Первого июня 1986 года секретарь Симборского горкома КПСС *) товарищ Марьин возвращался домой пешком. Был слегка  хмелен, ибо   только что проводили ПЕРВОГО**) в столицу- ну, И РАССЛАБИЛИСЬ***).

Возле гастронома “Аквариум” к нему пристала цыганка:

— Дай погадаю!

— Ну, погадай!

И протянул ладонь  левой руки.

Цыганка забормотала:

—… А случится это в пору полночную, в воде текучей, под звездами ясными. И увидишь ты, сокол, свет несказанный, и даль безбрежную, зовущую, вечную радость дарующую. Не смейся, орелик, правду тебе открываю, судьбу твою как в зеркале вижу…

Замарашка, державшая руку Марьина в грязноватой ладони, начавшая свое гадание беспечно-веселой скороговоркой, вдруг замолкла. И, глянув на него,   ринулась прочь, даже не приняв положенной мзды. Он изумленно смотрел ей вслед.  Цыганка обернулась, замахала руками, словно отталкивая его от себя, отпихивая, отторгая…

Так началось то зловещее лето. Лето перелома судьбы.

В мае Марьину стукнуло сорок пять. “Когда мужчине сорок лет — ему пора держать ответ перед Богом и собою…”. Поэт Евтушенко был прав: пора забыть дурь, жеребячество, выпивки-посиделки, девушек-зазнобушек. Всякому возрасту — свое вино. Похлебал шампанского, коньячку, потешился водкой — не пора ли переходить на минеральную воду?

Оказалось – нет.

* * *

… Тем летом он решил отдохнуть в профилактории строителей —близ города, в сосновом бору. У главврача имелась на такой случай палата-люкс. В столовой приметил Марьин официанточку —маленькую, аккуратненькую, со взглядом невинной десятиклассницы. Но было в этих скромно опущенных глазах столько влекущей женской греховности, что в тот же день пригласил ее Марьин “прокатиться куда-нибудь вечерком”. Она улыбнулась одними глазами:

— Вечерком — с ветерком?

И вот уже мчат они в славный город Тольятти, где секретаря горкома КПСС никто не знает…

Ах, каким молодым казался он себе рядом с этим милым юным созданием! После коньяка слетела с него степенность, вернулась юная бесшабашность. Оркестр грохотал, Марьин вертелся и прыгал, топал и хлопал в жаркой танцующей толпе. И  ощущение крепкой молодости не оставило его и глубокой ночью, в слабо освещенной огнями давно уснувшего города комнате, где на широкой тахте, на сбившейся простыне неистовствовала откровенность страсти…

На обратном пути он поглядывал в зеркальце: Светка спала голышом на заднем сиденье, укрывшись коротеньким плащиком, по-детски подобрав ноги.

Сама невинность.

Марьин полагал, что эта вылазка в ресторан —всего лишь  блажь, каприз смазливой девчонки.  Но через день, подавая компот, она совершенно невинно спросила:

— Повторить?

И он, мгновенно поняв и оценив  это, ответил задорно:

— Да уж не откажусь, не надейся!

Так повторялось не раз — и он почувствовал, что теряет голову. Испугался.

Он сбежал  тогда из профилактория ночью – как бежит трезвый человек от  пьяной компании.

Жена удивилась его раннему появлению: “Чего ты?”. Он махнул рукой: “Надоело”.

Дома было чисто, ясно, покойно. В ванной висело любимое розовое полотенце. Он посмотрел на него, и вспомнил комнату профилактория, сбившиеся простыни, хмельной Светкин шепот:

— А ты скажи — милая, ласкушенька… Скажи, не жадничай…

Он залез под прохладный, ласковый, возрождающий к жизни душ. Водичка похлестывала его по крутым, еще не начавшим обвисать плечам, а он мурлыкал: « Колобок,колобок…Ты от батюшки ушел…И от матушки ушел…»  Радовался: его с пути не собьешь. «Ты, Светочка, гуляй сама по себе, а я пойду своей дорогой».

Наутро  вышел на службу. Секретарь обкома Болбин похвалил: “Молодец. За дело переживаешь!”.

Марьин числился у шефа в любимцах.

