Тётя Эмилия
Тётя Эмилия, другая мамина сестра, всегда была полной противоположностью тёте Амалии. За свою жизнь она много успела повидать и решительно ничего не боялась. В семье тётя Эмилия всегда была на особом положении. Во-первых, она единственная из маминых братьев и сестёр училась в Москве. Во-вторых, какое-то время после учёбы она жила и работала во Львове, что вызывало у наших смешанное чувство ужаса и немого восторга, как если бы тётя Эмилия жила в замке Дракулы или какой-нибудь кладбищенской сторожке. А в-третьих, после львовского своего сидения тётя Эмилия возвратилась в Москву и оказалась на государственной службе. За несколько лет она обзавелась двухкомнатной квартирой, после чего вышла на пенсию и вернулась в Убыревск. Я, кстати, так и не понял: купила ли она эту квартиру или получила бесплатно. Впрочем, это было совсем неважно.
Львовский период тёти Эмилии был довольно ярким и продолжительным. Вернувшись оттуда, тётя Эмилия поклялась на всех святых книгах, что ноги её больше не будет «на Украйне милой». Мужа своего, по имени Богдан Тарасович, с которого, собственно, и началось её знакомство с Галицией, тётя Эмилия анафемствовала. Иногда, в приливе благодушия, она принималась рассказывать о Львове, но делала это нарочито смешно. И у меня, благодаря её рассказам, осталось впечатление о Галиции, как о месте, над которым, чтобы не было очень страшно, нужно смеяться. Мне самому не доводилось бывать во Львове, поэтому, если я и совру, то не нарочно. Просто, когда чужие впечатления становятся своими, непременно происходят метаморфозы.
Муж тёти Эмилии преподавал в каком-то тамошнем ВУЗе, числился коммунистом, любил хорошо покушать и имел второй подбородок, висевший толстым валиком от уха до уха. Был он к тому же добродушным и чуть что говорил «тю», «ля» и «та». Народ вокруг тоже, в общем, был ничего, а если и недолюбливал иноземцев, то как-то вполне умеренно, так что выходило даже колоритно. В центре Львова красовались ратуши и костёлы, построенные когда-то поляками, и было очень похоже на заграницу, что опять же могло показаться забавным. Но тёте Эмилии город не нравился. Вернее будет сказать, он действительно развлёк её по первости, но очень скоро надоел. Пребывание тёти Эмилии во Львове было связано с мужем, а потому до тех пор, пока не надоел Богдан Тарасович, тётя Эмилия мирилась и с чужим городом, и со своеобразными его обитателями. Обитатели, надо сказать, поразили тётю Эмилию своей набожностью, а равно и страстью ко всякого рода церемониям.
Здесь же во Львове осели и некоторые из родственников Богдана Тарасовича. Но основная часть его семейства, тоже походившего численностью на орду, проживала по каким-то сёлам и в дни праздников – как государственных, так и семейных – устремлялась в одну и ту же сторону. И тогда для тёти Эмилии наступало странное время. Орда окружала, обволакивала, и тёте Эмилии начинало казаться, что земля вращается сама по себе, а она – тётя Эмилия – тоже существует сама по себе, зависнув где-то между небом и землёй.
Недолюбливавшая тётю Эмилия на племенном уровне, орда относилась к ней вполне дружелюбно на уровне частном и даже расточала поцелуи и злоупотребляла объятиями. Начеломкавшись с тётей Эмилией, орда принималась её жалеть, намекая, что тётя Эмилия не знает чего-то главного и что орда может её научить. После каждого праздника тётя Эмилия преисполнялась чувством собственной ущербности, и требовалось время, чтобы разогнать морок, напущенный ордой.
Мало-помалу морок развеивался, и ступни тёти Эмилии начинали ощущать земную твердь. И тогда тётя Эмилия принималась уговаривать себя, что всё хорошо, просто у мужа много родственников-селян, они люди простые, и не стоит принимать близко к сердцу всё, что они говорят. Но проходило время, приближался следующий праздник, появлялась орда и вновь подхватывала и кружила тётю Эмилию. И кто знает, сколько ещё кружилась бы тётя Эмилия, если бы не наступил 91-й год, и в селянах не началось пробуждение чутко дремавшего национального самосознания.
Тётя Эмилия не любила живописать, как именно происходило пробуждение. Мы узнали только об одном показательном и решающем случае. Как-то раз в Университете, где преподавал Богдан Тарасович, проходило некое мероприятие с угощением. Мероприятие, вероятно, сопровождалось разговорами, не просто имевшими на ту пору хождение во Львове, но и ставшими чем-то вроде хорошего тона. Богдан Тарасович не в первый раз участвовал в таких беседах и находил в них удовольствие и смысл. Беседы разгорячали его, а жизнь после них обещала стать насыщенной и яростной. Богдан Тарасович ярился и казался себе глыбой. Его, как и многих вокруг, влекла идея. А идея, как известно, может придать смысл самой жалкой и никчёмной жизни. Бороться и ненавидеть. Ненавидеть и бороться. Лозунги, песни, герои… И так без конца.
Кажется, и в тот раз университетское мероприятие состоялось по поводу, так или иначе связанному с пробуждением. По этому случаю национальное сознание взыграло в Богдане Тарасовиче с новой силой, и таким он явился после мероприятия домой к тёте Эмилии.
Тётя Эмилия уже заметила, что супруг её, как и многие вокруг, из краснопёрого обращается в жёлто-голубоватого. При этом смена оперения сопровождается в Богдане Тарасовиче укоренением какой-то новой диковатой радости. Он весь, всем своим существом устремляется в будущее, точно видя там то, чего тётя Эмилия не могла видеть. Но эта-то слепота и выдавала в тёте Эмилии чужака и неприятеля. Следует признать, что Богдан Тарасович предпринимал неоднократные попытки увлечь за собой жену. Но национального сознания в тёте Эмилии не было, и пробуждаться было нечему. А потому и ярость жизни, и радость будущего, и скрытые смыслы оказались недоступными тёте Эмилии. И если даже она иногда роняла свои красные перья, то взамен не обретала ни жёлтых, ни тем более голубых.
Но вот наступил день, когда Богдан Тарасович из снегиря окончательно обернулся синицей-лазоревкой и, влетев к тёте Эмилии, сверкая своим новым небесно-солнечным оперением, потребовал ужин. Ужин был подан, но Богдана Тарасовича не удовлетворил. И вот тут-то Богдана Тарасовича прорвало. Прежде всего, он бросил в лицо тёте Эмилии обвинения в голодоморе, намекнув при этом на что-то отвлечённое и к семейной жизни не относящееся. А потом заявил, что всё знает. Однако, что именно знает, не уточнил.
Участившиеся в последнее время намёки начинали откровенно раздражать тётю Эмилию. Но тут Богдан Тарасович перешёл к прямым обвинениям. И тётя Эмилия не на шутку задумалась о своём будущем. А между тем Богдан Тарасович, промаявшись по квартире без ужина, вновь распушил перед тётей Эмилией своё новое жёлто-лазоревое оперение и проделал следующее:
– А-а-а! – прощебетал он, поднося огромный кулак к носу жены. При этом валик, украшавший нижнюю часть его лица, нетерпеливо задрожал, как стремящийся в тарелку студень. – А-а-а! Ты що ж думаешь, я не знаю, хто ты? Думаешь, не знаю, що ты з кгб? Усё знаю!.. Вбыты мене хочешь? Голодомором взяты?.. Не выйде! Вы всю нашу нацию не вбылы, и ты мене не вбешь! Я сам тебе вбъю!.. Пули на тебе жалюгидно, так я тебе косою твоей ж задавлю… У-у-у! Мени видкрилы очи!..
Тут он запел.
До рукоприкладства дело, впрочем, не дошло. Богдан Тарасович, утомлённый вечеринкой с разговорами и угощением, а также собственным выступлением перед тётей Эмилией, отправился спать. Но тётя Эмилия уснуть так и не смогла. И несмотря на то, что наутро Богдан Тарасович не помнил о вчерашних угрозах, тётя Эмилия приняла ночью единственно верное решение.
К тому, что родственники-селяне объясняют ей по праздникам, как устроен мир, она привыкла. Она привыкла даже к участившимся случаям пробуждения национального сознания у Богдана Тарасовича, выражавшегося в обвинениях тёти Эмилии в неверном понимании исторической роли отдельных государств. Но к угрозам тётя Эмилия не желала привыкать. А потому, не попрощавшись со своим не в меру распушившимся супругом, по прошествии нескольких дней тётя Эмилия отбыла в Москву.
Но тётя Эмилия не была бы тётей Эмилией, если бы, несмотря на пробуждение хотя бы и Вселенского Разума, не смогла начать всё с начала. Не прошло и полугода, как она уже возглавила какое-то агентство – что-то такое государственное из недавно образованного. А ещё через полгода тётя Эмилия уже обзавелась и собственной квартирой в Москве, тогда вообще всё происходило быстро – и потери, и приобретения.
Пока тётя Эмилия жила в столице, мне довелось квартировать у неё, потому что в это же время я учился там. Квартировал я все пять лет и все пять лет грезил общагой, отказаться от которой при поступлении вынудили меня тётя Эмилия и родители, испытавшие давление тёти Эмилии. Зачем ей было это нужно – не знаю. Возможно, она скучала, а может, это казалось ей правильным, чтобы племянник-студент жил в никем не занятой комнате. Человеческие чудачества часто объясняются частными представлениями о мировой гармонии. Как бы то ни было, три года мы прожили с ней бок о бок, а ещё два года я жил в квартире один, потому что в это самое время тётя Эмилия покинула столицу и перебралась в Убыревск. Эти два года обещали стать счастливейшими в моей жизни. Я надеялся, что они будут похожи на освобождение или долгожданную весну. Но – увы! – счастье длилось недолго.
Соседствуя с тётей Эмилией, я делал неоднократные попытки перебраться от неё хоть куда-нибудь, но всякий раз сталкивался с таким возмущением со стороны родственников, с таким нажимом родителей и с такой глубокой обидой тёти Эмилии, всем своим видом говорившей «я ли не…», что принуждён был отступать и мириться со своим положением. Это было совершенно в стиле нашей семьи: сначала толкнуть и тут же тянуть. Но о своей участи жильца тёти Эмилии я ещё расскажу ниже. А пока что перейду к Убыревскому периоду в жизни тёти Эмилии.
Почему, выйдя на пенсию, тётя Эмилия переехала из Москвы в Убыревск, я не знаю. У нас не принято было это обсуждать – слишком высок был авторитет тёти Эмилии. Мало того, что это была столичная штучка, все знали, что она водила в Москве знакомства с несколькими довольно заметными личностями, известными нам только из газет или из телевизора. Время от времени тётя Эмилия обрушивала на наши головы пикантные истории о своих именитых знакомых, чем вызывала в слушателях поистине языческий трепет. Тётя Эмилия называла настоящие фамилии, скрывавшиеся за всем известными псевдонимами, подпольные источники доходов носителей этих фамилий, а также их, скрытые от всеобщих глаз, пороки. А нам казалось, что она сводит огонь с небес на землю. Никто даже позволить себе не мог усомниться в её словах. А тётя Эмилия не могла отказать себе в удовольствии покоиться в центре внимания и поклонения.
Кроме того – что намертво приколачивало авторитет тёти Эмилии к самой вершине нашего фамильного мироздания – она слыла за человека незаурядной образованности. Она могла, например, очень кстати заметить: «Где стол был яств, там гроб стоит». Наши все приходили в восторг и начинали как-то подавленно поддакивать, словно склоняя головы перед большой учёностью. На каждый случай у неё имелись какие-нибудь цитаты. И как карточный шулер она с ловкостью тасовала их и в нужный момент извлекала свой козырь. Всё это проделывалось непринуждённо, с изящной небрежностью, а иногда даже пересыпалось французскими или латинскими словечками. И когда тётя Эмилия бывала в ударе, всё наше семейство переживало пароксизм фамильного патриотизма.
В действительности, о которой, как мне казалось, догадывался я один – просто потому, что давно и остро ощущал свою обособленность и смотрел на семью со стороны, а не изнутри – тётя Эмилия принадлежала к тому типу людей, которые, уважая образованность и учёность, всю жизнь стремятся им приобщиться. Но избирают для этого окольные пути, вооружаясь вместо знаний красивыми обрывками на незнакомых языках, десятком заученных строк и фактами из прославленных биографий. Нашпиговавшись подобными пустяками, они зачастую совершенно успокаиваются и обретают завидную самоуверенность, позволяющую им презирать необразованность и поучать.
Если на галицийских селян образованность тёти Эмилии не производила ни малейшего впечатления и даже напротив – делала её смешной, если в Москве тётя Эмилия растворялась каплей в море, то в Убыревске она просияла. Главою непокорной вознеслась она выше соборной колокольни. Только от тёти Эмилии, ставшей проводником истины, можно было узнать всё самое достоверное. Запас её историй, правда, быстро иссяк, но тётя Эмилия не растерялась и принялась пересказывать газетные сплетни, туманно намекая на первоисточник и добавляя от себя какие-нибудь особенные штришки для правдоподобия. Но за тётей Эмилией уже закрепилась репутация посвящённой, а потому подвоха не замечали.
Удивительным образом потребность тёти Эмилии рассказывать совпала со встречной потребностью нашего семейства слушать. К тому же в слушателях велико было желание знать от верного человека, как же оно всё там на самом деле, а не так, как показывают и пишут – обманывают народ. И тётя Эмилия выдавала одну правду за другой.
– Да… – говорила она с таким видом, что становилось понятно: вот тайное, которое понемногу становится явным. – Рассказывать так, право, сказки – экономический рост, ВВП… Да через пару лет – это уж известно – такой начнётся кризис, что плавленым сыркам будем радоваться, не то, что…
И всё сразу становилось на свои места, всё прояснялось.
В другой раз тётя Эмилия приоткрывала тайну мясомолочной промышленности:
– Молоко сейчас в магазине покупать нельзя! – монотонно и нараспев, как будто вдалбливая нерадивым и непонятливым ученикам, говорила она. – Наше, хорошее, молоко всё уходит в Европу и США, а нам везут сухое. Есть такая договорённость с нашим правительством. И за это кое-кто очень неплохо получает…
Наши ахали и переставали покупать молоко. А тётя Эмилия, точно медиум, входящий в транс, продолжала стращать и рассказывала о миллионах голодающих по всей стране, о том, что отечественная курятина отравлена, а чай в пакетиках…
– …чай в пакетиках надо покупать только импортный, у нас фасуют использованный. Собирают по ресторанам пакетики, высушивают и заново фасуют. Поэтому ни в коем случае наш чай нельзя покупать! Ни в коем случае!..
Попробовали бы вы спросить, кто это собирает чай по ресторанам, и зачем Европе наше молоко – клеймо еретика и пособника дьявола легло бы на вас пожизненно. Но самое интересное, что после сообщений о высушенных пакетиках наши и в самом деле начинали шарахаться от чая, расфасованного на родных просторах, и с азартом кидались искать привозные коробки, радуясь находкам, как редким жемчужинам.
Со слов тёти Эмилии, крах был неотвратим. Из-за угла на нас уже смотрели всенародные бедствия, моры и войны, также и глады по местам. Мне казалось, что тётя Эмилия тосковала по прошлому, ненавидела настоящее и не хотела, чтобы у этого настоящего было будущее. Она привезла с собой убеждения, а нашим понравилось иметь убеждения и держаться всем вместе за одну соломину в океане всеобщей неразберихи. Тётя Эмилия рвалась поучать и наставлять, а наши не возражали, чтобы кто-нибудь научил и наставил их. Но главное – тётей Эмилией гордились. Я давно заметил, что огромному числу людей потребно хоть чем-нибудь гордиться, иметь хоть что-нибудь, что бы выгодно отличало их от собратьев. Это своего рода пропуск в человеческую компанию, гарантия того, что не выставят, что в любой момент можно будет постоять за себя и кого угодно поставить на место, только намекнув на свои исключительные особенности. Здесь люди разделяются на несколько категорий: кому-то нужны достижения посерьёзней, с кого-то вполне довольно состоять в родстве или хотя бы знакомстве с особенными людьми, а то и просто квартировать окнами на особенную улицу. Не имея ничего из подобной чепухи, такие люди теряются и чувствуют себя совершенными страдальцами. Отыскав же, за что уцепиться, утолив тщеславный голод, добреют, делаются любезными, ласковыми и даже терпимыми к чужим недостаткам. Но стоит взалкать тщеславию, и не найти людей более завистливых и злобных.
В Убыревске, как я уже писал, тётя Эмилия разместилась у тёти Амалии, которая немедленно взяла на себя роль опекунши, словно подразумевая, что такой необыкновенный человек как тётя Эмилия, нуждается в опеке и призоре. Дом тёти Амалии, и до того бывший своего рода центром или штаб-квартирой нашего семейства, только упрочил свои позиции с появлением тёти Эмилии. Две тётушки, поселившиеся под одной крышей, как будто олицетворяли разные начала: внутреннее и внешнее, покой и движение, оседлость и странствия, постоянство и обновление. Влияние двух начал на окружающих было разного толка, оттого они не заглушали, но дополняли друг друга. Эта диалектика, это взаимодополнение создавали, наверное, иллюзию гармонии и, несомненно, влекли к себе.
У тёти Эмилии где-то далеко и в прошлом были знакомства и связи, были образование и манеры, а у всего нашего семейства, во главе с тётей Амалией, была тётя Эмилия, которая не просто не возражала против почитания и поклонения, но и напротив – негласно требовала и того, и другого. Никаких возражений тётя Эмилия не любила и не принимала. Кажется, её даже забавляло, если кто-нибудь пытался ей возражать. Впрочем, никто почти и не пытался, если не считать, конечно, меня. С тётей Эмилией я был, можно сказать, накоротке, поскольку мы прожили с ней в одной квартире несколько лет. Квартируя у неё, я вспоминал иногда Богдана Тарасовича и мысленно передавал ему привет. В такие мгновения мне казалось, что я начинаю понимать истинные причины пробуждения национального сознания.
День мой у тёти Эмилии начинался с того, что она устраивала мне побудку. После нескольких побудок я понял, что у тёти Эмилии врождённый талант побудчика, выражавшийся в изуверской изобретательности. То вдруг в одно прекрасное утро в доме начинали яростно хлопать все двери. В другой раз вещи с грохотом падали на пол, так что я удивлялся, почему снизу никто не приходит поинтересоваться: купила ли тётя Эмилия слона или носорога. Потом вдруг ломалось радио, и убавить звук получалось лишь после того, как я вставал с постели. Потом посуда начинала звенеть как набат. Потом звонил телефон или сама тётя Эмилия куда-то звонила и вынуждена была кричать в трубку на пороге моей комнаты. Стоило мне вскочить и, разобравшись в природе грохота, отправиться в ванную, как грохот стихал сам собой. Зато тётя Эмилия держалась со мной так, как будто я только что дал ей пощёчину или на её глазах продал украденные у неё же вилки.
Вечерами тётя Эмилия бывала более дружелюбна, но при условии, что на службе не поднимали головы интриганы, а я появлялся дома не позднее двадцати двух часов. Стоило мне задержаться, и несколько дней бойкота, на протяжении которых тётя Эмилия со мной не разговаривала и меня не замечала, были мне обеспечены. Пенитенциарная система тёти Эмилии работала как часы и сбоя не давала. Тётя Эмилия так и говорила: dura lex sed lex[1]. И даже если моя задержка была обусловлена задержкой транспорта, это не имело ни малейшего значения. К тому же тётя Эмилия не верила ни одному моему слову и почему-то считала, что постоянное враньё – это для меня что-то вроде хобби.
Дома у тёти Эмилии были заведены особые правила. Точнее, существовала инструкция относительно домашнего поведения, которую тётя Эмилия первая же и нарушала, потому что сама же забывала и путалась. Но каждый раз, нарушая установленные собственнолично правила, тётя Эмилия неизменно обвиняла меня, сопровождая обвинения пространнейшими речами, а в особых случаях и бойкотами.
Например, одним из пунктов инструкции значилась ежевечерняя помывка обуви. Тётя Эмилия, как образец брезгливости, всегда выступала главным поборником чистоты. Между тем обувь предписывала мыть в умывальнике. Сначала правила сводились к тому, чтобы, придя с улицы, вымыть обувь под проточной водой и оставить здесь же – вдоль стены, на полу ванной. Но однажды тётя Эмилия устроила мне выволочку, потому что, как оказалось, нужно было не оставлять в ванной, а нести в прихожую. Стали носить в прихожую. А после новогодних праздников, когда и я, и тётя Эмилия уезжали на время в Убыревск, всё опять изменилось. Очевидно, в дороге тётя Эмилия растеряла все свои правила, и мне опять пришлось выслушивать обвинения, потому что всегда надо было не носить в прихожую, а оставлять в ванной, прислонив подошвами к стене, чтобы в таком положении стекла, а не скапливалась вода. И так было с самого начала, поскольку она – тётя Эмилия – всегда выступала за стеченье против скопления. И только мне почему-то так сложно это запомнить! Ведь это естественно, что вода должна стекать, а как же ей и стекать, если не прислонить подошвы к стене? Тут даже становилось смешно, потому что, действительно, как же ещё можно стекать?! Словом, всё упиралось в то, что я, как доктор Ватсон, не понимал элементарного, что я забывчив, невнимателен и неуважителен, что я невоспитан, неряшлив и нечистоплотен. Стоило мне возразить, как тут же выяснялось, что я груб, вздорен и строптив.
Похожие метаморфозы происходили и вокруг двери, ведущей с кухни на лоджию.
– Это очень просто, – объясняла с улыбкой тётя Эмилия и распахивала дверь на застеклённую лоджию, где горячий или холодный – смотря по погоде – воздух оставался недвижим как покойник. Но лишь приоткрывалась со чмоканьем створка остекления, как воздух оживал и под звуки доносившегося с улицы шума начинал своё неспешное движение.
