Ведущий Клуба – Жан Миндубаев.

От ведущего.
Наступили дни, когда каждый россиянин чувствует: георгиевская лента, этот знак победной гордости и горькой памяти о самой страшной и зловещей войне, выпавшей на долю нашего народа, как бы сама находит место ближе к сердцам нашим…
И это ощущение возвращает нас к тем уже далеким дням когда беда касалась каждого.
Именно потому «Симбирский глагол» начинает цикл публикаций, которые расскажут, напомнят, поведут нас туда, где великая беда в конце концов явилась к нам Великой Победой.
Мы пройдем от начала войны до ее победного конца.
Мемуары, воспоминания, картины того времени оживают, встают перед нами в рассказах тех, кому пришлось прикоснуться в войне.
Итак, первое слово человеку, которого я лично считаю своим великим учителем и другом. Его уже нет на этом свете – но он всегда со мной рядом…
Кое что из биографии Дмитрия Федоровича Мамлеева.
В 1953 году окончил юридический факультет Ленинградского государственного университета.
С 1955 года работал собственным корреспондентом газеты «Известия», затем много лет трудился на должности ответственного секретаря.
В 1978—1988 годах он был первым заместителем главного редактора газеты «Советская культура».
С 1988 назначен первым заместителем председателя Госкомиздата СССР, одновременно занимал должность первого заместителя главного редактора газеты «Известия».
С 1991 по 2002год был председателем правления «Российского фонда мира»
Его супруга – народна артистка СССР Клара Лучко.
Журналист, писатель, талантливый публицист и известный общественный деятель, человек с незаурядной биографией и яркими И какие бы должности не занимал Дмитрий Федорович, он везде был душой коллектива, его мотором, который заставлял и позволял искать наиболее интересные темы для публикаций, лучших авторов, решать проблемы в интересах человека и страны.
Итак, из его мемуаров.
***
Дмитрий Мамлеев.
Детство началось с войны…
Если оглянуться и вспомнить былое, перед мысленным взором возникает бесконечная череда событий, коих был участником; галерея лиц, с которыми связала судьба; победы и потери, тревоги и радости, осенившие крылом надежды… Память живет, хотя все теснее круг друзей, а в дымке умчавшихся лет то скрывается, то выплывает из нее многое, что когда-то волновало и тревожило, а ныне ушло навсегда. Только ушло ли? Что был -, то было…
Река времени немало унесла безвозвратно, но в минувшем всегда есть то, что еще рано сбрасывать за борт, что служит уроком настоящему и будущему. Ведь и современность, кажущаяся незыблемой, скоро отойдет в тень воспоминаний.
Мне в жизни повезло — сам выбрал свой путь и занимался любимым делом. Летал по всей планете и познал мир в его многообразии и непохожести. Встречался с людьми, оставившими заметный след на земле, и общение с ними повлияло на мою жизнь, заставило по-иному взглянуть на окружающее. Обрел верных друзей и с ними прошагал по отведенной мне жизненной тропе. И главное, встретил любимую женщину и друга, и провидение продлило мое счастье почти на сорок лет.
Это Клара Лучко, всенародно обожаемая актриса, а для меня просто любимый и дорогой человек, неравнодушный и открытый доброте, сохранявший верность принципиальным жизненным устоям; честь и достоинство соединялись в ней с детской наивностью.
… Судьба нас приберегла друг для друга — мы как-то сразу почувствовали единение родственных душ. И это продолжалось вплоть до ее внезапной кончины.
Когда-то я долго уговаривал и наконец уговорил Клару сесть за книгу. Она была прекрасной рассказчицей, и ее воспоминаний о встречах и занимательных историй хватило бы еще не на один том. А потом, когда меня постиг жестокий недуг и я с трудом выпутался, уже Клара стала все чаще побуждать меня рассказать о минувшем. И вот теперь, когда она ушла из жизни, я как бы исполняю ее завет — вспомнить далекое-близкое…
Свидетель многих событий второй половины XX века, я порученец и полпред тех, кто еще рядом и кого уже нет, но они остались в моем сердце навсегда.

ДАЛЕКОЕ ЭХО.
Хорошо помню первый день войны — 22 июня 1941 года. Проснулся утром, и мама говорит: «Сынок, ты кричал во сне…» — «Я видел страшный сон — полмира пропало!»
Это было в девять часов утра. А в полдень по радио выступил Молотов и объявил, что Германия напала на Советский Союз — началась война.