Завертелась привычная карусель: совещания, бюро, разборки, планерки. Горком КПСС — штаб жизни. Ну, а секретарь? Начальник штаба? Не только — он еще и бог,  и царь, и судья. Понтий Пилат советской эпохи. Носитель истины. Пророк.  Завхоз невероятного хозяйства.

* * *

В то лето налегли на корма. Секретарю обкома товарищу Болбину показалось вполне реальным обеспечить колхозно-совхозных коров****) двухгодичным запасом кормов. Мобилизовали всех. Деревенские старушки лазили с серпами по оврагам. Пенсионеры махали косами по неудобьям. Пионеры рвали траву в городских скверах и вдоль трасс. Школьные дворы областного центра были забиты кучами гниющей травы. Эколога, который заявил, что корова, кормленная растительностью с городских скверов, даст ядовитое молоко, отправили на курсы повышения квалификации.

Делать все это пришлось  Марьеву.

И вдруг во время всей этой многозначительно-пустопорожней суматохи он почувствовал: чего-то недостает. Не хватает мягкого уральского говорка…Нехватало  сочувствующих глаз. Живущее в них простодушие вспоминалось, притягивало…. С этими глазами ему было уютно; не было нужды хитрить, притворяться, юлить… Можно было быть самим собой. А он уже давно отвык быть самим собой! Всем существованием партийного функционера он был приучен к двуличию. В одном лике являл собой “кристально чистого” партийного деятеля, которому как будто кем-то свыше, чуть ли не самим богом, была вменена обязанность подправлять всех, поучать благопристойности и правильности существования. Как бы вдавливать, вминать людей в некую идеальную форму… А если не лезет — исправлять! Исправлять простыми и строгими выговорами; увольнением с работы; общественным осмеянием. Ну, а уж коли совсем не втискивается кто-то в изготовленное место, не поддается формально — того и вообще вытолкать за край жизни, за ту черту, где он будет лишен права жить по общему закону — а станет пребывать особняком. И займутся им те, кому и положено… и там уж не выговорами запахнет… А куда девать бракованную деталь с конвейерной линии, если ее нельзя исправить? Конечно, в печь — на переплавку. Или под пресс, на металлолом…

Приобщать людей к правильному, давно и навсегда определенному существованию — это и была первая, главная жизненная задача партийного вожака Марьина. А для этого он и сам должен был являть наглядный пример безупречности, эталон. Но попробуй сохрани этот облик, когда физически здоров, давление спортивное, жизнь радует — и даже к концу самого нудного заседания, когда уже в зале отчетливо слышен храп — глаз все же задерживается на стройных ножках в первом ряду… Трудно корчить из себя непорочную совесть партии, если в башке всегда сидит мыслишка: а послать бы к едрене-фене этот постылый маскарад — да удалиться в простую, нормальную жизнь, где и страсти, и бабы, и пьяный рассвет под гитару…

Нельзя! Низь-зя! И отсюда — вторая, потайная жизнь, которая лезет из-под надоевшей маски, требует любви, хмельного праздника, мальчишеского сумасбродства, ошибок и раскаяний. И ведь как несправедливо! Те, пра-виль-ные люди, которых он должен учить и направлять, могли позволить себе все это — а он не имеет права! Не имеет! Ибо он олицетворяет: «Ум, честь и совесть эпохи». И хоть с годами этот выкроенный вождем пиджак вроде бы обжился, стал привычным, не слишком жал и давил — все же подчас хотелось — ах, как хотелось! — сбросить его к чертям собачьим и вкусить нормальной жизни — хотя бы на неделю, на день…На  час, хотя бы!

Водка помогала… Потому и не считалась выпивка в партии большим грехом… «Расслаблялись». Но  и в застолье никто не чувствовал себя полностью раскованным – ибо всегда что-то держать надо было в голове: одного ублажать, за другого поднять тост, третьему намекнуть, кто тут на каком шестке располагается… А чтобы напрочь свалить заботы, ощутить себя беспричинно-счастливым — не получалось.

* * *

Светка вернула Марьину ощущение беспечного юношества.

Удивительное дело! Эта женщина обладала способностью расчистить наслоения времени, размести житейский мусор, обнажить ясную сущность бытия.

