Предисловие автора к публикации

Роман «Минувшего лепет и шелест» из разгульной симбирской жизни в начале 30-х годов позапрошлого столетия жизни был написан мной в 2010 году, и сразу же возник его сценический вариант —  комедия«Симбирский греховодник», но у этих захватывающих читателей по исполнению и вполне историчных по содержанию произведений сложилась незавидная судьба.
На издание этой книги других книг про своё прошлое денег у области до сих пор  не нашлось. Понимая, что у нашей рачительной обладминистрации на счету каждая копейка, я нашёл способ издать роман мизерным тиражом. С комедией приключилась настоящая комедия. Она сначала сильно заинтересовала директора и ведущих актёров театра, и вполне могла быть поставлена на сцене, но у областных чиновников своё, увы, провинциальное представление о культуре. Они  почему-то считают, что привозное и заёмное обязательно лучше своего, и типичный пример примитивности такого мышления последний «сценический шедевр» — псевдоноваторская режиссура «Капитанской дочки». Конечно, комедия будет поставлена, но для этого надо нам всем культурно подрасти. А это случится не скоро, если вообще когда-то случится.

 

…От Симбирска до Москвы было далеко, и губернское барство съезжалось в город из своих поместий, чтобы весело провести рождественские праздники, просватать дочерей и женить сыновей, повеселиться на балах, поиграть в карты и вволю посплетничать. Что греха таить, сплетни успешно заменяли собой отсутствие губернской газеты, они молниеносно разносились из одного конца города в другой, поскольку Симбирск, как в те годы, так и сейчас, обладает фантастической сверхпроводимостью для сплетен, слухов и всяких досужих вымыслов. Чихнёт Иван Васильевич в своём доме на Ново-Казанской улице, а в другом конце города в громадном особняке в Винновской роще барыня Кроткова сразу же сообщит мужу, что Иван Васильевич крепко захворал и приходил священник соборовать его и исповедать. Поразительная сверхпроводимость Симбирска не давала скучать обывателям, каждый из них, просыпаясь поутру, сразу же узнавал от кухарки, молочницы или прохожего человека, окликнув его через форточку: «Что новенького?», о похоронах сгоревшего на работе чиновника питейного акциза,  о краже из будки стражника мешка нюхательного табака, продажей которого промышлял служивый, о досрочных родах у молодой вдовы, которая всегда числилась в неродихах, семимесячного младенца. Всё это возникало, обсасывалось и передавалось далее в определённые центры, где пустые и вздорные пересуды и факты генерировались и пускались в обращение двумя-тремя конкретными лицами, из которых главнейшей была коллежская регистраторша Караваева.

(Отрывок из романа)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 

Загряжский Александр Михайлович, симбирский губернатор, 40 лет.

Марья Андреевна, его жена, 36 лет.

Лиза, ее дочь, 16 лет.

Кравкова Варвара Ивановна, беглая дворянская дочь, послушница Спасского монастыря.

Гончаров Иван Александрович, «подставной» секретарь, 23 года.

Стогов Эразм Иванович, жандармский штаб-офицер.

Бенардаки Дмитрий Егорович, откупщик.

Баратаев Михаил Петрович, предводитель благородного собрания.

Оленька, его дочь, 25 лет.

Дадьян Жорж, ее жених.

Иван Васильевич, губернский секретарь.

Мими, одалиска губернатора, 27 лет.

Степан, оранжерейный мужик.

Сироткин, жандармский унтер-офицер.

 

 

Глава 30

 

…В начале декабря, когда ударили морозы, выпали снега и отшумели первые метели, наконец-то встала Волга, и град Симбирск, как и год тому, наполнился дворянами, но  гораздо в большем числе, потому что скоро должны были состояться выборы губернского предводителя. А на них являлись более трёхсот помещиков со всех уездов, которые организовывались в партии, поддерживающие кандидатов громкой за них агитацией на улицах, в трактирах, но главным образом в буфете благородного собрания, где порой проходили такие жаркие словесные перепалки, что спорщиков отправляли просвежиться прогулкой.

В эти дни чиновники губернского правления, обычно важно шествующие на службу и с оной, старались как можно быстрее прошмыгнуть по улице, чтобы ненароком не столкнуться с компаниями буянов, которыми управляли известные своей дерзостью полковник Дробышев, поручик Сажин и ротмистр Сизов. Эти господа в своих выходках доходили до таких крайностей, что проникали за ограду Спасского женского монастыря и пугали насельниц пением виршей разгульного гусара Дениса Давыдова, весьма щекотливого свойства:

Кто знает нашу богомолку,

Тот с ней узнал наедине,

Что взор плутовки втихомолку

Поёт акафист сатане!..

Хотя имя «скромной отшельницы» Кравковой при этом не упоминалось, но многие были склонны считать, что разгульные серенады адресовались послушнице, которая в своей келье их отлично слышала и, обливаясь краской стыда, смиренно опускалась на колена, чтобы искать утешение своей мятущейся душе в слёзных молитвах. О нарушении покоя обители доносили высокопреосвященству Анатолию,  который повелел, невзирая на мороз, заложить пролом в ограде кирпичом и поправить ворота, а для пущей строгости завести сторожевого пса и на ночь спускать его с привязи.

Монастырь был совсем рядом с губернаторским двором и, выйдя из оранжереи за охапкой дров, садовник Степан завистливо прислушался к жеребячьему хохоту молодых господ возле ограды обители, затем, глядя на звёзды, справил малую нужду, отряхнулся, взял с десяток поленьев и направился к двери оранжереи. Возле крыльца он оглянулся, привлечённый скрипом снега, пригляделся, и ему показалось, что кто-то из-за ограды за ним подсматривает, но никого не увидел.

Скоро должен был прийти барин, и чтобы ему угодить, Степан положил в печь на тлеющие угли бересту, лучину, дунул, и на разгоревшееся пламя разместил поленья, закрыл дверцу и потянулся к кружке с горячим сладким чаем, до которого был большой охотник.

— Алекс! — прохрипел попугай и защёлкал клювом о металлические прутья клетки. — Алекс!

— Что заголосил? — Степан брызнул на птицу чаем.

— Дурак! Дурак!.. — завопил попугай. — Алекс!..

