Анна Школьная
В начале осени в группе театра-студии «Enfant terrible» появилась запись его создателя и бессменного режиссера Дмитрия Аксенова: «10 лет, которые удивили нас самих». Он, смеясь, признается, что в связи со 100-летием со дня Октябрьской революции вспомнил слова Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир» и немного их перефразировал. За свои 10 лет этот «ужасный ребенок» (как переводится название театра на русский язык) удивил и тех, кто его придумал, и тех, кого принимал в гостях, и тех, кто не верил в его жизнеспособность. А когда у него появился свой собственный дом (семь лет назад театр обосновался в полуподвальном помещении дома №6 по улице Минаева), то и вовсе влюбил и продолжает влюблять в себя все новых и новых зрителей – и нестандартной обстановкой, и теплой атмосферой, и завораживающим действом.

– Мы подсчитывали возраст спектаклей – и удивлялись: «Леди Макбет» уже пять лет, «Тот, который платит» – тоже.

– Что говорить о «Яичнице»! (Спектакль, который появился даже раньше театра. – Ред.)

– «Яичнице» вообще сто лет! (Смеется.) Мы даже не думали об этом, но вот нам уже 10 лет – сам по себе этот факт удивителен. Мы редко просим о помощи, а в этом году правительство Ульяновской области неожиданно для нас выделило приличную сумму на проведение восьмого фестиваля «Александровский сад».

Удивило, что у нас появился свой дом. Удивительно, столько профессий пришлось тут освоить – сантехник, каменщик, плиточник, системный администратор, разработчик сайтов, научился паять полипропиленовые трубы… Многие не верили, что можно начинать театр без «костыля» – без денег, и кое-кто и сейчас не может понять, как мы существуем.

– Почему в 2008 году, когда вы и часть труппы ТЮЗа ушли из театра «Nebolshoy», вы не разошлись кто куда, что сподвигло на создание своего театра?

– Я давно думал об этом. Еще в 1999 году стал придумывать название для своего театра, тогда же нарисовал нашу эмблему – шута, стреляющего сердцем из рогатки. Но тут меня внезапно пригласили в Ульяновск. После ТЮЗа мне стало ясно, что куда ни пойди – все равно кто-нибудь в чем-нибудь да будет кого-нибудь упрекать. Тогда я решил: пусть во всем буду я виноват, и пусть я буду отвечать за все. Так для меня лучше.

– А люди по какой причине с вами пошли?

– Я откуда знаю?! Кто-то вернулся в ТЮЗ, кто-то не собирался возвращаться, а кого-то и не взяли. А чтобы доказать, что мы не хотим ничьей крови, а просто хотим работать, надо было поставить спектакль. Надо было найти пьесу, в которой были заняты все актеры – Анна Починова, Николай Шишигин, Алексей Храбсков и Татьяна Леонова. И мы сделали спектакль «Трижды три» по пьесе Жака Жуе. Репетировали на квартирах, таскали свою ванну в 34-ю гимназию, еще куда-то… Я был только в начале понимания режиссерской профессии. Как визуалист, я знал – где встать, как повернуться, но сформулировать конкретную и ясную режиссерскую задачу мне было очень и очень сложно. Некоторые товарищи не замедлили мне на это указать, но мы вырулили, и в итоге все были счастливы. Тем более что на фестивале «Лицедей» нам дали приз за «Лучший спектакль».

– Все получилось так, как вам и представлялось, или все пошло совсем не так?

– Ничего мне не представлялось! Я всегда поглощен тем, что делал и делаю. У меня внутри сидит чуйка мужицкая, черноземная – от деда передалась. Он ни разу не был ранен. У него в 36-м году делопроизводителем работала «враг народа», графиня, – и ничего. В совнархозе он тоже взял на работу танкиста, который по ложному обвинению тоже был «врагом народа» – и опять ничего. Звали его в Ленинград – начальником районного отдела ОРУДа. Дед с бабушкой сами выбрали квартиру, сели там, попили чай, и он сказал: «Уедем! Не хочу». Уехали. Через год была огромная чистка в ОРУДе, почти всех пересажали, кого-то расстреляли. Кто ему что шепнул?.. Вот и я так. Откуда я знал, что будет у нас это помещение, откуда я что-то еще мог знать? Дело это неблагодарное – создавать представление о чем-то, а потом оно рушится…

Я имел опыт театральной жизни и понимал, что должен быть готов вообще ко всему. Ведь люди, с которыми все это начиналось, говорили, как мы весело и бодро пойдем, но осталась только Татьяна Леонова. Оказывается, слова сегодня ничего не значат. Это просто сотрясение воздуха, как у Пушкина: «Пропало все, как звук пустой».