— Забудь! — сказала она ему однажды, в те  лихие ночи  ( «Господи, да когда же это было-то? Неужели всего месяц назад?!») — Не суетись! Ты же ерундой маешься, е-рун-дой! А жизнь — летит мимо. Как телевизор.

И захохотала, рассказывая:

— У меня ухажер однажды из ревности цветной телек в окно выкинул. А возле дома милицейская “канарейка” торчала. Так мужик чуть с ума не сошел: сам в окно прыгнуть хочет. Вслед за телевизором. Я его держу изо всех сил, в дверь милиция ломится, а меня смех душит. Сил нет — хохочу! Но держу дурака — вдруг сиганет со страху?! Дали ему пятнадцать суток. А ментовский шофер заикой стал — от шока. Ящик-то в копот  врезался…

И опять хохотала.

Смех был ее защитой от одиночества, от окружающей дури, от гнусностей жизни. И Марьин через некоторое время стал ощущать, что он тоже обретает утраченную способность видеть абсурдность и нелепость мира, в котором обречен жить. А если всерьез все воспринимать — свихнуться можно!

… Как-то он отправился на кожевенный комбинат, по жалобе. Молодые работницы негодовали: воспитательница превратила женское общежитие в тюрьму! Унижает, издевается, не считает за людей!

— Злобная писулька, Олег Юрьевич, — отмахнулся секретарь парткома. — Наша Ирина Михайловна печется о моральном облике подчиненных — только и всего. А это не всем нравится…

В унылом здании с бетонным козырьком над входом Марьина удивил холл на первом этаже. Роскошная отделка деревом, шикарные гардины, кресла. На одной стене — чеканка изображала  медную Жар-птицу. С противоположной стены на нее проникновенно смотрел товарищ Ленин…

— Здесь мы проводим политзанятия! — голос воспитательницы был торжественным. — Когда речь идет о политике нашей родной коммунистической партии, то слушательницы, обычно, сидят лицом к вождю. Ну, а если тема лирическая — скажем, о любви и дружбе, то мы все поворачиваемся к Жар-птице, символу счастья и семейного благополучия… Такой прием позволяет создать у слушателей психологический настрой. Эта наша находка, между прочим, получила высокую оценку городского совета воспитателей общежитий!

— А расскажите-ка про талоны на свиданья! — перебил Марьин самозабвенно ворковавшую дуру. — Они, что — тоже одобрены?

— Нет, талоны, товарищ секретарь горкома, еще не одобрены, —радостно отозвалась воспитательница. — Но мы готовим их презентацию на общественность. Дело в том, что, к сожалению, наш контингент еще не достиг высокой степени ответственности за свое поведение. Пытаются, скажем, нелегально провести в свои комнаты лиц мужского пола. В связи с этим мы решили ввести талоны на право свидания.

— ?!

— Проживающая, имеющая лишь одно замечание в месяц, может встретиться с мужчиной здесь, в холле, — самозабвенно тараторило белокурое чудовище в ранге воспитующего. — Имеющей три замечания мы выдаем желтый талон, он запрещает свидания в здании нашего общежития. А вот если поведение безупречное, если девушка заслужила наше доверие, она получает талон розового цвета… И имеет право… мм… провести гостя в комнату своего проживания…

“Господи!” — отрешенно подумал Марьин. — Господи! В проржавевших  душевых нет горячей воды, на двести проживающихв общаге— две электроплиты в коридоре и один туалет; в буфете —  плавленные сырки… И талоны — теперь уже на любовь. И я служу цербером…”

Не тогда ли стало ему впервые стыдно “за бесцельно прожитые годы”, за служение идиотизму?

* * *

… Тот июль был щедрым, солнечным, радостным. Кормов подготовили тьма. Речей наговорили еще больше. Сам Егор Лигачев область посетил!!! Ав магазинах курево давали по две пачки в руки. За молоком очередь торчала с пяти утра. Вареную колбасу успевали растаскивать “народные контролеры”. Эти наглые хитрованы пенсионного возраста хорошо помнили слова своего знаменитого земляка: “Социализм — это учет!”И  “учитывали” все на всю катушку: себе, детям, родным.