— Дался тебе этот Алекс, — проворчал Степан, набрасывая на клетку чёрный с красными розами платок. — Знать, недаром твоя хозяйка Мими принесла тебя в подарок моему барину, чтобы ты за ним подглядывал. А тебе и сказать нечего. Мой барин-пострел, если и шалобродничает, то на стороне, иначе на что ему бабский наряд?

Степан снял с вешалки салоп, прикинул его к своим плечам, поразглядывал и вернул на место.

— Видел я разные господские причуды, но о таких даже не слыхивал.

Степан подошёл к печке, открыл дверцу, подкинул пару поленьев, затем подошёл к кушетке, взял гитару и тут же выронил её из рук: в комнату торопливо вбежал Загряжский:

— Помоги одеться, Степан! Еле развязался с делами: ты не представляешь, как я всем нужен вдруг стал, когда мне некогда. Что копаешься?

— Я, барин, никак не могу ухватить пуговицу, — проворчал Степан. — У меня от земляной работы пальцы заскорузли. Тут женские пальчики нужны, чтобы застёгивать такие крохотульки.

Александр Михайлович облачился в салоп и стал заглядывать за кушетку.

— А где платок? — начал уже сердиться он.

— Как где? Перед глазами твоей милости, закрыл птицу, чтобы не орала почём зря.

Загряжский сдёрнул платок с клетки, покрыл им голову и направился к выходу.

— То ли ты собрался делать, барин? — укоризненно заговорил Степан. — Это в Петербурхе мешкарады всем ведомы, от царя до простонародья, а в Симбирске мешкарадиться не умеют и как-нибудь намнут тебе бока. Оставь эту затею. Скоро твоя барынька явится, будет тебе с ней час поиграться.

— Молчи, дурак! — обернувшись, сказал Загряжский. — Как явится Мими, так подай ей чай, конфеты, да сам не жри! И скажи ей, что я скоро буду.

— Алекс! Алекс! — прохрипел попугай. — Дурак! Дурак!

— Ты вели барыньке, чтобы она меня не щипала, — сказал Степан. — Чуть что не  по ней, так, ровно гусыня, шипит и норовит щипнуть.

— Что расплакался? — рассердился Загряжский. — Забыл, как я тебя посылал в полицейскую часть на выучку розгами?

Напоминание о недавней порке, коей Степан был удостоен за то, что в пьяном виде обрушил кадку с кактусом, вокруг которого каждый день ходил губернатор, ожидая, когда из мясистого и колючего стебля вырвется нежный цветок, заставило мужика вздрогнуть и согнуть спину в рабьем поклоне. Когда же за барином закрылась дверь, Степан показал ей кулак, подошёл к гитаре, сгрёб её в охапку и повалился с ней на кушетку, чтобы приняться извлекать из струн звуки «Комаринского мужика», и, лёжа, дёргать ногами,  изображая пляску. Попугаю эта забава крепко не понравилась, он принялся раскачиваться на жердочке из стороны в сторону и дико верещать. Вконец разошедшийся Степан соскочил с кушетки и пошёл в пляс, колотя пальцами по струнам и азартно выкрикивая: «Эх! Эх! Эх!», как вдруг кто-то сзади крепко ухватил его за кудлатую макушку. От неожиданности он выронил гитару и враскорячку сел на пол.

— Бедная моя гитара! — в ужасе вскричала Мими.

— Не изволь, барыня, беспокоиться, — прохрипел Степан, подавая гостье гитару. — Струмент целёхонек.

— Я пожалуюсь Алексу на твою грубость, когда он спустится из кабинета сюда.

— Долго ждать придётся, — помолчав, сказал садовник. —Они-с ушли, только что, и, думаю, ближе полночи не явятся.

Известие, что её Алекс, не предупредив, куда-то ушёл, привело одалиску в смятение. Прижав ладони к лицу, чтобы скрыть брызнувшие из глаз слёзы, она отвернулась к окну. Плечи её подрагивали. Степану стало жалко обманутую Мими, и он пробурчал:

— Вполне может и раньше прийти. Ты, барыня располагайся, я сейчас чай подам, конфекты.

— Куда же Алекс направился? — промокнув личико платком, сказала Мими. — Говори, Степан, всю правду, и забудь, что я на тебя сердилась. За правду я тебе дам на водку.

— Правду… Кто её знает — правду? — Мужик алчно уставился на блеснувший в узкой женской ладони серебряный полтинник. — Не хочу я за правду расплачиваться поротой спиной.

— Я никому не скажу, Степанушка, — стала ластиться Мими. — Вот тебе ещё полтинник, говори.

Поворчав, что только из жалости к Мими он скажет всю правду, Степан сгрёб деньги, кинул их за пазуху и зашептал:

— Ушёл он проветривать на себе женское платье, а куда, то мне не ведомо.

— Как это проветривать?

— Ну, переоделся в старуху и куда-то улизнул. И уже не в первый раз.

Мими опечалилась, но от угощения не отказалась, молча, выпила чаю и, выпроводив Степана, улеглась на кушетке. Ветреное поведение Алекса её огорчило, но не настолько, чтобы она стала делать глупости, однако, как всякая отвергнутая женщина, она горела желанием разузнать, кто её счастливая соперница, и, конечно, ей сразу вспомнились упорно циркулирующие слухи, что губернатор запал на старшую дочку князя Баратаева, и та якобы отвечает ему взаимностью, тем более предосудительной, что её руки добивается блистательный опальный гвардеец князь Дадьян.

Сопоставив известные ей факты, Мими сообразила, в каком направлении ушёл её ненаглядный Алекс, и была удивлена его беспечности: кружение вокруг усадьбы Баратаева, да ещё в женском одеянии, скорее всего, выйдет ему боком, а если он столкнётся с князем Дадьяном, то страшно даже вообразить, во что это может вылиться.

«Может быть, беда поможет Алексу понять, что от добра, добра не ищут, — вдруг подумала Мими, глядя в сторону окна. — Но я должна не забывать и о себе».

Тем временем Степан не стал откладывать посещение кабака на завтра и, спустив четвертак на водку, вернулся к оранжерее, потоптался на крыльце, затем, прихватив охапку дров, вернулся к дверям, но они уже были распахнуты настежь. «Явился побродун», — подумал мужик, освобождаясь от поленьев. И в этот миг где-то вблизи раздалась энергичная ругань явно казарменного происхождения, и воротца ограды вокруг оранжереи затряслись от частых и крепких ударов. «Свят! Свят!» — пробормотал, осеняя себя крестным знамением, испуганный мужик, запирая входную дверь на все засовы.