– Пока дома никого нет, – продолжала тётя Эмилия, – нужно проветрить лоджию, чтобы потом открыть дверь в комнату. То есть, когда дома никого нет, воздух идёт с улицы на лоджию, а вот когда дома кто-то есть, пусть воздух идёт с лоджии в комнату…
Все эти двери и створки путались у меня в голове, но я честно старался понять логику наших действий: когда нас нет – с улицы на лоджию, когда мы есть – с лоджии в комнату. Но никакой логики я не мог обнаружить: почему, собственно, когда мы есть – в комнату, а не с улицы? Но тётя Эмилия, досадуя на мою бестолковость, растолковала, в чём дело:
– О Господи!.. – вздыхала она, при этом взгляд её выражал одновременно жалость, удивление и отчаяние, связанное, очевидно, с невозможностью объяснить такому остолопу хоть что-нибудь. – Ну что тут может быть непонятного?.. Когда мы дома, то не будем открывать лоджию из-за шума, мы откроем её, когда уйдём, а тот воздух, что соберётся там, пока нас нет, освежит потом комнату… И в комнате будет свежо и тихо. То есть, когда уходим – идём с улицы, а когда приходим – идём с лоджии…
Наконец я понял: лоджию не открываем, потому что на улице шумно. Хотя, признаться, шум был вполне терпимым, чтобы из-за него выстраивать такие сложные интеллектуальные конструкции. Да и с кухни он никак не долетал в жилые комнаты. Тем не менее, я исправно открывал и закрывал двери и створки, пока наконец однажды тётя Эмилия не огласила окрестности ахами и восклицаниями:
– Боже мой! – в отчаянии вскричала она как-то, когда мы вместе входили в квартиру, случайно перед тем столкнувшись в лифте. – Неужели это так сложно! Неужели так сложно запомнить, что, уходя, надо открыть дверь на лоджию и закрыть створку на улицу, а не наоборот!.. Ведь только пыли напустил…
Но я отчётливо помнил: пока нас нет – на улицу, когда мы есть – на лоджию. Эти, почти некрасовские, строки зарубкой сидели у меня в мозгу, а потому я решил не сдаваться и попытался опротестовать необоснованные обвинения. Но был повержен.
Отныне было так: пока нас нет – на лоджию, когда мы есть – на улицу.
Кажется, тогда я понял, зачем был нужен тёте Эмилии: свои неприятности она списывала на меня. Если тётя Амалия любила обвинять судьбу, то тётя Эмилия отдавала предпочтение ближнему. А самым ближним оказывался я. Если она замечала на полу хлебные крошки, виноват в том, что эти крошки перекочевали из хлебницы на пол, был я. Если вдруг обнаруживалось, что вместо холодильника она поставила сметану в морозильник, виноват тоже был я. Если к ней съезжались гости, пачкали ковры или, сморкаясь в ванную, оставляли после себя неприличные следы, вина снова падала на меня, и не оставалось никаких сомнений, что это я перепачкал ковры и засморкал ванную. Если она отправляла меня за продуктами, я, конечно же, покупал не то, и часть продуктов картинно отправлялась в мусорное ведро.
– Ну и зачем ты мне об этом рассказываешь? – усмехалась она, когда я пробовал рассказывать о своих институтских делах. В то же время, если я, наученный опытом, не спешил откровенничать, она обижалась.
Ничего удивительного, что я не очень-то спешил домой и таскался по Москве до последнего, чтобы, придя, сразу лечь спать, а наутро, проснувшись под аккомпанемент дверей и посуды, снова исчезнуть. Каждый день я бывал виноват и жил с таким ощущением, словно моё присутствие на этом свете – явление малорадостное и обременительное для всего остального мира. Да и мне моя жизнь казалась тогда малорадостной и обременительной. Наконец судьба, как показалось, улыбнулась мне – тётя Эмилия отправилась на поселение в Убыревск, а квартира осталась в моём распоряжении. Но увы! Улыбка оказалась кривой. Прежде всего, я немедленно сделался центром внимания для убыревских родственников, что было равнозначно вниманию энтомолога к жуку скарабею. Родители решили оплачивать мой постой у тёти Эмилии – они и раньше посылали ей какие-то деньги. Плата, конечно, была символической, так что даже тётя Амалия не раз покачивала головой, имея в виду, что тётя Эмилия продешевила – тётя Амалия очень любила устраивать дела своих родственников. На остальных же история с квартирой, а точнее, с дальнейшим моим проживанием в этой квартире уже без тёти Эмилии, произвела впечатление чрезвычайное. Кажется, у некоторых членов женского клуба поступок тёти Эмилии вызвал даже слёзы умиления. Кто-то тут же обиделся, что сам не удостоился чести пожить в московской квартире. Кто-то поговаривал, что поступок тёти Эмилии хоть и благородный, но, без сомнения, безрассудный, потому что от меня можно ждать чего угодно. И нет никаких сомнений, что я, во-первых, наведу девиц; во-вторых, сдам вторую комнату неблагонадёжным гостям столицы; в-третьих, попросту вынесу вещи. Были и в-четвёртых, и в-пятых, но мне и так показалось довольно. Даже родители мои прониклись этими опасениями и, боясь, как бы я и впрямь не опозорил их перед роднёй, только робко и растерянно повторяли: «Да он не должен…» При этом мама каждый вечер принялась названивать в Москву и допытываться, чем я занят, кто со мной рядом и не пьян ли я. Звонки из Убыревска вообще участились, звонили без всякого повода, чуть ли не ради сигналов точного времени – очевидно, всем хотелось уличить меня.
Раньше я как-то не задумывался, сколь широко простирается неприязнь ко мне родственников. Теперь же я был просто потрясён. Ещё более потрясла меня реакция родителей. Никогда я не крал и никем не был уличён в краже. Почему же родные так легко подозревают меня, а родители так вяло вступаются?
Я опять собрался съехать с квартиры и подыскать себе работу, но в Убыревске подняли крик. В Москву приехал отец и просил меня оставить всё как есть, потому что тётя Эмилия обижается, а работа будет мешать учёбе. И я опять остался. Отец пожил у меня несколько дней, наследил на ковре в прихожей, оставил на полу кучу крошек, назвал меня «свиньёй» за то, что я, двадцатиоднолетний малый, пришёл как-то домой после двадцать трёх ноль-ноль, и уехал в Убыревск. Насчёт «свиньи» – это был, конечно, ответ на жалобы тёти Эмилии, недовольной моими поздними возвращениями. И вот, чего я не мог понять: я не нравился им, я был им неудобен и неприятен, но отпускать меня они не спешили. Я мог бы уйти и жить отдельно – являться домой, когда мне заблагорассудится, открывать створки и двери по своему усмотрению, мыть обувь в унитазе или вообще не мыть её. Но они не пускали меня, висели на мне как вериги, были мне «жалом в плоть» и при этом упорно дрессировали, как будто готовились показывать в цирке на Цветном бульваре.
Тётя Эмилия действительно обижалась, когда я пытался уехать. Зато ко всем убыревским сплетням она относилась по-барски спокойно. Сначала я подумал, что это связано с нашим совместным проживанием – ведь она неплохо знала меня. И пусть даже я не могу запомнить, как следует сушить обувь и закрывать лоджию, это вовсе не значит, что я могу вынести из квартиры вещи. Но потом я понял: да, скорее всего, тётя Эмилия отлично понимала, что ничего с её движимым и недвижимым имуществом не случится, но ей было бы даже любопытно, если вдруг всё же произошло бы что-нибудь необычное. И тогда с каким наслаждением она обвинила и пригвоздила бы меня! Ведь эта штука была бы посильнее выброшенных в помойку продуктов!
Наши родственники приписали спокойствие тёти Эмилии умению вести себя, к тому же все согласились, что «москвичей сложно удивить, они там и не такого повидали». Словом, тётя Эмилия в очередной раз выиграла в глазах нашего семейства. Что до меня, я продолжал волновать умы своих бедных родственников, не сходя с их языков. Теперь, как доходило до меня, они выясняли: достоин ли я таких благодеяний и смогу ли остаться благодарным. Время от времени они по очереди стали наезжать в Москву, то ли потому, что в квартире освободилась комната, то ли им хотелось взглянуть на меня, самим всё увидеть и рассказать потом остальным. Вечерами я становился невольным участником задушевных бесед за чашкой чая, меня с неподдельным интересом расспрашивали, а я был вынужден отвечать, чтобы не обидеть. Интересовались, конечно, не учёбой, не тем, что я думаю о международном положении и уж, само собой, не тем, каково мне живётся. Они всё пытались выведать, не случилось ли со мной чего-нибудь пикантного. При этом все они задавали одинаково глупые вопросы, типа: «А вот, если тебе срочно понадобятся деньги, что ты сделаешь?», одинаково глупо хихикали и делали какие-то одинаковые намёки. И всё всматривались, заглядывали мне в глаза с лукавым любопытством, точно стараясь рассмотреть то, о чём я умалчиваю.
Они так надоели мне, что времена тёти Эмилии вспоминались теперь почти с нежностью. А тут ещё одна из тёток – тётя Капа, о которой я обязательно расскажу в своё время – пустила слух, будто бы она спросила меня напрямую: часто ли я устраиваю свои безобразные оргии в квартире тёти Эмилии. И что будто бы, прикинувшись сначала непонимающим, я был вынужден признать, что отлично всё понимаю, но вместо честного ответа предпочёл только криво улыбнуться и смолчать. Но по выражению моих глаз, немногословию и особенному изгибу губ проницательная тётя Капа поняла, что часто. Слух оказался неправдоподобным даже для Убыревска, да и репутация тёти Капы не располагала к доверию, и об этом скоро забыли. Но начало было положено, все поняли, что врать не так уж и страшно, а главное – ничего за это не будет. Тётя Капа, сама того не желая, открыла шлюзы, и новые потоки слухов хлынули сквозь них. Вскоре я узнал о себе, что хоть оргий не устраиваю, но впал во всевозможные пороки. Потом до меня донеслось, что я усидчив и всё своё время посвящаю учёбе, что тоже, конечно, было некоторым преувеличением. Но, главное, это было бы слишком хорошо, невозможно хорошо. И я насторожился, чая продолжения. Продолжение, впрочем, и не заставило себя ждать. Меня стали хвалить, отмечать моё здравомыслие, прибавляя, что отсутствие талантов и особенных склонностей всегда можно уравновесить усидчивостью. Тут я даже вздохнул – по крайней мере, всё встало на свои места. А уж когда раздались голоса правдолюбцев, уверявших, что иных людей, сколько ни учи – мало толку, и что образование никому ещё ума не прибавляло, а просвещённый дурак уж точно хуже человека порядочного, но неучёного, я, можно сказать, окончательно успокоился, поняв, что хуже не будет и что на большее коварство у них просто не хватит ума.
И наступил день, когда я возненавидел их всех. Они отравляли мне жизнь, мне некуда было идти: сидел ли я в Москве, приезжал ли в Убыревск – всё было одно и то же. Мне казалось тогда, что у меня нет дома, что я никому не нужен и только мешаю всем, при этом вокруг все чего-то ждут от меня и всегда мною недовольны, держат меня на коротком поводке, как непослушную собачонку, и время от времени дёргают. Днём меня стала одолевать тоска, ночью мучили кошмары. Я просыпался в холодном поту – именно так. Да, я знаю, что значит просыпаться в холодном поту. Проснувшись, я долго не мог прийти в себя, потому что был в самом деле скован – скован страхом. Во сне меня донимали вампиры. Эти сны были похожи на дурацкие американские фильмы, и, наверное, со стороны это кажется смешным. Но мне-то было не до смеха. Уже во сне меня пропитывал ужас предвкушения, что вот сейчас придётся расстаться со своей природой и сделаться кем-то другим, и этот другой навсегда похоронит меня настоящего. Впрочем, я не знаю, я не уверен – в этом ли была причина моего страха, и можно ли вообще описать страх. Когда вы боитесь бешеную собаку или схождения лавин – это понятно. Но разве можно рационально объяснить страх перед мышами? И уж тем более невольный страх перед несуществующим или непонятным. Я пытался объяснить себе, что именно означает для меня вампир, чем он может быть страшен, кроме тех нечеловеческих физиономий, которыми действительно пугают в кино. И я решил тогда же, что самое страшное в этом образе – угроза насильственной перемены или полной и окончательной потери себя. Я стал бояться темноты – мне казалось, что какой-нибудь из моих кошмаров непременно сейчас материализуется. И когда просыпался от ужаса, я не мог повернуться и только читал «Отче наш» – нарочно для того выучил молитву. Но страх не отпускал. Я стал думать о том, что хорошо бы умереть, потому что я, должно быть, болен, и ничего хорошего уже не ждёт меня. Но, конечно, я жил, хотя и не понимал, зачем. Мир казался мне чёрным.
Но время идёт быстро, и пять лет только ребёнку кажутся вечностью. Закончилась учёба, и я вернулся в Убыревск. Мне нужно было спокойно всё обдумать и решить, как жить дальше. Оставаться в Убыревске мне не очень-то хотелось, но что делать и куда отправиться, я ещё не решил. А мне непременно хотелось уехать подальше от всех, кого я теперь уже точно ненавидел и по чьей милости стал нервным и дёрганым субъектом. Теперь я уже понимал и отдавал себе в этом отчёт, что до сих пор я жил по чужой прихоти и плёлся по чужой колее; я боялся сделать шаг в сторону, найти что-то своё и радоваться этому своему. Из страха перед их насмешками и ядом, из желания снискать их любовь я тушевался, затирал себя, прятал своё настоящее лицо и обрёк себя выверять свою собственную судьбу по чужим фантазиям. Мне надоело раздваиваться между ними и собой, мне надоело сносить обиды и самому, в то же время, бояться обидеть. Но теперь я мечтал разорвать эту паутину, хотя и не знал, как это сделать.
Вернувшись в Убыревск, я обнаружил, что недавний всплеск интереса ко мне несколько поутих – ведь скандала так и не дождались, и все они как будто забыли, как ещё недавно хихикали и потирали руки. Я старался ни с кем не общаться и на какое-то время остался один на один с родителями. Но не могу сказать, что уединение это принесло мне облегчение и радость. Родительский дом был почти так же холоден ко мне, как и дом тёти Эмилии.
Я и родители
Иногда меня посещала одна странная мысль: большинство людей понятия не имеют, чем вызвано их появление на свет. И речь вовсе не о «высоком», не о смысле жизни и пр. Меня интересовала именно приземлённая сторона вопроса: вот тянет ребёнок ручки и не догадывается, что он – предприятие, капитал, пенсионный фонд, и чёрт его знает, что ещё такое. Да что там ребёнок! Каждому приятно думать, что он – плод любви. Но приход в мир бывает вызван причинами весьма разнообразными и подчас не слишком приятными для новорожденного. И если отбросить причитания насчёт того, что дети – это цветы жизни, что это всегда радость и пр., то останется голая правда, сводимая к тому, что дети – это такие же люди, как и породившие их, только подневольные и неискушённые. Они точно так же думают и чувствуют, но не принадлежат себе и не умеют за себя постоять, отчего взрослые, под мерзкое своё сюсюканье, издеваются над ними и калечат их души, не ведая при этом, что творят. Хотя дети подчас оказываются мудрее и добрее взрослых.
Бывает, что дети появляются на свет случайно, просто потому, что так уж вышло. Видал я родителей, которые годами потом вымещают на потомстве за этот незваный приход. Другие родители озабочены опорой в старости, их идеал – оказаться под старость на попечении и полном довольствии у детей. Таких родителей не очень-то волнуют чувства и мысли своих отпрысков. Гораздо важнее – натаскать их на заработок. И можно представить себе разочарование, если дети вырастают непутёвыми!
Есть родители, которые обзаводятся потомством по необходимости. Ведь знал же я одну мать, интересующуюся антикварной мебелью. Как-то на встрече выпускников одна из бывших моих одноклассниц, уже успевшая стать матерью, повеселила меня и остальных своими оригинальными рассуждениями. А рассуждала она примерно так: «Не понимаю, как это можно без детей… Ну вот, к примеру, умру я… И что с моей мебелью? Кому уйдёт секретер?.. XIX век, между прочим… А ломберный столик с инкрустацией?..» Мы в ответ на её практичность только хохотали. Но она, по всей видимости, опередила и свой возраст, и своё время. Советское время уже кончилось, начиналось что-то другое. Но мы, не понимавшие ни жизни вообще, ни совершавшихся перемен в частности, казались на её фоне какими-то младенцами. Кто-то предложил ей оставить ломберный столик государству. «Ну уж нет! – взвилась она от негодования. – Ещё чего!» «Да ведь тебе тогда всё равно будет, кому бы они ни достались!», – веселились мы от души. «Зато мне сейчас не всё равно!», – парировала она, уверенная в нашей глупости.
Вот тогда и закралась ко мне эта самая мысль. Каково это, думалось мне, смотреть на человека и проговаривать про себя: «А ведь я знаю то, чего ты, возможно, никогда не узнаешь: мать твоя родила тебя для хранения антикварной рухляди. Из жадности родила тебя мать твоя». Это показалось мне ужасным. Я стал даже смотреть на разных людей и пытаться отгадать: как и для чего они появились на свет.
В пору своей юности человечество было иным, нежели сейчас, и не знало, например, личности, отчего жило гораздо спокойней. Но когда каждый стал не просто сознавать себя, но и считать чуть ли не высшей ценностью, жизнь превратилось в одно сплошное унижение. Даже идея продолжения рода стала чем-то нелепым. Для древнего человека это совершенно естественно. Ему нужно выжить, доказать силу самца и продолжить род. Ему позволительно продолжить род, потому что он всё равно не дерзнёт спросить себя: зачем и кому это нужно? Человек, не знающий личности, не задаётся вопросами. Он размножается, потому что так говорит ему инстинкт, потому что так делали его предки и потому, наконец, что не сделай он как они, начнутся всякие поношения от людей, а то и подозрения в страшных грехах. Но личность, грезящая о продолжении рода, должна бы казаться смешной. Ведь это значит, что мысль о прекращении рода кажется личности нестерпимой, точно уж важнее и лучше этого рода нет ничего на свете, и если только он прекратится, человечество обеднеет и вздрогнет. Далее идёт всё по нотам: род продолжен, и гора с плеч. А новая маленькая личность, сознающая себя и непонимающая, зачем её вытащили из небытия, начинает мыкать свой убогий век.
Скажете: ересь? Ничего похожего! Просто всё дело в том, что личности пристало размножаться не в угоду инстинкту и не для продолжения рода, а исключительно ради самоотречения. Сознавая себя личностью, нельзя оставаться дикарём, нужно всё делать красиво и сознательно. Если бы люди поняли это, несчастных бы стало гораздо меньше.
А пока, признаться, я лично не много видел семей, где появление наследников – не сиюминутная, скоропреходящая радость. Большинство родителей – ужасные люди. А все россказни о счастливой поре детства – самая чудовищная на свете ложь. Счастье детей в том и состоит, что они пока не знают людей и жизни. Хотя многим не везёт даже с этим, и познание наступает рано. Взрослые в основном обращаются с детьми как с котятами или с собачонками. Человек, вырастая, часто не задумывается, отчего он несчастен, отчего не понимает ни самого себя, ни жизни вокруг. Но ответ всегда спрятан там – в детстве.
Люди – страшные хищники, и дня не могущие прожить, чтобы не замучить себе подобного. И дети – самая лёгкая добыча. Сколько растерянных вчерашних детей с изуродованной психикой, с искажённым восприятием выплёвывают в жизнь благополучные вроде бы семьи. Что уж говорить о неблагополучных! Неудивительно, что дети так торопятся взрослеть – ни один взрослый не выдержал бы детской жизни. Ведь, в основном, детство – это отнюдь не беззаботная пора, как должно бы быть, но клетка с надзирателем и дрессировщиком в придачу.
За всю историю своего существования человечество не научилось жить в мире и любить своих детёнышей. Судя по количеству рецидивов, смело можно диагностировать хроническую форму заболевания. Лекарство до сих пор не найдено. Точнее, однажды было предложено лекарство, но выяснилось, что у больного на него устойчивая аллергия. Поэтому, увы, болезнь неминуемо приведёт к летальному исходу. Рано или поздно.
Счастливый человек, коих, как известно, имеется меньшинство, выходя из детства, забывает его, вспоминая лишь светлым безоблачным фоном с отдельными наиболее солнечными днями. Но сколько же людей, «пришибленных детством», кому детские воспоминания отравили много лет вперёд. Вот и моё внешне счастливое детство меня контузило. Долг взрослых – помочь ребёнку вырасти сильным и устойчивым к жизни. Но окружавшие меня взрослые делали всё, чтобы затоптать во мне любые ростки жизнеустойчивости.
Отец, например, сначала культивировал во мне застенчивость, а потом взялся меня высмеивать и уговаривать не быть застенчивым. Отчего я только ещё больше зажимался, но уже с сознанием собственной неполноценности. Представьте себе, что вы чего-то робеете и тут же начинаете робеть того, что робеете. А следом за тем – того, что робеете, что робеете. И так, наверное, без конца. То есть конец терялся в каком-то нагромождении отупляющей робости.
Отец вообще казался мне человеком странным. Я никогда не мог до конца ни понять, ни объяснить его для себя. Он бывал и добрым, и весёлым, и радушным, но одновременно с этим проявлялся порою так, что в один прекрасный день я стал поглядывать на него с недоверием и опаской. Стоило ему войти в комнату, как я съёживался, как будто мне предстоял допрос с пристрастием.
На жизнь он умудрялся смотреть с двух взаимоисключающих точек зрения: «Всё будет плохо» и «Ничего не случится». Второе, преимущественно, имело отношение к тому, что делал сам отец. Первое – ко всему остальному.
Мне, например, он чуть ли не с первых дней пытался внушить, что судьба меня ждёт заурядная, поскольку сам я – существо в высшей степени посредственное. Если кто-то указывал ему на мои способности, он только отмахивался и уверял, что это ничего не значит. Мне же суждено было расти с ощущением полнейшей собственной никчёмности. Отец и сам был так прочно убеждён в этом, что временами, увлёкшись, принимался горевать о моём будущем, как о чём-то дремучем и безотрадном. Самое большее, на что, по его мнению, я мог бы рассчитывать, это постараться получить хоть какое-то высшее образование. По-своему он даже радел обо мне и не переставал повторять, чтобы я лучше учился, потому как «без учения-то нынче худо». Особенно же советовал налегать на иностранный язык. Вместе с тем, он был каким-то убеждённым противником внешкольного образования и даже слышать не хотел о том, чтобы подыскать мне репетитора по языку. По его убеждению, любыми знаниями всегда можно овладеть в школе или самостоятельно. Было бы только желание и прилежание. А тому, у кого нет ни того, ни другого, наёмные учителя не помогут.
