1

– Накануне той истории с чужими миллионами (а произошла она незадолго до уменьшения ноликов на купюрах) у меня сильно чесалась левая ладонь, прямо никакого спасения… Старинная примета никогда не обманывала, коли зачесалась, значит – деньги считать и расходовать, –  начал рассказывать Евсей Кузьмич Нетёсов, пожилой, щупленький и востроглазый мужичок. На его крутолобой голове – белая матерчатая фуражечка с мягким козырьком, какую российские пенсионеры носят в любую погоду. По внешнему виду видно, он любит порядок: всегда подтянут и аккуратен, одежда на нём чистая, добротная и отутюженная.

Соседи по подъезду, с кем в одно время переезжали в новый дом, не слышали от него жалоб на какие-то хвори и не видели, чтоб он глотал сердечные таблетки, хотя долголетняя работа в заводских цехах оставила на лице следы хронической усталости и изнурённости. В глазах близких, знакомых и соседей он числился серьёзным, порядочным и надёжным человеком.

– Не буду вдаваться в подробности суеверных примет, наверное, в них что-то и есть… Но сбылось же! –  выкрикнул он, испытывающим взглядом окинув слушателей. – Половине своей похвастался: не начислили ли на заводе премию или дивиденды?.. Больно левая ладонь иззудилась, готов изодрать кожу до крови. Она глянула из-под очков и вздохнула, но своё дело не отставила (вязала шерстяную кофточку внучке). В жениных карих глазах прочитал: от денег не откажется, давно обещала импортный пылесос старшей дочери. Ох, мало ли надо обновок?.. Соседи каждый год что-то новое покупают, недавно поменяли стулья и дорожки…

К тому случаю и курица живая приснилась. Утром сказал хозяйке, должно быть, такой сон к прибыли?.. Она у меня сметливая, спокойно напророчила: сон к небольшим деньгам, пенсию вовремя принесут или чужие ассигнации подержишь в руках. Курица-то от себя швы-ряет. Если бы она снесла яичко золотое, как в сказке…

По утрам хожу за молоком и за хлебом (утром не купишь, после набегаешься…), а потом у подъезда на крылечке под бетонным козырьком покуриваю и поглядываю на мир Божий… Иногда почтальонку дожидаюсь, вдруг доставит письмецо от дочери, что служит в посольстве одной южно-американской стране. Газеты не выписываю, от мелкого шрифта глаза слезятся… да от тамошних новостей расстройство одно, а на старости лет переживать и горевать по пустякам вредно. Подольше пожить охота. Лучше радио послушать да людей.

О приснившейся курице вскоре позабыл, память дырявая… в голову лезли иные мысли. Вспомнился утренний поход до ближайшего рынка, ягодков захотелось. Спросил у торгующей старушки: “Бабушка, почём?” –  Сам показываю на красную смородину в корзиночке с про-волочными ручками. Старушка привстала с низенького стульчика и ответила: “Бабушка-то нипочём. А вот ягодки…” Её соседи, пожилые мужики, тоже торгующие смородиной в ведёрках, посмеялись надо мной, вроде бери у бабушки за так… В общем, красную не взял, дорого попросили. На нашу пенсию лишь в городской бане помыться и каши манной поесть, о пиве с сушёной рыбой молчу… Хотя по радио доктора советуют “нажимать” на ягодки, овощи и фрукты…

Безусловно, бабушка правильно обиделась на мой нелепый вопрос, будто не к ягодкам приценился, а к самой… Женщины весьма ранимы и впечатлительны – хоть в молодости, хоть в старости, когда невпопад намекнёшь о возрасте. Моя жена с работы частенько возвращалась со слезами. Видишь ли, в трамвае ей вежливо уступали место: “Садитесь, бабуля, пожалуйста…” После похожего обращения то самое сиденье казалось колючим либо горячим… готова была из вагона выпрыг-нуть… Дома жаловалась: “Какая из меня  бабуля, если на днях минуло пятьдесят годов?! Не восемьдесят же… Слепые, что ли?” Женины слёзы, обиды и недоумения по поводу ранних морщин на лице я принимал на свой счёт, ведь в увядании подруги повинен тоже, несмотря на нашу тихую жизнь, не сумел сохранить её в полном здравии и свежести.

Обычно я покуриваю дешёвенькие сигареты “Прима” в холодочке под козырьком крыльца, а со стороны подъездов наш дом до полудня даёт такую густую тень, что лужи от ливня не просыхают неделями. Однажды к подъезду тихонько подкатила белая “Газель”. Хозяин машины, кажется, с третьего этажа?.. Полный и крупный мужчина лет сорока, две дочки-подростки у него, такие же полненькие и беленькие. Мать у них худая, высокая и важная… От неё веет осенним холодком. Вечерами она прогуливает немецкую овчарку, со мною здоровается еле слышно, словно неохотно, а поговорить, пусть о пустяках, о чём больше всего судачат бабы, с нею не доводилось. А муж у неё весьма компанейский, подвижный и суетливый, прямо живее ртутного шарика… Без шуточки-прибауточки мимо не пройдёт: “Что, дед, загораем,?” Иногда постоит за компанию, докурит свою дорогую сигарету, кою прикурил в машине. Спросит о моём здоровье. Но беседует он со мной редко, вечно спешит-торопится, будто забота плёткой подгоняет. Кажется, забежит в квартиру на минуточку, отдаст гостинец в коробке, поцелует дочерей и жену, и обратно бегом. На прощание пожелает мне доброго здравия, даже помашет тяжеленной ладонью. Обычно он  уезжал на два-три дня, лишь однажды пропадал неделю. Невольно думалось о его приличном заработке, не случайно всегда настрополен к беготне, словно боится потерять прибыльное место на стороне, вроде поблизости денег мало; семью добротно и нарядно одевает, сытно и сладко кормит, не зря его жёнка на “жигулёнке” ездит за продуктами на большой рынок.

