Рассказ.

Бобыль – одинокий,

Бездомок, бесприютный»

( Словарь В.Даля)

Пять дней в неделю на хуторе Вязки стоит благословенная тишина. Да и кому тут шуметь? Население  хуторка,  в котором  некогда располагался небольшой колхоз, ныне вымирает.

– Огрызки остались,- уточняет  веселенький  абориген. С большим любопытствои присматриваясь    к нежданному гостю.

. «Огрызки» – это стены бывшего свинарника, останки механической мастерской, покосившаяся башня водокачки. И еще восемь тронутых временем домов. В них доживают свой век пенсионеры.

А девятый, крепко стоящий на бугорке у въезда, долго пустовал – после смерти хозяина, бывшего председателя колхоза вдовца Петра Козина. Единственная дочь его Нина давно жила с семьей в городе. И никакого интереса к родному хутору не имела – поскольку после похорон отца в Вязки даже ни разу не наведывалась…

Но два года назад вдруг явился на пустое подворье  муж  Нины ,зять покойного председателя Степан Рябов. Распечатал забитые окна, затопил печку – и стал жить-поживать. Один. Без жены, без детей. Бобылем. И хоть появление еще одного жителя никакого диссонанса в тихую жизнь хуторка привнести было не должно – на деле случилось иначе.

Шумным и даже беспокойным стало здешнее бытие. Но не всегда – а лишь по субботам и воскресеньям. Потому что именно в эти дни наезжает в Вязки к Степану его супруга Нина. И тогда на подворье шум, брань, крики. И даже звон разбитых стекол.

И эти два дня для  пожилых хуторян – что-то вроде бесплатного представления, некое развлечение на фоне однообразно наскучившего существования.

Впрочем, о том, почему разгораются по выходным на хуторе страсти-мордасти – чуть ниже. А пока расскажу, как встретились-поженились, и как существовали бок о бок почти четверть века Степан и Нина.

***

Как уже сказано, дом на взгорке, где поселился сбежавший из города Степан, – принадлежал председателю Петру Козину. Росла у него единственная дочь Нина, в которой он, естественно, души не чаял. Миловал и баловал; Холил и лелеял. И, конечно, мечталось отцу увидеть в зятьях парня крепкого и приятного, деловитого и домовитого. Увы, – жизнь разочаровывала. Все Нинкины сверстницы уже давно замуж повыходили – а дочка все в девках томилась. И в городе, после техникума, тоже долго одинокой  была.

А когда Нина привезла на хутор жениха – Петр Егорович лишь покривился да стакан самогона хряпнул. Не то мерещилось ему,   совсем не то! Будущий зять, был неказист; ни статью, ни красотой не радовал. Из тех, кого в народе зовут: жилистый. «Мослы да тяжи», – подытожила будущая теща. И еще : Степан оказался без роду-племени, сирота, при тетке вырос; в заводском общежитии проживал.

Нинкиным родителям, имевшим в округе множество родни, это было особенно не по душе: «Ветродуй, безродный»,определила теща.. Но куда деваться? Во-первых, девка, засиделась. Во-вторых,  она как-то уж быстро округлилась, особенно снизу.

Пришлось играть свадьбу.

Дальше пошло все как у всех. Завод с выделением жилья не спешил, пришлось Нининым «предкам» выкладываться» на кооператив. Рождение внучки неприязнь к зятю уменьшило – но душевность в отношениях так и не утвердилась. Да и Нина при каждой размолвке напоминала мужу; «Ты меня не на помойке нашел; уважать должен. Кто бы за тебя пошел? Такой дуры больше нет».

И ей вроде невдомек, какими болезненными были эти шпильки для мужа, как копили неприязнь в его душе… Но Степан терпел. Только зубы сжимал да становился все молчаливее год от года. И как будто в укор жене работал все сноровистей – и в будни на заводе и по выходным – на подворье тестя: обихаживал огород, скотину, косил сено, латал сараи и хлевушки.

Иногда запивал – но тут уж жена свой бойцовский дух в полную меру выказывала: хватала, что ни попадя – и элементарно избивала мужа. А поскольку женщиной она была крепкой, нрав имела командный – то приходилось Степану туговато.

И еще прием бы профилактический: из квартиры выставляла – иди, пей; ночуй, где хочешь. Помыкавшись два-три дня по вокзалам и приятелям, являлся Степан «сдаваться » – тихий, покорный…

Так и поживали: при полном матриархате. И если на заводе Степана ценили и уважали: был шлифовальщиком высшей квалификации – то дома ни в грош не ставили. Так и прожили двадцать четыре года.