Он восставал даже против того, чтобы отдать меня в музыкальную школу, несмотря на очевидные у меня способности к музыке и охоту учиться. Отец почему-то вообразил, что раз великого музыканта из меня не получится, то и учиться музыке незачем – одно баловство и пустяки. К слову сказать, отец Паганини рассуждал с точностью до наоборот и добился потрясающих результатов.
Но мама всё-таки настояла на моём обучении музыке – это виделось ей частью хорошего образования и воспитания. Отец уступил, но не успокоился. В результате музыка превратилась для меня в каторгу. Маме просто хотелось, чтобы я играл. Вот так бы садился, открывал крышку и извлекал бы из клавиш музыку пальцами. Меня можно было бы выдвинуть вперёд перед гостями, при этом она бы, конечно, с таким видом, словно сама научила меня играть, не глядя ни на кого, говорила бы:
– Ну, давай теперь сонату ре мажор – Гайдна… А теперь «Грёзы любви» Листа…
Но то обстоятельство, что обучение – это процесс, в котором мне не обойтись без родительской помощи, её как-то не очень интересовало.
Когда во втором классе понадобились учебники по сольфеджио, и мы пошли с мамой в книжный магазин – там был у нас небольшой нотный отдел – она только поводила глазами, не нашла того, что было нужно, и успокоилась. Но я, не ответив первый же урок во втором классе, получил и первую «двойку». Не ответив второй – получил вторую. Чем дальше, тем меньше я понимал, чего от меня хотят на уроке. Чем больше было «двоек», тем меньше оставалось во мне желания учиться. Понятно, что восьмилетний ребёнок просто не мог предложить выход из положения. А мама делала вид, что не понимает, в чём причина моей неуспеваемости, страшно огорчалась и только повторяла мне:
– У тебя же способности – Марина Вячеславовна мне говорила.
Ей нравились музицирующие люди. А вот дальше она, как какая-нибудь барышня-недоучка, воображала, будто шоколад растёт на деревьях, и что стоит пойти в музыкальную школу, как всё само собой устроится, и можно будет говорить:
– Может быть, «Декабрь» Чайковского?..
Но со мной этого не происходило, и она недоумевала. Зато отец ликовал. Каждая моя «двойка» доставляла ему сущее удовольствие. Он выговаривал мне, потому что считал, что учиться нужно только хорошо. Но я слышал, что на кухне он злорадствовал:
– Ну, что? – обращался он к маме. – Я же тебе говорил… Что-то не видно в нём ни особого таланта, ни рвения.
Если в начале обучения в фойе «музыкалки» за подписью «Лучшие ученики школы» висела, среди прочих, и моя фотография, то вскоре после россыпи «двоек» по сольфеджио, я был уже на самом дурном счету. И не только отцу, но и родственникам я подал этим самый благодатный повод к добрейшему и приятнейшему обсуждению моей никчёмности. Про фотографии в фойе, про изначальные похвалы учителей забыли, как будто этого никогда и не было или было, но не со мной. Сошлись на том, что обучение было ошибкой, поскольку ни малейшими наклонностями к музыке я, по их мнению, не обладал. Все в голос советовали маме отозвать меня из школы, но мама объявила, что начатое бросать не годится. На что и услышала:
– Как знаешь, тебе же платить…
Мама почему-то до последнего в меня верила, но никак не хотела понять, а точнее, вникнуть, что же произошло, и почему из лучшего я превратился в худшего.
С грехом пополам окончил я музыкальную школу и получил диплом с единственной «пятёркой» по музыкальной литературе. Учебники по этой дисциплине у меня не переводились, в процесс их освоения было трудно кому-то вмешаться – вот я и прослыл в «музыкалке» выдающимся рассказчиком. Хоть отец и тут нашёл, чему посмеяться. Уж и не упомню, что это был за повод.
Закончив школу, я как-то разбирал дома новую пьесу – несмотря ни на что я любил инструмент и для себя играл с удовольствием. Да вот мой пёс, на беду, не переносил музыки, и стоило мне начать играть, как он принимался выть. Новая пьеса не сразу выходит гладкой, и пока я ковырялся с аккордами, совмещал правую руку с левой, на пороге моей комнаты появился отец и с каким-то презрением заявил мне:
– Ничего удивительного, что от такой игры собаки воют…
Сказав это, он сразу ушёл. Но я так и остался сидеть перед инструментом. Наверное, я бы чувствовал себя точно так же, если бы отец в меня плюнул. Посидев так немного, я опустил крышку и дал себе слово не играть больше в присутствии родителей. Это слово я сдержал.
Не помню, чтобы отец когда-нибудь хвалил меня. Мои успехи он принимал сдержанно, как нечто, не представляющее никакой ценности. Он почему-то не верил, что от меня может исходить что-то действительно стоящее, о чём, под видом беспристрастной критики, а то и справедливого развенчания, он постоянно давал мне понять. Это было похоже на зависть или ревность, но на деле он просто пытался заставить меня быть таким, каким, в его представлении, я должен был быть. Это не я был посредственностью, это он не допускал, что я могу быть иным. Это он сам был слишком застенчив и неуверен в себе. Можно сказать, что он пытался запихнуть меня в рамку моего портрета, созданного им в воображении. У него просто не могло быть другого сына, в чём-то превосходящего детей хотя бы тёти Капы и дяди Вали.
Отец сумел кое-чего достичь в жизни: закончил институт, стал инженером – хорошим и уважаемым специалистом, построил дом, вырастил сына, деревьев насажал без счёта. Другой человек был бы вполне доволен и даже горд собой. Но только не отец. Ну что за честь служить на убыревском заводишке! А разве дачный дом – это вообще дом? Да и сам Убыревск – городишко до того дрянной и маленький, что и не на всякой-то карте его найдёшь. Сына вырастил – экое достижение! Мальчишка как все другие, а то и попроще. Да каким ему и быть-то?.. Это был типичный взгляд отца на жизнь и на самого себя.
Собственные достижения представлялись ему недостаточными. Я и сам сколько раз слышал, как он называл себя неудачником. Время от времени он любил повздыхать и поговорить о том, что жизнь прошла, что сам он многое упустил, и ничего теперь не вернуть. Он с удовольствием, точно старые письма или коллекцию монет, перебирал обстоятельства, помешавшие ему продвинуться. Среди них были даже любимые, которые он вспоминал чаще других. Слушая как-то его, я понял, что если бы вдруг представилась возможность изменить что-то, отец не стал бы этого делать. Просто потому, что в действительности происходящее с ним отвечало его ожиданиям. Может быть, он и хотел бы большего, чем имел, но наверняка был уверен, что на большее не способен. Он был таким, каким, ему казалось, он может и должен быть. То же самое он перенёс на меня. Я совершенно уверен, что до последнего дня он так и не узнал, какой я. Зато он знал, каким следует мне быть, и требовал от меня точного исполнения роли, воплощения всех деталей образа. А вольное или невольное неподчинение моё вызывало в нём то замешательство, то раздражение. Стоило мне выказать хоть какую-то оригинальность, как отец готов был на меня накинуться. Помню – я был ещё подростком – затеялась во дворе игра. Нарядившись старухой, под хохот приятелей, наблюдавших со стороны, я подходил к случайным прохожим – двор был проходной – и обращался с какими-нибудь пустяками. Мне так ловко удавалось имитировать старушечью походку и старушечий голос, что никто не признавал в старухе мальчишку. Но отец, возвращавшийся тогда домой и сразу признавший меня как по вещам, так и по несдерживаемому смеху, сразу же вышел из себя. Я думал, что ему не понравилась шалость, что он хочет отругать меня за озорство. Но он вдруг объявил во всеуслышание, что уж если я берусь пародировать кого бы то ни было, следует тщательно готовиться, чтобы не молоть всякую чушь и не злоупотреблять терпением и вежливостью людей, которые вынуждены мне подыгрывать. Я попытался отшутиться, сказав, что импровизирую. Но отец только поморщился и оборвал меня, велев не болтать того, в чём я не смыслю. Потом он направился домой, а мы все, притихшие, смотрели ему вслед – стайка пацанов и странная, кургузая старуха. По дороге он, помню, обернулся и спросил, дома ли мама. Старуха кивнула, и отец исчез в подъезде.
Веселье наше было расстроено, игра разрушена. Я растерялся, все вокруг законфузились, избегая смотреть друг на друга, и понемногу стали разбредаться.
Конечно, отец по-своему любил меня и желал мне добра. Но вся беда в том, что благожелатели обычно понимают под этим благом что-то своё, нисколько ненужное тем, кого они рвутся облагодетельствовать. Когда пришло мне время выбирать профессию, отец принял в этом искреннее и деятельное участие. Творческие профессии он отбросил сразу, разъяснив, что претендовать мне не на что. Почему-то ему пришло в голову, что мне подошла бы профессия учителя, и он долго и увлечённо говорил мне, как это трудно и в то же время почётно быть учителем. Но заметив, что спич, произносимый то и дело, не вдохновляет меня, он раздражённо спросил:
– Ну а сам-то ты кем хочешь быть?
Уже в одном только тоне, которым он умел задавать свои вопросы, бывало столько недовольства и одновременно яда, что мне страшно было и рта раскрыть. Как и многие мои сверстники я мечтал об актёрской карьере. И даже выучил к экзамену монолог Скупого рыцаря. Я знал, что мне не придётся сдавать этот экзамен, но всё равно выучил. От мечты я, не задумываясь, отказался, лишь бы не слышать издёвок, язвительных замечаний и насмешек. Но скажи я отцу: «артистом», как насмешки полились бы на меня проливным дождём. Потому я сказал тогда почти первое, что пришло в голову:
– Переводчиком…
– Слепых через дорогу? – не смог промолчать отец.
Но только я, пожалев о своей болтливости, приготовился к новой порции остроумия, как отец хлопнул меня по плечу и сказал примирительно и весьма даже довольно:
– Это я так… А куда же ты хочешь? В наш «пед»?
«Наш “пед”» я сравнивал про себя с женщиной лёгкого поведения – он принимал всех. Мне же хотелось покорить московскую недотрогу-гордячку. Правда, изначально я мечтал о «Щуке» или «Щепке», но пришлось на ходу перестраиваться. И сжимаясь всем нутром, я сказал:
– Да нет, в Москву – в ИнЯз.
Я уже готов был зажмуриться, встречая взрыв хохота, но отец только очень удивился.
– Ну ты даёшь! – сказал он почти с восхищением и, как мне показалось, со смущением. – Это ты замахнулся…
Тут я понял, что ему приятно моё решение, тем более он не догадывался, что принято оно только что. Дело в том, что он сам наставлял меня больше внимания уделять иностранному языку, и ему, конечно, польстило, что я усвоил его завет, что это он, а не мама, определил мою судьбу.
Новость, что я собираюсь поступать в московский ИнЯз, немедленно облетела всё наше семейство. В отношении меня сразу установилось какое-то торжественное любопытство. Я не услышал ни поддержки, ни одобрения, все только рассматривали меня, словно хотели сказать: «Тоже… Столичный студент выискался…» Стали звучать намёки, что, конечно, в печальном исходе этого сомнительного предприятия никто и не сомневается, но уж если пришла охота время терять, то, что уж тут с дураком поделать. Одни вздыхали с наигранным сожалением, другие повторяли только: «Ну что ж… Такой человек…»
Я, помню, и сам грешным делом задумывался: а нет ли в моих устремлениях и впрямь чего-то безнравственного и оскорбительного для окружающих? Но не находя ничего, просто стискивал зубы, по своему обыкновению, заведшемуся у меня с самого детства.
Тётя Капа вдруг проявила себя другом и благодетелем и взялась даже разложить карты насчёт моей дальнейшей судьбы. Вскоре она не без удовольствия поведала миру, что ничего хорошего в моей судьбе не увидела, а говорить больше она не имеет права – карты не велят.
Воодушевлённый поддержкой родни я и отправился в Москву. Но вопреки ожиданиям и картам, в институт поступил. Но едва только об этом стало известно, как тётя Капа оповестила весь город, что если бы не она со своими картами, приворотами и наворотами, не видать мне учёбы как своих ушей.
Отучившись, я вернулся домой, отягощённый тремя иностранными языками и какой-то благоприобретённой нервной болезнью, проявлявшейся в ночных кошмарах и вспышках раздражительности наяву. Госэзкамены и подготовка к ним совпали для меня с участившимися посещениями Москвы убыревскими родственниками, которые заглядывали мне в глаза с хитрыми физиономиями, а потом распускали обо мне нелепые слухи. Все их толки не волновали бы меня ни в малейшей степени, если бы исходили от людей чужих. Но поскольку злопыхателями всегда оказывались ближайшие родственники, а родители почти всякий раз принимали их, а не мою сторону, то с ранних лет во мне утвердилась уверенность, что полагаться на свете не на кого. И уж если меня отвергают те, кого сама природа поставила мне в опекуны, то чего ожидать от людей, мне ничем не обязанных. Конечно, я и не утверждаю, что родственники или родители – мои должники. Но для чего и существует семья, как не для поддержки друг друга? Но все мои ожидания столько раз обманывались, а сам я столько раз оказывался преданным в своих надеждах на благосклонность, что и надеяться давно отвык. Хотя… раз уж очередной щелчок по носу не оставлял меня равнодушным, значит, где-то в глубине души я всё ещё на что-то надеялся. «Зачем вообще нужна семья? – думал я иногда. – Неужели, чтобы мучить друг друга? Мало им людей вокруг, так нужно ещё народить новых, чтобы издеваться с полным правом. Каждая такая семья – это гражданская война. Сколько их бушует по всему миру?..»
Когда я вернулся домой после института, меня встретила новая неожиданность. Оказывается, со времени моего последнего посещения отчего дома здесь кое-что изменилось. Следуя не то собственным смутным побуждениям, не то наущениям тёти Амалии – а науськать могла только она – мама вынесла часть из моих вещей в гараж. Кое-что из одежды она раздала неизвестно кому, так что гардероб мой, и без того, небогатый, несколько поредел. Может, она хотела показаться перед кем-то щедрой, а может, в ней говорило какое-то подсознательное желание избавиться от меня… Но зачем тогда, спрашивается, нужно было хватать меня за рукав каждый раз, когда я намеревался от них уехать? К слову сказать, гараж находился в нескольких километрах от дома в гаражном кооперативе, и разве что пользовался славой гаража. На деле же это было хранилище хлама, где рядом с домашней рухлядью покоились горы пыли, осыпавшегося бетона и кирпичной крошки. В этом вместилище семейных ценностей давно уже почивали мои игрушки, естественно, все, кроме пропавшего без вести Ушастика. Теперь же к ним присоединились изъятые книги, тетради и какая-то мелочёвка из одежды.
Словом, если меня и не гнали из дома открыто, то, во всяком случае, делали вполне определённые намёки. Но стоило мне сделать попытку оставить дом, как меня всеми силами удерживали. Сложилось положение под названием «ни тпру, ни ну», из-за которого мне казалось, что я начинаю медленно сходить с ума. Единственным утешением для меня в ту пору, а точнее сказать, бегством – стали стихи, которые я начал пописывать ещё в институте, и запойное чтение. Сразу после получения диплома я хотел заняться поисками работы в Москве, но родители настояли, чтобы я пожил дома до осени. Мне было предоставлено на выбор: болтаться по городу, наносить визиты родственникам, смотреть телек или читать. Было ещё и тайное стихоплётство, о котором, как мне казалось, никто не знал. Выходил я из дома нечасто, мне, напротив – хотелось закрыться и ни о чём не думать, никого не видеть. Чтение позволяло забыться, к тому же в сочетании с моим тогдашним состоянием и обилием читаемого, вызвало во мне какую-то новую страсть к мечтательству. Дети обычно любят играть в героев книг, я и сам не был исключением в своё время. Но тут было другое. Временами, начитавшись до головокружения, я стал испытывать охоту поговорить. Меня тянуло порассуждать от лица автора или персонажа. То я воображал себя русским помещиком, и тогда целый день речь моя разбавлялась чудаковатыми оборотами, вроде: «…ты вот что, братец…», «…экую штуку выкинул…», «…что это вы, право, надумали…» И т.д. в том же роде. Кем я только не воображал себя: революционером, гусаром, крепостным мужиком, красноармейцем, современным российским патриотом. От лица последнего я как-то разговорился ночью с воображаемым собеседником. Получилось что-то вроде интервью без журналиста. Дома уже спали, а я читал одну современную книжицу, потом лежал без сна, а потом, как бы полемизируя с автором, сказал вслух:
– …Ну о какой такой свободе вы говорите? О каких ценностях? Я никогда не понимал и не пойму этого…
Тут я, помню, замолчал, обдумал сказанное и нашёл его удовлетворительным. Мне понравилось, как звучит мой голос, и я продолжал:
– …Это, если вдуматься, самое отвлечённое, самое бессмысленное, самое пустое и зловредное утверждение нашего времени. И у нас оно произносится, очевидно, на потребу Западу…
Тут я опять замолчал, потому что последнее предложение показалось мне лишним. Проговорив сказанное ещё раз про себя, я решил, что «на потребу Западу» – это фальшивая нота и что об этом, пожалуй, не надо. И продолжил:
– Вы говорите, что главной ценностью, основным, так сказать, завоеванием демократии является свобода. Но всякий свободный человек должен отдавать себе отчёт, от чего именно он свободен, иначе свобода не имеет смысла. Вы говорите: от лагерей и репрессий. Но позвольте, лагеря и репрессии прекратились задолго до того, как появилась сегодняшняя свобода. Разве, например, семидесятые годы запомнились как время репрессий, арестов и расстрелов? Отнюдь. А кроме того, хочу напомнить, что история нашей страны началась задолго до семнадцатого года…
На этом месте я понял, что давно уже оторвался от подушки и, опираясь на левый локоть, размахиваю правой рукой, помогая себе говорить. Мне стало неловко, я как будто увидел себя со стороны, после чего сконфузился и залез под одеяло.
Потом на время я забыл о ночных беседах, но как-то, наслушавшись телевизора, опять завёлся. Лёжа в темноте с открытыми глазами, рассматривая пятна света, скользившие по потолку, вспоминал я какие-то горячие теледебаты. Но вдруг понял, что не просто вспоминаю, но говорю вслух:
– …Да, но тиран – явление исключительное и конечное, хоть и неизбежное, в истории любого общества. И вот, когда тиран умер, инерция его влияния перестала быть ощутимой, вот тут-то и объявились все эти борцы за счастье народное. Странно, однако, что они не объявлялись раньше, при жизни тирана…
Я воображал, что мне задают вопрос, на который, выслушав, принялся отвечать с увлечением:
– …Или стоит поблагодарить тоталитарный строй, не будь его – кем бы они теперь были и как бы теперь назывались?..
Снова вопрос-ответ:
–…Да нужно ли это? Разве политический строй сам по себе может изменить хоть что-то? Пусть бы при любом обществе каждый бы делал своё дело. Только честно и на совесть. А то все, видите ли, считают своим долгом с кем-то бороться, кого-то ниспровергать. А зачем?.. Никому и никогда не удастся построить идеальное общество, тем более за счёт переворотов. Недовольные всегда будут. И что же? Недовольные всегда будут свергать довольных? То есть периодические революции неизбежны, так, что ли? А довольными могут быть только честные среди честных. Но это невозможно. Увы!..
И снова:
– …Надеюсь, никто и не ожидал, что объявив у себя демократию и разного рода свободы, мы объявим всех честными и благородными…
И снова:
– …А вот давайте выйдем на улицу и спросим у людей, чего они хотят…
На этих словах я умолк, потому что устал болтать. Как вдруг дверь в мою комнату дрогнула и начала медленно приоткрываться, после чего какая-то бесформенная фигура появилась на пороге. Я успел испугаться, но в ту же секунду услышал мамин голос:
– Ты с кем это?
Она была в махровом халате, оттого и показалась мне бесформенной.
– Я… это я просто читаю вслух… так… просто… – забормотал я, опять усаживаясь.
Она не могла не видеть, что в комнате темно и было темно до её появления. Но ей, казалось, не до меня, да и не хотелось вникать в такие тонкости. Она прошла в комнату и уселась в кресло, стоявшее у меня в изножье.
– А ты что?.. – спросил я.
Она молчала.
– Ты что не спишь? – переспросил я.
– Да так, не спится, – она тихо, но как-то горько вздохнула.
– Что с тобой?
– Так…
Она замолчала, и мне показалось, что ей хочется о чём-то спросить меня. Но вот с чего начать…
– Ты ничего не замечал в последнее время? – услышал я, наконец.
– А куда нужно было смотреть? Солнце взошло на западе или к нам прилетели фламинго? – мне хотелось развеселить её.
– Сам ты фламинго, – устало сказала она.
– Так чего надо было заметить?
– Ладно, ничего… – она опять вздохнула и поднялась. – Это я так… Спи… Спокойной ночи…
Она приблизилась ко мне и поцеловала в лоб, после чего медленно пошла к себе – я слышал, как стукнула дверь в их комнату.
Всё это озадачило меня, но поскольку я ничего не понял, то скоро заснул. Правда, перед тем, как заснуть, я решил, что нужно будет стать повнимательнее и понаблюдать за окружающими.
Но ни дома, ни у тёти Амалии, к которой я наведался однажды, ничего особенного не было. Разве что мама казалась немного расстроенной. Но это, как я понял, было следствием, причину же я не мог пока уяснить.
Ночной визит состоялся со вторника на среду. А в пятницу той же недели я предпринял отчаянную вылазку в кино. Отчаянной она была потому, что отправился я туда один. Видимо, передалось мне мамино настроение, и все эти дни я был беспокоен, как кошка перед землетрясением. Днём меня томило предчувствие неминуемых бед, в одну из ночей опять мучили кошмары, которые ненадолго перед тем отпустили. Я решил, что мне нужно развлечься и отвлечься, и счёл кино наиболее подходящим для этого времяпрепровождением. Но в пятницу найти компанию для кино оказалось не так-то просто. Все, с кем я готов был разделить досуг, уже вынашивали другие планы, связанные, главным образом, с дачным хозяйством.
Мне не очень-то хотелось идти в кино в одиночестве – есть в этом что-то странное. Одно дело, когда человеку нужно скоротать время между двумя авиарейсами, и совсем другое – когда попросту не с кем идти, как это и было в тот день со мной. Ведь в городе немало знакомых, и если в кинотеатре меня увидят в гордом одиночестве, то, конечно же, спросят: почему один. И само собой, ответят за меня: потому что не с кем.