Тот раз он близко-близко подошёл ко мне и полушёпотом (заговорщицки так) спросил: “Отец, кажется, проживаешь на седьмом этаже?” –  “Да, отгадал! Но пока не на седьмом небе”, –  шуткой ответил ему. Шутку он принял с улыбкой, но всё равно странно оглядывался. Я ещё подумал: мужика Бог не обидел силушкой, а чего-то боится? Может, что случилось? Работа не простая, товары возит туда-сюда… На дорогах шалят жулики-перехватчики, каждому дай в лапу… “В одном подъезде обитаем, считай – соседи… “– вернулся он к вопросу, вынув из кармана чёрных джинсовых брюк две пачки денег. Из одной отсчитал сотенными на семь миллионов (хоть и быстро считал, но я сумел уследить за мельканием денежных бумажек в его ловких пальцах). Мне в юности и молодости приходилось баловаться картёжной игрой, потому ничего не стоило уловить редкое умение  шофёра пересчитывать денежные бумажки. Признаться, меня и ныне не оставишь в “дураках”, если снова придётся всерьёз поиграть в картишки… В общем, семь миллионов мужик положил в открытый нагрудный карман рубашки, а три миллиона, тоже ловко пересчитанные, всунул в кармашек под широким поясным ремнём джинсов. Подавая мне другую целую пачку с деньгами, сказал: “Вижу, отец, ты надёжный человек. Возьми, пожалуйста, на кратковременное хранение десять миллионов. Знаешь, жена моя… –  он примолк на секунду, словно стыдился заглазно говорить о жене, – прямо настоящий прокурор или сыщик. Однажды в машине, случайно, наткнулась на мою солидную заначку, с той поры, чувствую, не доверяет… Сейчас отдам ей семь миллионов, а три – на дорожные расходы, ведь в пути всякое бывает… Месяц назад мотор забарахлил, в Нижнем раскошелился на новый, ребята быстренько заменили. В пути с деньгами откупишься и от чёрта. Поверь мне, не понаслышке сужу. Жене об этом не расскажешь, не поймёт и не поверит… Отец, выручи, подержи деньги у себя. В долгу не останусь. Через полчаса выскочу, возможно, заберу у тебя пачку. Не волнуйся, в просьбе нет никакого подвоха”.

Видимо, чёрт попутал и подтолкнул меня на странную благодетель. Будто не пачку денег в руках держал, а раскалённые уголья… Ждал хозяина минут сорок. А вышел он с женой. Понятное дело, деньги при ней не отдашь. Тут же мне пришло: вот почему левая ладонь  чесалась!

С чужими миллионами оказался в дурацком положении, не знал – что делать, не ждать же хозяина у двери подъезда, ведь не швейцар, не лакей и не привратник… Вот, оказывается, к чему курица приснилась! Чёрт бы её побрал, сроду не любил и не люблю курятину. Правильно моя Маргарита говорила: либо свои деньги прибудут, но маленькие, либо до чужих коснусь… Прямо пророчица! Не только коснулся до чужих, но обжёгся…

Он хоть бы подал потайный сигнал, на худой конец, остановился прикурить да шепнул, так и так, мол, обстановка изменилась, подожди малость… Когда они отъезжали, его жена из кабины посмотрела на меня строго-суровым взглядом, словно догадывалась о моём посредничестве… Если бы она не выказывала своей гордыни, близкой к неприязни, то посчитал бы, что ей известна тайна мужа. Она задержала на мне свой пронзительно-волевой взгляд, будто не одобряла моё стояние на крыльце и праздные поглядывания по сторонам.

И прежде частенько встречался с её угрюмым взглядом, каким-то не женским, особенно после возвращения с прогулки с собакой, но я так и не разглядел – какого цвета её глаза. Вечно погружена в себя, будто угнетали и тревожили семейные неурядицы (у кого их нет?) или волновала посредственная учёба дочерей; возможно, была больна, хотя по здоровому румянцу на щеках не скажешь о какой-то скрытой хронической хвори. Может быть, она сухотилась о муже, уезжавшим на несколько дней за добычей на стороне достойного заработка? Мало ли пропало мужиков с машинами?

 

 

2

 

…Признаться, с завода никогда ничего не тащил – ни гайки, ни болтики… Приходилось работать и на складах, где от всякого добра разбегались глаза, особенно приманивали тряпочные вязаные перчатки, в коих удобно собирать картофель на усадах, мог бы перчатками обеспечить деревенских земляков, но не соблазнился. Да что там… металлические стружки, натерянные по цеху, подбирал и бросал в ящик для металлолома. Моё радение люди называли обычным чудачеством, советовали показаться психиатру…

Думаете, хвастаюсь? Ничего подобного, истинную правду говорю. Очень похожая ситуация (это словечко почему-то любят повторять неудавшиеся политики) была со мною в начале трудовой деятельности. Нашу бригаду часто посылали в командировки, в уральских городах ремонтировали доменные печи. Работа тяжёлая, грязная, пыльная, опасная… и авральная. На средний ремонт домны отпускалось пятнадцать суток (если удавалось избежать травм, что было редко, то при досрочном завершении ремонта начисляли премии). Разумеется, ремонт заканчивали (всегда) на два-три дня раньше срока, но премиальные получали редкий раз.

В бригаде собрались аховые ребята, конечно, кроме меня, недавно закончившего ремесленное училище. Пётр Кондрух, бригадир, прежде – весьма известный монтажник и бензорезчик, сколотил бригаду, как нарочно, из бывших заключённых. Некоторые, “отмотавшие” срок за бытовое хулиганство и за мелкое воровство, стремились выделиться: напускали  на себя туман, кичились лагерным прошлым и храбрились. Иные имели по две-три судимости. Влился в бригаду и пожилой новичок, бывалый “двадцатипятитысячник”, как именовал его бригадир за раскрутку полной катушки двадцатипятилетней тюремной отсидки.

