– 1 –
В последнее время Илью Петровича Зудина все чаще стали одолевать тягостные подозрения, что Ася ему изменяет. Будучи человеком строгого мышления, он исследовал эту проблему со всех сторон втихомолку, не говоря ни слова жене, которая вроде бы ни в чем не изменилась, только стала не в меру хохотлива и привязчива к нему в часы его вечерней работы над рукописью.

– Какой ты у меня красивый и еще совсем молодой, Илюшенька! –ласково говорила Ася, ероша седую шевелюру мужа.
Илья Петрович мрачнел, морщился и молчал, поскольку ему начинало казаться, что жена говорит все это не искренне. Молодость… Какая молодость, когда тебе почти пятьдесят?

И сегодня он вспомнил об этом, когда все мыши, которых подвергали удару ультразвуком в лаборатории, сдохли. Время подходило к обеденному перерыву, но он не пошел в свой кабинет, а легко, как это часто делал, повернулся на крутящемся стуле к окну и закрыл глаза. Сотрудники лаборатории, эти правые и левые руки, глаза, и уши Ильи Петровича, решили, что шеф обдумывает свой очередной ход в сложнейшей схватке с природой, которую он вел на протяжении многих лет, и вышли черед дальнюю дверь в коридор. Вскоре защелкал по теннисному столу упругий шарик, и раздалось могучее ржанье Вадика Воронцова над очередным анекдотом из серии «очевидное-невероятное».

«Надо будет сделать ему внушение, – подумал Илья Петрович.- Вадик несомненно талантлив, но у него нет такта. Всю свою жизнь ему предстоит играть второстепенные роли, быть добротным приращением к другому, более целенаправленному и основательному уму».
Иногда Зудин подумывал о том, что его протеже презирает науку, а это в его глазах было смертным грехом.
Себя Илья Петрович несомненно числил себя в премьерах. И он имел на это право. Давным-давно ему посчастливилось догадаться, что слава добывается на лабораторном столе, что самые острые, самые жгучие человеческие страсти бурлят возле какого-нибудь дохлого мышонка, а удача идет к тому, кто ставит решительно и крупно.

Свои карты Илья Петрович не крапил, играл честно. Это способствовало его популярности. Иногда бывал бит, бит жестоко, несправедливо. Но умел ждать, затаиваться до подходящего момента, когда в исследованных соперничающих с ним ученых наступал застой, а наверху немедленно требовали явить граду и миру что-нибудь на уровне зарубежных аналогов. И уже тут-то Илья Петрович не дремал, он обнародовал полученные его лабораторией результаты, которые отличались всегда оригинальностью, выбивал помещения, вырывал оборудование, выискивал и брал к себе нужных людей, гнал взашей дурней и активно выступал в печати, ибо известности не чурался.

Затем два-три года о Зудине не было слышно. Он ложился на дно, мастерски дурачил начальство, которое изредка наведывалось к нему в лабораторию, и гнал свои разработки. Плановые же задания лаборатории вел старичок с двумя лаборантками пенсионного возраста, которые пришли в науку еще в те времена, когда она пыталась сеять «разумное, доброе, вечное». Старичок был безгласен, терпелив и аккуратен. К продукту его труда никто не придирался.

Черед два-три года упорного труда зудинская лаборатория снова гремела в биологическом мире. Но все-таки купоны он стричь не умел. Проходило три-четыре месяца, и Илья Петрович, оставив дожевывать свои идеи, как он говорил, «высоколобым телкам», вновь шел напролом.

– Собственно, что мы знаем?.. – наставлял Илья Петрович своих аспирантов. – Ничего мы не знаем, и не вздумайте говорить кому-нибудь, что наука знает много. Что сделано, делается и будет делаться – не более как подготовка к осаде того, что именуется полным знанием. Вообразите себе кузнечика и великую китайскую стену, которую он пытается перепрыгнуть. Вот так-то …

«Собственно, ничего такого не произошло», – размышлял Илья Петрович. И вдруг болезненно вспоминал, что Ася моложе его на целых пятнадцать лет.

Познакомились они в те незабвенные времена, когда Зудин горячо и шумно праздновал свою первую победу. Он доказал перспективность применения ультразвука в диагностике некоторых заболеваний, был гром, был Юпитер с молнией в руке, в образе одного академика, который подержал Зудина против маловеров. Курульные кресла зашатались, два-три почтенных кумира были низвергнуты; все это было в таком далеком прошлом, что вспоминая об этом, Илья Петрович не испытывал и тени былого восторга.

