Журнал «Русское эхо» не входит в круг моего постоянного чтения. Это не от снобизма, а от нехватки времени. Многое не прочитано в классике – русской и мировой. Надо навёрстывать. И там, уверен, я не ошибусь в качестве того, что читаю. Но рядом уже много лет существует издание, где, как выразилась на его страницах одна из авторов: «Узнаваема и наша, самарская, атмосфера».

Это уже побуждает прочесть нечаянно попавший под руку журнал.
И каковы же впечатления от прочитанного? Не беру прозу во внимание, поэзия мне всё-таки ближе. Какими открытиями обогатила она меня на журнальных страницах? Приходится печально констатировать, ровно никакими. При значительном количестве поэтов, представленных в журнале, возникает впечатление, что вся стихотворная «масса» написана одним и тем же автором, которому, как в стихотворении Гавриила Пономарёва, довелось «повзрослеть и признаться, что не вышло поэта».

Почему же не вышло? Да очень просто. Как писал в другом издании талантливый Юрий Лобанцев, «ещё заученность крепка». Заученность, начитанность, нахватанность, назойливое повторение пройденного, и, как следствие, отсутствие хоть какой-либо содержательной новизны. Словно поэты в растерянности остановились «в районе» Есенина или Рубцова и воспроизводят в худшем варианте освоенные ими темы, которые ныне иначе, как избитыми, и назвать-то нельзя. Весь, повторяю, массив прочитанного мною журнала, напоминает вариации на не раз нами читанное у поэтов ушедших поколений.

Может, это установка такая, идущая от понимания редактором издания места журнала в ряду других как сугубо провинциального по уровню текстов, их характеру, по кругу авторов? Здесь нет калейдоскопа талантливых людей, нет яркой их состязательности, нет острой литературной полемики, нет профессиональной критики с острыми спорами по поводу тех или иных публикаций. Словом, ничего спорного, что будило бы мысль читателя, той самой новизны, которая всегда – и только – и привлекала нас в изданиях подобного типа. Журнал словно бы констатирует, что литературная жизнь в нашем городе ещё кое-как теплится, демонстрируя ту самую «узнаваемую самарскую атмосферу», о которой написала школьница в своем «исследовании» «Талантливые писатели приходят из провинции».

Ничуть не опровергая этого тезиса, приходится констатировать, что подлинного таланта встретить в седьмой книжке «Русского эха» за текущий год мне не удалось. Как говаривал Владимир Маяковский: «Ничего. Морковный кофе». Вернее, кофейная гуща. Слов много, но смысл «на выходе» ничтожен. Время остановилось. Никто из авторов не задаёт себе вопроса: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Все авторы, за немногим исключением, топчутся на том же месте, которое сто лет назад исхожено-изъезжено такими «провинциалами», как уже упомянутый мною Сергей Есенин.

К теме прощания с родимым домом и слёзного покаяния за собственный уход из него, мы помним, обращался ещё великий Публий Овидий Назон. Вот эти строки: «Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, -// Льются слёзы из глаз даже сейчас у меня». Что-то изменилось за тысячи лет? Увы, те же эмоции и похожее отражение их в слове и у нынешних стихотворцев. Вот как трагично воспринимал многоопытный патриарх самарской поэзии Иван Никульшин своё отлучение от родной деревни:

Я кривил от несчастия рот
И размазывал слёзы украдкой,
А меня увозили в народ
На горбатой колхозной лошадке.

Истинно провинциальная, даже патриархальная какая-то картина. И слёзы такие же, как и у Овидия. Только что, может быть, античный поэт рот не кривил. Хотя у нас нет данных для подобного суждения. Но ведь, оказалось, благо делали для современного поэта те, кто его на скрипучей телеге вывозил из деревни, чтобы приобщить его «к цивилизации». «С той поры и живу средь народа», — напыщенно оповещает читателей автор, словно не понимая, как кощунственно звучит это его самодовольное признание по отношению к оставленным им в родной деревне близким людям, которые логикой стиха словно бы напрочь исключаются из понятия «народ». Поэт словно бы радуется тому обстоятельству, что из недорода, где остались его родные отец и мать, ему удалось вырваться к «другой жизни», где не надо копать огород, добывая в поте лица повседневный свой хлеб. «В народе» у поэта другое ремесло. Ничего тяжелей карандаша поднимать не надо. И суглинок, когда влажная почва липнет на вилы, не будет всхлипывать. Но как приятно лишний раз напомнить о своих крестьянских корнях, о оставшейся только в памяти родной землице, от расставания с которой так горько плакалось в возрасте деревенского недоросля, что рот кривился от несчастья. Но родная земля не в обиде на поэта. Она щедро дарит ему темы для самовыражения в стихах, пусть и не слишком «уклюжих».