Мы жили в Краснодаре, куда год назад приехали из города Дзержинска, центра химических заводов под городом Горьким (теперь Нижний Новгород). Отца моего, беспартийного, ценили как хорошего администратора и хозяйственника — он руководил в Дзержинске крупным химическим производством. Однажды в злополучном тридцать седьмом случилась авария и его сняли с работы. По вечерам мама с тревогой прислушивалась к шагам на лестнице, и даже я, первоклассник, понимал, что отца могут арестовать: каждую ночь у кого-нибудь из мальчишек, живших в нашем большом доме, «воронки» увозили отцов.
В 1938 году вышло постановление ЦК о перегибах в репрессиях, и отца не только восстановили в должности, но и вручили ему путевку в правительственный санаторий «Красные камни» в Кисловодске.
Вскоре началась финская кампания. Дзержинск голодал; мальчонкой я отмечался в очередях за хлебом, ходил на переклички и предъявлял начертанный на ладошке послюнявленным химическим карандашом номер.
Поднимался ветер и гнал на город со стороны химических заводов едкий желтый туман, от него слезились глаза и начинался кашель. Это сейчас Дзержинск числится одним из самых губительных городов не только в России — тогда об экологии еще никто не думал.
Я учился в школе, очень гордился тем, что к нам приезжал Валерий Чкалов, знаменитый летчик, и на встрече я сидел рядом с ним как отличник. В свободное время мы играли в футбол или в рыцарей: только что вышел на экраны фильм «Александр Невский», и все мальчишки мастерили щиты из фанеры и деревянные мечи — в городских дворах кипели сражения.
Отец очень любил музыку, гордился, что купил пианино, и моя сестра Валентина с детских лет училась музыке. У отца был хороший слух, и он изредка сам подбирал какие-то мелодии. Сначала и меня решил засадить за клавиши, но я не поддавался на уговоры. Тогда отец предложил мне учиться играть на скрипке, но я был упрямцем и это ему тоже не удалось. Зато я хорошо рисовал и принял участие в конкурсе рисунков, объявленном газетой «Пионерская правда», и даже получил приз — набор акварельных красок и цветных карандашей. К призу сам отнесся спокойно, а вот отцу доставил большую радость. Выпускал я семейную стенгазету «Озорница», рисовал шаржи на родителей и сестру — мой первый опыт в журналистике.
После всех мытарств тех лет отцу предложили переехать в теплые края, на Кубань, где до того он был в командировке. Краснодар встретил нас чистым воздухом, зелеными бульварами, а то, что мы увидели на базаре, невозможно и представить в голодном Дзержинске. Базары здесь так изобильны и красочны: станичники привозили на подводах горы фруктов и овощей, гусей, уток, индюшек, кур и даже поросят; на прилавках громоздилось все, что душе угодно…
….Двадцать второго июня, сразу после того, как окончил речь Молотов, мы отправились к Сидоровым, соседям, — нас пригласили в гости накануне. Жили они на улице Степана Разина, около
трамвайного депо, — район одноэтажных частных домов; в одном из них наша семья квартировала. Повсюду у калиток стояли люди — встревоженные, в слезах: весть о начале войны потрясла всех…
Евгения Андреевна Сидорова, наша соседка, с которой подружилась мама, — настоящая кубанская казачка: рослая, пышнотелая, кровь с молоком. У них самый большой и красивый дом на нашей улице; в саду просторная беседка, увитая виноградом, а дом украшен картинами — их писал сын Виталий. Он только что окончил школу, и в тот день у него собрался на прощальный вечер десятый класс… В беседке играл патефон, молодежь танцевала, но каждый думал о войне…
Выпускникам предстояло в ближайшие дни уйти на войну. Они родились в двадцать третьем, им по восемнадцать. Суровая статистика войны: лишь три процента их одногодков вернулись домой. Вернулся после Победы и Виталий Сидоров и стал одним из лучших кубанских художников.
Краснодар изредка бомбили, но фронт неумолимо приближался…
Мой отец, которого в армию не призвали из-за болезни сердца, много времени проводил в Новороссийске — там строилась линия обороны. В последних числах июля он приехал домой и попросил маму собираться в дорогу. Вещи она собрала, а главную ценность нашей семьи, старое немецкое пианино, оставили на сохранение хозяевам дома, где снимали квартиру.
Второго августа сорок второго года отец прибыл в со-провождении двух солдат и мы отправились на вокзал. Отец сказал, что ему предоставили отпуск, он проводит нас до Баку, а потом вернется в Новороссийск.