Первый раз в своей жизни Степан взбунтовался, когда дочери исполнилось шестнадцать: он перешел со шлифовального участка в литейку.

Нина Петровна об этом узнав, озверела. Все было высказано муженьку в тот вечер: и кто он есть; и как искалечил ее жизнь, и какова его цена в базарный день.

  • Дурак! В грязь, в литейку его потянуло! Чет ради? Иди, забери обратно заявление!

Но Степан знал, что делал; литейщикам полагалось пенсия не в шестьдесят – а на десять лет раньше. За вредность.

И расчет его был прост; выйти на пенсию пока еще ноги держат и силы есть; послать к черту и жену, и завод, и город – и всю эту растреклятую жизнь. Бросить все – и удрать в деревню, в опустевший к тому времени дом тестя.

Тишины и покоя желала его душа, уставшая от семейной жизни, некогда желанной.

…Целых пять лет хранил Степан свою тайну, Настал час – объявил: все, выхожу на пенсию; уезжаю в Вязки. Дите я вырастил, долгов перед тобой не имею. Прощай».

И ни-чего-шеньки с собой не взял – кроме телогрейки, ватных штанов и кирзовых сапог. Случилось это под самое Рождество.

Нина Петровна веселилась от души: подался на хутор? Где все разорено? Где за водой надо ходить в овраг к роднику? А за нуждой – в дощатый сортир? Куда зимой и дороги-то нету?

  • Езжай, дурачок! Может, сопьешься! Но обратно не приму!

Коренастая, голосистая, крепко стоящая на земле женщина была уверена: вернется муженек, куда ему деваться, кому он нужен?!

Никому не ведомо, как жил-выживал Степан первые месяцы. Говорят, к тетке за картошкой-капустой ходил на лыжах с рюкзаком в соседнее село за пять километров). Говорят, какие-то рубли-заначки, от Нины спрятанные, из города привез – и на них приобретал на железнодорожной станции свой негустой харч. Но – жил как-то. И постоянно тюкал то топором, то молотком – приводил в порядок растрепанное подворье.

И ни разу за все эти тяжкие зимние месяцы на хуторе не появлялась его супруга. Ни разу. К прочим хуторянам из города дети наведывались. К Степану – никто.

И даже когда пригрел землю апрель, и стала оживать и зеленеть земля, не сподобилась Нина Петровна своего муженька-отшельника навестить.

Потому и обозвали хуторяне Степана Рябова подзабытым ныне словом: «бобыль».

***

Как-то так повелось в нынешней России, что мужик свою изначально-природную роль лидера, опоры («надежи» – как говаривали предки) постепенно теряет, уступая ее женщине. И в городской квартире, и в деревенской избе он все чаще и чаще живет как бы под руководством и надзором женщины, сестры, матери. И жены, конечно. Хоть хорохорится (особенно, выпив): «Я! Да я! Как скажу – так и будет!»  А на самом деле и шага не ступит без одобрения или согласования с прекрасной половиной человечества. Да уж; до нас сказано: «Мужик – голова, а баба – шея, куда хочет – туда и повернет!» В наши дни эта ситуация реализована полностью. И хоть мужчина еще кочевряжится, пытаясь доказать свою полную самостоятельность в лидерстве… но какой он, простите, «лидер»? Без женской направляющей и определяющей руки он ныне или никчемный исполнитель, или просто пьянчужка. А чаще – и то, и другое вместе. Потому деревенский люд с ба-альшим интересом присматривался к житью-бытью одиночки Степана Рябова. Гадания о будущем его жизни кончились категоричным суждением; или сопьется; или сбежит обратно в город к жене. «Потому что мужик без бабы – что сорока без хвоста: кувыркается – а лететь не может».

Других вариантов не предполагалось.

Однако жизнь Степана – бобыля стала развиваться абсолютно в другом направлении…

В марте, когда начал сходить снег, повадился Степан на свалку металлолома, что осталось от бывшей колхозной мастерской. Ковырялся там целыми днями, гремел железками, таскал что-то во двор; стучал-сверлил.