Я немного поколебался, послонялся по улицам, заглянул в «Пыточную», посидел немного за её толстыми стенами и решил, что больше хочу смотреть фильм, нежели блюсти репутацию и стараться хорошо выглядеть в глазах знакомых, которых, ещё неизвестно, встречу или нет. После чего, довольный своими решимостью и рассудительностью, отправился в «Мир», где всегда были сеансы на четырнадцать и пятнадцать часов. В «Мире», построенном ещё в советские годы, имелось два зала – голубой и розовый, действительно, оформленные в разные цвета. В розовом были розовые стены, бордовые сиденья и занавес. В голубом – стены красили в голубое, а на сиденья и занавес пошёл тёмно-синий бархат. Я успел к двум в розовый зал незадолго до начала и опять же порадовался. Но первый же мой взгляд, скользнувший по немногочисленным затылкам, вызвал во мне какое-то смятение. Я не мог понять ещё, в чём дело, но всё моё прежнее довольство было расстроено. Усевшись на место, указанное в билете, я принялся шарить по залу глазами, пытаясь найти причину тревоги. Свет уже начал медленно гаснуть, как вдруг в самом центре, в пяти или шести рядах перед собой, я увидел знакомый силуэт – затылок и плечи. Не было никаких сомнений, что передо мной сидел мой отец – это был его серый пиджак, его чуть поредевшая макушка. По моим прикидкам, последний раз он был в кино лет десять назад. И что это вдруг его занесло в пятницу на дневной сеанс после десятилетнего перерыва?.. Может быть, то же самое, что и меня? Свет погас, заиграла музыка, на экране появились первые титры. Но я был так удивлён, что забыл о фильме. А вдруг это не отец, и я только обознался? Это нужно было обязательно выяснить, иначе потом, кто его знает, что могло бы получиться из этой ошибки?.. Я решил пересесть поближе к отцу. Рядом с ним места были заняты, зато следующий ряд оставался почти свободен, и место за спиной отца пустовало.
– Извините… – шептал я, пробираясь к нужному креслу, – извините…
Наконец я уселся и смог беспрепятственно рассматривать того, кто помещался передо мной. Это был отец. Я даже чувствовал запах его туалетной воды, которой он каждое утро орошал голову и шею. В какой-то момент он посмотрел на свою соседку справа, и я без труда рассмотрел его профиль. Мне даже стало весело: вот так встреча. А я-то думал: с кем бы пойти в кино? Знал бы, обязательно пригласил бы отца. Я решил наклониться к нему и сказать в самое ухо: «Документики ваши, пожалуйста», и уже шевельнулся в кресле, чтобы податься вперёд. Как вдруг он опередил меня, сам наклонился к соседке справа и что-то сказал ей, касаясь губами уха. После чего – я отчётливо это видел – губы его вытянулись, и он поцеловал белевшее перед ним ушко. В ответ соседка повернулась, и они обменялись лёгким поцелуем в губы. При этом оба расплылись в самых дурацких улыбках.
Я остолбенел и, кажется, вытаращил глаза на этих овечек. Отец, между прочим, поцеловал ещё и руку своей дамы. Она понимающе улыбалась, а он всё это время не сводил с неё глаз. Потом положил её руку к ней на колено, сверху опустил свою ладонь и повернулся к экрану. Она тоже сделал вид, что интересуется фильмом. Так они и сидели: его рука лежала у неё на коленке, время от времени они оборачивались друг к другу и целовались. Потом опять пялили глаза в экран, потом опять целовались. И так все два часа.
Со мной такое было впервые – я не видел ни одного кадра из фильма, события куда как более интересные разворачивались у меня прямо под носом, и я был не в состоянии оторвать от них глаз. Когда же фильм закончился, я ждал, что вот сейчас отец увидит меня, и начнётся вторая серия. Но он был так увлечён, что, казалось, вообще ничего не видел вокруг. Они покинули зал, едва касаясь друг друга пальцами. Но что было дальше, я не знаю, потому что не хотел спешить и оставил розовый зал последним. На улице их уже не было видно.
фильм, а точнее, пока они целовались, и потом, когда выходили из зала, я рассматривал отцову пассию. Это была средних лет тётка, очевидно, воображающая себя секс-символом офиса или подъезда. Брюнетка с большими глупыми глазами. Когда она встала, я подметил широкий и плоский зад, и подумал, что вкус у отца неважный.
По дороге домой я старался понять свои ощущения, в которые я влез против своей воли, как в какую-то трясину. Прежде всего, было что-то знакомое. Что-то похожее я чувствовал, когда у тёти Амалии мама пересказывала то, о чём я шептал ей по секрету. Или когда они потешались надо мной. Или когда вынесли мои вещи. И, конечно, я отлично понял, что имела в виду мама, когда задавала свой странный вопрос. Она узнала об этой интрижке и хотела выяснить, знаю ли я. Она искала во мне поддержки. Что ж, бывало, и я, хоть и безуспешно, искал в ней союзника. А вот настало время, и она пришла ко мне.
История, что и говорить, была неприятная. Даже я чувствовал себя обманутым. К тому же, какое-то гадливое чувство не давало мне покоя. Но жалости ни к кому я не испытывал. С этой точки зрения, мне было, скорее, всё равно. Я даже удивился своему безразличию. Но потом подумал, что чувства нельзя изменить так же просто, как направление мысли. Чувства – это сам человек, мысли – уже его деятельность.
Дома я старался не встречаться с отцом. Мне было неловко, и, казалось, я не смогу поднять на него глаз. Только сейчас я обратил внимание, что они почти не разговаривают с мамой и даже за обеденным столом сидят молча. Вероятно, между ними уже произошёл какой-то разговор, они объяснились, но ни к чему так и не пришли.
В понедельник отец задержался после работы, и я не сомневался, с кем он проводит время. И опять только сейчас я припомнил, что в последнее время отец не раз задерживался. Но когда это началось, я так и не смог припомнить.
Вдвоём с мамой мы пили на кухне чай. Она говорила мало и неохотно – видно было, что она занята неприятными мыслями. Я украдкой с любопытством рассматривал её – она неважно выглядела и даже как будто постарела. Странно, но мне опять не было жаль её. Но как только я об этом подумал, так тотчас проникся к ней жалостью – но не из-за отца, а потому, что мне было не жаль её из-за отца. Мне захотелось сделать для неё что-то приятное, может быть, подарить что-то завтра. А пока я спросил:
– Что с тобой?
Она слегка вздрогнула и посмотрела на меня сперва растерянно, но уже в следующее мгновение – с деланным безразличием и равнодушием.
– Ничего. О чём ты?
– О тебе. Что с тобой в последнее время? Ты расстроена… Я вижу.
Видно было, что она колеблется – говорить или нет.
– Н-нет… Тебе кажется, – наконец решилась она.
– Не кажется. Я вижу.
Она молча смотрела куда-то пред собой.
– Это из-за неё? – спросил я.
Она перевела взгляд на меня, и я увидел, что она напугана.
– Из-за кого это – «из-за неё»?
– Из-за отца?
– С каких это пор отец стал для тебя «она»? – мама слабо усмехнулась.
– Я их видел, – сказал я, отпивая чай.
– Кого «их»? – она опять испугалась. – Что за загадки?
– Я видел их с отцом. Его и… его и эту брюнетку.
– Она ещё и брюнетка… – пробормотала мама.
– Да. Лупоглазая, с плоским задом.
– Где ты видел?
Я чуть было не сказал, как было дело, то есть «в кино». Хорошо, что вовремя понял: «в кино» будет для мамы обиднее.
– На улице. Шли под руку. Меня не заметили.
Мама вздохнула и уставилась в чашку с остывшим чаем, как будто надеялась увидеть там, что ждёт её дальше.
«Не обращай внимания», – захотелось мне сказать, как, бывало, говорила мне мама в ответ на мои жалобы на тётю Амалию. Но я промолчал. Она тоже молчала. В это самое время пришёл отец – послышался какой-то невнятный шум из прихожей. Я поспешил к себе, чтобы не встречаться с ним. Мама тоже засуетилась, и когда отец, поздоровавшись с ней, прошёл в ванную вымыть руки, она почти убежала с кухни.
Несколько дней все мои мысли были заняты только одним. Но в конце концов эта история мне надоела. Всё это было смешно и нелепо. Каждому возрасту приличны свои утехи – юности лучше держаться чистоты и романтики, чтобы не совершить кражу у самого себя и не обнаружить её к тридцати годам. Среднему возрасту пристало, пожалуй, всё. А вот в летах отца смешно таскаться по киношкам. Но сколько бы я ни вспоминал и ни фантазировал, ни пытался понять или объяснить, это ровным счётом ни на что не могло повлиять. Однако как только я собрался забыть происшествие в розовом зале, как обнаружилось, что мне не суждено этого сделать.
Спустя, наверное, неделю, мы опять оказались с мамой вдвоём за вечерним чаем. Сначала мы почти не говорили – так, перебрасывались ничего не значащими словами. Кстати, с того самого раза мы избегали говорить об отце. Но вдруг она, помешивая длинной тоненькой ложечкой чай в бокале и глядясь в тёмную жидкость как в магический кристалл, спросила:
– Ты не говорил с отцом?
– О чём? – не понял я.
Она помолчала, звякнула недовольно ложкой, а потом обиженно, не поднимая на меня глаз, произнесла:
– Я думала, ты спрашиваешь, потому что заступиться хочешь за маму. А ты, выходит, так… из любопытства…
В этих словах таились бездны. И я, наученный своим горьким опытом, немедленно разглядел их. Первая бездна называлась «вина». Мама не могла спросить с отца, не могла призвать его к ответу и наказать, поскольку это могло стоить ей разрывом отношений. Не исключено, что он именно так и сказал ей. Зато был крайний, то есть я. И отыграться, выместить всю свою горечь она вполне могла и на мне. Вторая бездна называлась «тётя Амалия». Не было никаких сомнений, что тётя Амалия уже обо всём знала. Едва ли у мамы оставалось хоть что-нибудь, о чём бы она не рассказывала тёте Амалии. Последняя чрезвычайно любила вмешиваться в личную жизнь своих сестёр и очень настойчиво подавать советы. Сколько раз она указывала маме на моё лиходейство, открывала глаза на коварство и подлые замыслы. И меня настигала кара и справедливое возмездие. «Этого я тебе никогда не прощу!» – с напускной суровостью повторяла в таких случаях мама к вящей радости тёти Амалии. Меня же эти слова приводили в ужас. Мне казалось, что наступил какой-то предел, после которого всё то немногое, что было хорошего в моей жизни, неминуемо закончится. Мама вообще любила представляться – то вдруг вообразит себя суровой матерью и ну раздавать мне подзатыльники и пугать отлучением от семейного лона. А то представит себя какой-то небывалой хозяйкой, просто захлёбывающейся в домашних хлопотах, и ходит целыми днями дёргает шторы – вечером задёрнет, утром раздвинет. Ролей была у неё тьма – народная артистка позавидует. Жаль, не доставало чего-то другого.
Тётя Амалия обычно выказывала всяческую солидарность с мамой. А присутствуя при расправах надо мной, она прямо-таки источала удовлетворённость свершившейся справедливостью. И на сей раз я не сомневался, что втравить меня в эту историю посоветовала маме тётя Амалия. Наверняка она говорила, что это проверка, момент истины, час X, когда маски сброшены, лица открыты, а карманы вывернуты. И вот тут-то все и увидят, кто оказался настоящим мужчиной, а кто – всего лишь трусишкой и недоразвитым подростком. Только тёте Амалии могло бы показаться забавным стравить меня с отцом и посмотреть, что из этого выйдет. И только тётя Амалия так умела преподносить свои фантазии, что они никому не казались ни подлыми, ни смешными, ни глупыми.
Третья бездна называлась «месть». Мама решила попробовать столкнуть меня с отцом, чтобы всем нам было плохо, а не только ей одной. Ход, можно сказать, беспроигрышный. Ведь если бы я и в самом деле вмешался так, как этого хотелось маме, между мной и отцом началась бы настоящая война. К тому же мама, конечно, рассчитывала, что моя осведомлённость будет особенно неприятна отцу. А вот если я откажусь, тут уже подключится тётя Амалия и постарается выставить меня перед остальными жалким, ни на что не годным молокососом, который не в состоянии вступиться за честь матери, чтобы тем самым всё-таки вынудить меня вмешаться. Словом, я понял, что мне предстоит выбрать: вступить ли в противостояние со всей этой компанией или столкнуться с отцом. Впрочем, и во втором случае компания никуда бы не делась.
Я ничего не стал отвечать маме и ушёл к себе. Кто-то звонил мне в тот вечер, я о чём-то болтал по телефону, потом смотрел какой-то разоблачительный фильм о Ленине, выходил ненадолго прогуляться. Но всё было как-то скучно, неинтересно и серо. Ближе к вечеру на меня стал накатывать страх – иногда мои кошмары вылезали с наступлением темноты, не дожидаясь, когда я усну. Чтобы разогнать их и отвлечься, я сказал вслух:
– …Что бы там ни говорили, не могу понять, в чём гениальность Ленина. Ленин был гениальный злодей, но этого недостаточно… Говорят, что он был гениальный философ. Но Зеньковский убедительно опровергает это утверждение. Говорят, он был гениальный экономист. Хорош экономист, доведший страну до голода! Ещё говорят, что он был гениальный идеолог. Но позвольте, разве он сказал что-нибудь новое? Что-то такое, чего не было сказано до него? Ничего похожего! Банальная революционная ненависть и честолюбие. Да, да, не удивляйтесь – именно честолюбие… Ну и потом, гениальные идеи так быстро не забываются. А ленинские идеи отброшены за несостоятельностью. Они не протянули и ста лет… Ещё говорят, что Ленин знал множество языков. Но да разве всякий полиглот – гений? Он удержал власть. Вот здесь, пожалуй, и кроется гениальность. Гениальная неразборчивость в средствах, а отсюда – моря крови и лжи…
Я воображал себя создателем фильма. Но было тут и ещё кое-что, связанное с Лениным, о чём расскажу чуть позже.
– …Но позвольте… Всякий мало-мальски неглупый и совершенно бессовестный человек, да ещё при известной исторической ситуации, подготовленной, заметьте, не им, а заодно и финансовой поддержке, способен захватить и удержать власть…
Тут мне пришлось сделать паузу, чтобы «выслушать вопрос».
– …Люди верят в миф. Это неискоренимо. Никогда ещё миф не опровергали факты. Сколько ни рассказывайте о продажности вождя пролетариата, сколько ни показывайте хотя бы даже сами документы, подтверждающие связь большевиков с Германией, никого не переубедите, разве только слабонервных и впечатлительных…
– …Просто-напросто ненависть ко всему русскому всегда вызывала восхищение у той части нашей публики, для кого плюнуть в страну означало выразить сочувствие прогрессу и передовой мысли. Это те, для кого материальные блага…
Но именно тут почему-то мне пришла в голову мысль, каким я, наверное, выгляжу идиотом: воображаю себя режиссёром фильма, сижу полуголый в постели, размахиваю руками, толкую сам с собой о чём-то, к чему не имею ни малейшего интереса или сочувствия. В самом деле, что я Ленину, что мне Ленин, чтоб о нём рыдать? Я опять застыдился себя, смотрящего на себя со стороны, и полез под одеяло. Зато я больше ни о чём не думал – кошмары и тётя Амалия отступили. А это было главное. Даже если маме удалось бы натравить на меня всех тётей Амалий в мире, мне было бы всё равно.
Случайно и совершенно неожиданно для себя я нащупал нужное мне средство, спасительное, ничего не стоящее и, как мне казалось, совершенно безопасное. Это было что-то сродни опьянению – скованность постепенно уходила, мышцы расслаблялись, язык развязывался, мозг ярился.
К вечеру я уже предвкушал скорое уединение. Дождавшись, когда родители наконец уходили в свою комнату, начинал я свой разговор с воображаемым собеседником. В этих разговорах, мне казалось, я был умён и оригинален, никто не перебивал меня и не усмехался, ко мне прислушивались, моё мнение ждали и уважали. Любая, попавшая в голову мысль, услышанный обрывок разговора, вычитанные суждения – буквально всё давало пищу моей фантазии, становясь темами ночных бесед.
Сначала это больше походило на развлечение, я представлял разных людей, как любил делать ещё в детстве. Но постепенно как-то вошёл во вкус. О чём только я не поведал своим собеседникам! О философии и психологии, о мужчинах и женщинах, об истории и современности, о браке и сожительстве, о литературе и искусстве… Иногда я обращался к родственникам и выговаривал им за все обиды, припоминая подробности и разъясняя, в чём и когда они согрешили против меня. И тут тоже никто не перебил и не засмеялся. Если бы кто-то и попытался возразить, то я не дал бы этого сделать. Я властвовал, я был царь и бог, я карал и миловал, грозил и обличал. Но всё же предпочтительных тем у меня не было. Пожалуй, мне не столько нравилось ругаться с родственниками, сколько резонёрствовать отвлечённо. Ленин, Сталин, демократия, ГУЛАГ – вот были самые обсуждаемые вопросы современности. И я, точно подключившись к коллективному сознанию, с удовольствием разглагольствовал на любимые обществом темы.
Наговорившись, я легко засыпал, и даже кошмары оставили меня мучить. Но я всё ещё не понимал, что значит жить в вымышленном мире. Вокруг меня почти все жили в выдуманных мирах, вот и я неосознанно последовал этому общему примеру, не думая о возможных последствиях.
А между тем дома у нас все разбрелись по углам. Отец – к своей брюнетке, мать – в обиды на отца и заодно на меня, я – в свою комнату. Что касается моих предположений относительно тёти Амалии, они подтвердились. То, что знает тётя Амалия, знает не только свинья, но и вся фауна с флорой в придачу. Слух об отцовой интрижке стал расползаться. И однажды я сам смог убедиться в этом. Вернувшись после учёбы, я старался как можно реже бывать у тёти Амалии. Теперь же я старался и вовсе обходить её дом за версту, предвидя устремлённые на меня любопытные и деланно-сочувственные взгляды, язвительные вопросы и ядовитые замечания. Неприятие родни обострилось во мне до предела после одного случайного свидания. Как-то мы договорились повидаться с одним моим школьным приятелем, и вот когда уже под вечер я возвращался домой после посиделок в «Пыточной», то на автобусной остановке натолкнулся на свою двоюродную сестру, дочь маминого брата дяди Вали и тёти Капы. Она стояла чуть поодаль от павильона наряженная в пух и прах и двумя руками сжимала перед собой длинные ручки маленькой сумочки. Весь вид её источал какую-то смесь торжественности, высокомерия и озабоченности. Очевидно, она очень переживала за свой наряд – как бы его не измяли и не испортили в автобусе. Тем, кто ждал автобус рядом с ней на остановке, она тоже не очень-то доверяла. Да и вообще, было похоже, что она чувствовала себя принцессой в своей широкой юбке и не желала смешиваться с толпой. Услугами такси женская половина её семейства не пользовалась принципиально. Правда, в чём заключался этот принцип, я не знаю. Но каждый раз, когда им предлагали ехать в такси, они только пугались и бормотали что-то такое про то, что они не какие-то там. Идти же домой пешком она не могла, причиной чему были слишком высокие каблуки.
Я увидел её первым и некоторое время мог наблюдать выражение её лица, сменившееся тотчас, как только она заметила меня. Мы всегда недолюбливали друг друга и пикировались при каждом удобном случае. С ней и с её сёстрами я не сдерживал себя как, например, с тётками, потому что мы были почти ровесниками. Вот и сейчас, едва только узнав её, я уже подумывал, что бы такое отвесить ей. Можно было бы прицепиться к наряду, поскольку сейчас это было самое её уязвимое место.
Увидев меня, она сейчас же заулыбалась какой-то нехорошей улыбкой, как будто незадолго до этого думала обо мне, думала, что знает нечто, о чём не преминёт сказать в нужный и подходящий момент. Мы поздоровались. Она спросила, откуда я и куда иду. Я назвал ей фамилию одноклассника, которого она хорошо знала, и сказал, что мы были в «Пыточной».
– А-а, – протянула она небрежно. – Ну да, понятно… Сейчас лето, в городе почти нет никого – ему и поговорить, наверное, не с кем, не то, что в бар сходить.
Сказала и тут же впилась в меня своими востренькими глазками – как то я отреагирую?.. Но я сделал вид, что ничего не заметил и задал ей встречный вопрос. Она немного поколебалась, но, видимо, её распирало от гордости, и она сначала осторожно, а потом всё более увлекаясь, начала мне рассказывать, как ходила в один богатый дом. Хозяин дома был главным местным миллионщиком. Он первый, ещё на закате советской власти, повёл своё дело, первым выстроил огромный собственный дом из красного кирпича с башнями и чугунной решёткой вокруг. Кажется, мою кузину вместе с какой-то подругой пригласила в гости дочка хозяина. Но вид у кузины был такой, как будто хозяин сделал ей предложение. Есть люди, которые, стоя у чужого сейфа, преисполняются гордости и самодовольства. Моя сестрица была из этой породы и являла жалкое зрелище. Я внимательно слушал её, но когда она стала расхваливать дом, где побывала в гостях, с таким видом, как будто это её дом, и меня она ни за что в него не пустит, я не утерпел и спросил:
– Подожди, подожди… я что-то не понял… А ты-то что там делала?.. У них, что, благотворительный обед был?
Мне удалось её поддеть. Она замолчала и даже в лице изменилась.
– Нет, – сказал она, глядя мне в глаза так, как будто желая их проткнуть, – просто меня пригласили в порядочную семью.
Она так выделила «порядочную», что я сразу же понял, в чём дело: она не просто обо всём наслышана, у них уже состоялось обсуждение. Оценки даны, вещи названы своими именами, приговор вынесен и обжалованию не подлежит. В ответ во мне поднялась такая страшная злоба, что, кажется, я мог бы задушить её. Но я не подал виду и сказал:
– Это хорошо. Посмотришь на то, чего никогда не видела. Может, и для себя пригодится.
– Ну почему же, – ответила она с язвительной улыбкой, – я-то как раз видела.
– А кто же не видел? – спросил я елейным голосом.
Она злорадно усмехнулась.
– Ну… не знаю…
– Ну, раз не знаешь, так и говорить не о чем, – сказал я, уверенный, что она не промолчит, потому что не сможет отказать себе в удовольствии уязвить меня. Я сделал вид, что собираюсь распрощаться и уйти, но она сказала, рассчитывая на продолжение разговора:
– Ты и сам знаешь.
– Я?.. Нет, я ничего не знаю.