К плачам по брошенной малой родине обращаются едва ли не все нынешние поэты. «Это тоже когда-то зачтётся, / Если нечего больше зачесть», — как сказал тот же Иван Никульшин по несколько иному поводу.

Зачтётся ли? Ведь сказано: «Поэтов, присосавшихся к берёзам, теперь обходит время стороной». Да и в отдалённые от нас времена тот же Овидий писал: «Старые хвалим года, но в новое время живём мы: /То и другое должны мы одинаково чтить» Или: «Пусть другие поют старину, я счастлив родиться / Ныне, и мне по душе время, в котором живу!»

Напротив, Иван Никульшин не в восторге от примет нынешнего времени, в приходе которого он так или иначе участвовал и вносил посильную лепту в его приближенье. Я, по крайней мере, не знаю фактов, которые бы свидетельствовали о сопротивлении поэта приходу времён, где, по его словам, «Ныне ханжество в мире царит, \ Овладела страстями Мамона». Нам непонятно, кто такая эта Мамона, и какими она овладела страстями, и, наконец, хорошо это или плохо. Ведь помним из Пушкина: «О боже, как играют страсти…» Может быть, согласно современной песне, пребывать в океане страстей не так уж и плохо? Может, стоит пожалеть о том, что страстями овладела лишь неведомая нам Мамона? Надо, справедливости ради, признать, что поэт самокритично не отделяет себя от всеобщего ханжества, признавая: «И на мне это, Господи, есть». Не будем сомневаться в этом и мы, ибо чем, как не ханжеством на фоне показушных речений власть предержащих, выглядят высокопарные слова поэта о том, как просияет вся наша земля, если по ней будут гулять выпущенные им на волю два шмеля и осы «в окружении пчёл и стрекоз». Как и нам не впасть в умиление от этой идиллической картины?

И уж совсем чем-то выморочным предстают заключительные строки стихотворения о вызволенных рукой автора на волю шмелях. Вот они:

Пусть цветами весны изольётся,
Славя нашу и милость, и честь.
Это тоже когда-то зачтётся,
Если нечего больше зачесть.

Уточняю для читателя, что речь идет о том, какую несомненную пользу принесут перечисленные в стихотворении насекомые стране. И, утверждает автор, это зачтётся. Непонятно только, кому. Родине, людям или самим насекомым. И как зачтётся, с каким знаком – минус или плюс? Да и неужели уж мы дошли до жизни такой, что кроме прогулок шмелей и ос по лугу и полю больше и зачесть нечего? По-Никульшину именно так, о чём недвусмысленно свидетельствует аккордная строка стихотворения.

Иван Никульшин, как писала газета «Волжская коммуна», «старейший и маститый самарский литератор, чей авторитет в этой области, что называется, без комментариев». Будто возраст, премии, звания и былые заслуги дают поэту право писать мелкие по мысли и неопрятные по форме стихи. Что это такое, например, «пусть цветами весны изольётся», как это излияние происходит? Метафора такая? Не сказать, чтоб удачная. И всё-таки скидку на возраст сделать, видимо, придётся, хотя говорят, что опыт не пропьёшь. Это я не с намёком на пагубные привычки патриарха говорю, который хоть и писал в одной из своих статей: «вчера взял и выпил по случаю». По случаю, как говорят, грех не выпить. Главное, чтобы это не переросло в систему, как у многих талантливых по этой части стихотворцев, попадавших в реанимацию из-за пагубных своих привычек. Единственное, в чём не приходится сомневаться, это в патриотизме Ивана Никульшина. Может быть, он даже не профессиональный патриот, а генетический. Поэтому и спешит о своей странной любви к Родине поведать в исповедальных стихах. И за литературу у него душа болит. Вот что поведал он мне в одной из бесед:

Литература – зеркало жизни, как про неё говорят, следовательно, она отражает то, что происходит в обществе. Коли общество в кризисе, и литература по всем законам тоже вроде бы должна быть в кризисе. Тут её можно уподобить спящей царевне, впавшей в летаргическое забытьё». Так, может, этим всё и объясняется? У одного талантливого самарского поэта есть строка: «Спит народ, как солдат на ходу». Выходит повальный сон вокруг. «Спят медведи и слоны, дяди спят и тёти». А уж родная-то деревня снится всем поэтам поголовно. Вот Василий Мосин признаётся: «Избу, где осталось детство, я часто вижу во сне». Исполать! Но нам-то зачем знать об этом интимном сновидении? Мы это поняли уже из других источников. Я как-то, прочитав сборник стихов одной из свердловских поэтесс, насчитал там около двадцати сюжетов, где лирическая героиня автора находится в ауре сна. В моей книге «Личность потерпевшего» есть пародия по этому случаю. Там содержался сатирический совет издателю: «Ты вставай и не зевай, дорогой издатель, быстро книжку издавай, пусть заснет читатель».