Отмечали успех в холостяцкой однокомнатной квартире Зудина под брызги шампанского и тосты, в которых молодой кандидат провозглашался надеждой науки. Все говорили, главным образом, о нем, причем в степенях превосходных. Был и школьный учитель Зудина, который все порывался назвать его Илюшей, но ему не давали говорить, заглушая заздравным шумом. Учитель смутился, сник, грустно скривившись, опрокинул две стопки водки и незаметно исчез, унося в сердце свербящий груз растерянности и обиды.

Илья Петрович смотрел на своих расходившихся коллег и думал, что в сущности все они – конченные люди, которые уже достигли или достигнут в скором времени своего потолка, замкнутся в узком кругу, будут играть в картишки, сплетничать о начальстве и лгать себе и другим, что они двигают науку в светлый завтрашний день.

Что такого дня не будет, Илья Петрович знал точно. Напряжение ума, с которым он совершил в общем-то незаурядное открытие, родило еще одно открытие, которое поразило Зудина ничуть не меньше, чем то, о котором теперь трубили на весь ученый мир. Илью Петровича поразила тьма, потрясла бесконечность неизведанного. Он барахтался в этой темноте и бесконечности много лет, и конца этому барахтанью не было видно. И ему всё чаще приходила в голову мысль, будто Кто-То по ту сторону дразнит его, мучает, изведывает его характер исследователя. У Зудина стала все чаще возникать мысль, что Кто-То его нарочно втягивает в схватку, в которой у него нет ни малейших шансов победить. На этот раз Кто-То просто сыграл в поддавки, и у Зудина не было сытой удовлетворенности победителя, он чувствовал, что, по большому счету, остался в дураках. Эта мысль окончательно испортила ему настроение, и Илья Петрович, не слушая очередной тост, вышел на балкон.

Тогда-то Ася и спросила его: «Вам плохо, да?»
Потом выяснилось, что она имела в виду другое, но Илья Петрович понял ее вопрос по-своему и начал говорить о себе, о работе, о том, что мучило его в те минуты.

Как ни странно, в свои восемнадцать лет Ася все поняла, скорее даже не поняла, а поверила его убежденности и горячности, что все так и есть на самом деле, как он говорит, думает и делает, и самозабвенно влюбилась в Илью Петровича.
– Милый мой, любимый мой человек, – сказала она ему в ту ночь. – Я буду любить тебя всю жизнь!

Жизненный опыт давал право Илье Петровичу на легкую недоверчивую усмешку, но он сдержался, покоренный ее чистотой и непосредственностью. Ему вдруг впервые за последние годы стало по-настоящему тоскливо и неуютно от того, что он не может уже больше стать таким наивным и простодушным, как она. – «Мой поезд идет полным ходом, а ее только-только разводит пары…»
Из коридора вновь донеслось могучее ржание Вадика Воронцова. – «Балбес», – раздражаясь, подумал Илья Петрович и взглянул на часы. До обеденного перерыва оставалось всего десять минут.
– Скажите, пусть идут на обед, – сказал Зудин старичку, который корпел в углу над плановым заданием.
Старичок взглянул на Илью Петровича поверх очков, пожал плечами, аккуратно снял нарукавники и поплелся в коридор.

Выждав, когда смолкнет стукотня в коридоре, Илья Петрович прошел в свой кабинет и встал возле окна. Ему было нехорошо, в левой стороне груди он ощущал неприятную тяжесть, будто на плечо положили груз, рука слегка холодновато немела.

– Устал, – подытожил Илья Петрович. – Чертовски устал.
Он сбросил с себя оцепенение, прошелся по кабинету, потом снял и повесил на спинку стула пиджак. «Хорошая порция гимнастики и все пройдет», – подумал Зудин. Но заниматься гимнастикой ему не пришлось. Зазвонил телефон.
– Слушаю, – устало проговорил Илья Петрович в трубку. Он знал, что звонит жена, а разговаривать с ней ему не хотелось.
– Илюша, ты не забыл, что нам сегодня к Тамариным?
– Не забыл. Вообще я сейчас занят.
– Хорошо, милый, – пропела жена, – хорошо…

Предстоял глупейший вечер: нужно было идти на фуршет, посвященный приезду из Парижа Виолетты Генриховны, но этим приглашением Илья Петрович не мог пренебречь. Тамарин занимал пост председателя Совета директоров крупной фармацевтической компании, которая обеспечивала заказами зуденскую лабораторию, и, благодаря им, она еще держалась на плаву, а сам Зудин числился научным консультантом фирмы, получал завидную зарплату и часто выезжал за рубеж на различные конференции и симпозиумы ведущих биологов.

