. Регинка Зигерс жила через землянку от нас. Мы с ней дружили, она свободно говорила по-немецки, ее родители получали посылки из Голландии. Только закончилась война, казалось бы, отношение к немцам со стороны пострадавших русских должно быть очень плохим, но мы жили удивительно мирно, не думали, что этот вот русский, а это немец. Сейчас вот подросшие русские немцы говорят о лишениях, которые они, якобы, перетерпели во время войны. Да, их выселили из Поволжья, но там была прифронтовая зона. Но немцев не призывали в армию, не посылали на фронт, хотя вполне могли бы всех загнать в штрафные батальоны. Их направляли в трудовые армии. Но у меня отец как близорукий был сначала в трудармии, а потом попал на Курскую дугу, был ранен, вполне мог быть убит, а немцы выжили.

Дядя Петя о войне ничего не рассказывал, кроме некоторых, на его взгляд, смешных случаев. Один из них произошел с ним в Германии. Они захватили какой-то хутор и, воспользовавшись передышкой, сели за обед. Хозяйка – немка прислушивалась к их болтовне и все поглядывала на дядю Петю. Наконец, спросила его о чем-то. Кто-то умел говорить по-немецки и перевел вопрос. Хозяйка спрашивала дядю Петю о его национальности. Тот ответил, что он сибиряк. Хозяйка онемела от ужаса, который тотчас отобразился на ее лице, и куда-то убежала. Скоро она вернулась с геббельсовской листовкой. На ней был изображен здоровенный рогатый русский солдат с подписью «сибиряк». А дядя Петя был медноволосым со светлыми глазами блондином, с чеканными чертами лица и вполне отвечал представлениям о чистокровном арийце. Это и поразило немку больше всего: сибиряк и совсем не рогат.

Со мной в 70-х годах работал один тракторист, испытатель сельхозтехники. Под Сталинградом он был пулеметчиком и попал в плен. Его сразу же хотели расстрелять, но выручил один немецкий офицер, пораженный его нордической статью: рост под два метра, рыжина в волосах, белая атласная кожа. Попал он в Норвегию, добывал руду, затем на наш советский лесоповал, где отмантулил до 1954 года.
СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ, УЛЬЯНОВСК