Но когда всех обуял обломовский сон, почему бы не вздремнуть и литературе? Её ещё тридцать лет назад критик Чупринин похоронил в одной из своих статей. Так и сказал, нет, мол, её, кончилась, была да вся вышла. И ведь недалёк критик от истины, поскольку ничего стоящего за последние тридцать лет инженерами человеческих душ не создано. Вот и Иван Никульшин судит время по гамбургскому счёту, утверждая: «Для того, чтобы стать великим национальным поэтом, надо стать вровень со своим народом». Кто дерзнёт? Из молодых поэтов вряд ли кто, а вот патриарху без комментариев впору. Недаром же он прямо нам всем намекнул: «С той поры и живу средь народа…»

Однако не всем удалось так удобно пристроиться. Некоторые из поэтов, напечатавшихся в названном мною журнале, не так комфортны «в предательски терзаемой стране», хотя и эта тема «разработана» ими как-то вскользь, вполсердца, как, впрочем, вяло и уныло выглядит и трактовка иных «чисто провинциальных» тем, исполненных с тем же привычным антуражем, с той же дежурной лексикой, как и у предшественников-строчкогонов, где «ведущим» словом является «душа». И, главное, без какого-либо намёка на «поэтический поворот темы», без которого нет оригинальности авторского видения того, о чём он собрался поведать миру. Стихи словно бы сделаны по одной колодке.

Можно ли, к примеру, считать значительной авторскую мысль в стихотворении лауреата многих поэтических премий Дианы Кан в стихотворении «Солнышки-подсолнушки…», где суетливое перечисление банальных примет провинциального пейзажа в финале сводится к банальной констатации, что всё это «разнотравье» в конце концов может послужить усладой к зимнему чаю? Что это? Совет хозяйке запастись к холодным сезонам вареньем? И если у Дианы Кан «плодоносит солнышко, ставшее вареньем, то через несколько страниц потянуло на сладкое уже Олега Портнягина, у которого «Бабушка варит варенье. / Слюнки текут у внучат». Но и у Портнягина в строчках сквозит ностальгия по деревенскому прошлому, хотя «не к кому в гости ехать из города». Ну, это понятно. «Все писатели в столице, один Шолохов в станице». Олегу Портнягину помнится «сладостный запах варенья», Ивану Никульшину «соседская девочка Тая», но в родной деревне остался только один Василий Попов, и он там «землю попашет, попишет стихи». А из репродуктора доносится залихватская песня: «Городским считаю сам себя теперь я…» И дальше прямо как у самарских поэтов – «снится мне деревня». Провинциальных поэтов, перебравшихся в город, сегодня много, пахарей не хватает.

Да, «поэзия должна быть глуповата», но всё-таки ностальгические мотивы и «телячьи восторги» по поводу красоты родной природы пора бы и поумерить. Эту «станцию» проехали русские поэты двести лет назад. Тяготит читателей это однообразие. Как, впрочем, и примелькавшиеся коллизии любовной лирики, которые впору запретить декретом в виду изобилия надоевших монотонных повторений «кровь – любовь» в стихах нынешних стихотворцев.

Стереотипность поведения «в ауре любви» лирических героев стихов обоего пола не может не удручать. Конечно, авторы стихов имеют права на личное прочтение тех инстанций, где принято «грустить и страдать». Но его-то как раз и нет. Опять нам предъявляют осмеянный ещё Маяковским «тихий любёночек». У Максима Ершова вообще любовь проявляется как рецидив фарса, где можно видеть гремучую смесь жестокого романса с полублатной песней. В стихотворении «Старый сквер» у него даже интонационно текст совпадает с известными нам «шедеврами» типа «Постой, паровоз, не стучите колёса». Я догадываюсь, что сделано это специально, что в этом элемент иронии.

Вот, посмотрите, может, кто-то припомнит нечто подобное:

Повстречались мы с ней у шашлычной,
Для начала принятия мер
подались по дорожке привычной
выпивать в Тимирязевский сквер.