Она словно раздумывала, отвечать мне или нет. Но, само собой, не выдержала и сказала развязно:
– Ты, конечно…
– И чего же я такого не видел, что видела ты?
– Хм… У нас, между прочим, большая семья, – она имела в виду двух своих братьев и двух сестёр.
– Ну, это ещё не признак порядочности!..
– Ошибаешься! Детьми Бог благословляет…
– Слушай! А я и не знал, что ты – ветхозаветная Сара!
– Можешь говорить, что хочешь, но это так!
– Когда ты вырастешь, и узнаешь, как делают детей, я посмотрю, как тебя Бог благословит.
Она наскучила мне, и я уже собрался уходить. Но она не могла не оставить за собой последнее слово, и это слово должно было если и не убить, то хотя бы покалечить меня.
– Знаешь, почему у вас всё так плохо? Почему ты один и почему у твоего отца любовница?.. Потому что твоя мать в молодости была гулящей. Она ребёнка от первого мужа в ванной убила.
Мне тоже захотелось убить её. Хоть в ванной, хоть прямо на автобусной остановке. Но я только спросил с напускным безразличием:
– И почему же она до сих пор не в тюрьме?
– Сказала, что он умер.
– …И следователь ей поверил!.. Сказать, что вы глупы – значит, не сказать ничего. Моя мать – убийца. Отлично! Но об этом почему-то знает только тётя Капа.
– Не только, – скривилась она.
– Ты – не в счёт, – сказал я. – Ты – не человек, ты – отросток тёти Капы… А знаешь, почему у вас всё так плохо? А?.. Почему я, например, похож на своего отца, а о вас пятерых этого не скажешь?.. Один сын вообще из дома ушёл и носа не кажет, другой – по Москве бомжует. Девок замуж никто не берёт. Ты вон расфуфырилась, а никто даже не смотрит. Знаешь, почему?..
Она просто зашипела и, наверное, искусала бы меня. Но подошёл автобус, и она, ковыляя на своих каблучищах, расталкивая всех от злобы, устремилась к нему.
А я пошёл домой, раздумывая о том, как это всё ужасно, что я сейчас наговорил ей, и как ужасно, что никого в целом свете я не люблю, да и меня тоже никто не любит. Как отвратительны вокруг люди, и сам я тоже как отвратителен. Именно с отвращением думал я о тёте Капе, о сестре, о тёте Амалии. Дом тёти Амалии, даже если и не все разговоры происходили там, стал для меня местом сбора сплетников и злопыхателей. Про себя я называл его «змеиным гнездом», «сточной канавой». То, что происходило между мной и родителями, было одно. Но тянущиеся отовсюду языки и уши – совсем другое. Я вспомнил, что у тёти Эмилии скоро день рождения и что непременно придётся идти в этот дом, смотреть, слушать, терпеть… И мне стало так тошно, как будто впереди предстояла гражданская казнь.
Эх, если уж не получается уехать подальше ото всех, то хоть бы закрыться в своей комнате, не видеть и не слышать никого. Много ли мне было надо? Чтобы не дёргали меня, чтобы оставили наконец в покое. Чтобы найти то самое место, которое отведено именно мне в этом мире. Нет никакого общего предназначения, каждый родится со своим собственным предназначением. Маленьким или большим, но собственным. Все разговоры о назначении мужчин и женщин, зулусов и американцев – это очередной путь в никуда, это ещё один способ делать людей несчастными. Определённо: каждому отмерено своё, и каждому отведено его собственное место. И смысл жизни в том, чтобы найти это место, занять и заполнить собой. Счастлив, кто нашёл, несчастлив – кто прошёл мимо. Но большинство людей об этом даже не знают и живут не своей жизнью.
Подростком, следуя общей тональности в нашей семье, я считал себя соринкой, ветром счастливой случайности прибитой к такому семейству. Потом я вдруг догадался, что ничего такого и не было вовсе. И тогда же я немедленно обозлился на них. Ну хотя бы за то, что они так долго морочили мне голову, заставляя верить в пустоту. Помню, тогда я впервые начал дерзить им – уж очень мне хотелось схватиться и развенчать. Да так, чтобы они и сами поняли, что ничтожны и нелепо горды. Я и тогда уже вёл воображаемые дискуссии, правда, про себя и довольно редко. Но зато и в мечтах я бывал то велеречив, то язвителен. Я смеялся, топтал, но каждый раз потом жалел. Конечно, в действительности я был беспомощен и ограничился только тем, что несколько раз огрызнулся беззубо, так что никто даже и не заметил.
Но я понял тогда, что они самые обыкновенные люди. И как большинство обыкновенных людей, они не понимают себя и не ведают, зачем живут. Вот почему они столько выдумывают, вот почему жить не могут спокойно, не выявив у себя что-то особенное, что бы отличало их от всех прочих. А ещё лучше – возвышало. На какое-то время мне даже стало жаль их, я увидел, что они просто несчастные. И что самое ужасное – не знающие, что со всем этим делать. Но надолго мне этой жалости не хватило. Не по силам оказался крест. Да и не мой это был крест.
Дверь открыла мама и, ни слова не говоря, удалилась с таким видом, как будто это я был блудный муж. Что ж, понятно: я всегда во всём виноват, даже в неверности отца.
Несколько раз ко мне закрадывалась мысль: а что если я в самом деле должен как-то вмешаться? Но как? Вызвать на дуэль? Прочитать мораль? Положим, я скажу что-то вроде: «Как же тебе, папа, не стыдно!?» Что это изменит? А вдруг он, и правда, скажет: «А знаешь ли, что твоя мама неоднократно была уличена мною?» Но этого я уже не вынесу. Хотя вероятнее всего, он скажет, что я сопляк, свинья, молокосос. И пожалуй, ещё уйдёт из дома – кто знает, может, брюнетка только этого и ждёт. Тогда опять во всём буду виноват я. Да так, что через пару месяцев за мной закрепится слава разрушителя семьи и без пяти минут отцеубийцы. Весь город узнает, что я выгнал отца из дома.
Ну почему мне всё время нужно на что-то решаться? Всю мою жизнь с самого рождения они беспрестанно дёргают меня и внушают, что я ничтожество. Но я молчу и сношу все оплеухи. Сколько раз я пытался избавить их от своего общества, но каждый раз они повисали на мне, и я сдавался. Я уступал во всём, а им было важно, чтобы я уступал, ведь это они отвели мне такую роль. И вот я жил у тёти Эмилии, я всю жизнь был сама покорность и само смирение, я терпел любые их вмешательства, обиды и насмешки. Но им всё мало. Теперь они требуют, чтобы я мешался в их дела и судил их. Но кто меня поставил судить или делить между ними? Может, я и должен сделать какой-то шаг, но я не знаю, какой. Они воспитали меня забитым, а теперь требуют решительных шагов. Но я никогда не делал решительных шагов. Я не умею их делать…
Управившись поскорее с делами вроде ужина и душа, я тоже молча ушёл к себе и благословил приют убого меня, этот свой угол, пусть и зачищенный от моих же собственных вещей. Всё же здесь я имел возможность уединяться и разговаривать. В ту ночь я беседовал с тётей Капой и всем её семейством. Но чтобы было понятно, кто такая тётя Капа, мне придётся рассказать о ней особо.
Тётя Капа, Мишенька и другие
Если писать обо всех маминых родственниках, то уж действительно миру не вместить написанных книг. Поэтому я и расскажу лишь о нескольких представителях нашего славного рода. И, конечно, обойти вниманием тётю Капу и её семейство просто не представляется возможным. Остановимся на них.
Тётя Капа – это жена маминого брата дяди Вали. За дядей Валей, благодаря тёте Амалии, в семье утвердилась репутация утончённого интеллектуала. Но, откровенно говоря, оснований для такого утверждения, кроме любви тёти Амалии к родному брату, не было никаких. Ничего особенно утончённого ниже интеллектуального я за ним никогда не наблюдал. Ну разве только на фоне тёти Капы. Дядя Валя, действительно, любил поговорить в компании. Говорил он о России, о русской интеллигенции и русском же народе. Он всегда что-нибудь читал и был в высшей степени склонен к разного рода рассуждениям. При этом, однако, в сути вопросов разбираться он не торопился. Он искренне считал любую торговлю, кроме советской, спекуляцией, русский народ – величайшей загадкой мировой истории, а заграницу – земным раем. Он прочитал даже Библию и очень любил повторять, что Новый Завет в сравнении с Ветхим – примитив. Это был философствующий мещанин, гордый тем, что имеет своё, ни на чьё непохожее мнение. Философия не мешала ему быть прилежным семьянином, тащить в дом каждую щепку и не выходить из тени супруги. Если бы не супруга и дети, которых насчитывалось пятеро – три дочери и два сына – о дяде Вале, пожалуй, нечего было бы больше сказать.
Супруга дяди Вали – тётя Капа – всегда была женщиной преизобильной и неистовой. Всего в ней было с избытком. Темперамент её перехлёстывал через край, вынуждая тётю Капу всё время с кем-то ругаться и держать мужа в каком-то сладостном рабстве – между собой супруги никогда не бранились. Зато дядя Валя добровольно и с удовольствием нёс брачное тягло, исполняя волю то и дело куда-нибудь посылавшей его вполне здоровой и полной сил жены. Внешность тёти Капы тоже была избыточной – верхнюю часть полного её лица занимали голубые глаза, внизу алым бантом запечатлелся рот. Тело напоминало подошедшее и расползающееся из кадушки тесто. Вдобавок, с возрастом тётя Капа как-то оплыла – уголки глаз и губ сползли вниз, щёки и прочие некогда упругие части тела обвисли. В целом же впечатление было такое, что вот-вот с тётякапиной плоти упадут крупные, тяжёлые капли.
Будучи многодетной матерью, тётя Капа, однако, неоднократно была замечена в ненависти ко всему живому, обитавшему за пределами её двора. В то же время всё, находящееся внутри двора, почиталось тётей Капой как лучшее из генофонда человечества, а также растительного и животного миров. Я иногда думал, что если бы в доме тёти Капы завелись тараканы, это были бы лучшие в мире тараканы. А уж если бы обнаружились мыши, тотчас бы подтвердилось, что всё это мышиные короли.
Высшим наслаждением в жизни тёти Капы было, безусловно, осуждение ближнего. Осуждала тётя Капа виртуозно, со вкусом и даже обнаруживала свой собственный стиль, определявшийся как толчение в ступе с последующим растворением в грязи. Более того, тётя Капа выказывала себя принципиальным судьёй. У неё был свой принцип: прежде чем начать толочь, необходимо обидеться. Обидевшись, а обида, конечно, высасывалась из пальца, тётя Капа слагала с себя все моральные обязательства, и обидчик оказывался вне закона. Поэтому толчение с последующим растворением лишалось какого бы то ни было постыдного шлейфа, превращаясь в необходимость дать отпор и объективную оценку. Обидевшись, тётя Капа могла сказать кому угодно, что вы убили собственного ребёнка в младенчестве, переболели сифилисом и недавно получили справку о слабоумии. И попробовали бы вы возмутиться! Немедленно бы выяснилось, что вы вор и притеснитель сирых. Тётя Капа могла объявить о своей обиде, а могла и затаиться. Но если только она начинала свои разоблачения, можно было с уверенностью утверждать: тётя Капа придумала, на что можно обидеться.
С семейством они обитали в собственном доме, обнесённом высоким забором, на котором большими белыми буквами было намалёвано: «Злая и хитрая собака». Но каждый, кто хоть раз заглядывал во двор, мог самолично убедиться в преувеличении заявленного на заборе. С таким же успехом можно было бы написать: «Осторожно, во дворе живёт динозавр», потому что существо, охранявшее дом и с увлечением тявкавшее дни напролёт, имело вид жалкий и было, скорее, глуповатым и трусливым, нежели злым и хитрым.
Муж и дети вращались вокруг тёти Капы как планеты вокруг Солнца. Девицы невольно ей подражали и сызмальства были маленькими тётякапами – так же искусно сплетничали, осуждали и глумились. Причём объектом глумления мог стать любой человек – главное, чтобы тётя Капа не возражала.
И всё же в семействе было не всё гладко: старший из двух сыновей, он же четвёртый по общему старшинству, слыл у них выродком. Тётя Капа так и называла его. Это был её нелюбимый сын, потому что от неё он унаследовал темперамент, а от дяди Вали – склонность к рассуждениям. Но именно такое сочетание при известном развитии превратило его в непримиримого антагониста семейных нравов. И в один прекрасный день, разругавшись с родными, он уехал из дома. О чём я, признаться, очень жалел, поскольку единственно в нём находил единомыслие.
Зато второй сын тёти Капы – младший из всех её детей – гулял у неё в любимчиках. Это была тётя Капа в штанах, её плоть от плоти. Высмеять, передразнить, пустить слух, унизить и тут же забыть – здесь ему не было равных. Мишеньку – так звали любимого сына тёти Капы – обожала тётя Амалия, и, по всей вероятности, источником этого обожания являлось внешнее сходство Мишеньки с дядей Валей. По отношению к Мишеньке тётя Амалия была чем-то вроде PR-агента-бессребреника, поскольку с самых молодых Мишенькиных ногтей на каждом шагу превозносила его дарования и душевные качества и прочила ему феерическое будущее. Само собой, что вслед за тётей Амалией так считали все наши родственники. Даже отец не раз предлагал мне равняться на Мишеньку. Ведь Мишенька играл на фортепьяно так, что злая и хитрая собака не выла, слушая его игру. Мишенька писал стихи к датам и довольно симпатичные акварели, которые однажды похвалил сам Клавдий Маркелович Аминодавов. На этом основании Мишенька слыл у нас гением и даже ездил покорять столицу. Вернулся он, правда, очень скоро. Причём вернулся недовольный и разобиженный. Сначала все у нас, а пуще всех тётя Капа с тётей Амалией, ругали Россию, уверяя друг друга, что «в любой другой стране с таким талантом уже был бы миллионером», потом заговорили о каких-то кознях и антимишенькиных заговорах, о том, что без денег не пробиться и что кругом процветает бездарность. Правда, позже я узнал подлинную историю Мишенькиного паломничества. История оказалась краткой и безынтересной.
В семье, стараниями всё тех же тёти Капы и тёти Амалии, Мишеньке приписывались никогда не бывшие у него достоинства. И если детей, как я уже рассказывал, у нас было принято сравнивать друг с другом, то Мишенька оставался несравненным, обсуждать его даже не приходило в голову. За ним шла слава наивного и доверчивого мальчика. А тётя Амалия то и дело вздыхала, сокрушаясь о том, что Мишеньку так легко обмануть! Я, однако, знал его совсем с другой стороны.
В детстве – а мы почти ровесники, он старше меня на два года – в детстве он развлекался тем, что поджигал хвосты голубям и вешал в лифтах кошек. Бросать камнями по лягушкам, вылезшим погреться на солнышке, было самым невинным его развлечением. Обо всех этих шалостях прекрасно знала даже тётя Амалия. Но Мишеньку не просто извиняли, но и добродушно посмеивались. Дескать, вишь, стервец, что удумал!
Со временем он, конечно, оставил свои забавы, но зато приобщился новых, о которых рассказывал потом с самым беззаботным смехом. Помню, как-то им с приятелями понадобились деньги. Они весело проводили время в «Пыточной», но настал тот миг, когда средства их истощились. Одалживать компанию никто не захотел, и тогда друзья придумали следующую штуку. Прямо из «Пыточной» – там в баре всегда стоял телефон – один из Мишенькиных дружков позвонил какой-то своей престарелой родственнице. Впрочем, может быть, она была не такой уж и престарелой, но, во всяком случае, жила на пенсию. Так вот представьте, что среди ночи несчастной пенсионерке звонит её молодой родственник и объявляет, что за неуплаченные долги он взят теперь в заложники кредиторами. В 90-е годы за неуплаченные долги случалось и не такое.
– Они меня не выпустят, пока я не выплачу всё, что должен, – еле сдерживая смех, плакался он в трубку.
Пенсионерка, у которой «заложник» потребовал сумму, равную трём её пенсиям, так переполошилась, что не успела подумать ни о том, почему именно к ней обратился несчастный должник, ни о том, почему теперь заложников содержат с весёлой музыкой. И вообще ни о чём не успела подумать. Она бросилась выгребать из всех карманов рубли и копейки, в надежде, что необходимая сумма отыщется в доме. Но тут в дело вмешался её супруг. Расспросив хорошенько жену и вызнав у неё подробности, он объявил, что не настолько богат, чтобы содержать бездельников и развратников. И когда Мишенька, как друг и помощник «заложника», явился за деньгами, он получил отповедь и от ворот поворот. Рассказывали потом, что Мишенька смотрел на открывшего ему хозяина такими ясными глазами, так мило улыбался, что хозяин в какой-то миг усомнился: уж не ошибся ли он в своих выводах…
Но и тут Мишеньку никто из родственников даже не пожурил. А тётя Амалия ещё и принялась сокрушаться о том, что «мальчика опять обманули». Мальчика действительно обманули. Но гораздо раньше – когда назвали гением и внушили, что лучше и даровитее никого нет.
Окончив школу, Мишенька решил по праву вкусить от своей гениальности и отправился учиться в Москву. В Москве он, правда, провалил экзамены и был вынужден вернуться домой. На следующий год и ещё через год всё повторилось. Разумеется, из-за козней завистников, которым Мишенька в силу своей наивности не смог противостоять и был вынужден, как и все наши неудачники, поступить в областной педагогический институт. Но в областном институте Мишеньке было тесно и скучно – он искал славы, а слава, как ему казалось, искала его. Но встреча всё откладывалась, Мишенька всё томился, пока наконец не решил действовать решительно.
Как-то раз, когда Мишенька возлежал перед телевизором в комнате общежития областного педагогического института и со скуки рассматривал скандальную, но известную всей стране телеведущую Катю Желвак, в голову ему лезли ленивые, жирные мысли: «Ну что в ней такого? – вяло думал Мишенька про Катю. – Помогает через передачу найти любовь… Бред!.. Дура!.. Да нет, она не дура… Она, положим, не красавица. Но не дура. Хотя… Хотя умной её тоже не назовёшь. Умная как-то… тактически, что ли… Да, тактически. Стратегически – полная дура. Женщины вообще, если и умны, то только тактически… Но тогда почему?! Почему она в телевизоре, а я здесь – на общажной койке? Почему она – везде, почему её все знают, а меня только дома и в общаге?.. Ну почему?!.» И тут в ответ на этот вопль в Мишенькину голову уже не вползла, а впорхнула мысль прекрасная, как всё античное, и простая, как всё гениальное. «Путь к славе, как и к богатству необязательно бывает прямым», – подумалось Мишеньке. Нельзя сказать, что никогда раньше он не думал об этом. Но как часто бывает, что простая и давно знакомая мысль вдруг раскрывается, словно расцветший цветок, и смысл её, хоть и давно понятный, вдруг наполняется каким-то новым и недоступным прежде содержанием. Или как если бы хорошо знакомый, но хранимый в тёмном углу предмет вдруг поднести к свету – само собой разумеется, что множество мелких чёрточек, незаметных в темноте, вдруг обозначились бы чётко и явственно, да и сам предмет показался бы немного другим.
Не знаю, что вдруг повлияло на Мишеньку, но открытие поразило его. Хотя, бьюсь об заклад, эта новая старая мысль впорхнула в Мишенькину голову через левое ухо, потому что отпустил её наверняка тот, кто всегда сидит за левым плечом. Но Мишеньке недосуг было вдаваться в метафизику. Впорхнувшая мысль так подействовала на него, что, оглядев напоследок Желвак, он выключил телевизор и погрузился в раздумья.
А на другой день Мишенька одну за другой обзванивал московские радиостанции и всем по очереди рассказывал, что он лидер всероссийского движения «Стоп-Желвак» и хотел бы поведать о движении на радио. Сначала Мишеньке вежливо отвечали, что обязательно подумают над его предложением и перезвонят чуть позже. И Мишенька стал, было, терять терпение, раздражаться, так что в какой-то момент его разговор с очередной радиостанцией стал походить на обмен угрозами. Как вдруг вместо обещания подумать новый собеседник глумливо хмыкнул. Будучи и сам специалистом по глуму, Мишенька всегда, как водится, пасовал, когда глумились над ним. Он сбавил тон и уже стал подумывать, не положить ли трубку, чтобы не слушать противного хмыканья. Но тут его совершенно неожиданно спросили, сколько человек участвует в движении. Мишенька, не раздумывая ляпнул: «Сто тысяч!», сам испугался и со страху зачислил в своё движение двух известных актёров, одного писателя и одну теннисистку. Радиостанция снова хмыкнула, взяла у Мишеньки номер домашнего убыревского телефона – мобильные в ту пору были ещё большой роскошью, а телефон общежития Мишенька считал несолидным – и сказала, что непременно позвонит.
– А впрочем, – сказала напоследок радиостанция, – можете и сами позвонить. Через неделю примерно.
На этом они распрощались, поочерёдно хмыкнув и пожелав друг другу всего самого доброго.
Мишенька не утерпел и позвонил на радиостанцию через пять дней. Когда он представился и объяснил, кто он такой, телефонная трубка уже знакомым, как показалось Мишеньке, голосом ласково хмыкнула и пропела:
– А-а-а-а! Да, да, да, да, да, да, да… Как же, как же, как же, как же… Хорошо, что вы позвонили, да мы и сами бы… Катя… э-э-э… согласна на дебаты в студии… через месяц… Она будет у нас в студии, а вы… вы ведь, кажется, не в Москве живёте?.. Вот и прекрасно! Вам приезжать необязательно, просто позвоните, и дебаты пройдут в прямом эфире… Катя в студии, вы на телефоне…
Потом Мишеньке назначили дату, когда уточнить время эфира, и снова пожелали «всего самого, самого доброго».
Мишенька был счастлив. Во весь оставшийся день он уже не мог ни о чём думать, как только о близости славы. К вечеру, правда, в Мишеньке зашевелились гены, и Мишеньку стало распирать от мысли, что он лучший и что пока другие сидят, он проложил себе дорогу к успеху. А всё почему? Потому что он гений, а не какой-нибудь бездарь и лох.
Так прошло несколько дней. А уж когда Мишенька, со слов радиостанции, записал точное время дебатов в прямом эфире, тут уж и вовсе он поверил, что жизнь удалась и что для окончательного закрепления на вершине славы осталось совсем чуть-чуть. И как же здорово, как легко всё получилось! Ну кто после этого скажет, что он не гений? Только завистник. И Мишенька уже видел себя в Москве: то рядом с Катей Желвак на телевидении, то в собственной художественной мастерской с окнами на Кремль.
