Ведущий клуба-Жан Миндубаев.

От ведущего.

Что-то многовато стало у нас «выдающихся и известных» и даже «великих» писателей, поэтов… А вот литературных критиков как раз и нет. Ну, совсем нет. Я имею ввиду  тех обозревателей литературного процесса, которые не за рюмкой или в междусобойном разговоре – а публично, открыто, непредвзято и объективно размышляли бы  о хорошем и плоховатом, об удачах и голом тщеславии литераторов … И это не есть хорошо.

В девятнадцатом веке «шороху» в литературном мире было кому навести. Белинский, Панаев, Григорович, Фет и могли, и не боялись  высказаться прямо, честно, разумно по поводу литтворчества. И хорошее, и плохое  было в обозреваемом пространстве. А ныне? Тишь  и полное благолепие…

«Частушки лепишь?»

«Ну…»

«Значит, по…ет?»

Как-то поинтересовался у «молочаливого критика» : не желаете ли  публично высказаться «по поводу»?

Вздохнула моя собеседница и молвила:

– Ах, Жан Бареевич! Хотелось бы- но ведь сколько врагов наживешь!

Дабы литератрную панораму (пока слегка кособокую) поправить, мы и решили публиковать и «литпроизведения» – и суждения о них…

А также некие мнения вообще о  писательстве.

Жан Миндубаев.

=====================================

 Андрей Перепелятников.

Двое

Рассказ

Тихо продвигавшийся по ровной лесной дорожке автомобиль тупо качнулся и остановился. Двое, уже не молодых в нерешительности повернули  головы в сторону друг – друга и несколько, казалось очень долгих секунд, смотрели на сидящего рядом робким, каким-то недоуменным взглядом. Она вопрошала: “Что происходит? Как это я тут оказалась: в лесу, в автомобиле, наедине с человеком, которого вижу впервые? Что со мною? Не сон ли всё это…?” А он в свою очередь: «В моём автомобиле, в этом чудном осеннем лесу, приятной внешности дама. А может это сон? Как это я так вдруг? Поговорил десять минут по телефону с женщиной, которая ошиблась номером и вот это создание здесь со мной наедине. Она полностью доверилась мне, поверила в мою порядочность в это страшное время! Она поехала со мной, зачем? Почему? Она страшно одинока? А может несчастна?…»

Те секунды, пока они молча рассматривали друг – друга обоим показались вечностью. Надо было что-то говорить. Но что? С чего начать разговор?…

Он первым нарушил молчание. Сухим, ватным языком, каким-то чужим голосом  начал монолог о прекрасной погоде и чудесной картине природы за окном. Потом немного осмелел, но всё равно словно куда-то опаздывая, в какой-то спешке, скороговоркой предложил своей  пассажирке выйти прогуляться. Та молча сразу начала перебирать ручки на двери автомобиля, пытаясь открыть её. Дверь не открывалась, и он пулей метнулся вон из автомобиля, обежал его спереди. И уже хотел было потянуть за ручку дверь, но она открылась. Привезенное им в лес чудо птичкой выпорхнуло наружу, а выпрямившись, оказалось своим перепуганным личиком у  самого его лица. На мгновение их вопрошающе широко распахнутые своей глубиной глаза встретились в упор.  Ни он, ни она  решительно не отвернули глаз. Продолжали смотреть в глаза друг – другу даже тогда, когда он решительно взял ее руки в свои и, осторожно увлекая за собой, направился к краю высокого берега широкой спокойной в этот вечерний предзакатный час реки. Когда  остановились у края обрыва, замерли очарованные увиденным.

Внизу широкой, величаво спокойной гладью разливала свои воды широкая река. Только в нескольких местах водная гладь была потревожена небольшими порывами легкого осторожного ветерка. А на высоком берегу ветер не ощущался вовсе. Солнце огромным, красновато желтым диском величавое зависло над самым горизонтом, обозначенным на противоположном берегу пиками елового леса, готовое наколоться на острые верхушки ёлок, а потом скрыться в непроглядную тьму леса. Но пока оно, отражаясь в спокойной воде, словно тысячи прожекторов   слепило лица этих двоих очарованных  увиденным, и нежно  согревало своим последним теплом их лица.

Широко открытыми глазами жадно всматриваясь  в мельчайшие детали представшего их взору действа угасания дня, они смотрели и ни чего не видели, ни о чём не думали. Они пребывали в сказочном сне.

– Господи, а как же я попаду домой! – со страхом в голосе сказала она, когда за лесом скрылось солнце и быстро стали густеть сумерки, – я выбежала из дома без ничего. У меня нет даже на автобус.

– Зачем автобус. А машина? Она что, Вас не устраивает или не внушает доверия своею ветхостью?

– Вы меня отвезёте домой?

– Если позволите.

– Тогда скорее, ради бога, скорее…

Видавший виды автомобиль заурчал мотором и проворно побежал по лесной дороге, ярко освещая стоявшие у обочин  величавые с коричневыми боками сосны – колонны огромного лесного дворца.

Когда автомобиль покатил по ровному асфальту городской улицы, он спросил:

– Куда вас доставить?

– Здесь везде прямо, а где повернуть я скажу.