Мне импонирует манера Максима Ершова общаться с читателем посредством социально и политически окрашенного стиха. Однако социальное чутьё автора и его политическая позиция в форме предстают порой как простое озорство, что вуалирует авторскую идею, оставшуюся в намёках и не проявленную активно, оставшуюся в подтексте. В стихотворениях «К либералам» и «челюсти Бандеры», напротив, позиция автора откровенно плакатна. Может быть, опору поискать где-то посередине стилей? Но, должен отметить, что из всего массива стихотворений двух книжек именно творчество Максима Ершова мне показалось наиболее «перспективным». Конечно, и ему, как и многим, следовало бы пристальней следить за тем, чтобы меньше в стихах было штампов, таких, «красивостей», как «живая память», «родимая глушь», «просветлённая душа», «радужный огонь», «гроздья звёзд», «яд любви», «золотое детство», «магическая мгла» и прочая шелупонь, поскольку именно эта высокопарная лексика отталкивает читателя своей вездесущностью и лишает авторов своеобразия не только в языке, но и в способе мыслить.

Коснёмся темы одиночества, весьма распространённой не только в женской поэзии. Она тоже зачастую «подаётся» на страницах журнала с каким-то провинциально-христианским смирением. Казалось бы, вот оно, поприще для индивидуально окрашенных страстей, но всё заканчивается тихо и мирно, с некоей женской обречённостью, как, например, в стихотворении Татьяны Кижайкиной, где есть строка: «И ничто, кроме треска полена, тишину не нарушит в ночи». Там, где мы должны ожидать трещины в авторском сердце, нам предъявлен только треск полена. Таково «бремя страстей человеческих», завершаемое благостным финалом: «Над тобою же хрупкие розы / Припорошит заботливо снег». Да, «читатель ждёт уж рифму «розы», — как говаривал Пушкин. Без роз в женском, не говорю – дамском, стихотворении просто нельзя. Но мы помним: «Как хороши, как свежи будут розы, / Моей страной мне брошенные в гроб». Тема та же. И понятно, что за строчками поэтессы стоит подлинное переживание от потери близкого человека, и надо бы опустить разбор этого стихотворения в виду деликатности темы, но всё-таки скажу, что внутренние резервы темы побуждали автора на более активную позицию, чем «Обхвачу я колени руками». Тут уместнее «поэма экстаза», но её мы не дождались, видимо, темперамент у автора «провинциальный».

«Провинциальным поэтам, как повелось, некуда деться от «привязанности к земному». Их не может не умилять изгиб реки, луга и степные пашни. Словом всё, что стимулирует любовь к «отеческим гробам». И, конечно, им «не надо Родины другой». Против чего нам, патриотам земли русской, можно здесь возразить? Да, разве только против стадного чувства в творчестве, против «дежурности» и стандартности подходов к разработкам важных для самосознания народа тем. В патриотизме поэтов, собранных под одну обложку, сомневаться не приходится. Но почему же они говорят о нем каким суконным языком? И мне представляется картина, где редактор журнала собирает всех своих авторов «до кучи», причёсывает их под одну гребёнку, и взмахом дирижёрской палочки исторгает из этого хора поэтических новобранцев патетическую фразу: «Мы со всей страной / И вся страна, конечно, с нами». Кто бы сомневался? Конечно, конечно, как же может быть иначе у участников провинциальной поэтической спевки? Они, конечно, никогда не устанут повторять вослед за Олегом Портнягиным почти коммунистический лозунг: «Какое счастье нам досталось -/ Родиться, крепнуть, жить в России». Сюда бы ещё добавить: «Спасибо товарищу такому-то за наше счастливое завтра!» и был бы, как ныне говорят, полный стабилизец.

Скажете, что это факт верноподданничества и сервильности? Ничуть, это просто яркая примета коллективного мышления в поэзии, именуемая провинциальностью взгляда на мир провинциальных авторов провинциального журнала. К сожалению, «и это всё читать должны России верные сыны».

И ещё о «теме любви». В женщинах-поэтах кокетство, если не извинительно, то хотя бы понятно, однако этой трепетной теме не чужды и представители сильного пола. Вот тот же Олег Портнягин в стихотворении с характерным названием «Про любовь» создаёт чуть ли не инструкцию для особ прекрасного пола, как им вести себя в тех случаях, когда «науки страсти нежной» явно не достаёт. Вот его рецепт укрепления любовных уз:

«…Вздыхать не нужно,
Душу распахни и вширь, и вглубь,
И с душою радостною мужа,
(Своего, конечно) приголубь».

Нет ли и здесь кокетства? Например, во фривольном намёке на «своего» мужа, когда из подтекста видится возможность «чужого». Да и вообще, гоже ли поэту пересказывать современной женщине замшелые догмы «Домостроя»? Может, именно поэтому реакцией героини стихотворения стала то, что она «ушла, лукаво улыбаясь».