На работе и словом некогда перекинуться, скорей да скорей… После смены, в редкие свободные часы, играли в карты, проигравшие покупали водку либо пиво. Один хахаль – красавчик похаживал к любовнице. Я, как правило, уходил в город. Помню, в Нижнем Тагиле обошёл все памятные исторические места, а в краеведческом музее был несколько раз… Музейные работницы стали привыкать ко мне.

Жалко и обидно было, что сотоварищи по работе легко поддавались одной хвори: командировочные деньжата прогуливали за два-три дня, на чай с чёрным хлебом не оставалось. В связи с общей бедой, конеч-но, и мои деньжата испарялись, помаленьку делился. Бывали случаи, бригадир в бухгалтерии выписывал деньги в долг. И, чтобы избавиться от порочной слабости, мужички решили отдавать командировочные деньги мне на хранение. Видимо, их устраивало моё постоянное отсутствие, мол, парень в часы досуга на глаза не попадается, значит – деньги будут целы… Я не стал отпираться, ведь вся бригада просила (бригадир и раньше вскользь намекал об артельной складчине), а самому была видна беспомощность полуголодного человека, такому и ночную смену переждать нелегко, не дай Бог вздремнёт… доменный газ не имеет ни запаха, ни цвета… подкрадётся к сонному и навечно усыпит.

Деньги, доверенные мне, контролировал жёстко. Иные просили на пиво, на воду газированную, но я выдавал только на сигареты. Каждый вечер делал подсчёт и прикидку на оставшиеся дни, поэтому знал лучше других, как доживать на чужой стороне со скудным капиталом. Неудобство нашего существования заключалось ещё и в том, что командированных бросали на штурм каких-то провалов в графике ремонта, который мы уплотняли с честью, больше работали в ночные смены, когда на домне было меньше люду и начальства. У местных бригад активность была значительно слабее, так как они подспудно надеялись на приезжих. Нечто похожее происходило и на ремонте домны нашего комбината.

В заводских столовых – в любое время суток – питание было разнообразное и калорийное! Нравились нам вторые блюда, сейчас и не припомню точно, как назывались, но попробую: я любил отбивной шницель и бифштекс, хотя шницеля были разные; далее – фрикадельки, антрекоты, беф-строганов и гуляш, зразы, котлеты мясные и какие-то другие… Правда, после хрущёвской “оттепели” мясных блюд в заводских столовых поубавилось, ромштекс и заливное мясо стали забывать…

Ближе к обеду бригада отпускала меня в столовую. Бригадир в до-гонку наказывал взять ему  зразы, кои он шутливо называл “заразой”, но большинство рассчитывали на мой вкус. К обычным трём блюдам подставлял стаканы со сметаной, наполненные всклень, не не забывал и пирожки с разной начинкой, но все мы любили с повидлом.

Обеды расставлял на двух столах, сдвинутых друг к дружке, и ждал своих. Ох, чумазые мужички с горящими глазами спешили к обеденному столу, но садились тихо, аккуратно и чинно, до конца трапезы от них ни слова не услышишь.

Новенький, как позже узнал, Александр Иванович Сушилин, но все называли его, в том числе и я, Саней, хотя по возрасту многие годились ему в сыновья, вдруг за два дня до конца командировки взбунто-вался. Хотя почему  – “вдруг”? Глухое ворчание мужиков началось вскоре же после перекочёвки их деньжат в мой карман, не для того, мол, сбежали от домашней опёки…

Можно сказать, артельная касса висела на волоске: попробуй, отдай последние гроши, моментально промотают… потом будут просить -умолять, чтоб выручил на пирожок с капустой. Боялся, не на что будет возвращаться домой, а такое случалось не раз.

Но я не опережал события, терпеливо сдерживал ропот. Видя, что я не расслабляюсь, бригадир не вмешивался, косвенно поддерживал меня.

В бригаде, как я говорил, хахаль – красавчик в каждом городе, где мы временно обитали, быстро знакомился с женщинами, чаще всего с продавщицами, после удобно устраивался… В Нижнем Тагиле он жил у вдовушки, обещал познакомить меня с её дочерью – подростком, но… позже признался (возможно, хвастался), влюбился и в дочку вдовицы… Вот. В конце командировки он первым подал голос: “Евсей, дорогой да любезный, к чему нам артельные замашки? Всё равно в одной бригаде дольше трёх недель не уживаемся, нынче здесь, завтра там … Давай – ка прикроем невольную сберкассу”. – “Не артельщину прикрывать, а коммунию!” – подхватил “двадцатипятитысячник”. “Да подожди, Сушилин, – оборвал его хахаль-красавчик. – Евсей, человек деревенский, с общинными корнями, кои Столыпин не успел расшатать…” “И правильно сделали, что помешали! Нечего было ворошить муравейник… Крестьяне сами бы разобрались”, – уверенно и броско сказал я. “Ты, малый, в дебри нас не тащи, знаем ваши пролетарские замашки – всех стран соединяйтесь”, – горячо выпалил Саня Сушилин. Он прохаживался от стола до двери и обратно.

Я прошёл к своей кровати, что стояла у окна. Бригадные деньги лежали под подушкой. Отдать бы рублишки несчастные, подумал, пусть транжирят… И в этот момент мимо моего уха пролетел кухон-ный нож, брошенный Саней Сушилиным. Нож глухо ударился об оконный косяк и вонзился весьма глубоко, чуть ли не на вершок.