Дверь в комнату была распахнута, и по ней разлетались предметы женской одежды, которую судорожно рывками стаскивал с себя губернатор.

— Стёпка! — крикнул он. — Растопырь мои штаны, я в них запрыгну. Подготовь к одеванию фрак!

Между тем удары в дверь прекратились, но только губернатор запрыгнул в штаны и нацелился попасть руками в рукава фрака, как от частых ударов задрожала оконная рама, и раздался неистовый вопль.

— Зарежу! Зарежу мерзавца!

У Загряжского подкосились от  страха ноги, и он вместе с Мими, которая не отходила от своего возлюбленного, повалился на кушетку. Степан уже оправился от  испуга и, схватив ружьё, пытался всучить его барину:

— Оно заряжено, барин! Пали по супостату!

Вид оружия отрезвил губернатора, он вспомнил о своей должности, встав с кушетки, принялся приводить себя в порядок, делая это нарочито неторопливо, не забывая того, что происходит под окнами. А там уже собрались несколько человек.  К ним присоединились из дворцовой передней — дежурный жандарм, швейцар и камердинер Пьер.

— Не смей хватать меня за руки, жандармская морда!

— Извольте прийти в чувство, господин хороший, и не лайтесь: я при исполнении и в случае явного бунта, согласно секретной инструкции, обязан применить оружие.

Бунтовщик тоже был не один, ему ассистировал поручик Сажин.

— Идёмте князь, ветрогон забился под бабью юбку, и сегодня тебе его оттуда не выдернуть. Оставим это дело на завтра.

Губернатор с явным облегчением вздохнул, посчитав, что угроза миновала, но раздался крепкий удар, и одно из стёкол внутренней рамы рухнуло на пол и разлетелось вдребезги. За окном послышались сдавленные крики, возня, но скоро эти звуки стали удаляться, пока не стихли совсем.

— Я иду к себе, — сказал Загряжский, направляясь к двери, но был остановлен голосом, прозвучавшим из полуразбитого окна:

— Александр Михайлович! Ау!.. Именем закона извольте открыть двери штаб-офицеру Симбирской губернии!

Загряжский выскочил из комнаты, крикнув на прощанье:

— Меня здесь не было!

Мими толкнула опешившего Степана:

— Иди, открой двери жандарму, но не спеши, займи его болтовней, а я тем временем спрячу женскую одежду.

Садовник опасливо глянул в сторону окна, затем приподнялся на цыпочки и, отодвинув занавеску, прохрипел:

— Что людей полошишь? Откуда мне знать, жандарм ты или разбойник?

— Поговори там у меня! — всерьёз осерчал Эразм Иванович.

— Как я открою скоро, когда у меня опорки куда-то завалились.

— Иди босым!

— Иду! — прокричал Степан. — И ты иди, чтобы тебе не ждать на холоде.

Мими уже растолкала женскую одежду по углам комнаты и, подтолкнув Степана к двери, расстегнула несколько пуговиц на платье и, слегка растрепав причёску, опустилась на кушетку с гитарой в руках.

Лицезрение губернаторской одалиски в комнате, где хозяйничал мужик, было для Стогова неожиданностью, от которой он заметно подрастерялся.

— Входите, господин офицер, присаживайтесь, — сладенько промолвила Мими. — Степанушка, подай гостю чаю и конфет.

От  подобного обращения Стогов пришёл в замешательство.

— Позвольте, мадам, определить свой статус в этом помещении. Кто вы по отношению к находящемуся здесь крепостному человеку господина Загряжского?

— Считайте, что это мой каприз, — лениво произнесла одалиска. — Вас он шокирует?

— Да нет, почему? — кисло поморщился Стогов. — Но что вы нашли в этой образине?

— А вы не знаете, что ищет женщина в мужчине, — игриво потянулась Мими. — Она ищет нежности. И не делайте удивлённые глаза — именно нежности.

Штаб-офицер прошёлся по комнате, заглянул под стол, под кушетку, охлопал ладони и сурово глянул на Степана:

— А ну брысь отсель!

Мими перемена в настроении жандарма насторожила, и чтобы скрыть свою взволнованность, она стала перебирать аккорды, но Стогов перехватил гриф гитары.

— Хватит умничать! Добро бы этим занимались только дворяне, но и мещане туда же! Мадам Мими… А в паспорте у тебя прописано другое: каширская мещанка Мария Игрунова. Или не так?

— Ах, оставьте меня в покое! — вскричала Мими. — Зачем вы меня мучаете?

— У меня и мыслей нет тебя мучить, — поморщился Стогов. — Ответь всего на один вопрос: кто только что был в этой комнате?

— Только я и Степанушка, — объявила одалиска, выдержав насмешливый взгляд жандарма. — Разве мои чувства к нему так уж и смешны?

— Почему же, конечно, нет, потому что всё это враньё! — веско сказал Стогов. — И только за это я могу тебя, милочка, направить по этапу с ближайшей партией арестантов к месту выдачи тебе паспорта.

Этот  приговор надломил силы бедной Мими. Нет, она не выдала своего Алекса, но включила последнюю степень защиты: опрокинулась с плачем на кушетку и завыла, и запричитала. Стогов попытался было её образумить, но, в конце концов, махнул рукой и удалился восвояси.

Степан, прятавшийся в тропических зарослях, кое-что слышал из допроса Мими и был поражён, что она объявила его своим любовником, но не возмутился этим, а даже почувствовал в своём очерствевшем сердце лёгкое сладостное трепетание, как после принятия чарки очищенной. У него слегка закружилась голова и, увидев, как Стогов покинул комнату, он немного выждал и покинул своё убежище.

Мими пустилась плакать сначала понарошку, но вскоре разревелась всерьёз и надолго, вороша душу несладкими воспоминаниями обид, которых она перетерпела за свою безмужнюю жизнь  не только предостаточно, но даже с избытком. Они теперь и отливались слезами, такими горькими и искренними, что рядом с ней сначала затосковал, а затем стал всхлипывать Степан.

— Ах, ты несчастненькая, — поглаживая Мими по голове, бормотал мужик. — Нетути тебе счастье с барином. Ему ты — живая игрушка, надоест и выбросит. Шла бы ты, болезная, к своему отцу с матерью, они бы тебя, голубку, приветили, приласкали, обогрели.