В назначенный день и час Мишенька, заблаговременно перед тем приехавший в Убыревск, заперся с телефоном в туалете и оттуда вступил в дебаты. Одновременно тётя Капа, согнав всю семью в комнату, где был уже накрыт стол по случаю Мишенькиного дебюта на радио, приказала всем молчать. В благоговейном молчании родня, застывшая вокруг праздничного стола с радиоприёмником посредине, слушала, о чём Мишенька говорит в уборной. Зачем-то в комнату привели даже злую и хитрую собаку и во всё время дебатов держали ей пасть, точно опасаясь, что лай услышат в Москве, а Мишенька, не сдержавшись, крикнет на всю страну: «Да заткните вы там собаку, чтоб не гавкала!»
Следует признать, что передача как-то не задалась. Точнее, не задалось Мишенькино выступление. Ему отвели всего лишь несколько минут, и предварительно записанную на бумажку речь Мишенька так и не смог прочитать. Зато Катя, болтавшая профессионально, и без бумажек вела сеанс одновременной игры, отбиваясь поочерёдно от четырёх оппонентов. Мишенька оказался последним на очереди, времени у него оставалось немного, и ведущий стал его подгонять. Мишенька, не имевший опыта публичных дебатов и уставший к тому же ожидать, занервничал, засуетился и совсем растерялся. Между тем, Катя была весела, раскована и вышучивала всех участников передачи. У Кати было ещё одно существенное преимущество – она, в отличие от оппонентов, сидела в студии, а потому последнее слово всякий раз оставалось именно за ней.
Когда Мишеньке предложили быстренько рассказать о движении «Стоп-Желвак» и пояснить, что, собственно, участники движения имеют против Кати, Мишенька забормотал что-то невнятное о назначении женщины. Не знаю, как вам, а мне очень нравятся эти разговоры о назначении мужчин и женщин, это настоящее прибежище неудачников. Как правило, если человек не смог сделать чего-то сам, он объяснит это следованием своему предназначению, которое увлекло его на нужный путь. Например, мечтал человек стать космонавтом или балериной, а стал дворником или домохозяйкой – просто вовремя понял своё предназначение. Зато если отличился ближний, это, конечно же, будет означать отступление от предназначения – вместо того, чтоб домохозяйкой стать, она в балерины подалась.
Под назначение, о котором, я уверен, никто не имеет ни малейшего представления, потому что в противном случае жизнь человеческая давно превратилась бы в рай, под назначение списываются все неудачи, все похеренные мечты, все загубленные таланты, а заодно и все чужие достижения.
В ответ на Мишенькино бормотание Катя весело спросила о назначении мужчин. Мишенька, не успев придумать ничего умнее, залепетал что-то о семье. Тогда Катя спросила, есть ли у Мишеньки жена и дети, на что Мишенька самодовольно объявил, что насчёт детей не знает, а жены пока нет. Тут Желвак расхохоталась, ведущий фыркнул, и было ощущение, что смеются они не над Мишенькиной потугой сострить, а над самим Мишенькой. На него посыпались новые вопросы, он отвечал нелепо и скованно и, со своей стороны, так ни о чём и не спросил Катю и ничего не сумел вменить ей. Словом, лидер стотысячного движения «Стоп-Желвак» упустил инициативу, и дебаты больше походили на потеху, внушая чувство неловкости за Мишеньку, когда бывает, что ни в чём не виноват, но так стыдно, что хочется убежать.
После эфира, когда смущённый Мишенька появился на пороге уборной, тётя Капа в окружении дочерей и мужа устроили ему овацию.
– Слышали? – спросил бледный Мишенька, ещё не знавший, как относиться к своему выступлению.
– Ну, ты её срезал! – выпалила как из пушки тётя Капа. А за ней, точно пистоны, затрещали девицы:
– Просто супер!..
– Да ты теперь знаменитость! О тебе все узнали!
– Ну надо же… Мой брат – саму Желвак!..
– Она тебя не забудет теперь!..
– Молодец, Мишенька!
Мишенька вздохнул и решил, что первый шаг к славе сделан. Останавливаться он не собирался и очень скоро предпринял второй шаг.
Главное, что понял Мишенька – можно выкинуть любую штуку, и она обязательно кому-нибудь понравится. А если и не понравится, то всё равно о тебе узнают. И ведь никто не станет звать специалистов и выяснять: хорошо или плохо то, что ты сделал, правильно или нет. Важно привлечь к себе внимание. А всё остальное неважно. Критику всегда можно списать на зависть и козни. А если ты ничего не умеешь, то всегда можешь сказать, что за что-нибудь борешься. Главное – не молчать, не останавливаться, не тушеваться. Главное – обращать на себя внимание всеми доступными способами. В конце концов побеждает не самый талантливый, а самый наглый.
Вернувшись в общагу областного педагогического института, Мишенька первым делом оповестил все местные СМИ о проведении движением «Стоп-Желвак» митинга.
Три дня спустя, ровно в полдень Мишенька, четверо его приятелей – Баранов, Овечкин, Белков и Жёлтиков, а также несколько бомжей, которым предварительно было обещано по сто рублей, если только они согласятся прийти на митинг, рассредоточились вокруг памятника Ленину и развернули бумажные плакаты. На плакатах пестрели лозунги несуществующего движения «Стоп-Желвак». Один из бомжей держал в каждой руке по тоненькой палочке. Над головой держателя эти палочки соединялись бумажной полосой с надписью: «ЖЕЛВАК РАЗВРАЩАЕТ ВАШИХ ДЕТЕЙ». Глядя на этого участника митинга, можно было подумать, что он-то знает, о чём говорит. Потому что Катя Желвак однажды развратила его детей, следствием чего и стали эти лохмотья, эти спутанные волосы и опухшее лицо. Невольно даже приходило на ум, что она их вовсе не развратила, что это так – эвфемизм, на самом же деле, она их съела. И тогда понятным становилось падение этого человека, совершившееся в результате страшного горя.
Рядом, заросший белыми волосами, похожий на лешака старик держал двумя руками листок, на котором значилось: «СТРАШНО ЖИТЬ В ЭТОЙ СТРАНЕ». Этот участник митинга выглядел ещё более правдоподобно, поскольку одним своим видом и без всяких экивоков подтверждал правоту лозунга. Действительно, стоило только задержать взгляд на лешаке, как становилось жутковато. Были ещё такие лозунги: «ПУСТЬ ЖЕЛВАК ТАНЦУЕТ ГОПАК», «ЖЕЛВАК ДОЛЖНА УЙТИ». Сам Мишенька держал как гармонь листок с надписью: «ХВАТИТ КОРМИТЬ ЖЕЛВАК».
Сверху на митингующих указывал рукой Ленин и, казалось, говорил: «Молодые штурманы будущей бури».
Как только митинг развернул плакаты, со всех сторон к памятнику устремились журналисты. Они, оказывается, уже поджидали митингующих – кто на лавочках зеленеющего первой зеленью бульвара, начинавшегося тут же, за памятником, кто в припаркованных неподалёку автомобилях. Мероприятие обещало быть интересным, поскольку имя Желвак определённо привлекло бы внимание к городу.
Окружив митингующих, журналисты скоро разобрались, кто среди них старший, и на Мишеньку посыпались вопросы:
– Газета «Губернская полночь»… Почему вы митингуете?.. Чем вызвана ваша борьба с Катей Желвак?..
– Мы против разврата, – лапидарно пояснил Мишенька.
– А кто эти люди?.. Почему они так одеты?.. Газета «Сирены губернии»…
Мишенька осмотрел своих бомжей, один из которых оставался невозмутим как статуя, всем своим видом утверждая, что в этой стране жить страшно, второй же, напротив, улыбался идиотической улыбкой и, казалось, готов был на деле доказать то, о чём его товарищ благоразумно молчал.
– Это жертвы разврата, – объявил Мишенька, чем вызвал смешки в журналистской среде.
– А чего они хотят? – не унимались «Сирены губернии».
– Выжрать… – тихо, но отчётливо произнёс кто-то в толпе журналистов, и смешки запрыгали вокруг памятника, словно цветные мячи, рассыпавшиеся из ящика с игрушками.
– Молодой человек, – Мишенька вдруг услышал рядом с собой вкрадчивый голос и, обернувшись, увидел даму лет пятидесяти. Он не раз уже встречал её на бульваре, где она, маленькая, худая, вечно в накинутой на плечи огромной вязаной шали, прогуливалась в одиночестве и лукаво улыбалась всем и никому в отдельности. – Молодой человек, а волк и лиса – оба хищные звери или только волк?
– Вы какое издание представляете? – спросил Мишенька довольно развязно.
– Я сама себя представляю, молодой человек, – удивилась дама в шали и тут же подступила с новым вопросом:
– Вы знаете, что сказал недавно метрополитен всея Руси?
– «Осторожно, двери закрываются»? – усмехнулся Мишенька.
– Нет! Что вы! – и дама в шали с неподдельным восторгом рассмеялась, как будто в жизни не слышала ничего смешнее. И смех её влился в общее оживление. – Что вы!.. Хотя… – тут она сделалась совершенно серьёзной, – хотя именно это он и сказал. Но только в каком-то высшем, в духовном смысле… Как верно вы его поняли… А я – так нет…
Через пару дней о Мишеньке написали все местные газеты, а местный канал, показав Мишеньку, сообщил, что «в городе прошла акция в поддержку оздоровления нравственного климата в стране». Тут на экране появилась Мишенькина голова и вызывающе сказала: «Мы против разврата». Кто-то из моих знакомых смеялся тогда же, уверяя, что фразу попросту ханжески обрезали. И что, скорее всего, Мишенька говорил: «Мы против разврата, недоступного широким массам». А газета «Поиск» сообщила, что «странным участникам этой странной акции больше подошло бы собраться в связи с вопросом об эвтаназии». В общем, о Мишеньке заговорили. И пусть пока только в областном городе, но Мишенька был счастлив и снисходителен к ближнему.
А ещё через неделю Мишенька узнал, что отчислен из Института за неуспеваемость. Был конец мая, и Мишенька в самом деле успел завалить два зачёта. Но пересдать их он вполне мог бы и позже. Однако обсуждать свои нереализованные возможности ему пришлось дома в обществе тёти Капы и сестёр. Тётя Капа намеривалась выдвинуться в поход на областной педагогический институт:
– Это что ж такое? – кричала она. – С четвёртого курса отчислить!.. Да я на них такую жалобу напишу!..
Но Мишенька убедил её остаться дома. Ведь если отчислили за убеждения, то, даже восстановившись, нового отчисления не избежать. Уж если Администрация не хочет с тобой связываться, то никто её не заставит. А ещё раз пережить удовольствие отчисления Мишенька не хотел.
Наступила чёрная пора. Мишенька, потрясённый, разочарованный, негодующий, вынужден был вернуться в Убыревск и возлечь на диван в своей комнате. Иногда, чтобы заглушить тоску, он обращался к мольберту, но чаще – к средству гораздо более испытанному и надёжному. Тётя Капа, чтобы отвлечь и развлечь Мишеньку, каждый день пекла новый пирог и цыкала на девиц, чтобы те не шумели. Дядя Валя ходил на цыпочках и всё качал головой, выдавая озабоченность и растерянность. Даже злая и хитрая собака присмирела и лаяла как будто реже и тише. Все знали, что Мишенька пострадал за правду, и то же время не сомневались, что выступить за правду Мишеньку подбили какие-то негодяи. Тётя Амалия вздыхала о Мишенькиной наивности, тётя Эмилия рассказывала о связях и всемогуществе Желвак. А тётя Капа всем говорила, что во всём виноваты Баранов, Овечкин, Белков и Жёлтиков. Но скорее всего, даже и не они, а какие-то девки, которым Катина слава не даёт покоя. «Проститутки», – говорила об этих неведомых девках тётя Капа.
Мишеньку все эти домашние потуги найти виноватых только раздражали. На пироги в скором времени он уже и смотреть не мог. Существовал только один способ утешить мятущуюся душу, вот почему Мишенька клянчил деньги то у тёти Капы, то у сестёр, то у тёти Амалии. После чего он скрывался в «Пыточной», откуда возвращался домой за полночь притихшим, уставившимся прямо перед собой в одну, никому невидимую точку. Кстати, именно в ту пору и была разыграна сцена с заложником.
Что было делать, Мишенька решительно не знал. Но что-нибудь делать было нужно, тем более что Мишенька не собирался сдаваться. Он был уверен, что нужно придумать какую-нибудь штуку, которая бы враз перевернула бы всю его жизнь. Но что это должна быть за штука, он не знал. Хорошо было бы поджечь храм Артемиды в Эфесе. Но где взять такой храм? Грешным делом, у Мишеньки мелькнула крамольная мысль: «А не сжечь ли собор?» Но он отбросил её как негодную и даже несколько раз пробормотал, словно уговаривая себя: «Только без уголовщины… только без уголовщины…» Мишенька мечтал наслаждаться славой, а не быть погребённым ею.
Пока ничего лучше Желвак он не мог придумать. В конце концов, Желвак или кто-то ещё в этом роде – не так уж и важно. Но поскольку Мишенька уже начал, как он сам говорил, «работать с Желвак», то и менять шило на мыло не имело никакого смысла. Мишенька интуитивно понимал, что в его положении проще всего добиться славы можно, прицепившись к тому, кто её уже добился. Катя Желвак для этого подходила как нельзя лучше. И пока её имя на слуху, к ней нужно прицепиться и ехать, как блохи ездят на собаках. Главное же было в том, как половчее прицепиться.
Мишенька так напряжённо думал о славе, что слава стала являться ему. «Это я, твоя слава!..», – слышал Мишенька включая телевизор или открывая газету. Он почти уже видел своё лицо или фамилию. Но ему нужно было, чтобы все видели то же самое. Он хотел, чтобы его узнавали на улице и подходили с вопросом: «Простите, это вы?..» И конечно, Мишенька бы не кичился, он был бы скромным и ласковым, он улыбался бы по-свойски и говорил: «Да, это я…» И однажды он услышал бы за спиной взволнованный шёпот: «Смотрите!.. Смотрите!.. Это он!..» «Да нет же! Не может быть!», – возразил бы другой голос. «Да нет же, это он! Говорю вам, что это он!» «Как? Сам…?» «Конечно!» И так далее в том же роде.
Повсюду в доме стали появляться Мишенькины росчерки – то на брошенной дядей Валей газете, то на кухонных салфетках, не убранных тётей Капой, то в тетрадках девиц. Однажды даже в ванной комнате появился росчерк, оставленный на зеркале розовой тётякапиной помадой. Тётя Капа ругалась, но никто не понимал, что Мишенька готовится раздавать автографы.
Днём, отдыхая после вчерашнего посещения «Пыточной» и готовясь к новому походу, Мишенька запирался в своей комнате, вытягивался на диване и принимался думать. Но решение для поставленной задачи снова проклюнулось вдруг и снова поразило своей простотой. В очередной раз перебирая в уме всевозможные поступки, могущие обратить на себя внимание, Мишенька к удивлению своему обнаружил, что есть нечто, о чём он почему-то до сих пор не подумал, и за что закон не просто не карает, но даже, пожалуй, и поощряет в отдельных случаях. В тот же день он обзвонил несколько редакций столичных газет, теле- и радиопередач и объявил, что он и есть тот самый лидер стотысячного движения «Стоп-Желвак», простой парень из Убыревска, от которого Катя Желвак в настоящее время ждёт ребёнка. Беда в том, что Желвак не хочет признавать его отцом и обещает не подпускать к ребёнку. Подробности Мишенька обещал уточнить при личной встрече или непосредственно в эфире.
Первой Мишенькиными сказками заинтересовалась телепередача «Не бери в голову», обещавшая зрителям распутать клубки проблем, найти пропавших родственников, научить жизни и скорректировать биополе. В обмен на возможность выступить Мишенька обещал, что не станет связываться с другими СМИ и позволит «Не бери в голову» первой показать сюжет о беременности Желвак. Вскоре в Убыревск из Москвы прикатила очень вежливая и доброжелательная дама, чтобы лично познакомиться с Мишенькой, выслушать его рассказ и обсудить участие в программе.
Мишенька повёл даму в «Пыточную», заказал по пиву, и они принялись беседовать. Даму звали Ольгой. Была она полновата, голову держала склонённой набок, потому что тёмная прядка волос, которую Ольга забирала за ухо, всё время выскальзывала и падала на глаза. Лицо её было миловидным, но каким-то стёртым – одно из тех лиц, что немедленно забываются, исчезнув из виду. Зато бюст Ольги неуклонно притягивал внимание, так что Мишеньке стоило усилий оторвать от него взгляд, чтобы встретиться с Ольгой глазами. Мишенька готовился к разговору с наглой и циничной особой, ярко накрашенной и громко смеющейся. Но Ольга была мягкой, разговаривала тихо и так внимательно слушала Мишеньку, что он и сам начал верить своему рассказу о романе с Катей Желвак, забеременевшей от него 8 марта, когда они познакомились в одном доме отдыха. О доме отдыха, кстати, Мишенька недавно прочитал в каком-то Катином интервью, где она рассказывала, как провела Международный женский день. Катю спрашивали, стоит ли и дальше отмечать этот праздник, на что она, уклоняясь от прямого ответа, заметила, что праздник хоть и чуждый, но весёлый.
Мишенька уцепился за этот дом отдыха как за волшебное слово, потому что это была единственная правда во всём его хитросплетении. Именно вокруг этого чахлого ростка правды Мишенька и высадил свой сад, где ложь цвела тучными соцветиями, зрела мясистыми плодами и покачивала пышными ветвями. Обронённое Катей слово породило рассказ о случайной встрече и знакомстве, о мгновенном увлечении и, наконец, беременности, которую Катя пока будто бы скрывала ото всех и о которой поведала лишь Мишеньке как виновнику или, по крайней мере, соучастнику. Мишенька же обратился в редакцию, чтобы в прямом эфире на всю страну сделать Кате предложение.
– А зачем же вы создали движение против будущей жены? – улыбнулась Ольга.
– Вы понимаете, – начал Мишенька, изображая не то страдание, не то озабоченность, – ну не хочу я, чтобы моя жена занималась тем, чем она сейчас занимается… Ну что это?.. Скачет голая… Ржёт как лошадь… Городит… хрен знает, что… Позорит только меня на всю страну…
Ольга улыбнулась и опустила глаза, точно желая сказать: «А городишь-то здесь ты, дружок».
– Ну хорошо, – сказала она, – а как вы думаете, почему Катя не сделает аборт? Ведь она вполне может это сделать. В смысле, это не противоречит, насколько я понимаю, её убеждениям.
– Как же вы всё-таки, журналисты, легко судите о людях, – Мишенька сощурил глаза и изобразил что-то вроде укора. – Поверьте, я знаю Катю лучше вас всех, и могу сказать: не такой она человек. Не такой, каким кажется… Она чистая, понимаете?.. Это она только ведёт себя так, почему я и против… Я-то хочу, чтобы она сама собой стала, чтобы прекратила клоунаду эту!..
Пока Мишенька говорил, Ольга с неподдельным интересом рассматривала его. При этом брови её немного приподнялись, а глаза чуть-чуть округлились. Но как только он замолчал, она снова потупилась и сказала только:
– Ага…
Шёл второй час дня, в это время в «Пыточной» было немноголюдно и тихо. Никто не мешал им, и они ещё немного поговорили. Ольга, как казалось Мишеньке, задавала дурацкие вопросы, а сам Мишенька с блеском на них отвечал. Наверное, до конца своих дней Мишенька будет уверен, что Ольга тогда совершенно ему поверила. А иначе, утверждал он, зачем бы она стала просить его приехать в Москву да ещё оплачивать проезд и гостиницу. Мишенька уверял, что Ольга для того и появилась в Убыревске, чтобы лично убедиться, правду или нет рассказывает Мишенька. И приглашение последовало лишь после того, как Ольга удостоверилась, что всё, рассказанное Мишенькой – всё правда.
Но всё оказалось намного запутанней.
Мишенька отчего-то решил, что передача – это то, что он о ней думает. А думал он, что приедет в Москву и влезет в телевизор вместе с Катей Желвак. Что о нём незамедлительно узнает вся страна, а потом его ещё и ещё пригласят на телевидение и спросят о творчестве, о событиях в «горячих точках» и ещё о чём-нибудь… А потом на улицах Москвы появятся плакаты с его лицом, и в газетах тоже напишут, появятся интервью… выйдет книга в лучшем издательстве… персональная выставка… мастерская с окнами на Кремль… Кремль…
Но на talk-show тихая Ольга привезла Баранова, Овечкина, Белкова и Жёлтикова. Да так, что ни Мишенька об этой компании, ни компания о Мишеньке знать ничего не знали. И пока Мишенька заливал в эфире про 8 марта и Катю, дружков закрыли в каком-то останкинском чулане. Зато потом, когда в чулан спрятали Мишеньку, в эфир полился рассказ, как студенты областного педагогического института отмечали то самое 8 марта в лоне родного общежития, и как Мишенька посвятил прыжок в окно прекрасным дамам, отчего присутствовавшие при этом дамы визжали и аплодировали. Все боялись, что Мишенька убьётся или переломает себе ноги, но Мишенька как ни в чём не бывало вылез из сугроба и прокричал на всю улицу:
Как-то Клара с Розою
Или Роза с Кларою
Пили под берёзою
Неразлучной парою…
Здесь Баранов забренчал на предусмотрительно захваченной в студию гитаре, а Жёлтиков спел куплет дискантом. Получилось невинно, весело, по-студенчески. И поскольку никаких целей дружки, в отличие от Мишеньки, не преследовали, а болтали и пели вполне искренне, не понимая истинной цели приглашения в Москву, то их выступление понравилось аудитории намного больше Мишенькиного.
Появившаяся под занавес Катя тоже преподнесла сюрприз. Вместо мини-юбки, которая почему-то рисовалась воображению Мишеньки, на Кате было надето длинное чёрное платье с белым воротничком. А ещё Катя нацепила очки в чёрной оправе, и образ развратницы, с которой намеревался продолжать борьбу Мишенька, растаял как последний снег под майскими лучами. Катя объявила, что ни о каком доме отдыха не имеет ни малейшего представления. И тому есть доказательства и свидетели: дело в том, что 8 марта Катя провела на острове Бали с настоящим, а не мнимым женихом. А интервью было прошлогодним – именно прошлой весной Катя была в доме отдыха. Но, как все прекрасно понимают, быть беременной больше года, даже ей не под силу.