Пётр Кондрух подскочил к “двадцатипятитысячнику” с хриплым окриком (к концу ремонта домны он надсадил голос): “Удаль показывай на домне! Накачался на мою шею…”

– Спасибочки, товарищ начальник, удружил. Две недели чалил, чалил… за весь лагерный срок так не вкалывал, а тут, видишь ли, не понравился. На тагильской домне и показал остатки своей прежней удали! – с обидой высказал Саня Сушилин, затравленно-недоверчивыми глазами глядя то на напиравшего на него бригадира, то на меня. – Хочешь знать, не напрашивался, когда ты спешно сколачивал бригаду”, – закончил смирнее и тише.

“Тебя не пустили бы в командировку, – открылся бригадир, остыв от запальчивого наскока. – Начальство согласовало с милицией, а те разрешили с условием, чтоб мы взяли на поруки. Ведь тебе каждый день отмечаться в органах?” –”Ладно, мужики, напрасно заминаете полёт ножа. Он так сильно вонзился в косяк, что побелка осыпалась, значит – ты, Саня, человек бывалый, умышленно бросил, – придя в себя, сказал я, кивнув на нож. – Сами кашу заварили, сами и доскрёбывайте, – робко досказал. От всей суммы отсчитал свою долю, остальные положил на стол. Не выдержал мёртвой тишины в комнате, выбежал на улицу, где дал волю своим слезам. И ночевал я тогда на заводе в вагончике. Кое-как доработали две последние смены и молча уехали домой.

Позже от бригадира узнал краткую биографию Саши Сушилина: в Великую Отечественную воевал фронтовым разведчиком, при необходимости – немецких часовых снимал ножом, бросая издалека… Был в плену, бежал… После трёхмесячной проверки в наших органах по-пал в сапёрную часть. На одной из переправ надерзил генералу, вскоре был арестован и приговорён к расстрелу, но высшую меру заменили лагерями, в коих он пробыл около тридцати лет.

Сушилин не прижился в нашей бригаде, уехал в родную деревню, где его никто не ждал, родственники разъехались… Но пожилые земляки помнили его. И на малой родине не повезло ему – попал под копыта племенного быка, после полугодичного лечения без костылей не передвигался.

 

 

3

 

Ну, братцы, гляжу, заскучали? Извольте простить, что отвлёкся от миллионов. Тогда с ними простоял в ожидании хозяина ещё часик, надеялся – вот-вот подъедет (к сожалению, не знал ни имени, ни фамилии его). Успокаивал себя тем, что если он спрашивал о моём этаже, то легко найдёт мою квартиру. Или увидит во дворе, где прогуливаюсь утром и вечером.

В соседнем магазине полюбовался мебелью, открывал дверцу импортного холодильника, будто приценивался, хотя – чем чёрт не шутит, взять бы, да и купить на эти самые миллионы… Грузчики быстренько доставили бы, проживаю поблизости. Чуть погодя, стало смешно: неужели подкралось желание не отстать от других? Конечно, денежки смутили, даже чужие. В общем, дурной задумкой подточил доверие молодого и ухватистого мужика, пусть малознакомого, но рядом живущего. И я поскорее вышел из магазина. Следом за мной вышедший пожилой татарин возмущался дороговизной, вроде – вещи не для нашей бражки, когда дверной блок стоит более пяти миллионов рублей. Железных лопат всяких полно – и совковых, и штыковых, даже сапёрные из титана есть, но все они стоимостью в двадцать пять тысяч рубчиков. В военное лихолетье, и после, помнится, огород нечем было вспахать, а отец, сельский кузнец, ковал лопаты из бро-совых железок за три куриных яйца… А что со  вдовы возьмёшь?

Дома моя жена Маргарита, не расставаясь с вязаньем, сделала мне выговор за долгое гуляние. Я промолчал. На то они и жёны, чтоб ворчать…

Пока жена готовила ужин, я с помощью пятикратной лупы пересчи-тал жёсткие уголочки купюр. Деньги в пачке новые, будто слились, но пересчёту поддались. Только не мог придумать, куда деть пачку. В какую-нибудь книгу, коих у меня не менее трёх тысяч? Вовремя вспомнил о привычке внука перебирать книги в шкафу и на полках, раз в неделю приходит и читает с утра до вечера. В шифоньере натк-нулся на коробку из-под обуви с почётными грамотами – дипломами, коих у нас с женой – сотни … Награждали за добросовестный труд, за изобретения… Между ними всунул пачку с деньгами. Минуту спустя (не зря жена называет меня тугодумом) и этот тайник не удовлетво-рил, пришлось положить миллионы в старенький потёртый бумажник. Деньги лучше держать при себе, чтоб при случае вернуть хозяину. Да, чуть не забыл уточнить: пачка с деньгами была вдвое – втрое толще пачки банковского фасона. И по этой причине её было непросто носить в кармане, а прятать тем более.

Утром жена надумала стирать бельё, придирчиво поглядывала на мои обиходные брюки. Сказала, чтоб надел новые, со стрелочками. Чего греха таить, даже и тогда, когда приходил навеселе (с товарища-ми “обмывали” премию), жена не заглядывала в мои карманы, надея-лась на мою аккуратность – при любых обстоятельствах не потеряю получку или аванс.

Правда, однажды в кармашке рубашки застирала чёрную матерчатую ленточку с молитвой “Живые помощи”. После того случая жена стала предупреждать меня, чтоб перед стиркой из карманов всё вытаскивал.

Иные мужички, придя утром на работу, со скорбным видом сообщали о пропаже получки или аванса… недоверчиво – подозрительно поглядывали на тех, с коими накануне выпили пивка. Два – три дня спустя “пострадавшие” выглядели веселей, словно недавно не испы-тывали взаимных подозрений. Оказывается, дома хозяйки успокаивали мужей, дескать, вовремя вывернули, у пьяненьких, карманы, спасли кровные, заработанные  в поте лица… Похожие недоразумения, возможно, происходят и поныне, но всегда жалел таких простачков, сочувствую и теперь.