Причитания мужика возымели неожиданные последствия: Мими оттолкнула Степана, соскочила с кушетки, подбежала к зеркалу и, поправляя причёску, зло проговорила:

— Дурак! Какие отец с матерью? Нет их у меня, и не было, где же я их сейчас найду? А ты мне корявыми пальцами всю кожу на лбу обкорябал!

И, не оглядываясь, девица выбежала из комнаты. Постояв, Степан подошёл к входной двери, выглянул, плюнул в сторону калитки и, позевывая, отправился на боковую.

 

 

Глава 31

 

Князь Дадьян не провёл в благородном собрании и получаса. Отвергнув заманчивое предложение Мишеля Сажина закатиться с шампанским в весёлый дом на Солдатской улице и предаться кутежу, оскорблённый жених крикнул извозчика и велел ему ехать в пригородную деревню Баратаевку, где находилось имение его будущего тестя князя Баратаева. Отставной гвардеец ещё не остыл от бешенства, в которое, как в кипяток, окунул его граф Толстой, рассказавший об оскорбительном слухе про наречённую невесту князя Оленьку Баратаеву, которая якобы позволила себе завести нежную переписку с ветрогоном губернатором, и (о, ужас!) принимала его предложения о свиданиях, на кои Загряжский являлся переодетым старухой. Дадьян, услышав такое, потерял дар речи, но граф не удержался и поведал ему последнюю новость: оказывается Оленька была у Загряжского в оранжерее, где у того штаб разврата, переодетой в мужскую одежду. Это сообщение доконало ревнивого, как мавр, князя, казалось, что он спятил: схватил саблю и стал рубить стулья и так размахался, что граф Толстой был принужден спрятаться от свирепого кавказца под стол.

Только через час Дадьян вновь обрел способность к принятию решения, и оно было простым и ясным — набить губернатору морду! Князь помчался к губернаторскому дворцу, по пути встретил возле женского монастыря толпу благородных буянов, которые хотели привлечь его к осаде обители, но Дадьян так свирепо на всех глянул, что удальцы прикусили языки, и только поручик Сажин понял, куда князь направляется учинить  скандал и. поразмыслив, кинулся следом, чтобы видеть все подробности своими глазами. Ему удалось уговорить взбешённого князя не бить окна в оранжерее и увести его в благородное собрание, где закосевший Дадьян поведал о своём несчастье, вновь разогрел себя до белого каления и кинулся разбираться с будущим тестем, поскольку официальное сватовство уже состоялось.

Князь Михаил Петрович о мчавшейся на него, со стороны губернского города, грозе не ведал ни сном, ни духом. Он сидел за столом в своём кабинете, где было много книг, гипсовые маски Вольтера, Руссо, Дидро и прочих французских энциклопедистов, несколько картин с видами милой сердцу хозяина Грузии, дорогое оружие на стенах, на полу шкура матёрого медведя, которого князь собственноручно добыл в сурских дебрях. На столе перед ним лежала почерневшая от времени монета, которую, вооружившись увеличительным стеклом Михаил Петрович разглядывал со всех сторон, испытывая радостное возбуждение охотника, напавшего на горячий след зверя.

Симбирское дворянство гордилось своим предводителем, и он был действительно во многом выдающейся личностью, резко выделявшимся на провинциальном ландшафте России. Ни Пенза, ни Саратов, ни кичащаяся своим университетом Казань не имели в своих благородных собраниях члена Французской академии, куда был избран в 1818 году Баратаев за фундаментальное исследование «Нумизматические факты грузинского царства». Имел многократный  предводитель и заслуги перед силами, которые неистовый Служка Серафимов Николай Мотовилов, относил к сатанинским, был приобщён к самым высшим степеням масонства, за что его держали в Петропавловской крепости в одной камере с Александром Грибоедовым. И в Симбирск, как сообщает достоверный свидетель, он «воротился весь синий, даже почернел: его, слышно, подвергли там секретно телесному наказанию…» Но от подозрений не освободили, и с тех пор сердечным другом князя стал полицейский  капитан Филиппини, предупредивший заглавного масона Симбирской ложи «Ключ к добродетели» о повальном обыске и неизбежном аресте. Вдвоём они сожгли протоколы заседаний, а весь масонский инструментарий (циркуль, молоток и прочие причиндалы) утопили в пруду, где они пролежали два года, пока гонения на «вольных каменщиков» поутихли, и Баратаев выволок из пруда гроб с утопленными мистическими предметами, высушил их, и стал проводить масонские ритуалы для круга избранных, которые в любом деле держались друг друга мёртвой хваткой.

О тайной жизни Баратаева известно было немногим, а в миру его репутация была образцовой: ветеран Отечественной войны 1812 года, безукоризненно честен, имел очень скромный достаток, но умел обходиться тем, что есть, чадолюбив, многодетен, и старшая Оленька была его любимицей, которую он, скрепя сердце, согласился выдать за князя Дадьяна, потому что первая дочь своим замужеством открывала путь к семейному счастью своим сёстрам. Тем не надо уже будет блюсти порядок старшинства и выходить замуж в порядке возрастной очередности. Согласившись на брак Оли, Баратаев считал, что она уже почти отрезанный ломоть, но совершенно неожиданно к нему в кабинет ворвался, пылая горем и гневом обманутый жених.

— Князь! Я всегда считал вас первым по честности среди дворян губернии! Но после того, что мне стало известно, я вынужден решительным образом изменить своё мнение!

— Что вам такого стало известно? — привстал со стула Баратаев.

— Ваша честность была порукой честности вашей дочери, но у меня на руках факты, которые свидетельствуют, что она даже сейчас имеет интрижку с мужчиной, чьё имя вам хорошо известно.

— Кто это? — прошептал побелевшими губами, схватившись за сердце, несчастный Михаил Петрович.

— Загряжский!

— Господи, что за чушь! — воздел руки князь. — Оленька на танцевальных вечерах во дворце ни разу не танцевала.

— И тем ни менее, князь, она завела с ним интрижку. Они, позор говорить, встречались переодетыми: он — в старуху, она — в мужчину.

— И есть тому свидетели?

— Весь город, — горько молвил жених. — Загряжский сам хвалился графу Толстому. Его свидетельства вам достаточно?

Потрясённый отец опустился на стул и обхватил ладонями голову.