В   её голосе, при этом, появилась какая-то  тревожная  нотка.  Из-за этого его охватило волнение, он сник,  радостное настроение погасло. Она почувствовала это и тоже сникла. После нескольких томительных минут пребывания в таком состоянии, пытаясь разрядить тягостную атмосферу, она, уже прежним ласковым, исходящим из каких-то тёплых уголков её души голосом, произнесла:

-Всё хорошо. Всё очень хорошо…

Очнувшись, он произнёс:

– Вам правда было  хорошо?

– Конечно! Конечно! Очень! – выпалила она

И его грудь мгновенно  наполнилась жаром, а лицо озарила радостная улыбка. Он крепко сжал  баранку и повеселевший мотор легко, словно на крыльях понёс автомобиль сквозь  городские сумерки.

– Ой! Я приехала. Остановите мне, пожалуйста,  здесь.

– Автомобиль тонко  подсвистнул тормозами и замер, прижавшись к обочине.

– Вон мой дом. Мои, кажется, на кухне, готовят ужин. Я укатила, ни чего не приготовила. Ладно. Я побежала. Она открыла дверь, вышла из автомобиля и замерла, не решаясь  уйти.

– Мячиком, перепрыгнув через рычаги управления, он выскочил из автомобиля, а оказавшись перед её личиком, уверенным, спокойным голосом, не позволявшим не ответить, спросил: «Мы ещё увидимся?»

Она сначала утвердительно кивнула головой, а потом решительно и твёрдо сказала:

– Почему не встретиться, что тут плохого?

– Вы правы. Кто нам указ? Кто может нам запретить делать то, чего мы хотим? Мы разумные взрослые люди.

Она  повернулась, чтобы уйти, а он почти выкрикнул:

– Извините, простите! Как Вас зовут!?

Она резко развернулась и они дружно расхохотались.

Успокаиваясь от смеха, она тихо пропела своё имя. Суховато, по форме представился и он.

Проворным движением руки он вынул из нагрудного кармана визитку, протянул ей. Потом   из внутреннего кармана куртки достал маленькую записную книжечку и карандаш, записал её телефоны.

– Ну, теперь всё. До свидания, –  обронила она и перебежала на тротуар.

Он медленно обошел автомобиль, неотрывно  глядя на таявшие в темноте очертания её фигуры, медленно сел на своё водительское место, завёл мотор, и уехал.

Добежавши до угла дома, она остановилась, обняла ствол молодой рябины и замерла, глазами провожая красные огни его автомобиля. Потом оттолкнула рябину, порылась в сумочке, нашла и подальше  спрятала жесткую атласную бумажку, вынула ключи и пошла в подъезд дома.

======================================

Взгляд.

Николай Полотнянко.

«В России легче попасть в писатели- чем в тюрьму…»

Безымянный «Год литературы» показал, что государство настроено против национальных (русской, татарской, чувашской и прочих) литератур, но пока побаивается заявить об этом вслух.

Оно уже давно сделало ставку на создание российской, точнее сказать, русскоязычной литературы. И тем самым, по сути, разделило писателей на три части. Это русские, русскоязычные и национальные писатели. С осознания этого факта и надо вести разговор о будущем русской словесности. Но из Кремля еще не выветрился чад ельцинской победы над здравым смыслом, и он мешает понять, что на русском языке, основном носителе духовных ценностей русского народа, может существовать только русская литература, которая есть, не что иное, как его литературная Библия (устное народное творчество, русская классика).

Никакого российского языка нет, поэтому нет, и не может быть российской литературы, а есть проект по переформатированию русского национального самосознания, который смертельно опасен для самого существования русской цивилизации.

Об этом на ТВ не говорят даже шёпотом, и Поляков, и Ерёменко обвиняли Ганичева, что он приватизировал СП России, хотя всё советское литературное хозяйство уже давно приватизировано. И есть только писатели, в беспривязном состоянии, коих надо переформировать и направить на решение задач по духовному окормлению народа, занятого ударным капиталистическим строительством.

И тут Поляков высказал вполне здравую мысль, что для подготовки к съезду следует собрать конференцию и определиться, в каком состоянии находится писательское сообщество.

Среднего уровня писатели, засевшие на десятилетия в правлении СПР, поддерживают такую же серость и на региональном уровне, Напринимали столько «балласта», что писательский плот, как 20 лет назад лёг на дно, так и догнивает. Взять Ульяновск. Там всегда было не больше десяти  писателей, сейчас  их — под пятьдесят.  Это работа  госпожи Шейпак, средней журналистки, ставшей руководителем местной писательской братии.  Как один местный острослов выразился: «В России легче в писатели попасть, чем в тюрьму: туда посторонних не пустят».

И такое безобразие по всей России. Областные писательские начальники, как правило, имеют к писательскому мастерству весьма отдалённое отношение, но к ним прислушивается губернатор, они выстраивают писателей по степени их значимости, словом рулят, как хотят. И находят поддержку у Ганичева. Та же Шейпак сочинила романец, который был справедливо оценён   критиками как ничтожное бумагомарание. Однако Шейпак получила за эту белиберду премию И. Гончарова, с подачи руководства ганичевской команды.

Такие «писательские начальники» портят жизнь всему талантливому, что ещё пошевеливается в России. Они приедут на съёзд и дружно выберут приемника, на которого укажет В. Ганичев. И он будет из «золотого» писательского балласта.