Помнится один неприглядный случай, когда ребята на работе всунули в карман моего пиджачка игральные карты с непристойными картинками на них. Не сразу обнаружил колоду скользких карт, а, раскидав веером на столе, примерно подсчитал: носил их полтора месяца. Ребята – озорники, коих учил ремеслу, просчитались: не поссорили они меня с женой.

Картишки – одно, а деньги… Всем известно – они смутят любого человека, особенно в нынешнюю пору, когда насильно приручают – и малого, и среднего, и пожилого, и старого – деньгам молиться… Ладно бы принуждали клонить голову перед рублём, а то ведь перед забугорным знаком… Ночи не спал, вскакивал и прощупывал карманы с бумажником, вроде привыкал к воровским мыслям, коих опасался не менее, чем пропаже чужих миллионов. Утром, прежде чем выйти на улицу, открывал бумажник и вскользь осматривал пачку с деньгами. Стыдно было таиться перед женой. Успокаивало то, что скоро, мол, освобожусь от странной обузы, особенно после догадок о нечистой добычи этих самых денежек. Вдруг миллионы украдены либо?.. С виду мужик весьма добродушный и простоватый, а потому общительный и контактный… Но, как говорится: чужая душа – потёмки … Грех охаивать малознакомого человека, доверившего тебе на хранение миллионы, но с деньгами иначе и не подумаешь, коли день и ночь не дают покоя. Если бы и просто нашёл миллионы, то найденные вовсе заставили бы думать и переживать о несчастном человеке, потерявшем большую сумму. Предполагаемую находку не осмелился бы и в милицию сдать, где наверняка приняли бы деньги, а про себя посмеялись и назвали бы меня балдой. Среди стражей порядка всяких чудаков хватает, по одному примеру сужу: в автомобильной аварии погиб двоюродный брат моей жены. Прибыв-ший первым к месту аварии милиционер, воспользовавшись утренним туманом, обшарил у трупа карманы, после с его пальца снял пяти-граммовое золотое обручальное кольцо.

 

 

4

 

…Несколько дней спустя стал замечать некое равнодушие к чужим миллионам, реже заглядывал в бумажник, вроде был уверен, что скоро они станут моими. Пусть и значительная сумма, но и на неё много – то не купишь, разве – импортный телевизор и холодильник?.. Было бы денег, скажем, в сто раз больше, то у нас с женой не хватило бы фантазии распорядиться ими. Не хотелось бы лицемерить, но крупная сумма была бы хуже головной боли, ведь привыкли к скромным расходам, а переделывать и переучивать пожилых и стареньких, пожалуй, поздно и опасно, внутри нас наверняка сломалось бы что-нибудь. Но наши дочери не растерялись бы от навалившихся миллио-нов, нашли бы деньгам применение, не зря трастят о “дырах” в семейном бюджете.

Жена старалась и старается экономно расходовать пенсионные деньги, даже на чёрный день некую сумму положила на хранение в сбербанк, о коих, что странно, никогда не вспоминаем, словно излишек не существует. Сумма маленькая, потому и не вспоминаем! Однажды жена с горькой грустью в глазах обронила: кого из нас первым Бог приберёт, то на похороны и на помин хватит сбережений, а коли друг за дружкой помрём… тогда дети и внуки похлопочут.

Хотя говорят, что богатому чёрт деньги куёт, но бывает и не впрок. У моего земляка Кузьмы Короткова, продавца сельского магазина, в советские времена на сберкнижке хранилось более миллиона рублей. Сумма колоссальная, если учесть, что буханка хлеба стоила шестнадцать копеек, коробок спичек – одна копейка, а килограмм соли, если память не изменяет, семь копеек. Да что душу терзать: до Москвы поездом добирался за одиннадцать рублей! На его сбережения можно было заново отстроить сельский посёлочек. А начинал земляк торгов-лю с купеческой сноровкой, старался завозить товару ходового. На прилавке магазина, что располагался в обычной деревенской избе, кроме кильки, селёдки (кстати, превосходнейшего посола, ныне похо-жую не сыскать), соли, комового сахару, халвы, конфет дешёвеньких, мармеладу, подсолнечного масла, керосина в подсобном подвале: кра-совалась одежда, обувь – кирзовые сапоги, одеколоны и духи, канн-целярские товары, книги… На фоне безденежья (только-только начали регулярно выдавать на трудодни хлеб), драповое зимнее пальто с ка-ракулевым воротником воспринималось людьми с обидчивым недо-умением, вроде не подшучивают ли над крестьянской плюшевой ма-наркой и фуфайкой?.. Это городским привычно  прогуливаться в пальто по тротуару…

В ту пору мы, деревенские ребятишки, наглядевшись на чудачества киногероя  “Тарзана”, тоже лазали по деревьям, но прыгать с ветки на ветку, как обезьяны, не осмеливались.

Барский сад (более тридцати годов прожили наши матери и отцы без царя-батюшки, но оставшиеся следы после прежней жизни не стёрлись в памяти, названия передались и нам, голопятым) прикры-вали от степных ветров три аллеи из вековых лип. На нижнем сучке одной липы мы из верёвки устроили качели, но раскачиваться побоялись, концы оказались короткими, до земли далеко. Вскоре в “Тарзана” игра наскучила, я позвал ребят в магазин (у меня водились монетки), может, выгорит по прянику… но магазин был закрыт, хотя раньше на обед не закрывался.