— Это всё выдумки Загряжского, он болтун и трус. Я, обещаю вам, князь, что приму все меры, чтобы обида, нанесённая моей семье, была удовлетворена.

— Делайте, что знаете, но помолвку я отменяю. И, клянусь честью, я разобью Загряжскому рожу, — мрачно подытожил Дадьян и склонил голову в знак расставания. — Счастливо оставаться.

— Прошу, вас, — сказал Баратаев, — не говорите ни о чём Оленьке. Пожалейте её…

Дадьян в ответ сверкнул глазами и, круто повернувшись, покинул кабинет.

Баратаев потянулся к секретеру, открыл его, достал небольшой графинчик с коньяком и, наполнив рюмку, торопливо, как горькое лекарство, опорожнил её, затем повторил эту процедуру два раза.

Коньяк семилетней выдержки помог Михаилу Петровичу справиться с обрушившимся на него потрясением, и скоро к нему вернулось здравомыслие.

«Конечно, всё это чушь собачья, но всё это случилось явно к лучшему для Оленьки: князь хоть и владетельного дома, да набитый дурак, и его трепотня — достаточный повод расторгнуть помолвку. Мне этот случай — тоже в помощь: я всё никак не решусь, что ответить графу Канкрину, который по братской солидарности задумал извлечь меня из бедности, назначив помощником наместника Кавказа по финансовым делам. А сейчас у меня есть причина отказаться от предводительства, принять денежную должность и стать действительным статским советником. Служба даст возможность обеспечить моих девочек приданым».

Не забыл Баратаев и о Загряжском, ветрогона следовало проучить, да так, чтобы он, вспоминая Симбирск, всегда вздрагивал и озирался. Для этого князь пригласил к себе нескольких самых авторитетных дворян и, кратко обрисовав ситуацию, просил поддержать просьбу о защите, с которой он решил обратиться ко всему симбирскому дворянству в день открытия благородного собрания. Поддержка князю была обещана, с тем гости и разошлись, а Баратаев запершись в кабинете, принялся сочинять речь, в которой были и описание его заслуг в войне против французов, и почти двадцатилетняя бескорыстная служба на общественном поприще предводителем дворянства, коей он подорвал своё состояние, и теперь просит не избирать на новый срок, поскольку с нынешним губернатором он не хочет иметь дела по причинам, которые ведомы всему городу.

Князь был неслабым оратором, но на письме мысли подчинялись ему кое-как, поэтому он извёл немало бумаги, прежде чем сумел составить удовлетворившее его выступление, которое тотчас в черновике попало в руки благонамеренного человека, служившего в доме учителем, и тот из-за сочувствия к жандармам отнёс его унтер-офицеру Сироткину. Бумага с каракулями Баратаева попала к штаб-офицеру уже в отглаженном утюгом виде, и тот стал её вычитывать, спотыкаясь на каждом слове, и потратил на это мешкотное занятие никак не меньше часа, но остался премного доволен тем, что узнал.

Для штаб-офицера наступила долгожданная минута торжества: наконец-то губернатор был у него на крючке, и всё потому, что любил сплетни, вникал в семейные дрязги, хотел показать себя всеведущим, а симбирское дворянство состояло из нескольких враждующих между собой партий, между которыми часто возникали споры. Загряжский, по недомыслию, пытался брать на себя роль арбитра, но это привело к тому, что все стали им очень недовольны, и он нажил себе много влиятельных врагов. К тому же губернатор был неутомимый сластник,  бабник и пофигист. Не смущаясь, что его собеседником является жандарм, он говорил:

— Успеть в интрижке и не рассказать об этом, это всё равно, что иметь Андреевскую звезду и носить её спрятанную в кармане.

Часто, когда Стогов находился у губернатора, тому приносили бумаги на подпись. Загряжский подписывал их, не читая. Коварный жандарм добродушно спросил: как это можно, не прочитав, ставить подпись?

— Пробовал читать все бумаги, — легкомысленно ответил Загряжский, — совершенно ничего не понял и пришёл к выводу, что читаю я бумаги или нет — результат один, так лучше подписывать не читая.

Стогов и эту глупую выходку губернатора принял к сведению. Постепенно у него скопилось на Загряжского увесистое досье, но только столкновение с дворянством давало повод для смещения губернатора.

— Сироткин! — крикнул Эразм Иванович. — Одевайся по форме, мы отправляемся с визитом к князю Баратаеву, но сначала навестим губернатора. Надо поинтересоваться его самочувствием.

Сани, запряженные парой строевых коней, всегда были у крыльца, и когда Стогов вышел из дверей, унтер-офицер тут же развернулся в сторону губернаторского дворца и взял в руки вожжи.

— Побудь внизу, — велел Стогов, не раздеваясь, бойко вбежал на второй этаж и, не задерживаясь, вошёл в кабинет губернатора, над головой которого, щёлкая ножницами, колдовал Пьер.

— Брысь отсюда! — строго приказал штаб-офицер и сел, опершись на саблю, в кресло губернатора.

— Что вы себе позволяете? — попытался надуть щеки Загряжский.

— Это я у вас уполномочен секретной инструкцией спросить: как вы позволили унизить губернаторское звание?

— Это – слова! – вскричал Загряжский. — У вас против меня ничего нет. Я не беру взяток, я…

— Советую вам помолчать, — перебил начальника губернии жандарм. — Слушайте, что я вам скажу. На днях открытие благородного собрания, но вы туда не пойдёте.

— Как так? Вы не можете этого запретить, — пролепетал Загряжский.

— Я, следуя секретной инструкции, могу вам запретить всё, что противоречит интересам государственной власти. Предводитель намерен просить защиты своей чести у всего симбирского дворянства от нанесённого вами неслыханного оскорбления.

— Я ничего не пойму, — пролепетал Загряжский. — Я князя не оскорблял.

– Бросьте притворяться киской! — поморщился Стогов. — Вы разнесли по всему городу сплетню, где оболгали дочь предводителя, которая, кстати, невеста князя Дадьяна. В своём заявлении Баратаев напоминает и о других глупостях вашего превосходительства: как вы изуродовали благородного сызранского градоначальника Сеченова, о поборах, учинённых вами самовольно на установку скамеек с памятными табличками на Венце, на которых простудились несколько старух лучших фамилий губернии. Благородное собрание дворян Симбирской губернии вполне может исключить вас из своего состава — случай неслыханный, но вполне в отношении вас возможный.