Тамарин явно покровительствовал Илье Петровичу, они сблизились, и как-то Петр Сергеевич попросил Зудина взять под свою опеку своего племянника Вадика Воронцова. Новый аспирант был ленив и самонадеян, но Илье Петровичу приходилось его терпеть как креатуру своего патрона.
Тупая боль в груди не унималась, и Зудин решил приготовить кофе.
– Все от нервов, – сказал он сам себе. – Да еще и сегодняшняя полублажная, полубессонная ночь. Надо же так мучить, так выворачивать себя наизнанку.

Он налил себе кофе в тонкую чашечку из китайского фарфора и стал пить осторожными глотками.
Через несколько минут Зудин убедился, что от кофе ему не полегчало, а, наоборот, на душе стало пакостнее и горше. Внезапно выплыла хлипкая мыслишка о смерти, о физико-химическом превращении, процесс которого Илья Петрович представлял себе гораздо лучше, чем абсолютное большинство снующих по улице людей. Обычно Зудин думал об этом на свежую голову и вполне отдавал себе отчет, что Кто-То вряд ли откроет тайну смерти, даже самому рискованному игроку. Но сегодня к мысли о смерти примешивалась какая-то обидная жалостливость к себе, которую Зудин не мог терпеть, ни в себе, ни в других людях.

Когда в его присутствии заходил разговор о бессмертии, о душе и прочей чертовщине, Илья Петрович утихомиривал спорщиков вальтеровской фразой, которую всегда произносил чуть нараспев и с насмешливой интонацией:
«Когда султан посылает корабль в Египет, заботится ли он о том, хорошо или худо корабельным крысам?»
Корабельными крысами признавать себя никому не хотелось, и разговор неизменно переходил в плоскость реального.

– А, как мерзко вчера все вышло! – подумал Зудин, откидываясь в кресле.
Вчера вечером они с Асей прогуливались возле дома. Погода стояла теплая и сухая, и во дворе было много детей.
– Какой красивый мальчик! – сказала Ася, останавливаясь возле мальчугана на велосипеде. – Очень на тебя похож в детстве, помнишь ту фотографию, где ты в коротких штанишках?

Зудин вздохнул и плотнее взял жену под руку. Он понимал, что ей хочется ребенка, и как раз это злило его, потому что в ее словах он услышал явственный упрек себе. Тогда-то и вылетели эти жуткие и грязные слова.
– Ты идешь на поводу у инстинкта, – сказал он. – Затем, тобой наверняка движет и зависть, иметь то, чего у тебя нет. Эти мысли ложны. Я тебе хочу сказать, что ты вправе иметь ребенка, и я разрешаю тебе это. С моей стороны не будет ни упреков, ни ревности. Но, прошу тебя, не увлекайся и соблюдай порядочность.
– Ты что, Илюша, – запротестовала Ася. – Да как можно подумать об этом!
– Не спорь, пожалуйста, – продолжал Илья Петрович. – Права иметь ребенка я тебя не лишаю. Ты вольна поступить, как хочешь. Но прежде, чем иметь ребенка, ты должна решить вопрос, который не приходил в голову самому господу богу. Сможешь ли ты создать жизнь такую, чтобы она была счастлива и не прокляла тебя впоследствии? Я не хочу, чтобы когда-нибудь родной великовозрастный балбес сказал тебе, что не просил воспроизводить его на белый свет.

– Что ты говоришь, Илюша, – мягко сказала Ася. – Ты устал, утомился, вот и мысли разные беспокоят. Пойдем лучше в кино.
Они сходили в кино, и в затемненном зале, перед мельтешащим красивой неправдой экраном к Зудину пришло чувство, что жена ему не верна. Ему стало горько от догадки, что звонит она ему на работу каждый день не потому, что беспокоится о нем, а просто выкраивает себе время для свиданий с каким-нибудь мускулистым пустоплясом.
И сегодня после звонка жены эта мыслишка опять было шевельнулась в нем, но он подавил ее усилием воли.
— Чему быть, того не миновать, — пробормотал он, глядя в окно.