К этому времени Мишеньку уже вывели из чулана, и он сидел в студии напротив дружков и Кати, надувшись, как мышь на крупу. Как только Баранов, Овечкин, Белков и Жёлтиков увидели Мишеньку, они поняли подвох телевизионщиков и несколько приуныли, поскольку вовсе не собирались подводить пусть и завравшегося товарища. Но делать было уже нечего. Кто осознанно, а кто и нечаянно, но Мишеньку загнали в угол, откуда он вынужден был огрызаться. Друзьям Мишенька объявил, что никогда частушек на улице не пел и вообще, пение, как все только что могли убедиться, это по их части. А если они напиваются до такого состояния, что готовы прыгать в окна, то свидетели из них никудышные. Катю Желвак, изображавшую невинность и добронравие, Мишенька назвал «матерью лжи» и пообещал вывести на чистую воду. Но несмотря на все Мишенькины усилия, симпатии аудитории оказались на стороне Баранова, Овечкина, Белкова и Жёлтикова. А заодно и Кати Желвак. Зрители тоже принимали участие в обсуждении темы, и никто из них не поддержал Мишеньку. Так что Мишеньке пришлось переругиваться и с аудиторией. В конце концов он чуть не сцепился с кем-то из зрителей, выступившим в поддержку Кати. А тут ещё Катя упросила Баранова наиграть на гитаре какую-то песенку и очень мило, хоть и безголосо, принялась подпевать. Подхватил Жёлтиков, потом Овечкин с Белковым, а вскоре даже из зала раздались подтягивающие голоса. Казалось, что всем очень хорошо и весело, и только Мишенька на этом фоне выглядел как паук рядом с яркими бабочками.
Когда наконец передача закончилась, Мишеньку снова ждало разочарование. Он почему-то вообразил, что после эфира непременно разговорится с Катей. Но Катя исчезла раньше, чем Мишенька успел оглянуться. Зато оставались Баранов с Овечкиным и Белков с Жёлтиковым, желавшие, очевидно, хоть как-то загладить свою невольную вину. Да ещё был депутат Малявкин, рассуждавший о нравственности во время дебатов и единственный, выказавший нейтралитет по отношению к Мишеньке.
Вокруг Малявкина качался флёр довольства, за Малявкиным тянулся шлейф довольства, весь вид Малявкина вопиял о том, что он один из тех, кому на Руси жить хорошо.
Мишенька с завистью смотрел на холеные руки и дорогой костюм, вдыхал запах духов и слушал ровный, невозмутимый голос, растягивавший «а», как мальчишки, зажав в передних зубах, растягивают пальцами жевательную резинку. Малявкин, словно уловив Мишенькино вожделение, спросил вдруг:
– Ну, а что ты думаешь делать после эфира?.. Я смотрю, ты парень бойкий – пробился же ты сюда, все тебя увидели… Понятно, что всё это… ерунда… (Малявкин употребил другое слово) Ну, в смысле, всё, что ты плёл… Но ты молодец, что правильно рассчитал – поставил на эту… шлюху (здесь тоже было сказано посильнее), и она тебя вывезла. Ты ведь сам рассчитал, без PR-щиков?..
– Я?! – удивился Мишенька. – Ну конечно… какие у меня PR-щики…
– Ну вот, – кивнул Малявкин. – И кстати… офигительный (и здесь тоже) ход, на самом деле. Не, ты молодец. Честное слово – молодец…
Мишенька невольно подивился такому совпадению образного ряда – ведь и сам он ещё недавно думал, что Катя нужна ему как блохе собака. И тут же счёл это хорошим знаком. Малявкин нравился ему всё больше и больше. Мишеньке льстило, что Малявкин говорит с ним по-приятельски, и он малодушно застыдился толкавшихся рядом Баранова, Овечкина, Белкова и Жёлтикова, которые так до сих пор и не поняли, что в эфир попали, благодаря Мишеньке, а не своим дурацким частушкам и прыжкам в окна. Он бросил раздражённый взгляд в их сторону, как бы проводя тем самым черту между собой и ними, и обратился к Малявкину, стараясь попасть в заданный им тон:
– Спасибо, конечно… А планов никаких… Пока… Меня из института попёрли… я художник… Не знаю пока, что делать… Ну вот, прокатился… А так, вообще, хочу работу найти…
Вероятно, ему удалось попасть в нужную ноту, потому что Малявкин охотно продолжил разговор:
– Да что ты!.. Ну а чего молчишь-то?.. Если ищешь работу – давай ко мне!.. В избирательном штабе скоро будет полно работы… Вот… слушай… возьми! – и Малявкин протянул ему визитку. – Через две недели звони… вот, видишь?.. тут мой сотовый… и приходи… приезжай… Две недели отдохнёшь, и ждём!.. Давай!..
Малявкин стукнул Мишеньку по плечу и широким шагом направился к выходу, распространяя вокруг себя какой-то сводящий с ума аромат, запах настоящей жизни…
Мишенька действительно думал, что вернулся в Убыревск только чтобы немножечко отдохнуть. В мечтах своих он уже работал с Малявкиным, следствием чего стали едва заметные перемены в характере Мишеньки. В нём появилось много снисходительного. Разговаривая, он смотрел на собеседника с таким видом, как будто хотел сказать: «Что ты можешь знать обо всём этом, дурашка?» Его стало раздражать, если при нём смеялись не над его шутками, если хвалили кого-то другого. Всё это случилось в какую-нибудь неделю, так что к Малявкину Мишенька уехал уже другим человеком.
В столицу он явился налегке, потому что был уверен, что Малявкин поселит его и выдаст денег. Ничего похожего Малявкин не обещал ему, но Мишенька был склонен верить своим фантазиям, хотя бы они и не совпадали никогда с действительностью. Пока же Мишенька трясся в поезде в состоянии блаженного безделья, его посетила необычайная мысль: а не выбросить ли в окно паспорт, ведь скоро он может и не понадобиться – известных людей узнают и без паспорта. Потом он, правда, одумался, вспомнив, что даже для гостиницы нужны документы, и оставил свой паспорт в покое.
Ярославский вокзал встретил Мишеньку шумно и весело. «…Уходят запахи и звуки», – почему-то вспомнилось Мишеньке. Уходили они, по всей видимости, откуда-то оттуда, чтобы затем появиться в Москве на Ярославском вокзале. Здесь они неслись навстречу приезжему взапуски, словно стосковавшиеся по хозяину псы. Самым резвым из запахов оказался чебуречий. Что до звуков, самым назойливым и звонким был мужской голос, да ещё, пожалуй, голос какой-то старухи. При этом мужской голос кричал:
– А вот шаурма из чаек, для тех, которые уже без маек…
Старуха же предпочитала петь. Песня её содержала только два слова, зато исполнение отличалось экспрессией и обилием выразительных средств. В качестве оных старуха использовала стаккато, тридцать вторые доли, а также крещендо с диминуэндо.
– Ку-у… – тянула старуха. – Пит-те, – тут она поднималась вверх, «пит» проскакивала, как будто выплёвывала, а на «те» спотыкалась. – Си-га-ре-эт-ты. Ку-упит-те си-га-ре-эт-ты!..
«Ку-упит-те си-га-ре-эт-ты, ку-упит-те си-га-ре-эт-ты», – напевал Мишенька под гул и стук вагонов метро, уезжая с вокзала в сторону Красной Площади. Первые зёрна беспокойства упали в Мишенькину душу, потому что, позвонив с вокзала Малявкину и рассчитывая услышать что-то вроде: «Ну наконец-то! А мы уж заждались! Что так долго?», он услышал нечто совершенно другое.
– Кто? – переспросил Малявкин, когда Мишенька отрекомендовался.
– Простите, не помню… Напомните, кто вы? – снова спросил Малявкин, когда Мишенька отрекомендовался повторно.
Мишенька пустился в пространные рассуждения, отчего речь его напомнила старинную английскую сказку о Джеке, построившем дом. Наконец, после всех «который» Малявкин понял, кто ему звонит и чего хочет.
– А-а!.. – как-то вяло протянул он. – Ну да… Извини… Что, опять эфир?
– Нет! – обрадовался Мишенька, что его узнали. – Какой там эфир!.. Я приехал… Я насчёт работы…
– Работы? Какой работы? – без особого интереса спросил Малявкин.
– Ну да… работы, – несколько опешил Мишенька. – Помните, вы говорили, что у вас есть работа для меня?.. Ну, вы ещё сказали: отдыхай и приезжай, есть работа в штабе. Ну… я и… приехал…
– А-а! Да, да… Было, было… Ну ты знаешь, сейчас пока не работаем, тебя нечем будет занять. Перезвони, если хочешь. Может, что будет…
– А когда? – упавшим голосом спросил Мишенька.
– Когда? Ну, давай… давай недельки через две…
– Как через две?.. Да я… а может… Я же приехал, у меня денег почти нет… Может, другая работа?..
Наверное, в ту минуту Мишенька окончательно отказался от идеи выбросить паспорт.
– Ну я не могу тебя так сразу трудоустроить! Кто же знал, что ты объявишься? Поговорили да забыли. А ты приехал… Ладно, звони завтра, что ли… Попробую узнать… Давай… пока…
Телефон заикал, а обиженный Мишенька решил возложить надежды на день грядущий. Пока же надлежало подкрепиться, найти ночлег и убить время до завтра.
Весь день и всю ночь Мишенька бродил по Москве, отдыхая, а то и задрёмывая на скамейках – благо, время было летнее и тёплое. Как назло, тётя Эмилия, уже переехавшая, было, в Убыревск, случилась в ту пору в столице – время от времени она наезжала по каким-то своим делам. Я сдавал последнюю в своей жизни сессию, после чего намеревался вернуться домой. Если бы я жил тогда один в квартире тёти Эмилии, Мишенька, естественно, осел бы у меня, и моя сессия оказалась бы под угрозой завала. Но к тёте Эмилии Мишенька не захотел ехать, потому что она непременно заставила бы его объяснять, в чём дело и почему его не устроили в гостиницу, как он сам же хвалился. Домой он тоже сообщил, что живёт в гостинице и скоро снимет квартиру.
Но и на другой день Малявкин не ответил Мишеньке. Без ясно просматриваемой цели Мишенька всё равно бродил по Москве, смутно надеясь, что Малявкин ответит позже. Он заехал к тёте Эмилии засвидетельствовать своё почтение, а на самом деле, поесть горячего. Ночевать он снова отправился в парк. На другой день он опять звонил Малявкину, а Малявкин опять не отвечал на звонки. Так прошла неделя. Ночевать на свежем воздухе оказалось не так уж плохо, тем более Мишенька менял парки и скамейки. Документы он оставил на хранение у тёти Эмилии. Денег же у него было так мало, что за них можно было не опасаться. Тёте Эмилии он врал, что устроился на работу в избирательный штаб. Мне же рассказывал всё, как есть. Разумеется, предварительно взяв с меня клятву, что я ни словом не проговорюсь о его похождениях.
Мне нравилось его слушать – он рассказывал остроумно и любил отмечать какие-нибудь детали, какие-нибудь совсем невинные мелочи. Но он умел увидеть эти мелочи под таким углом, что вдруг выяснялось: всё самое интересное было спрятано здесь, в этих крупицах. Да и потом я немного завидовал Мишеньке – ведь он уехал из дома, от тёти Капы, а я не никак не мог съехать даже от тёти Эмилии.
Ко мне Мишенька всегда относился снисходительно. Когда-то я думал, что это из-за возраста – ведь я как-никак младший брат. Но потом понял, что дело не в возрасте, а в тётякапином воспитании. Просто Мишенька вырос с чувством, что он особенный. И даже если бы он жил на помойке, он был бы уверен и уверял бы всех, что это особенная помойка. Я был интересен Мишеньке, пока оставался благодарным слушателем. Но если бы я вздумал рассказывать о себе, он тут же потерял бы ко мне всяческий интерес. Думаю, он бы даже удивился, как это пришло мне в голову, и уж, конечно, попытался бы меня высмеять.
К концу недельного пребывания в Москве деньги у Мишеньки стали заканчиваться. Но он всё ещё звонил ежедневно Малявкину и ночевал на скамейках, вполне даже освоившись. Он познакомился с какими-то бомжами, небезуспешно попробовал просить деньги у прохожих, объясняя, что потерял кошелёк и не может теперь купить билет. Однажды он даже пообедал в кафе объедками и уверял меня потом, что это даже прикольно. Быстро и без отвращения он освоил бродячую жизнь и, казалось, нисколько не тяготился ею. Несколько раз он занимал деньги у меня. Я, признаться, отнюдь не был богат да к тому же, было очевидно, что денег он мне не вернёт. Но всё же поделился я с ним охотно. Он был очень мне благодарен и с восторгом восклицал, какой у него классный брат. Мне тоже было приятно такое излияние родственных чувств, и мы расставались довольные друг другом.
Обживаясь зачем-то на скамейках, не имея никаких намерений относительно завтрашнего дня, он всё ещё не оставлял свои звонки Малявкину. Но звонил он более по привычке и растерялся, когда примерно на десятый день Малявкин вдруг ответил ему.
Тут снова полилась сказка про весёлую птицу-синицу, которая часто ворует пшеницу, которая в тёмном чулане хранится в доме, который построил Джек. Я уверен, что Малявкин сразу узнал Мишеньку. Он потому и не отвечал на звонки, что не ожидал такого упорства. Но всё же он позволил Мишеньке перечислить все свои «который» и «которая», после чего спросил:
– Слушай, что тебе надо?
– Работу, – растерялся Мишенька. – Вы же обещали…
– Ты мне можешь сказать: что тебе надо? – перебил его Малявкин.
– Ну я же говорю: работу…
– Слушай, ты придурок, да?.. Что тебе надо?.. Что ты припёрся сюда?.. Работу ему надо… Ну так ищи себе работу… Что ты ко мне-то лезешь?.. Ты что, думаешь, я министр труда?.. Устраиваются люди в Москве, приезжают и устраиваются. Кто – как, все по-разному… В Москве десять миллионов народу, и что, ты думаешь, только тебя тут не хватало? Да?.. Вот ты приехал, все сразу забегали, обрадовались… «Как мы тут без него жили раньше?».. Нет, ну надо же… а?.. Что-то я там сказал… Мало ли… Тебя когда спрашивают «как дела», ты что, подробно рассказываешь?.. Ну сказал я там что-то, и что? Надо припереться и меня к стенке припереть?
– Но вы же сами сказали… – беспомощно забормотал Мишенька, потрясённый отповедью Малявкина.
– Что ты заладил? Что ты заладил?.. «Сказали, сказали…», – передразнил Мишеньку Малявкин. – Ладно. Приезжай завтра утром к девяти на Парк Культуры. Будет тебе работа.
Здесь Малявкин оборвал разговор, а Мишенька остался в раздумье: обидеться ему или обрадоваться.
Малявкин был прав: для того чтобы переехать откуда бы то ни было в Москву существует множество разнообразнейших способов, из которых Малявкин отнюдь не самый действенный и удобный. И трудно было бы понять Мишеньку, если не знать о тёте Капе. Я нисколько не сомневаюсь, что на происходящее с ним и вокруг него Мишенька тоже смотрел под особым углом и наверняка видел себя в белом, озарённым нежными лучами, в объятиях розовоперстой Эос. Вполне естественно, что каждый новый знакомый не мог не прийти в восторг и ни о чём так не пёкся, как только о том, чтобы помочь Мишеньке занять подобающее ему место в иерархии лучших человеческих особей. Попечения эти казались Мишеньке делом обычным, и не он оказывался в долгу. Напротив, это попечителям выпадало счастье. И, конечно, полагал Мишенька, все это прекрасно понимали. А если кто-то и опускался до хамства, то только в силу своей ничтожности и закономерной зависти. Вот почему Мишенька так рассчитывал на Малявкина. Зачем же что-то искать, когда есть влиятельный человек, однажды уже испытавший восторг и теперь мечтающий помочь. И неважно, что он не отвечает на звонки. Неважно и то, что он хамит по телефону – человек понимает, какая пропасть разделяет его и Мишеньку. Несмотря на своё положение, дорогой костюм и сотовый телефон, Малявкин никогда не будет гением, а потому не может не злиться на обделившую его судьбу. А то, что Мишенька ночует на скамейках, просит подаяние и питается объедками – так ведь это только придаёт пикантности его фигуре, и когда-нибудь об этом ещё заговорят с восхищением.
Воспитание, усвоенное от тёти Капы, стало для Мишеньки иммунитетом, прививкой от жизни. Что бы ни происходило, Мишенька рано или поздно приходил к утешению мыслью, что происходящее только украсит его биографию. «ОН вынужден был ночевать на улице. Но разве толпе есть до этого дело?!.» – так биографы отобразят его теперешнее положение. Если бы Мишенька утопал в роскоши, всё выглядело бы совершенно иначе: «Судьба не оставляет ТАКИХ людей, награждая их довольством и покоем». Всё Мишенька мог обратить себе на пользу. Всегда он был прекрасен, а невзгоды объяснялись происками завистников или тупостью обывателей.
Словом, Мишенька решил обрадоваться предложению Малявкина. В конце концов, он же добился своего, и Малявкин пригласил его на работу. И теперь Мишенька работает в Москве, не приложив к этому никаких усилий – не обивая порогов, не оказывая интимных услуг и даже не рассылая резюме. Что до скамеек и объедков – так ведь это почти развлечение.
Было, наверное, уже без пяти девять, когда Мишенька, предусмотрительно переночевавший в Парке Горького и подходивший теперь к метро, вдруг понял, что Малявкин ничего не сказал о том, куда именно нужно подойти. Мишенька покружил по улице, спустился в метро, обшарил оба зала. Но никто не обращал на него внимания, никто не держал в руках табличку с его фамилией. Каждому пассажиру, заподозренному в ожидании чего-то помимо поезда, Мишенька задал один и тот же вопрос: «Вы не от Малявкина?» Но число отрицательных ответов равнялось числу заданных вопросов. Час без малого опрашивал Мишенька пассажиров метрополитена, а потом и прохожих на улице, невольно вспоминая вопрос, заданный ему у памятника Ленину дамой в шали. Вспоминался и ответ, который он сам же и озвучил.
Двери действительно закрылись перед Мишенькой. Малявкин жестоко пошутил, когда сказал вчера: «Будет тебе работа». Бег по эскалатору вверх и вниз, прыжки через турникет, поиск неизвестно кого – такова, по всей видимости, была работа, предложенная Малявкиным. И Мишенька решил обидеться.
Существуют, как известно, разные системы координат – Декартовы, полярные, цилиндрические. Говорят, есть даже система координат Pulkovo 1942. Но есть и никому неизвестная система – система тёти Капы. Скажу больше: существует геометрия тёти Капы, отличная от Евклидовой, Лобачевского и Римана. Пространство в ней организовано таким образом, что в плоскости через точку, не лежащую на данной прямой, невозможно провести ни одной прямой, параллельной данной. При условии, что данная прямая образована семейством тёти Капы. Место положения точек данной прямой определяется методом исключения: это не то, что всё остальное.
Поэтому Мишенька хоть и обиделся на Малявкина, но отлично при этом понимал, что хуже Малявкин сделал только себе. И всё же он устал ночевать на скамейках, объедки и милостыня перестали его развлекать. Ещё пару дней назад он смутно надеялся на Малявкина, но теперь даже эта смутная надежда исчезла. А потому от Парка Культуры он отправился к тёте Эмилии, наврал ей, что уволился, потому что «Малявкин – сволочь – людей унижает», занял у меня денег и уже вечером отбыл из Москвы в Убыревск. А телефонную линию между двумя городами облепили разговоры о выдающихся Мишенькиных дарованиях и душевных качествах и о том, как страшно жить.
Едва выйдя из метро на станции «Комсомольская», Мишенька сквозь шум толпы и стук поездов, услышал:
– А вот шаурма из чаек…
Наперерез неслось:
– Ку-упит-те си-га-ре-эт-ты, ку-упит-те си-га-ре-эт-ты…
Пахло чебуреками, маслом, на котором изжарили не один десяток чебуреков, и несвежей человеческой плотью.
В купе Мишенька явился первым. И лишь когда поезд тронулся, обозначилось соседство. Выяснилось, что единственным Мишенькиным попутчиком суждено быть Алине, девице девятнадцати лет, направлявшейся в Галич гостить у подруги. Девица Алина была родом из Сергиева Посада. В одиночестве путешествовала впервые.
Проезжая Сергиев Посад, когда Алина, тыча пальчиком в темноту за окном, пыталась показать Мишеньке свой дом, Троицкую Лавру и место работы мамы, Мишенька уже забыл про Малявкина и не чувствовал никакой обиды. И если на тот момент он не строил определённых планов на будущее, то пребывал в предвкушении оных, чувствуя, как пузырьки флирта, подобно пузырькам шампанского, покалывающим язык, слегка покалывают нутро. Когда, почти касаясь головами, Алина с Мишенькой склонялись к окну, он поворачивался к ней и в упор рассматривал её профиль, то касаясь кончиком носа волос, то дыша в самое ухо. Но стоило Алине сделать встречное движение, как Мишенька в ту же секунду устремлял глаза в окно, как бы давая понять, что желал бы тайно и незамеченным насладиться красотой и ароматом девушки. Девятнадцатилетняя девица, впервые путешествовавшая в одиночестве, едва ли могла остаться безразличной к таким движениям.
Потом они пили чай, сидя напротив друг друга, и разговаривали. Минут за пятнадцать Алина пересказала Мишеньке всю свою жизнь. Силясь припомнить, что могло бы придать этой жизни хоть капельку остроты, она поведала, как однажды в детстве на неё бросилась собака в Лосинке.
– Но не покусала, нет! Только повалила, – объяснила она Мишеньке.