— Что же делать! — впал в панику губернатор. — Эразм Иванович, спасите, защитите…

Эта просьба была штаб-офицеру необходима, чтобы реализовать уже давно разработанный им план мероприятий по свержению губернатора. Однако он не торопился протянуть руку помощи раздавленному ветрогону, а заставил его умолять, чуть ли, не на коленах.

— Пишите расписку, что вы будете сидеть во дворце и без моего разрешения не сделаете даже шага.

— Торжественно обещаю! — поклялся Загряжский. — Но вы на всякий случай поставьте ещё одного жандарма для моей охраны.

— А это ещё зачем? — сказал Стогов, пряча расписку губернатора в карман мундира.

— Я знаю, что князь Дадьян — коварный азиат, он может ворваться сюда с кинжалом. Я держу в ящике стола заряженные пистолеты, но успею ли я  их оттуда вынуть?

— Хорошо, — изобразив мучительное раздумье, решил штаб-офицер. — Я велю начальнику жандармской команды усилить охрану дворца. Но и вы не высовывайте из него даже носа!

 

Весьма довольный тем, что ему удалось вселить в губернатора страх, Стогов, любуясь погожим зимним днём, быстро доехал до Баратаевки, где был встречен на крыльце дома дворецким, одетым в ливрею, украшенную вышитым золотыми нитками гербом, в коих жандарм тщетно пытался найти масонские знаки, ведь это был герб природных грузинских князей Бараташвили.

Предводитель сделал вид, что удивлён столь ранним визитом:

— Чему я обязан таким внезапным посещением?

— Вы, князь, намерены говорить речь и жаловаться дворянству на Загряжского? — напрямик спросил штаб-офицер.

— Кто вам это сказал? — вспыхнул Баратаев. — Какое вам до этого дело?

— Вы напрасно вибрируете, князь, — спокойно продолжал Стогов. — Вчера в этом кабинете вы читали свою речь нескольким помещикам, а что мне есть дело, так я, не имея нужды защищать того, кого вы метко именуете ветрогоном, обязан не допустить публичное оскорбление губернатора как высшую власть в губернии, поставленную императором.

— Вы не знаете всех обстоятельств!

— Знаю, даже более, чем вы.

— Вы молоды, вы не отец и не можете чувствовать моего оскорбления!

— Напрасно вы так думаете, князь, — с чувством сожаления произнёс Стогов. — Я честный и благородный человек и могу не только чувствовать ваше оскорбление, но и глубоко проникаюсь горестью отца.

— Если так, то вы не должны вступаться за мерзавца!

И тут Эразм Иванович произнёс блестящую речь, о которой на склоне лет вспоминал с восхищением. Ещё бы! Это был его звёздный час в самом прямом смысле этого выражения: его мечты о взлете карьеры обретали зримые черты.

— Если вы не откажетесь от своего намерения, то я, на основании данной мне государем инструкции, арестую вас, и до решения государя вы не выйдете из этого кабинета. Подумайте, князь, куда вы ведёте всё дворянство? Оно, в порыве первых чувств, сделает преступление против начальника губернии, чего император ни оставить, ни оправдать не может, а вы будете главным виновником. Ваше оскорбление разнесётся по всей России, тогда как я знаю истинно, что это пустое хвастовство ветрогона и бабника. Это дело следует окончить в тишине.

— Но оскорбление не может быть поправлено, — встрепенулся, задумавшийся под словами Стогова, князь. — Жених от дочери отказался.

— Знаю всё подробно и знаю, что всё может быть поправлено. И вы, князь, и ваша дочь получат удовлетворение.

— Молодой человек! — князь гордо поднял седую голову. — Не много ли вы на себя берёте? Помните: вы ответите перед оскорблённым отцом!

— Я приму вину на себя, если все не будут удовлетворены. Вам остаётся довериться мне, но я хочу иметь ручательство, что речи не будет.

— Какое вам нужно удостоверение?

И жандармский штаб-офицер получил от Баратаева коротенькую записочку, где тот обязывался против Загряжского не говорить. Он присовокупил её к обязательству, полученному от губернатора, и довольно улыбнулся: теперь у него на руках были документальные свидетельства, которые не дадут главным участникам скандала отказаться от своих слов. Дворяне, хотя и любили потолковать о чести, чаще следовали в своих поступках своей выгоде, и в этом ничем не отличались от прочих податных людишек.

Начало интриги было положено, и все концы держал Эразм Иванович. Сейчас нужно было совершить ход с козыря — оным являлся граф Бенкендорф,  и, вернувшись в свой кабинет, штаб-офицер приступил к составлению письма шефу жандармов. Закончив работу, он запечатал бумагу в непромокаемый конверт и отправился к почтмейстеру Лазаревичу, где потребовал у того книгу приказов, в которой своей властью задержал до особого распоряжения движение любой корреспонденции. В этот день почта отправила всего лишь одно письмо, и его отправителем был штаб-офицер Симбирской губернии.

 

 

Глава 32

 

Пока Стогов брал объяснения и обязательства с Загряжского и Баратаева, в благородном собрании случилась сходка решительно настроенных по большей части молодых дворян, которые, прослышав об оскорблении предводителя, стали составлять против губернатора заговор. И уже к вечеру того же дня в него вошли до полусотни буянов, собравшихся возле буфета с горячительными напитками на первом этаже дома Пустынникова.

— Жестокое оскорбление нанесено всему благородному собранию губернии! — мрачно возглашал после каждой опорожненной чарки с очищенной полковник Дробышев, атаман этого опасного сборища, который был уже наполовину сед, но предпочитал кружиться в попойках с молодёжью, чем со своей ровней.

— Надо послать Загряжскому картель, — предложил поручик Сажин. — Я буду драться с ним первым. Если мне не будет удачи, то с ветрогоном сойдётся Сизов. Надо составить список желающих принять участие в дуэли.

— Я согласен, — сказал и подкрутил ус ротмистр. — Но за мной очереди не будет: я проткну клеветника, как цыпленка.

По вздохам и движению тех, кто толпились вокруг заводил этой сомнительной затеи, можно было догадаться, что охотников сразиться на поединке было среди блюстителей дворянской чести совсем немного.

— Позвольте, — подал голос проходивший мимо и остановившийся послушать, о чём идёт речь, полковник Толстой. — Может быть, вы об этом не знаете, но я от имени князя Дадьяна объявляю о его решительном намерении набить губернатору рожу при первой же с ним встрече.