Еще видели – со станции что-то волок на санках; потом к нему оттуда механик наведываться стал… Апрель землю подсушил, хуторской народец с лопатами вышел грядки ладить – а Степан все со своими железяками возится…

На огороде даже не появлялся. Ну, раз сельского человека ожидающая земля не волнует – значит, временщик он, ради блажи своей тут поселился…

Так было решено – и более хуторское сообщество житием бобыля не интересовалось…

Но вот в мае, аккурат в День Победы, когда уже и морковь, и чеснок, и свекла и даже картошка были посажены у всех, раздался в Вязках не слышанный давно треск, шум и грохот. Это в сарае у Степки-бобыля заурчало и зачихало что-то. И вот явилось: выкатилось с  подворья и поползло по хуторской улице чудо-юдо на четырех колесах. Трактор – не трактор; тягач – не тягач, собранное на ржавой раме еще довоенного пятнадцатисильного трактора ХТЗ-15… И на железном сиденье высоко и горделиво восседал Степан Рябов – а за его спиной тащился по земле однолемешный плуг… И все это громыхая проследовало на заброшенные огороды. И с треском приминая засохшие бурьян, потянуло первую черную, блестевшую отвалом, борозду.

И была эта полоса вздыбленного чернозема как бы чертой, отсекавшей ту прошлую, устоявшуюся семейную жизнь Степана от новой, неясной, тревожной, начинающейся в полном одиночестве как бы с чистого листа…

****

В российских городах народ жил шумно. «Приватизировал» и делил – фабрики, заводы, прочее добро; судился и рядился; стрелял и взрывал. А в Вязках, слава богу, вое вершилось тихо и спокойно.

Вспахав на своем «драндулете» все заброшенные огороды (а набралось таких целых четыре гектара!), Степан засадил их не картошкой – по местному обычаю – а засеял травой суданкой (и где только достал семена?). Сеялки у него не было; ходил по пашне с решетом на ремне, раскидывал семена в ручную. И трава вымахала по пояс!

В первое лето, Степан накосил десяток стогов. «К чему? – дивились соседи. – Животину не держит». Но мужик знал, что делал. Накрыл сено полиэтиленом от дождей и снега; ждал, когда в окрестных подворьях скотина начнет подъедать запасы – пойдет настоящая цена на корма… И дождался.

На вырученные за сено деньги Степан обзавелся живностью, куры, поросенок, две козы. Теперь у него все было для автономного существования. Одного не хватало: «жены-бабы» (по терминологии хуторян). Но это обстоятельство  его вроде бы совсем и не тяготило. Прожив в одиночестве целый год; он даже выпить не соблазнился. Ни разу! Вот чудо. И так бы жить ему – поживать – но…

«Bсему на свете есть конец – тоске, любви, страданиям», – поется в одной песенке. Покончил ли с любовью и тоской молчун Степа – никто не ведал. Но – как выяснилось – страданьям его было суждено продолжаться…

«Жена-баба» Нина явилась на хутор. Явилась через год с лишним. Когда вышла на пенсию. Когда, вероятно, прослышала что ее Степан обзавелся хозяйством и живет «без нужды и без горя» – как поется в другой песне.

Шла  вторая весна «хуторского сидения» Степы-бобыля. Нина по-хозяйски осмотрела все, что сотворил ее работящий муж: тепличку, курятник, крольчатник. Первые два дня она молчала; затем начала поучать и наставлять мужика: что делать, как делать, когда делать…

Степан два дня молчал. На третий день он ушел на станцию и вернулся пьяненький. Принес и бутылку – про запас.

«Жена-баба» взвилась:

  • А-а, так вот ты зачем из города сбежал! Здесь водку жрать удобнее, как же!

И, набрав яичек, масла и прочей еды, отбыла восвояси.

…И с тех пор  на хуторе Вязки так и ведется. Пять дней в неделю трезвый и молчаливый мужик, как муравей, тянет и тянет нелегкую крестьянскую лямку: живность, огород, прочие дела. А по выходным; когда наезжает из города его супруга, так же молча напивается – и если погода позволяет, пропадает в лесу. И тогда над хуторком и по окрестным оврагам лесное эхо разносит голосистый женский крик

– Сте-епан! Пьянь такая! Милицию вызову!

Иногда Степан возникает из леса. И тогда на подворье стоит крик, шум – и даже слышен, как уже сказано, звон разбитого стекла.

Но чаще всего Степа-бобыпь является домой уже после того, как мимо леса, в километре от хутора, прогромыхае л последний пригородный поезд. Он знает: на нем: набрав в неподъемные сумки всякой деревенской снеди, укатила восвояси его «жена-баба». И значит, можно жить и «швыряться» на подворье еще пять спокойных, тихих дней.

Любит тишину Степа-бобыль. Уважает.