А Мишенька сначала снисходительно слушал и даже задавал вопросы о родителях, о бабушке, о подруге из Галича и даже о собаке из Лосинки, о которой, кстати, выяснилось, что она была «пепельной овчаркой». А потом Мишенька заговорил о себе. Он рассказал Алине, застывшей от удивления и восторга, о движении «Стоп-Желвак», о том, что сам он нередко вынужден бывать в Москве по делам движения, что время от времени ему приходится выступать на телевидении и радио. Что у него много врагов, которые сорвали очередной проект, так что даже Мишенька был вынужден несколько ночей провести на улице в Москве, но всё же он возвращается домой с лёгким сердцем, потому что ему удалось-таки провести важные переговоры с депутатом Малявкиным. Ну, тем, что всё время по телевизору…
Он выставил себя классным, свободным, пожалуй, даже богемным парнем, которому, с одной стороны, всё подвластно, но с другой, ничего не нужно. Но главное, Алина узнала, что Господь послал ей попутчиком будущего выдающегося пейзажиста, наступающего на пятки Левитану. К счастью, Алина знала, кто такой Левитан, хотя ни он, ни Малявкин её не заинтересовали. Зато имя Кати Желвак вызвало в членах лёгкий трепет.
– А почему «Стоп»? – спросила она. – Вы что, разве против Кати Желвак?
– А ты что, разве «за»?
– Ну-у… – протянула Алина в недоумении, – она умная… образованная…
– И развратная, – добавил Мишенька, плотоядно глядя в самые глаза Алине. – А мы – против разврата.
– А-а… – сказала Алина. И разговор перекинулся на другую тему.
Ночью Мишенька не спал, ворочался и прислушивался к соседке. Но Алина спала или делала вид, что спит, совершенно беззвучно. Но если кто-то подумал, что Мишенька горевал о потерянном в Москве времени, о несбывшихся надеждах и обмане Малявкина, тот просто совершенно не знает Мишеньки. Там, в купейном вагоне его терзала мысль о том, что через несколько часов девица Алина сойдёт с поезда, и он, скорее всего,никогда больше её не увидит. Зачем она была нужна ему, он и сам ещё толком не знал. Но его мучило слово «никогда».
О, это ужасное слово «никогда»! Сколько отчаяния оно таит в себе! Стоит порой подумать о каком-нибудь пустяке: «никогда», как пустяк приобретает значимость и заставляет содрогаться. Никогда… И кажется, что утеряно что-то главное, и утеряно безвозвратно. Повторяя «никогда», можно довести себя до исступления. Что, видимо, и случилось с Мишенькой. Особенно, если учесть, что это сокровенное слово, почти заклинание, он произносил ночью, вдали от дома… А ночь – опасное время. Ночью изо всех щелей лезут маленькие уроды. Ночь – это время безумных идей и слепых страхов, нелепых фантазий и обманных грёз. Ночью оживает всё, что боится солнечного света. Оживает и начинает шептать. Ночь пронизана этим неслышным шёпотом, отдающимся в душе и влекущим на тёмные обочины. Кто послушает шёпота ночи, тот легко может решиться на ненужное и отказаться от главного…
– Алина… – тихо позвал Мишенька, – Алина…
Прошла, наверное, минута, и Мишенька уже успел подумать, что она спит. Как вдруг с соседней полки послышалось робкое:
– Что?..
– Ты не спишь?..
– Нет…
– Ты о чём думаешь?..
– Не знаю… так…
– А я думаю о тебе…
Молчание.
– Алина… Алина!
– Что?..
– Я думаю, что ты скоро уедешь, и мы никогда больше с тобой не увидимся… Понимаешь ли ты, что такое «никогда»?
– Мы можем переписываться…
– Ах! Это не то, Алина!.. Что такое «переписываться»? Это детский сад… Я не хочу переписываться. Я хочу тебя видеть, хочу слышать твой голос… Вот как сейчас, так же близко. И всегда…
Мишенька уже и сам верил тому, что говорил.
– А ты?.. Алина, а ты хочешь?.. Алина!..
– Да…
– Тогда зачем мы расстаёмся?..
– Я же еду к подруге…
– Ну и что? Что тебе эта подруга?.. Для настоящей женщины важнее мужчина, а не подруга.
– А мама?
– Маме твоей мы позвоним и всё скажем. Она сама к нам приедет. Алина! – Мишенька приподнялся на локте. – Алина, поедем со мной! Я ведь не обидеть тебя хочу, у меня семья – родители, сёстры, тётки… Знаешь, тётя Амалия какая классная у меня тётка!.. Поедем! Тебе всё понравится у нас. Познакомишься, и мои с тобой… А если всё хорошо – поженимся… Ты ведь выйдешь за меня замуж?.. Алина!.. Ну скажи, выйдешь?.. Не молчи!
– Да… – еле слышно раздалось в темноте.
Что может быть в голове у девятнадцатилетней девицы? Всё, что угодно. Начиная опилками и заканчивая такими лабиринтами мысли, в которых заблудился бы и Сократ. А уж если зашёл разговор о предложении руки и сердца…
– Ну! Ты же сама хочешь!.. Ну зачем ломаться? Ты теперь моя невеста. Мы приедем, и я скажу родителям: это моя невеста Алина… Ну что – едем?.. Ну не молчи, Алина!..
– Я не знаю…
– А чего тут знать? Ты что, боишься?
– Да…
– Чего, глупенькая? Чего ты боишься? Ты же моя невеста.
– Не знаю… так… страшно…
– Ну чего бояться, если ты – моя невеста. Ты теперь со мной. А скоро будешь – за мной. Я буду за тебя отвечать. Я, а не мама. Понимаешь?.. Перед Богом я теперь за тебя отвечаю… Ты понимаешь это?..
– Я не знаю…
– Ну хорошо… Ты сама хочешь?.. Ты хочешь быть моей невестой? Скажи…
– Да…
– Значит, так и есть!
Это было здорово, это было новое приключение. Мишенька даже забыл на время о Кате Желвак. Похищение девицы! А какая она милая, какая невинная козочка! Боже, как это трогательно и романтично! И почему бы им, в самом деле, не пожениться? Она ещё так юна и так податлива, что Мишенька сможет воспитать из неё идеальную жену, которая станет смотреть на него влюблёнными глазами и ловить каждое слово.
– Ну что, едем?..
– Да…
До Убыревска она доехала зайцем. А когда в купе постучалась зачем-то проводница, спряталась под сиденье в отсеке для сумок.
Потом они приехали домой, где все, включая злую и хитрую собаку, встретили Мишеньку как героя войны. И пока его целовали, тискали и мяли в объятиях, Алина жалась у порога, сжимая перед собой сумочку и не понимая, как и зачем она попала в этот чужой дом. Наконец младшая из сестёр обратила на гостью внимание и сказала:
– Здравствуйте…
– Да!.. – опомнился Мишенька. – Познакомьтесь! Это – моя невеста Алина!
И бросил на Алину многозначительный взгляд, как бы говоря: «Вот видишь?.. Как обещал…» Неожиданное сообщение вызвало замешательство в рядах семейства. Дядя Валя слабо сказал:
– О!..
Девицы стали переглядываться, а тётя Капа нахмурилась.
– Алина? – переспросила она, выдвигая вперёд своё массивное тело и упираясь руками в бока. – И откуда ты?
– Из Сергиева Посада, – чуть живая пробормотала Алина.
– А сколько тебе лет?
– Девятнадцать…
– А почему ты ничего не сказал? – обратилась она к Мишеньке.
– А я и сам недавно узнал, – усмехнулся Мишенька, и девицы захихикали ему в ответ.
– Что значит «недавно узнал»? – не отступала тётя Капа.
– Ма, ну ладно, – примирительно и в то же время нетерпеливо сказал Мишенька, – чего ты?.. Хотел сюрприз сделать.
Но тётя Капа была не из тех, кого можно так легко заговорить. Впрочем, Мишенька это знал и едва ли мог надеяться. Но вот на что он надеялся – неизвестно.
– Какой ещё сюрприз? Ты же на две недели уезжал. Раньше ты её не знал… Какая может быть невеста?
– А сколько надо времени, чтобы стать невестой? – вызывающе спросил Мишенька. – Что, есть какие-то сроки, установленные в ООН?
– Ты мне тут не кривляйся! Я не о сроках говорю.
– Ну не о сроках, так в поезде сейчас познакомились, – объяснил Мишенька, присев на корточки перед сумкой и выкладывая, как ни в чём не бывало, на пол какие-то свои вещи.
– Как это «в поезде»? – медленно и холодно проговорила тётя Капа.
– Ну ехали сейчас вместе в купе – «как, как…». Алина ехала в гости к подруге, а потом решили, что поедем вместе. Алина поехала ко мне, мы поживём тут недельку, и если всё нормально, поженимся.
– Это что значит: ехали туда, поехали сюда… поживём… поженимся… Что это такое?.. А родители её что – ничего не знают, что ли?
– Ну откуда им знать, когда она ехала к подруге, а приехала ко мне?.. Мы им сейчас позвоним и всё скажем.
– А что такое «если нормально – поженимся»? Вам что здесь?..
– Ы-ы-ы-ы… – зарычал Мишенька. – Ну и кто кривляется?.. Нормально – значит, подходим друг другу. А не понравится – так разъедемся…
Тут тётя Капа замолчала, словно обдумывала слова Мишеньки, а потом сказала:
– Так…
И стало совсем тихо.
– Так… Ты что ж это? – тихо обратилась она к Мишеньке. – Ты что ж это, одичал, что ли, в Москве своей? Ты кого в дом привёл? Ты к матери в дом проститутку привёл.
На последних словах, которые тётя Капа уже прокричала, Алина ахнула и бросилась к выходу.
Мишенька, оставив свою сумку, бросился за Алиной и, удерживая её за руку, обернулся к тёте Капе.
– Что ты несёшь? – закричал он в ответ. – Что ты несёшь?.. Я сказал: невеста. Невесту привёл, а она с ума сходит. Сами вы все тут одичали, в своей дыре…
– Невест не на неделю приводят, – парировала тётя Капа. – Ты её родителей видел? Ты её паспорт видел? Кто она такая?.. А если она не врёт, и у неё где-то отец с матерью?.. Они же тебя, дурака, засудят… ты знаешь, что за похищение бывает?.. А может, они шантажисты, может, нарочно её подсылают, чтобы она ездила с такими дурачками, а потом деньги требуют?
– Ну чего ты опять несёшь?..
– Мишенька, нельзя так… – вступился за жену дядя Валя.
Но Мишенька даже не обратил на него внимания.
– Что за бред опять? – кричал он в лицо тёте Капе. – Какие шантажисты? Она совершеннолетняя… Мы договорились и приехали… Все видели, как она сама шла, я её силком не тащил.
Вся эта сцена, напомню, разыгрывалась в присутствии Алины. Так предполагаемый муж с предполагаемой свекровью обсуждали её появление в семье.
– Тащил – не тащил… – сбавила тон тётя Капа. – А ты вот что, девушка, – обратилась она к Алине. – Давай-ка, невеста без места, дуй домой. Порядочные девушки по чужим койкам не таскаются… Ты что думала? Приехала она!.. Ты думала, здесь публичный дом? Здесь приличный дом! У меня дочери-невесты, между прочим. Настоящие невесты – не тебе чета, – тётя Капа кивнула на усмехавшихся и переглядывавшихся девиц.
– А если я женюсь, ты моей жене то же самое скажешь? – взревел вдруг Мишенька, не так представлявший себе встречу в отчем доме.
– Ты сначала женись! – завизжала тётя Капа. – Женись сначала!
– И женюсь!
– И женись!
– И женюсь! Назло вот тебе пойду и женюсь! – кричал Мишенька, направляясь к двери и таща за собой ревущую Алину. – Сейчас же пойду и женюсь!..
– Иди, иди! – кричала вслед любимому сыну и его избраннице тётя Капа, так что соседи, как по команде, выглянули из окон. – Её прямо из ЗАГСа в публичный дом отправят, а тебя – в армию… Давай, давай!..
Через несколько минут тётю Капу, плачущую и проклинающую «эту проститутку», «дочери-невесты» отпаивали валокордином. А дядя Валя беспорядочно крутился рядом, качал головой и делал озабоченное лицо.
Первым Мишенькиным движением было отправиться с Алиной к тёте Амалии и попроситься пожить несколько дней, пока тётя Капа не успокоится. Но потом он вспомнил, что у тёти Амалии собирается толпа, весь этот женский клуб, который замучает вопросами и взглядами, и поволок Алину в «Пыточную». Всю дорогу Алина плакала и просила отпустить её обратно – к подруге или домой. Но Мишенька объявил, что никуда её не отпустит, потому что она – его невеста, и обязательно что-нибудь придумает.
В «Пыточной» они съели по бутерброду, выпили чаю, немного успокоились и согласились на том, что первым делом следует позвонить родителям и подруге. После чего стали думать, как быть дальше.
– Ты пойми, – уговаривал Мишенька Алину. – Мать хорошая… она добрая… это она просто от неожиданности… Её можно понять – она мать всё-таки…
Алина, не успевшая познать, что под этим лозунгом, заставлявшим то надеяться, то смиряться, сломана не одна жизнь, только кивала в ответ. Ей оставалось только положиться на Мишеньку, уверявшего, что всё разрешится и что он не собирается от неё отказываться. Пока же Мишенька только рассуждал. Снять квартиру, комнату или номер в гостинице было слишком дорого. Можно было попросить о приюте кого-нибудь из родственников, но Мишенька справедливо опасался, что везде будет то же, что и у тёти Амалии. Да и тётя Капа может нагрянуть в любой момент. Идти к друзьям неловко, к тому же придётся объясняться. Мишеньке надоело думать, он подсел поближе к Алине, обнял её за плечи и шепнул в маленькое ушко, прикрытое светлыми длинными волосами:
– А ведь я тебя ещё ни разу не поцеловал…
И они стали целоваться. Алина совсем успокоилась, они вышли из «Пыточной», обнимаясь и улыбаясь друг другу, точно и впрямь были женихом и невестой. Они долго бродили по городу – на переговорный пункт, в парк, пахнувший сиренью, потом вышли на площадь, где перед собором рассредоточились голуби, поднявшиеся в воздух, когда на колокольне возвестили о начале службы. Сирень, голуби, колокольный звон – жизнь казалась насыщенной чудесными мелочами, которые, складываясь, одаривали яркими картинками на память. Всё остальное было уже неважно.
Рядом с ними перед собором остановилась какая-то монахиня, а, может, обычная женщина в длинном чёрном одеянии и в чёрном платке и, крестясь на собор, произнесла нараспев:
– …Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас…
– Я знаю, – сказал вдруг Мишенька Алине, – я знаю, что делать.
Меня всегда удивляла эта способность Мишеньки перетекать из одного состояния в другое. Через час они уже были за городом, в девичьей пустыни, и Мишенька, разыскав матушку-настоятельницу, просил принять в монастырь на месяц в качестве трудницы девицу Алину.
– Это моя невеста, – объяснял он. – Я хочу, чтобы она перед свадьбой помолилась и очистилась. И потом, вы здесь можете хоть немного научить её хозяйствовать. А то она молодая и ничего не умеет.
Матушка-настоятельница, ещё не так давно бывшая светской дамой, всем сердцем стремилась возлюбить ближнего. Но светская дама толкалась в её душе с монахиней, и тогда матушку тянуло осуждать, поучать, а то и язвить.
– А вы как же? – спросила она у Мишеньки ласково. – Не желали бы?..
– Чего? – не понял Мишенька.
– Ну как же?.. Очиститься…
Своим подопечным матушка очень любила рассказывать поучительные притчи. Так поступали святые отцы, не желавшие укорять брата, но считавшие, в то же время, нужным указать на ошибку. Тогда рассказывалась некая притча, в которой грех брата был ясно виден на чужом примере. Тот, к кому обращался рассказ, не мог не заметить в нём себя, и с благодарностью за поучение, а также и за то, что не получил прямого укора, спешил исправиться. В подражание святым отцам и матушка всё время рассказывала о каких-то своих знакомых, и выходило, что все её знакомые – сплошь глупые, порочные и чрезвычайно неловкие люди. К тому же притчи слагались со скрипом, и сёстры не всегда понимали, к чему она их рассказывает. Так что матушка в своём повествовательном усердии более напоминала Остапа Бендера, нежели святых отцов. Да и сказания всякий раз начинались словами: «Один мой знакомый…» Казалось, ещё чуть-чуть, и она скажет: «…тоже продавал государственную мебель».
Мишенька тут же уяснил, что матушка его задирает. Матушка сразу рассмотрела в Мишеньке проходимца. Мишеньке захотелось ответить, что он и в бане очистится, а матушке захотелось рассказать какую-нибудь притчу. Они оба задумались – Мишенька о том, стоит ли портить отношения, а матушка – что бы такое рассказать – и подняли друг на друга глаза. Но в ту же секунду они поняли друг друга без слов и потупились. Матушка сказала, что пришлёт сестру, и поспешила уйти. А Мишенька с Алиной остались дожидаться.
Уговорить Алину отправиться в монастырь и пожить там немного, Мишеньке не составило большого труда. Это было продолжением их романтической прогулки по городу, тем более Мишенька сравнил себя с д`Артаньяном, а Алину – с Констанцией. К счастью, Алина знала и про «Трёх мушкетёров» и поняла, о чём рассказывает Мишенька. А ещё Мишенька сказал, что будет приезжать и что время, отведённое Алине на гощение в Галиче, гораздо полезнее будет провести в монастыре. Тем временем Мишенька успокоит родных и подготовит их к появлению Алины. Так что в следующий раз они примут её совсем иначе. А потом Алина с Мишенькой поедут в Сергиев Посад – знакомиться с будущими тёщей и тестем.
В монастыре было красиво и чисто. Пёстрые яркие цветы сидели на обихоженных клумбах. Сытые кошки, сидевшие тут и там, мыли лапками мордочки. Пахло свежим хлебом. Алина совсем успокоилась и с удовольствием осматривалась.
– …У нас даже есть ослик, – рассказывала подосланная матушкой улыбчивая сестра, с удовольствием и гордостью показывая монастырское хозяйство. – …В шесть часов подъём, потом молитва, потом завтрак, потом послушание…
Чем-то спокойным и уверенным пахнуло на Алину в этом оторванном от суеты месте. Она вспомнила тётю Капу, и ей показалось, будто ангелы говорят с ней.
– А телефон у вас есть? – робко спросила она. – Мне бы домой иногда звонить.
– Есть, – улыбнулась сестра. – В канцелярии есть телефон. Домой звонить матушка благословляет…
Они попрощались с Мишенькой, он нежно пожал ей обе руки, сказал, что скоро приедет и ушёл. А девица Алина, не думая о том, как далеко завело её легкомыслие, забыв, почему и зачем она здесь, покорно пошла за сестрой в келейный корпус.
Из монастыря Мишенька отправился домой. Его встретили молча. Потом кричали. Потом опять замолчали. А потом всё забыли. Правда, забвение тётя Капа предварила наказом: «Чтобы я этой проститутки больше не видела». Мишенька хотел возразить, но подумал и промолчал.
Потом, правда, тётя Капа поинтересовалась, «куда проститутку-то дел». Мишенька, не оспаривая новое прозвище своей невесты, рассказал, что отвёз её в монастырь, и что она поживёт пока трудницей, чем ужасно развеселил тётю Капу и сестёр. Посыпались замечания, что «там ей самое место», что «таким-то где угодно рады» и что «из девки гулящей не выйдет бабы путящей».
Спустя два дня Мишенька поехал навестить невесту. Она встретила его в длинной юбке, в белом платочке и, смущаясь, рассказала, что в монастыре ей нравится. Сёстры обращаются с ней ласково, и вообще «здесь все добрые». Пока она пропалывает цветы, а со следующей недели её переведут на клубнику. С непривычки, конечно, немного тяжело вставать в шесть утра и целый день работать, но это ничего.
Мишенька, слушая про цветы и клубнику, поймал себя на том, что скучает. Пока Алина говорила, он то смотрел на неё и кивал, то вдруг начинал крутиться, словно пытаясь зацепиться глазами за что-нибудь интересное. Но ничего интересного не было, всё те же клумбы и кошки, и одна только мысль, как старое пальто на ржавом гвозде, болталась у Мишеньки в голове: «Вот же бабьё собралось… Собрать бы их где-нибудь в другом месте…»
Запас историй о новой жизни у Алины очень скоро иссяк, и тогда Мишенька, совсем как в прошлый раз, пожал ей обе руки и шепнул:
– Ну, давай, маленький… Держись!.. А я побежал – дел ещё много…
С этими словами он отправился домой, думая по дороге о Кате Желвак, о Малявкине и совсем уж некстати вспомнив Баранова, Овечкина, Белкова и Жёлтикова. Он ещё два или три раза ездил к своей невесте. Но однажды вдруг понял, что уже несколько дней не вспоминает о ней и что просрочил очередной визит. Вспомнив, он засуетился, но поскольку ехать было уже поздно, то отложил до следующего раза. И забыл.
На момент окончания моего рассказа, Алины уже не было в монастыре. Сначала она – ещё в первый день в Убыревске – позвонила родителям и доложила, что всё обстоит благополучно, потом она созвонилась с подругой, до которой так и не доехала и которая ещё ничего не успела сообщить родителям Алины. Подруги условились. И когда родители звонили сами, то подруга, жившая, по счастью, одна, заверяла, что всё прекрасно, и что Алина спит или вышла в магазин. Алина, считавшая себя Мишенькиной невестой, связывалась с Сергиевым Посадом из монастыря и рассказывала, как здорово ей отдыхается в Галиче. Но по прошествии месяца, поняв, что никому она в Убыревске не нужна и никакой жених за ней уже не приедет, к тому же надорвавшись непривычной монастырской жизнью, Алина в слезах и отчаянии рассказала родителям всю правду. И родители к ужасу своему узнали, что дочь их находится совсем не там, где, как они считали, она находилась всё это время. Не разобравшись, они сначала решили, что дочь нарочно сбежала в дальний монастырь, но теперь что-то случилось, и она умоляет забрать её. Через два дня за Алиной приехали и увезли домой.
А Мишеньке, так скоро позабывшему легкомысленно похищенную девицу, ставшую ненадолго его игрушкой, было уже не до неё. Для Мишеньки начинались новые непростые времена, из которых, впрочем, он опять вышел победителем.
Замлелова Светлана Георгиевна родилась в Алма-Ате. Детство прошло на берегу Карского моря, в п. Амдерма.
Окончила Российский Государственный гуманитарный университет (РГГУ — Москва).
Прозаик, публицист, критик, переводчик.
Член Союза писателей России и Союза журналистов России, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств.
Кандидат философских наук (МГУ), защитила кандидатскую диссертацию на тему «Современные теологические и философские трактовки образа Иуды Искариота».
Автор семи книг (проза, переводы французской поэзии, литературная критика, монография по философии).
(продолжение следует)
