Исследование аномальных мест города. Локус 2: дом-музей Ленина

Появилась возможность проверить на «аномальность» еще один из локусов, указанных на Карте «нехороших» мест Ульяновска.
(Об аномалиях локуса 1 – перекрестка Крымова-Шевченко см. здесь).

Недавно – почти случайно! – в мои руки попала звуковая запись интересного интервью, записанного лет пять-шесть назад. Беседа велась с одной из сотрудниц дома-музея Ленина. Напомню: речь идет о настенных часах «Генри Мозер и Ко», находящихся в стенах упомянутого музея.
Интервью посвящено необычному поведению этих часов и некоторым другим любопытным темам. Привожу почти дословную расшифровку беседы.

– Эта вся история началась… Они [часы] периодически вставали – периодически шли. У нас был мастер, татарин, который живёт на севере [в северной части Ульяновска], он за этими часами как-то самостоятельно наблюдал, но сейчас я даже не знаю, жив ли он. В последний раз он приходил к нам лет пять назад <…>.
Наши часы уникальны тем, что там деревянные втулки, поэтому просто так – кому-то в мастерскую [их отремонтировать] я не могу поручить. Вот. И впервые вот так вот вставать они стали в две тыщи четвертом-две тыщи пятом году. Это я говорю на самом деле то, что было <…>.

И в две тысяча пятом году мы отметили Рождество… Мы всегда отмечаем Рождество, потому что… ну, традиция семьи Ульяновых. Эта идет традиция с тысяча девятьсот сорокового года: ставится в Доме-музея ёлка, украшается, – только дети, – своими самодельными игрушками, то есть традиция уже, сама музейная эта традиция. И вот мы когда отметили Рождество… и вдруг на следующий день – часы встали.
Ну, жалко, конечно, потому что они тикают, потом бьют, такой колорит сразу создается, – как будто хозяева [семья Ульяновых] только отошли.
Я всегда говорю, что музей напоминает машину времени: перешагиваем порог и из бурного двадцать первого века попадаем в тихий, спокойный, размеренный век девятнадцатый. И тем более вот это тиканье, конечно, создает особый колорит и при экскурсии, а тем более, если мы проводим какое-то музейное мероприятие – раздаётся бой часов, это вообще здорово…

Ну, и вот – они встали. Смотрели-смотрели, тогда Салах [мастер-татарин] чё-то завёл, они пошли, потом опять встали. Я сказала: «Ну, не идут – не идут». Мы их поставили на время отъезда семьи Ульяновых из нашего города – это девять часов вечера двадцать седьмого июня. Вы знаете, там [в часах] всё можно поставить – даже дату можно поставить на часах, вообще, там и месяц и… Поэтому эти часы сами по себе уникальные, с этой точки зрения.
Ну, мол, как вот Ульяновы уехали… На двадцать один час поставили.
Мне стало жутко на следующий день, когда я пришла: они показывали не двадцать один час, а двадцать один двадцать пять [минут].