– Вы сказали, что поначалу не могли поставить перед актерами режиссерскую задачу, ведь вы по образованию – художник. Как постигали профессию режиссера?

– Как ребенок учится ходить, так и я. У меня уже был серьезный опыт постановок сценографии, когда я работал в театре художником-постановщиком. Большим подспорьем стал ТЮЗ, где режиссёр частенько прибегал к моей помощи в поисках выхода из постановочных тупиков. И я по картинке представлял, как можно сцену сыграть. Отчасти помогает наличие музыкального слуха на слово – на правду, на вранье, фальшь. Конечно, я читал книги по режиссуре – Паламишева, Туманишвили, Стрелера, Товстоногова… И так постепенно накопилось знание, появился определенный «глаз», способность четко видеть и различать, когда человек занимается делом на площадке, а когда – нет. Тогда у человека буквально на лбу написано: «Я занимаюсь фигнёй!», самолюбованием или саморежиссурой и так далее.

Я читал о любопытном случае из жизни Товстоногова. Он отдыхал в санатории с человеком из конструкторского бюро Туполева. Ему было интересно, как происходит творческий процесс в КБ. И этот человек рассказал, что Туполев выдавал концепцию в общих чертах, эскизно, а конструкторы потом полгода все по узлам рассчитывают, рисуют. Готовый проект показывают в зале, вроде современной презентации, Туполев смотрит и может в любой момент сказать: «Стоп! Вот тут ошибка». Проверили – точно, ошибка! Конструкторы спрашивают: «Мы полгода работали, а вы всего 20 минут смотрите и видите ошибку. По каким признакам?». А он в ответ: «Там было некрасиво». Вот и в театре важны соразмерность частей, мотивов, соотношение ритмов и темпов.

– Театр успел сменить несколько помещений. Как эти места влияли на ваши спектакли?

– Против ничего нет, все только «за»: надо только понимать, где ты находишься. Например, мы на малой сцене драматического театра – значит, декорация будет тут, зрители тут, музыка идет отсюда, артисты появляются оттуда.

– Ну, это технически…

– Всячески. Можно, конечно, сказать, что мы тут (на Минаева, 6. – Ред.) все сами «причесали» и здесь все особенное… Но здесь действительно каждый камень нашими руками, щеточками прочищен и проклеен. И когда это свое, и когда это грамотный архитектор сделал, то ты заходишь, и тебе не хочется уходить. Дом строили по типовому проекту, а подвал – по индивидуальному: изначально было известно, что здесь будет библиотека. И человек, который проектировал помещения, сделал все настолько грамотно, что оно работает как «пылесос»: хочется идти все глубже и глубже. Ведь можно и на улице играть… Нас однажды пригласили на День города с «Волшебным кольцом». Я переживал, представляя, как люди будут на пару минут останавливаться и идти дальше. Собрались: сидят на стульях пять человек, которые точно знали о спектакле. Начали играть – и собралось человек сто, и никто не уходил! Ни сцены, ни света – и ничего… Были трудности, когда мы работали в ателье на Минаева, 38. Для каких-то спектаклей надо было занавешивать стены газетами, потому что невозможно в этом жутком белом сайдинге играть. Там у нас был небольшой закуток, из которого декорации достать становилось проблемой: каждый раз все вынуть, ненужное убрать, спектакль сыграть, декорации сложить. И так каждый раз. Тяжело, но не невозможно. И тяжело становится не с помещением, а с людьми: когда возникают натянутые отношения. Потому что представляется как-то по-своему, а выходит по-другому. В общем, если полюбишь место – оно начинает помогать. Если априори относишься к нему отрицательно, то все будет раздражать и мешать.

– Вы принципиально студией называетесь? Что для вас означает это слово?