У двери кладовой один угол был высоко поднят от пола, из щели  выглядывали новые ремённые вожжи. Я потянул их на себя и шёпотом сказал дружкам: “Эх,  жёлтые… вот  бы на качели…” Но вожжи не подались, так как в кладовой ими была связана сбруя. В этот момент через плетень бывшего барского сада перемахнул посыльный (курьер) Шурка Фокин, подросток. ”Что тут делаете? Вожжи, что ли, трогали? Марш отсюдова! – прикрикнул он. И вдогонку постращал: –Вот скажу кому надо…” И сказал! В общем, в тот день пришлось прятаться… Вечером дружка Кольку отпорол отец. А меня бить-колотить некому, отец погиб на фронте, а мать и голос-то не повышала на меня: во-первых – не за что, слушался маму и старшую сестру; во-вторых, как рассуждала мудрая мама – добрым словом и убеждением подействуешь на провинившегося человека в тысячу раз сильнее любого наказания.

Верховские ребята, что были чуть постарше меня, коими верхово-дил сынок председателя колхоза, подошли к нашему дому. Я стоял за воротами, не догадываясь, что босые ноги мои, по щиколотку, видны с улицы. Моя сестра Рая сказала: братишки нет дома. Ребята не повери-ли и застучали по воротам. Я выскочил из худого двора на усад и нырнул в высокую картофельную ботву, уползая по дну глубокой борозды к середине усада (накануне сохой опахивали картофель, мама водила лошадь). Ребята, пробежавшие мимо меня, громко проговорили: “Чай, в лесу скрылся?..”  “Наверное. Тогда нам не поймать воришку”.

Страху натерпелся, услышав, что назвали  воришкой. Вспомню, и ныне холодок по спине.

Вечером рассказал маме и сестре о вожжах. В маминых глазах сгустилось выражение досады и обиды. Перед сном сказала: “Сынок, плохо-то как, что не поверил своим глазам. Вожжи-то под замком, а ты к ним рукой… Так можешь выказать недоверие и нам вот… – Она показала на себя и на сестру Раю. – А после и мы посомневаемся в тебе. Не дай Бог”.

Утром встал рано. Детским умом понимал, что вчерашняя катавасия так просто не закончится, обязательно нагрянет какое-то новое пресс-ледование либо столкновение… Я ждал продавца Кузьму Короткова. Раз в неделю он ездил в соседнее село за сельповскими товарами; дорога проходила около нашего дома. И точно: с погребицы увидел приближающуюся подводу продавца. Он вышагивал рядом с ло-шадью, будто под уздцы вёл. Наверное, волновался. Ребятишки, что вчера искали бедовых, облепили телегу. Чтоб не выдать своего наме-рения, они проехали чуть дальше нашего дома. Вот тогда-то, точно по команде, ребятишки соскочили и гурьбой ринулись к погребице. А я и не думал отступать, так как мама была дома, а рядом с нею ничего и никого не боялся. Продавец прочитал мне нотацию с разгневанно-грозным видом на лице, а, увидев вышед-шую и взволнованную маму, прижал широченные ладони к моим ушам и оторвал меня от земли. “Ну, Москву видишь?” – с издёвкой спросил Кузьма Коротков. Ребята засмеялись.

“Бог не обидел, до потолка вымахал. На пальцах научился денежки считать, а…” – недоговорив, мама отмахнулась. Продавец сразу отпустил меня. Я потрогал горевшие уши (когда он зажимал уши, в них что-то хрустнуло. Не потому ли  позже потерял часть слуха?). Кузьма Коротков сбивчиво пробормотал: “Мальца полезно поучить мужской рукой, на чужие вещи зарится…” Удержав себя от окрика, мама спо-койно напомнила продавцу: “Не проштрафился ли, на стороне-то ищешь виноватых? От людей схоронишь грех, а Бог всё равно увидит…” – “Ладно, тётя Аниса…” – напуганно пробубнил Кузьма. “Было бы ладно, если глупости не творил! Детей собрал… невинных столкнул лбами. Смущаешь малолеток, – повысила голос мама. – На днях думали поехать за глиной, запрягли корову, но спохватились – верё-вочные-то вожжи истреплены щенками, лохмотья остались. Хотела прийти в лавочку и купить новые. Вот сынок и поторопился прицениться к вожжам. А ты сразу поднял шум – гам… вроде не своим умом живёшь. Нет, обойдёмся без жёлтых ремённых вожжей, на горбу натаскаем, не первый раз…” – рассудила. “Эх, тётя Аниса, это твоё материнское сердце говорит. Нажалеешься на свою шею, упустишь мальца… Что хорошее, что плохое – всё с малого начинается”, –постращал Кузьма, смягчив свой строптиво-гневный взгляд. “Ну, поучи меня… Не понял, что ли, о чём сказала? – властно промолвила мама. – Моему сынку расти да расти, а ты, гляжу, давно поднялся и пушистеньким стал. Сроду в твоей лавочке соль и  сахарный песок мокры, будто крыша над прилавком худа, дождём заливает и гирьки…”

Кузьма Коротков зло и растерянно запоглядывал по сторонам (к нашему двору потянулись соседки с вопросом в глазах: что случилось?), никто не намекал ему об ошибках, потому был раздосадован её прямотой, и молча рванул размашистыми шагами к телеге, где его ждали понурые ребятишки.

Слухи о нашем столкновении не растеклись по селу, значит – Кузь-ма наказал курьеру и ребятишкам молчать, не выносить сор из избы. И поделом!

В детстве мы все были одинаковыми, повзрослев, стали отличаться друг от друга. А когда разлетелись по свету, то жизнь вовсе переменила нас, мало того – со своими душами разбрелись туда-сюда, даже родные братья и сёстры не заладили между собой… Но, видимо,  как исключение, мы с сестрой живём дружно.

Те ребята, что ретиво искали меня в картофельной ботве, не все дожили до пенсии, иные ещё в молодости натворили немало дел, из лагерей не выползали, но большинство из них погубила водка и вино. А я, слава Богу, держусь!