Все одобрительно зашумели, радуясь, что достойный выход из ситуации нашёлся, однако столь явное благоразумие не понравилось Сажину, и он привлёк к себе внимание тем, что встал на стул и поднял руку.

— Кажется, мы приняли единогласное решение наказать оскорбителя?

— Было такое, — сказал, осушив ладонью мокрые от водки усы, полковник Дробышев. — Говори своё предложение, поручик.

— Пусть жених набьёт рожу губернатору, это его право. Но дворянство должно наказать его от своего имени, поскольку ветрогон переступил через самое святое, что только есть у дворянина — его честь…

— Говори прямо, что предлагаешь, – подтолкнул приятеля Сизов.

— Когда губернатор явится открыть благородное собрание, то его надо схватить, оголить и выпороть.

Какое-то время все молчали, уставившись на Сажина, который, казалось, тоже оторопел от только что произнесённых слов, но всё решил Дробышев. Он, отставив чарку, вышел на свободное место и объявил:

— Я — за предложение поручика!

Вслед за ним все сразу же заголосили, что они будут рады поучаствовать в порке губернатора и потребовали от буфетчика шампанского, чтобы спрыснуть успешное начало задуманного предприятия. Однако были и практические головы, которые предложили выбрать четверых дворян, кои губернатора схватят за руки и за ноги, ещё двух, которые лишат ветрогона штанов, и один экзекутор.

— Я против, чтобы порол губернатора кто-то один, — сказал мало кому известный помещик Теплов. — Так на экзекутора падёт вся вина, и он может вполне попасть под суд. Нужно проучить оскорбителя так, как мои мужики прошлым летом наказали конокрада: набежали на вора толпой и затоптали насмерть. А там, где виновны все, там судить некого.

— Но мы не имеем намерения затоптать губернатора…

— Тогда будем пороть его по очереди, — сказал Теплов. — Надо посчитать всех, кто будет в этом деле участвовать, и разделить на число розг, которые ещё собранием не определены.

— Больше ста он не выдюжит, — сказал Дробышев.

— Господа! — опять взобрался на стул Сажин. — У нас не должно быть в мыслях, чтобы пороть Загряжского как мужика. Мы его схватим, оголим, и я ударю его розгой всего только раз. Это будет вполне достаточно, чтобы мы почувствовали себя удовлетворёнными, но оскорбитель будет носить след всего лишь одного удара всю оставшуюся жизнь, и никогда не забудет, за что был наказан.

Сажин явно пошёл на самопожертвование тем, что взял на себя всю ответственность за порку сановного лица, которую правительство вполне может почесть за надругательство над властью и сурово покарать, если не всех, то непосредственного исполнителя. Но поручик был во хмелю, и никакой опасности не видел, ему захотелось стать первым в кураже, и остальные с большой готовностью уступили ему эту сомнительную участь.

Конечно, это затея была безобразной выходкой людей, находящихся в беспривязном от своих семей состоянии, выборы предводителя всегда были поводом дворянству собраться вместе и погулять. Бывало молодёжь и безобразничала, и всё это в допустимых рамках, но затея выпороть губернатора и прогреметь этим не только на всю Россию, но и Европу, на какое-то время пришлась по сердцу симбирским дворянам всех возрастов, и в этом было, наверно проявление такого чисто русского явления как бунт на коленях благородного сословия, униженного казнью людей своего круга 14 декабря 1925 года

 

Стогов с большим интересом выслушал сообщения Сироткина о сходке молодых дворян в благородном собрании, но не обеспокоился: чтобы еще сильнее испугать губернатора ему было на руку разрастание скандала,  и он велел унтер-офицеру заняться тем, чтобы намерение дворян выпороть Загряжского, достигло губернаторского дворца как можно скорее.

Сам штаб-офицер, согласно заранее составленному им плану действий, отправился с визитом к Дадьяну. Князь был яркой личностью, из-за какой-то дуэльной истории покинувший один из лучших гвардейских полков. Он заехал по пути домой к полковому товарищу графу Толстому в Симбирск и задержался более чем на полтора года из-за внезапно вспыхнувшей в горячем кавказце любовной страсти к Оленьке Баратаевой

Князь был во многих отношениях колоритной фигурой: брюнет, хорошего среднего роста, стройный, одевался всегда в чёрное, говорил сквозь зубы, стригся под гребёнку почти наголо, носил воротнички «а ля инфант», как на портретах Байрона, курил трубку и пользовался стеком. Лорд, да и только!

Жил он, как на бивуаке, хотя в деньгах не нуждался. В карты не играл, но много проматывал на дружеские пирушки, зачастую шумные, и не вызывавшие одобрение властей и старшего поколения благородного сословия, с завистью смотревшего на проказы молодёжи. Князь заинтересовал Стогова, поскольку жандарма интересует всё что движется. Штаб-офицер подметил, что Дадьян — как будто он не княжеского, а собачьего рода, — ненавидит кошек, и, как-то, якобы случайно, подвёл его к котёнку. Князь побледнел, как мел, и, извинившись, ушёл из дома, в котором это случилось. А Стогову эта шутка показалась настолько удачной, что он любил о ней рассказывать, и очень при этом веселился.

Князь вышел к жандарму в роскошном бухарском халате, с трубкой в зубах, и лениво процедил:

— Чему я обязан, что вы пожаловали ко мне?

— Князь, прежде всего здравствуйте и позвольте сесть; мне нужно переговорить с вами, — ласково сказал Эразм Иванович, весьма удивленный тем, что обстановка слишком проста: во всю комнату один стол, около него такая же голая скамейка, точно в бедной школе:

— Вы, князь, огорчены и очень раздражены из-за глупой лжи, дошедшей до вас. Но всё это не стоит выеденного яйца.

Хозяин засопел, сжал чубук так, что у него хрустнули пальцы, и стал подвигаться по лавке к Стогову. Тот спокойно посоветовал ему не придвигаться так близко, а то неудобно говорить. Князь в ответ сквозь зубы процедил:

— Желал бы я знать, какое вы имеете право мешаться в чужие дела?

Эразм Иванович рассмеялся и легонько похлопал собеседника по коленке:

— Жандармы для того и учреждены, чтобы мешаться в чужие дела. Вы сердитесь, князь, а, узнав мои намерения, не отвергнете моего участия.