-2-
Как биолог Зудин понимал, что такое жизнь, неоднократно наблюдая ее движение там, куда до него редко кому удавалось заглянуть и увидеть, как из небытия, из тьмы возникает тонкая и хрупкая ниточка живого и чувствующего, как легко сломать, изуродовать, исковеркать ее и как трудно сохранить этот едва дышащий и неокрепший росток. Кто-То по ту сторону день и ночь вот уже немыслимое количество лет работал над воспроизведением жизни, создавая бесчисленное число ее проявления, но все это совершалось втуне от человеческого разума, которому оставалось только восхищаться этой могучей и прекрасной двигательной силой природы. Признать это восхищение и довольствоваться только им означало для Зудина признать свое поражение. «Познай самого себя» – это изречение расшифровывалось им как призыв к вторжению в конечное звено природного круговорота, но чем ближе подбирался он к решению этой задачи, тем медленнее становилось продвижение вперед. «Если раньше я мчался на самолете, то теперь завидую скорости улитки…»
Остервенение, с которым работал Илья Петрович, вызывало у его коллег зависть. Многие называли его фанатиком. «Зудинская одержимость» – эта формулировка получила прописку в монографическом манускрипте одного дотошного социолога, которого интересовали стыки наук и возможность просочиться сквозь эти стыки к материальным благам.
Но никто, пожалуй, кроме Аси, не знал истинной причины работоспособности Ильи Петровича и его пристрастия к своему делу.

Когда-то Зудин был жестоко оскорблен. Это было во времена студенческой молодости, на одной из глухих железнодорожных станций, где он почти сутки ждал пересадки и познакомился от нечего делать с бойкой рыженькой официанткой. Словно затмение нашло на Илюшу Зудина, он много выпил, кобенился деньгами в проплеванном вокзальном ресторанчике, заказывал шампанское, словом, гусарил. Рыжая после смены угостилась зудинским вином и повела его к себе домой. Эта пьяненькая, хохотливая и доступная женщина была у него первой.
Через несколько часов они расстались. Оглушенный пережитым, Зудин на перроне поцеловал официантку в вялые губы и уехал в институт. Всю дорогу его распирало дурацкое чувство гордости от случившегося, и он самоуверенно полагал, что теперь знает женщин насквозь.
Раскаяться пришлось очень скоро. Зудин почувствовал себя плохо, но страшнее всего был стыд. Первой была мысль о самоубийстве, но покончить с собой было выше его сил. Он занялся самолечением, болезнь ушла внутрь, затаилась, а через полгода Зудину пришлось лечь в больницу.
– Ну и дурак же ты, Илья Петрович! – заявил врач, ощупывая распухшие колени Зудина. – И что же ты, студиоз блудливый, сразу не заявился? Я бы тебя за неделю сделал годным к употреблению.
Через месяц при выписке из больницы Зудину сказали, что детей у него не будет. Он выслушал врача, пошел в институт и оформил свой перевод в другой город.
Пережитое сделало характер Ильи Петровича еще более замкнутым. Он полностью всего себя отдал работе, которой только и жил, подгоняемый азартом преследования. Но то, чего он хотел добиться, никак не давалось ему в руки. Кто-То изобретательно уходил от него, годы шли, надежды таяли…
– Если она мне изменяет, я ничего не смогу поделать, – подытожил свои размышления Илья Петрович. – Впрочем, ей ведь не поздно по ее возрасту и забеременеть. Когда это произойдет, то у меня два варианта. Первое – я отец, гм, довольно пожилой отец чужого ребенка. Второе – перспектива одинокой старости…
Неприятный сухой комок подкатил к горлу. Илья Петрович понимал, что необходимо было что-то решать и решать незамедлительно. Но ничего путного на ум не приходило. Зудин встал и подошел к окну. Над городом клубилась сиреневая дымка, внизу по проспекту мчались автомобили и спешили люди. Каждый из них, наверняка, был обременен какой-то целью и смыслом, но с высоты пятого этажа вся эта беготня и спешка казалась смешной. Куда нам плыть?.. Зудин закрыл лицо руками и услышал неизвестно откуда-то возникший мотив, сначала еле слышный, потом все более громкий и призывный. Илья Петрович почувствовал, как высота дохнула на него из открытого окна, поманила его к себе. Он испугался и отступил к стене. Ему вдруг захотелось вжаться в эту теплую стену, растечься по ней невидимым тончайшим слоем, но быть, всегда быть.

Окончание следует