И Кузьма Коротков иногда уходил в долгие загулы. Он как-то быстро постарел, наверное, помогли хвори… Но жил весьма зажиточно: построил добротный шатровый дом из семи комнат да с флигелем для приезжих гостей (не скажу, что был хлебосольным, но районные и областные начальники частенько останавливались у него), к дому, с двух боков, примыкали крытые дворы с двумя крашеными воротами. Советский миллион, накопленный на копейках бедных земляков, в одно хмуро-ненастное утро растаял, как вешний снег под солнечными лучами.

Финансовый обвал в начале девяностых Кузьма Коротков не пережил, сердце не выдержало.

Бывая в родном крае, не раз собирался зайти к Короткову, возможно, беседой всколыхнули бы далёкое прошлое… выявился тот случай с вожжами… Но не было уверенности, что он помнил меня и тот случай, когда поднимал меня за уши за пустяки… потому встреча не сос-тоялась. По-моему, при миллионах-то и недосуг думать о прошлом.

…Наша изба была третьей от конца улицы. Налоговый агент, возвращаясь из соседнего села (по-старинному-то сказать – из волостного), к нам заходил в первую очередь. И с порога напоминал: “Анисья Петровна, недоимками обвешана, как фронтовик медалями”. Маме не нравилось, что он каждый раз повторял сравнение. Ответила: “Фронтовику и скажи. Беззащитной вдове и не такое приходится выслу-шивать…”

А на днях мама обнаружила, что у нас пропали квитанции и платёжные извещения (все номера я занёс в тетрадь), хранившиеся на иконостасе. Мама переживала, ведь прятать казённые бумаги за иконами грех, а кроме квитанций – там лежали наши метрики, похоронка на отца и его единственное письмо с фронта.

Мама с робостью повторяла: кому бумажки понадобились? И мы с сестрёнкой подумывали, что их выкрали. Наши документы не взяли, но, кажется, просматривали… Без разрешения матери мы не смели подходить к красному углу, а чтоб рукой шарить за иконами… упаси Бог…

Однажды мама попросила агента подождать выплату недоимки, мол, корова отелится, и пойдут: молоко, сметана, творог, масло… Агент упрямился, вроде – где хочешь, там и ищи… из избы не выйдет, подождёт… Он рассчитывал довести мамино терпение до слёз, мол, расчувствуется, отчаянно отмахнётся и … достанет заветный платочек с завёрнутыми деньгами… Напрасно старался. Мама в ту тяжёлую пору не плакала, спасалась молитвами. И позже, даже в последние годы жизни, а прожила мама девяносто годов, не видел на её глазах слёз.

Вот. Агент сидел на приступке и нудно канючил. По-моему, он был выпивши?.. А пьяненькие или чуть возбуждённые винцом весьма упрямые и самонадеянные… У меня в руках очутился деревянный наган (Отечественная война закончилась пять годов назад, а мы не расставались с самодельным оружием, играли в войну…). Не  целясь (дело привычное), я отпустил тугую резинку… три горошины – одна за другой – попали агенту в узкий лоб. Он взмахнул руками, портфель выпал и шлёпнулся на пол, хромированный замок открылся и содержимое высыпалось – деньги, собранные у вдов, новые квитанционные книжечки, “химические” карандаши, копировочная бумага и заполненные квитанции, свёрнутые в трубочки, перевязанные белой шерс-тяной ниткой из клубка нашей пряжи.

Я испугался и заполз под конец лавки, что упирался в красный угол. Сестра моя забежала в чулан и загремела ухватами. Мама засмеялась и сказала: “ Сынок, зачем так?.. И без горошинки понятно, кто Бога не побоялся и самовольно затребовал квитанции и платёжки…”

Деньги, пусть  и малые, точно дрожжи, брошенные в закваску, гла-венствуют в нашей жизни именно в трагические моменты.

 

 

5

 

С чужими миллионами меня можно было посчитать ходячей сберкассой, даже подумывал о процентах, но вкладчик пропал, точно сквозь землю провалился. И его жёнка выводила овчарку в наморд-нике, хотя прежде собака выбегала без ошейника и поводка. Сама-то и с помощью косметики не сумела спрятать тень от усталости на лице, ночи бессонные  сказывались и на походке… какими-то семенящими шажками следовала за собакой. И овчарка, словно почувствовав худое и невесёлое настроение хозяйки, с нудно-тоскливым поскуливанием ловила своими умными глазами её угрюмые и холодные взгляды с надеждой на взаимное понимание и сострадание. После удачной встречи с глазами хозяйки собака ни на шаг не отходила, тёрлась у ног.

Мне  очень хотелось поговорить с нею, вернее – подтолкнуть к долгой беседе, ведь в минуты грусти  и печали женщины весьма склонны к откровению, возможно, промелькнула бы какая-нибудь весточка о муже, но, увы… она проходила мимо лишь с тихим приветствием.

Вроде бы привыкла  к  затяжным разлукам, должна ждать мужа спокойно и хладнокровно, но… видимо,  и вправду её ожидание было искренним. А почему  бы не погоревать о нём, коли приезжает с подарками в коробках, с хорошим заработком? Не каждый мужик умеет крутиться-вертеться в нынешнее смутное время, не каждому и повезёт, не каждому и сопутствует удача… Не зря вижу толпящихся мужиков (молодых и средних лет) с испитыми и опухшими лицами, будто кустом крапивы нахлёстанными, когда рано поутру хожу к деревенским молочницам купить парного молока. Они, собственно, погибающие и физически, давно приметили, что покупаю молочные продукты – сметану, творог, и у пригородного фермера, останавливают меня (иногда за рукав), просят монетки на лосьон “Лимонный” , именуемый пьяницами “лимонкой”. С недавних пор фермер приез-жает с двумя добрыми молодцами, невольными охранниками, навер-няка городские бедолаги допекли-доняли фермера (сельхоз-производителя, как пишут в газетах), может, и с угрозами…

А не точил ли жёнку моего знакомого червь ревности? В живой жизни всякое возможно… Тем более замечал за ним легкомысленные поглядывания на проходивших мимо нас молоденьких женщин и де-виц. В пути ему ничего не стоит подсадить доступную и смазливую попутчицу, липкую к дешёвому хлебу.