— Я не имею нужды ни в чьём участии! — вспыхнул Дадьян. – И всё это касается только меня.

— Вы, князь, намерены разбить рожу Загряжского публично?

— Ну, что же вам за дело?

— До рожи Загряжского мне совершенно нет дела, но подлая рожа Загряжского принадлежит губернатору, вот это и меняет дело. Моя обязанность устранять всякое публичное оскорбление власти, поставленной государем; я пришёл доложить вам: пока Загряжский является губернатором, вы не можете выполнить своего намерения.

— Кто может остановить меня? — свирепея, произнёс Дадьян.

— Я пришёл за тем, чтобы запретить вам замахиваться на государственную власть, — веско сказал штаб-офицер. — Прошу вас дать мне слово, что пока Загряжский является губернатором не оскорблять его ни словом, ни делом.

— Что же мне помешает? — продолжал кобениться князь.

— Тогда я вас немедленно арестую! — заявил Стогов.

Князь закатил истерику: начал кричать что-то бессвязное, хватался за кинжал, сломал чубук, наконец, устал и затих.

— Прошу вас выслушать меня без раздражения, — спокойно произнёс Стогов. — Прежде всего, скажу вам, что вы будете счастливы.

— Каким образом? — князь уже принял байроническую позу и слова цедил через зубы. — Вы же не цыганка, а жандармский офицер. Я отвергаю ваше участие в моём деле. Я вам не верю и вижу, что вы ничего не знаете.

— Эх, почтенный мой князь, какой же я был бы жандарм, если б не знал всего.

— Можете вы мне сказать, что вам известно? — насторожился Дадьян.

— Очень охотно: малодушный хвастун Загряжский считал гордостью для себя похвастать интригой с прекрасной и уважаемой девушкой перед графом Толстым. Последний, как вполне благородный и честный человек, счёл долгом предупредить вас. Тут правы и Толстой, и вы, князь. Презренно и подло виноват негодяй Загряжский. Я рад возможности удовлетворить вас честным моим словом, что негодяй Загряжский солгал: ничего подобного не было.

— Как вы можете знать и ручаться? — недоверчиво произнёс Дадьян.

— Князь, ещё раз повторю: я жандарм!

— Но позвольте, вы сами дворянин и вполне можете оказаться в моём положении, поэтому спрашиваю вас: имею ли я право наказать негодяя?

— Вашего права я не отвергал и не отвергаю, но согласитесь, какое же вам удовлетворение в мордобитии? Меня бы не удовлетворила подобная месть. Нужно ударить мерзавца больнее, — поучающе сказал Стогов.

— Чего же я могу желать или что сделать, по-вашему?

— Вы мне задали вопрос, а я спрошу вас: какого вы хотите удовлетворения? — вкрадчиво вопросил жандарм.

— Ну, а если б я потребовал, чтобы мерзавец сознался, что он солгал?

— Только-то, князь? — удивился Стогов.

— Мне и этого будет довольно!

— Нет, князь, я не того хочу, — торжественно провозгласил Эразм Иванович. — Я обещаю вам, что он должен при вас написать, что он подло солгал и что если сболтнёт хоть одно слово, то без претензий, где бы ни было, дозволит вам разбить свою рожу.

— Будто вы можете это сделать? — недоверчиво скривился Дадьян.

— Даю вам слово, но и вы дайте мне честное слово, что, пока он является губернатором, вы не оскорбите его, — сказал Стогов, чувствуя, что он победил.

— Слово даю, но помните, в случае неудовлетворения меня, моя ненависть обратится на вас! — высокопарно объявил князь.

— Согласен, но пока всё это — строжайший секрет! — протягивая руку, объявил Стогов. — Сидите дома и ждите, пока я не приеду, и не скажу, что Загряжский готов поклясться при свидетелях, что всё солгал и нахвастал. А сейчас дайте мне маленькую записочку, что пока он будет губернатором, вы не оскорбите его.

«Проклятый азиат! — подумал Стогов, унося с собой записку князя. — Чуть слово не так, хватается за кинжал».

Для Стогова наступила вожделенная минута торжества. Он опять поехал к Загряжскому, застал его в полном смятении чувств, в домашнем халате и страдающего сильной головной болью. Эразм Иванович не обратил внимания на мнимый недуг губернатора (в России все начальствующие прикидываются больными, когда разоблачают их проделки) и принялся стращать губернатора с таким жандармским вдохновением, что тот несколько раз был на грани самого настоящего обморока.

— Эразм Иванович! — всхлипывал Загряжский. — Что делать? Я знаю, что у этого кавказского дикаря всегда кинжал наготове. Вы не поверите, но мне уже чудится, что он крадётся ко мне со спины.

— Скажите, Александр Михайлович, — поинтересовался Стогов. — С чего вас тянет совершать несуразные поступки?

— Страдаю от лёгкости своего нрава. Я сам за собой замечаю, что всё, о чём подумаю, спешу без задержки обнародовать. Вы ведь знаете, я не способен злиться, держать слово, хранить секрет, и это случается от моего врождённого легкомыслия.

Стогов считал, что они беседуют тет-а-тет, но это оказалось не так: в губернаторской спальне находилась Марья Андреевна. Она показалась из-за бархатной ширмы и уставилась наслезёнными глазами на Эразма Ивановича.

— Спасите его! — воззвала она к штаб-офицеру. — Спасите меня, нашу дочурку! Алекс — шалопай, но у него доброе сердце…

И она сделала попытку припасть к ногам жандарма, но тот её умело пресёк и, усадив губернаторшу на софу, подал безукоризненно белый платок.

— Я вам помогу, но вы должны не позже завтрашнего утра прислать мне объяснительную записку, где укажите, что признаетесь в содеянной клевете. Так я помогу вам против Баратаева.

— Но останется азиат! — задрожав, вскрикнул Загряжский.

Стогов решил не жалеть губернатора, потому что не верил его слезливому раскаянью, и, подойдя к двери, обернулся:

— Вам нужно бояться не только князя Дадьяна…

— Кого же ещё? — вытаращился губернатор на штаб-офицера.

— Благородного собрания. По верным известиям дворяне постановили выпороть вас розгами.

—Что? — обомлел Загряжский. — Меня… розгами…

Стогов не стал дожидаться, пока он впадёт в истерику, и покинул губернаторские покои.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