Те самые часы

Я спрашиваю [своих коллег]: «Дорогие мои женщины, кто-нибудь часы трогал?». Чтобы они шли, я говорю, вы ходите и маленько их это [показывает рукой – раскачивает] маятничек, может быть, всё-таки разошлись бы [т.е. чтобы часы снова стали работать]. Но в этот момент как раз никто не трогал, потому что как раз начались каникулы как таковые, и тут отгулы, естественно, поэтому таким меньшим контингентом работаем, – поэтому подходить и постоянно часы трогать просто не было возможности у людей.
Каково было мое изумление, когда на следующий день они уже показывали двадцать два часа пятнадцать минут! Мне даже стало жутко. И потом отметили мы (мы стали отмечать после перестройки день памяти Ильи Николаевича Ульянова, который приходится на двадцать четвертое января). И на следующий день они вообще пошли…
Я вообще-то материалистка и воспитана в то время, когда мы изучали атеизм и так далее.
И тут уборщица признается [спустя некоторое время уборщица призналась] <…>, что рукой или как-то шваброй стукнула нечаянно – и они пошли. Ну, ладно. И на этом мы тему эту закрыли.
Тут как раз две тысяча шестой год, когда отмечалась юбилейная дата Ильи Николаевича – сто семьдесят пять лет со дня рождения. И тоже так получается, что у него в один год как бы отмечается круглая дата смерти – сто двадцать лет со дня смерти и сто семьдесят пять лет со дня рождения. А тут корреспонденты, как всегда, ну, и чтобы как-то… <…> Ну, все это модно для желтой прессы, ну, мы им [журналистам] сказали: «Да-да, мол, случилось, вот так вот, – без всяких ударов шваброй, – там вот так дух ходит всё…» – ну, вот так вот…
Но каково было мое изумление на следующий год, когда эта история повторилась! Мы отметили [смущенно смеется]… мы отметили Рождество и второго января… Ну, это уже немножко позже: мы отмечали двадцать пятого-двадцать шестого, потому что как бы дети, пока на каникулы не ушли… Ну, получается, что мы отмечаем Рождество-то по-старому стилю, так оно и было – всегда было двадцать пятого декабря, а потом тут как после восемнадцатого года перевели календарь, и получилось так, что мы сначала тут отмечаем Новый год, потом Рождество, но это неправильно с точки зрения вот логики.
И мы… а у нас получается по-старому, что мы отмечаем Рождество – ну, двадцать пятого-двадцать шестого дети собираются, а в этот раз второго января (я никогда это не забуду!), второго января я прихожу на работу, и мне говорят, – так с дрожью в голосе: «…. А вы знаете: часы стоят!». Я говорю: «Ну, стоят – стоят. Не трогаем». Ну, стоят – стоят, Бог с ними.
Опять устанавливаю на дату отъезда семьи Ульяновых из Симбирска двадцать седьмое июня на двадцать один вечер, ну, история повторяется: после того, как мы отметили память Ильи Николаевича – они снова пошли. Сейчас… это вот два года было как-то вот особенно ярко, что ли… А в этот раз они тоже они останавливались, потом вновь пошли.
<…> Но вот в этом году [вероятно, в 2010], после того как они вновь пошли, в этом году они встали, кстати, в апреле, у них апрельская была остановка, вы видите: они соответствуют, что называется, плюс-минус десять минут [т.е. идут достаточно точно]. Вот такова история с нашими часами.

В завершение беседы рассказчица отвлеклась от «часовой темы» и упомянула еще об одном любопытном случае, который в какой-то степени “подтверждает” странность этого места:

– Да, вот у меня тоже один раз такое было. <…>
Вот там, где у нас телефон, вот вон в той комнате, ну как бы она такая, не знаю, там документы у нас лежат… И я сидела однажды и заполняла дневник там санитарного дня. Ну, это было давно, это было, наверно, уже лет десять назад, да. И вот четко услышала шаги нашей смотрительницы. Почему я говорю, потому что она прихрамывала. Так она ступала всегда твердо, но вот эта вот хромота, она всё равно чувствовалась [была слышна]. И мне показалось, что она поднимается ко мне. Но я продолжаю писать.
Прошло время, они были, эти шаги, а она не появляется. Туда я кричу (ну, мало ли чё: женщина пожилая, хотя я ни падения, ничё я не слышала), кричу: «N… N…!» [имя смотрительницы]. Народу нет: это был вечер, декабрьского дня, народу не было. Тишина. Ну, ладно. Я как раз тут закончила писать, выхожу из(-за) стола и слышу, четко слышу, как от меня шаги уходят в сторону. А вот там у нас загиб, думаю: ну, может, она остановилась, там у нас есть выставочный зал, в выставочном зале, может, чё-то – там пыль стирала, (или) там что. Поднимаюсь туда, где телевизор у нас: «У нас кто-нибудь был в музее?». Уборщица говорит: «Нет». Я говорю: «Все сидели на своих местах?» – «Да!». Я говорю: «Ну, тогда это барабашка!».

Обещаю – по мере возможности – собрать сведения и о других местах Ульяновска, за которыми закрепилась «нехорошая» слава. Если кто-то может дополнить перечень подобных мест или рассказать дополнительные подробности – призываю не стесняться:)