Как-то дома застёгивал булавкой карман брюк, в коем лежали миллионы, а жена моя  Маргарита, конечно, не без усмешки, спросила: “Ба, Евсей, зачем булавкой-то? Чай, там не миллионы”. Я, признаться, обомлел, будто ледяной водой окатила. Скорёхонько сообразил, вер-нее – солгал: “На базаре воришки шастают по чужим карманам, чего доброго, вытянут пенсионное удостоверение, опять топай в собес. Один мужичок в очереди жаловался, потерял паспорт и пенсионное. Бегает и хлопочет”. Жена моя (сама непосредственность) поверила. Вот беда накачалась: с чужими деньгами начал потихоньку привыкать ко лжи. Ох, Бог простит мне прегрешения.

В последнее время стал побаиваться своих долгих прогулок по школьному двору; сердечный приступ повалит, “скорая” увезёт в больницу, где наверняка потеряешь контроль  за  бумажником. Человек, доверивший мне деньги, вернётся из дальней поездки и спросит: “Отец, не наскучило ли хранить – носить чужой капиталец?..” Что отвечу? Чем отдавать? Распродать учебники, по коим дети учились в технических вузах? Их у нас довольно много, но… прежние книги потеряли всякий смысл, вес и значение… Новых, перестроеч-ных, нашлёпали! А круче помечтать (куда же деваться), – можно и отказаться от его притязаний, мол, никаких денег не брал на хранение. Но как быть с совестью? Она ведь внутри человека живёт наравне с другими органами, не отсечёшь… Он, значит, доверил большую сум-му, а я слово не сдержал? Последняя  возможная потеря, как понимаю, чему и своих детей учил, самая страшная и непоправимая! Это сколько бы пришлось жить-поживать на белом свете, чтоб вновь нажить и честь и совесть? Нет, оставшихся годов мне явно не хватило бы, стар уж… не зря сорокалетние мужички называют меня отцом либо дедом, особенно в трамвае, когда уступают место.

В одно прекрасное утро я покуривал на крылечке под козырьком. К подъезду подкатила белая “Газель”. И, как всегда, машина чисто по-мытая и блестящая, словно новенькая (в тот раз она и на самом деле смахивала на новую). От радости, что наконец-то дождался хозяина миллионов, я чуть не кинулся встречать его с распростёртыми руками, но вовремя удержал себя от детского восторженного порыва, вспом-нив о конспирации. Долгожданный знакомый первым долгом спросил о моём ветеранском житье-бытье, о здоровье и настроении… Обнял меня, легонько похлопал по спине, приласкал добрыми словами, вроде за месяц я посвежел и помолодел, даже загорел… брюшко опало, лицо осунулось, щёки ввалились…

“Ещё бы не посвежеть, – думал про себя, – с улицы не ухожу с утра до вечера, дежурю на крыльце, чтоб при встрече с толстяком поскорее избавиться от миллионов. А то, что похудел и осунулся, так ночи все бессонные… И думал о хозяине миллионов, как о собственном сыне”.

Отдал ему пачку с миллионами и стряхнул с ладоней воображаемую денежную пыль, даже на шаг отступил от довольного и сияющего толстяка.

Пересчитывая деньги в новой пачке, он сказал: “Отец, спасибо за услугу! Не согласишься ли подержать сумму вдвое покрупнее? Обещаю проценты!”

Моё сердчишко бешено забилось: вот привязался! Замахал руками и ногами, ради Бога, избавь от муки… Обойдусь без процентов; пожилому и изношенному человеку нужен покой. Отказался решительно и бурно! Он поглядел на свой балкон, не услыхали бы близкие… И пожалел, что из меня не получился Гобсек, но за “труды” отблагодарил коробкой сигарет, вдобавок в щель крышки коробки всунул несколько новеньких стотысячных листочков.

На прощание коротко открылся: “Пока жрецы, угоревшие от задумок перестроить нашу жизнь, не контролируют финансовую свистопляску (движение грузов – туда и оттуда – напоминает дьявольски прожорливую воронку смерча), то золотая или серебряная пыльца невольно оседает на плечи. Хотя некоторые уверены – денежки порхают, точно птички или бабочки… мол, запросто сачком наловишь мешок или два… Нет, прибыток даётся непросто. Всё равно пользуюсь моментом, а он, сам понимаешь, в нашей короткой жизни выпадает редко. А на шее – две дочки, коих учить да замуж выдавать…

Вот и суди, отец: в моих процентах никакого греха нет, деньги за-работаны честным трудом, то есть они чистые. Иначе бы не советовал попользоваться случаем. Не зря говорят: деньги к деньгам идут! Ско-ро-скоро из бычьих голов финансистов угар улетучится и они, опом-нившись, укротят финансовую свистопляску. Тогда нам ничего не останется, как терпеливо дорожить самой-самой маленькой монеткой – копейкой. Под ногами-то её уж не увидишь”.

Я промолчал. Передо мной стояла задача поважней: как бы обойти вопросы жены о происхождении коробки с дорогими сигаретами и нескольким стотысячными купюрами.

Рассказ опубликован журнале №1, 2007

    Сергеев Виктор Николаевич родился в 1943 году в селе Чуфарово Ульяновской области.

    Прозаик, автор нескольких книг. Член Союза писателей России.