После Степана Щипачёва должно быть стыдно поэтам резонёрствовать в стихах «по вопросам любви». Всё уже сказано про то, что «любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне» Но провинциальные поэты вроде как об этом не слышали и делают свои открытия, прилежно занимаясь повторением пройденного, не обинуясь тем, что мы стоим «на плечах гигантов», что «До Рима и от Крита всё найдено, открыто».

Или вправду – «Их не стало, всё разрешено»? Можно даже и редактору журнала успокоиться тем, что его издание провинциальное, что с прозой в нём ещё куда ни шло, а вот с поэзией – полный провал. «Старики» уже исписались и ничего путного сказать не могут, молодёжь самонадеянна, но не опытна, и её творения более физиологичны, чем филологичны. Но вряд ли это удовлетворит читателей, которым надоела жвачка «из любвей и соловьев». Жизнь требует иного. Читатель интеллектуально вырос «из коротких штанишек» провинциального стихотворчества. Другая музыка нужна!

Однако тревоги за состояние дел в «поэтическом хозяйстве» журнала не чувствуется. Да и откуда ей взяться? Посмотрите на состав «действующих лиц и исполнителей». Там же все лауреаты премий, обладатели высоких званий. И с «перекрёстным опылением» там всё в порядке. По очереди воздают друг дружке панегирики за высокие достижения на ниве отечественной культуры. Теперь вот ещё и школьников подключили к прославлению местных литераторов. Профессиональные критики брезгают разбирать завалы провинциальной по духу поэтической продукции, да и работают они по найму только за деньги, а школьники пока мало что понимают в литературных играх. Им что скажут педагоги, то они и напишут. Вот и выглядят под их пером самарские писатели чуть ли не гениями местного масштаба. Ну, разве это не «кризис жанра»?

А что же редактор, которого учащиеся школы тоже в высокий ранг произвели? Он, как пишут юные исследователи в возглавляемом им же издании: «С выбором определился. Он писатель провинции, чем и гордится». Что ж, истина глаголет устами ребёнка. Так видится неискушённым школьникам фигура главного редактора. Он не в этой ли установке на явную провинциальность все беды журнала? Но ведь и провинциальность не всегда второсортность. Мы знаем провинциальные издания, где живая жизнь бьёт ключом. Где скидок на периферийность нет, поскольку при установке на скидку журналу никогда не вырастить настоящий талант, который только и должен удивлять столицы свежестью своего принципиально не провинциального взгляда на мир.
И вот ещё что обидно. Самара – горд вовсе не провинциальный. Установка на подобный статус ей не к лицу. Наш город – не бедный родственник русской литературы. Отсюда вышел целый ряд писателей мирового уровня. Не стоит об этом забывать.

Когда статья была написана, я дал её почитать одному уважаемому мною поэту. Он в принципе согласился с моей позицией и только попросил добавить следующее: нетребовательный отбор произведений молодых авторов для публикации в журнале снижает планку современной поэзии, литературы и культуры. Когда мальчик пишет: «притворись, что ты насеком, \ притворись, что страдаешь, как Замза», вовсе не обязательно поощрять эти упражнения публикацией в печати, ибо этот жест не сослужит доброй службы в его литературном развитии. Так вот притворится поэт, что он насеком, да и останется в этом образе на всю жизнь. Кому от этого легче? Просто в перспективе слово «поэт» может стать ругательным. А этого не хотелось бы. Да и разве не прав был пролетарский писатель Максим Горький, сказав однажды: «Книги пишутся не для того, чтобы портить язык»?

Об авторе.
Геннадий Константинович Сюньков родился 6 января 1940 года в деревне Дубенки Ульяновской области. Окончил Уральский государственный университет и Высшие курсы сценаристов и режиссёров при Госкино СССР. Кандидат филологических наук.

С октября 1991 г. по июль 1994 г. — главный редактор газеты «Крымские известия». Затем работал главным редактором газеты «Республика Крым», деканом Международного Таврического эколого-политологического университета (г. Симферополь). В настоящее время первый заместитель главного редактора газеты «Волжская Заря» (г. Самара).

Член Союза журналистов Украины. Председатель Самарской региональной организации Российского союза профессиональных литераторов и член Российского союза профессиональных литераторов. Лауреат Всесоюзных и Республиканских поэтических конкурсов.

Автор стихов: «Взлётная полоса», «33 несчастья», «Звезда над бездной», а также ряда романов, повестей, рассказов, киносценариев. На стихи Г. Сюнькова написано около ста песен. Снял как режиссёр по собственным сценариям несколько документальных фильмов.