– Очень просто: в студии все делают все. Тогда нет актерского барства: «Принесите мне носки, поднимите мне веки!»… Мне очень импонирует такая ситуация: театр цельнее в этом смысле, потому что «я сам готовлю себе площадку, я сам готовлю себе реквизит». Условно говоря, в этом больше любви и целостности. При том ничто не отменяется: мы живые, у нас бывают взрывные эмоции, нам хочется плюнуть на все и уехать подальше. Но все равно у каждого есть возможность от начала до конца выступать в роли созидателя, творца. Мне кажется, если бы мы переходили под официальную крышу, как это одно время муссировалось, я бы постарался сохранить эту студийность. Потому что когда по-другому – это расхолаживает.

– Вы почти не пропускаете спектакли. Не устаете от них?

– А как можно устать, если зритель не устает? Я с восторгом наблюдаю как молодые актёры становятся мастерами… Например, Гущин сейчас в драмтеатре играет главные роли в нескольких спектаклях. Видимо, наш театр дает возможность почувствовать себя кем-то, освободиться. То, что происходит на спектаклях с ними и со зрителями, радует, ради этого мы и работаем.

– Спектакли наверняка меняются со временем, позволяете ли вы им это?

– Они живут своей жизнью, и тоже растут – это естественно. Но спектакли создаются по определенным законам, по ним живут и развиваются. Мы не выходим на площадку, пока нам не понятно сквозное действие всего спектакля, каждого персонажа, весь событийный ряд. Все имеет свое зерно. Мы сидим за столом месяц-два – сколько надо, чтобы максимально приблизиться к пониманию авторской идеи. Принцип нашего театра: главное – не самовыражение, а, насколько возможно, – проникновение в авторскую мысль, логику произведения.

– Как думаете, почему артисты выбирают ваш театр?

– У всех есть свои преставления об этой профессии, люди хотят через нее решить свои внутренние вопросы. Наверное, человеку не хватает творчества и кажется, что он должен быть артистом. Почему-то никто не говорит в ПТУ, что надо творчески относиться к профессии. Например, токарь должен 100 или 200 гаек за смену сделать. Человек делается рабом гайки и ненавидит ее. А если сказать человеку, что одна гайка в «скорой помощи» спасет чью-то жизнь, а другая будет в самолете и поможет встретиться влюбленным, четвертая спасет полярников со льдины. Это, конечно, и из своего мировоззрения должно родиться, но надо, чтобы кто-то человеку сказал, что он с этой гайкой – на посту и мир сохраняет. Тогда бы человеку стало жить легче и радостнее. В театре то же самое… Есть спектакли, которые артисты ненавидят. Совесть творца не дает покоя. Как человеку жить с тем, что он сейчас на сцену выйдет в безвкусном, пошлом спектакле? Мне кажется, театр – это место особое, не зря в старину церковь чувствовала в нем конкурента и отрицала его. Это сейчас они поняли, что с ним не надо бороться, и у них появились свои студии. Театр – это место для молитвы, только она по-другому выражается. Если в нем не жить категориями любви, то надо зарабатывать деньги любым другим способом…

Бывает, у меня спрашивают: «когда вы сделаете ремонт? Или вы специально так сделали? » Я отвечаю: «Специально! Чтобы, неровен час, это место не стало похожим на дорогостоящий публичный дом с мрамором, позолотой и зеркалами»…

– Почему на вашем фестивале «Александровский сад» нет победителей? Ведь сами вы ездите на фестивали и радуетесь победам…

– Фестиваль – это, прежде всего, общение, а не соперничество. Мы стараемся создать условия, чтобы театры приезжали не на три дня, как сейчас это происходит на большинстве фестивалей: приехал, показал спектакль, уехал. Надо быть на фестивале от начала до конца, чтобы все могли все посмотреть, разговаривать с другими артистами, и не в той обстановке, где о театре вообще речь не идет, а чтобы проводились «круглые столы» с обсуждениями, где каждый имеет право голоса. Я был на таких фестивалях в Ужгороде, в Царском Селе, Екатеринбурге. Это жутко интересно. И вот когда все соединились, когда все друг с другом знакомы, знают, кто чем дышит, и все высказали друг другу – тогда можно и конкурс провести. Поэтому на нашем фестивале мы думаем, прежде всего, о соединении, а не о разъединении.