Вот с ними и сцепился однажды Марьин, приехав в гастроном “Заречный” — по жалобе трудящихся, конечно. И озверел, увидев, как четверо упитанных старичков загружали багажник “жигуленка” всякой дефицитной снедью.

— Мы вас для того выбирали?! — набросился  он на едоков от контроля . — Для этого, да?

— А мы Вас для чего? — вдруг улыбчиво справился в ответ розово-молочный пенсионер, бывший замзав обкома. — До встречи, товарищ секретарь.

И вроде бы все.

Но ровно через неделю в два адреса: на имя секретаря обкома Болбина и на работу жены пришли две депеши, отпечатанные на машинке — но с дюжиной подписей под текстом. Донос подробно информировал обоих адресатов, как и что именно делал секретарь горкома Марьин во время своего отпуска пребывая в профилактории. Сообщалось также о том, что он помог племяннику трудоустроиться в горгазе. Как бы между делом говорилось о выпивках после работы в рабочем кабинете секретаря горкома. И совсем уж невероятной казалась информация о том, что два года назад на курорте Сочи секретарь горкома Марьин О.В. познакомился с сотрудницей вражеской радиостанции «Би-Би-Си». И возвращаясь в Симборск, провел три дня с нею в Москве…“Выводы, товарищ Болбин, делать Вам”, — скромно заканчивалось письмецо. Подписи тоже были хороши: три профессора местного пединститута, четыре персональных пенсионера,  два полковника МВД в отставке — и “член бюро Ленинского РК КПСС, ударница коммунистического труда завода “Радиолампа” Раиса Шлопак”.

Вот вам, товарищ Марьин, и роль народного контроля в совершенствовании общества!

* * *

Он был вызван в обком в пятницу вечером. Болбин был спокоен, почти ласков.

— В субботу охоту открываем, едешь на уток? Постреляй, постреляй. У тебя ружье какое? А, ИЖ-27. Ничего, годится. Мы, брат, когда в Тюмени охотились, Богумяков пятизарядную МЦ привез. Ну, постреляли, встретились у костра. Коньячок, разговоры. Богумяков спрашивает: “А знаете, какая разница между вашими двухстволками и моим автоматом?” Переглядываемся. А он хохочет:

— Вы говорите “эбена мать” после двух выстрелов — а я после пяти. Вот и вся разница…

Болбин прошелся по кабинету, глянул искоса.

— Теперь к делу. Депешу изучил? Да? Там все бы ничего — да вот «..в городе Сочи темные ночи…» Тут дело серьезное, хвостатое… Пиши заявление, освободим по собственному желанию… А хвосты, как говорится, не в нашей компетенции… Все!

… На Куликовский залив вечером плотно шла кряква. Марьину никогда так не везло, как в тот вечер. Десять птичьих тушек уже чернели на закатной, почти черной воде — а утка все шла и шла…

И вдруг затошнило, засвербило в душе: зачем наколотил птицу? Зачем гробил чужие жизни? И разве только сейчас, на охоте? «Эх,жисть, сволочная штука…»

Потянуло — выкупаться. Смыть с себя всю эту муть последних месяцев: отпуск, Света, заготовка дерьмовых кормов, народные контролеры, веселый рассказ Болбина, сдавшего его …

Марьин сбросил одежду, постоял на песчаной отмели. На той стороне протоки, в доме отдыха, надрывался женский голос, чем-то напоминающий  Светку:

Доктор Ватсон уезжает в штаты,

Доктор Ватсон, миленький Вы мой,

Я уже немножечко брюхата,

Вы ж меня не бросите такой?

“Напилась, сволочь”, — равнодушно подумал Марьин. Посмотрел вверх: небо было чистое, звездное. Пахло свежей водой, дальним сосновым бором: усиливался ветер с реки… Он шагнул в темную воду…

И сразу потерял дно.

… Нашли его через два дня, в трех километрах ниже по течению. Хоронили торжественно, по чину. На могиле, как и положено, установили серую железную пирамиду с красной комиссарской звездой.

Жена плакала. И, кажется, всерьез.

————————————————–

*) «Горком КПСС»- городской комитет  Коммунистической  Партии Советского Союза.

**) «Первый»-  на партийном сленге-  руководитель местных коммунистов.

***) «Расслабиться»-принять  дозу  алкоголя.