На вокзале неразбериха, и мы никак не могли попасть в свой вагон. Тогда солдаты, приехавшие с отцом, подхватили на руки
поочередно сестру, меня и маму и через открытое окно втолкнули в вагон. А отец появился позже, когда поезд был уже в пути.
Утром наш состав прибыл на станцию Тихорецкая, и тут впервые многие воочию увидели, что такое война. Наш поезд едва полз, а на соседней колее стоял состав открытых платформ — на них ехали люди, тоже направлявшиеся в эвакуацию. Оказывается, перед нашим прибытием на станцию налетели фашистские самолеты. На разгромленных платформах убитые и раненые, всюду кровь, разбросаны узлы, одежда, какой-то скарб… Некоторые пассажиры нашего состава прыгали на платформы, брали что-то из вещей. Никто не ведал, что через несколько часов мы попадем в еще более чудовищный и кровавый переплет…
Поезд наш не успел дойти до Армавира — оставалось километров тридцать. Слева и справа золотились пшеничные поля, разрезанные зелеными лесополосами. Часть полей была скошена, снопы лежали на стерне. Пассажиры выскакивали из вагонов; все уже поняли: стоим напрочь, вперед долго не тронемся. Эшелон за эшелоном подходили и останавливались — цепочка растянулась на несколько километров.
Стояло ясное августовское утро, жаркое солнце поднималось над степью. И в этот момент в небе появился двухфюзеляжный самолет-рама «Фокке-вульф», с фашистскими свастиками на крыльях, пролетел над вереницей железнодорожных составов и исчез. Вскоре послышался гул моторов, мы поспешили в вагон — и тут началась бомбежка…
До сих пор помню: лежим на полу вагона и слушаем грохот разрывов и убийственный, свистящий гул моторов — пикирующие штурмовики, кажется, что самолет сейчас обрушится прямо на тебя… Немцы хладнокровно выпускали снаряды и бомбы, все вокруг превратилось в ад…
Когда первая воздушная волна налетчиков схлынула, мы бросились в поле. На насыпи — убитые, корчится в крови и кричит от боли раненый паренек… Добежав до поля, мы бросились в снопы — оттуда выскакивали то ли мыши, то ли суслики, но нам было не до них… Над степью бреющим полетом барражировали самолеты со свастиками на крыльях и расстреливали людей — и сейчас слышу тот резкий посвист пуль…
А на железнодорожных путях творилось нечто ужасное. Горел состав с горючим, цистерна, взрываясь, огненным покрывалом оседала на соседнюю — вскоре вновь раздавался взрыв… Поодаль горел состав с боеприпасами, снаряды, как яркие мотыльки, разлетались в разные стороны…
Возвращаться назад не имело смысла, и мы побрели через поле. Сквозь зелень садов виднелись красные черепичные крыши. Вышли на окраину поселения: дома пусты, двери распахнуты, окна выбиты. Во дворах гуляют куры и гуси, лают собаки. Ветви яблонь, груш, абрикосов гнутся до земли под тяжестью плодов.
В центре хутора укрылось среди зелени садов несколько танков с красными звездами на башнях. Танкисты радушно встретили нас, напоили холодной водой из колодца, а потом каждому стали наливать в жестяные кружки разбавленный спирт. Мне не минуло и тринадцати, впервые в жизни выпил, да еще спирт, но возбуждение настолько сильное, что и спирт не подействовал.
На хуторе, сказали танкисты, жили колонией немцы, их недавно выселили в Казахстан. И еще сообщили, что в Армавире гитлеровцы высадили десант, город захвачен — нам лучше обойти его стороной.
Много дней пробирались мы проселочными дорогами, иногда выходили на большаки. Слава богу, было чем питаться: грызли молочные кукурузные початки, ели абрикосы и яблоки, пили воду из
колодцев… Иногда отсиживались днем в каких-то окопах или на заброшенных фермах — немецкие пилоты охотились даже за людьми на дорогах. Не раз, сидя в укрытии, слышали немецкую речь: десантные группы прочесывали поселки и уходили дальше.
Нам повезло — нас не обнаружили. Однажды, оказавшись на большаке, увидели полуторку с пушкой на прицепе и красноармейцем в кузове. «Куда вы — там немцы!» — кричали нам, и мы опять прятались. А как-то ночью, когда брели по степи, услышали гул и лязг гусениц… Бросились в лесополосу и вскоре увидели идущую в полусотне метров от нас колонну немецких танков.
В один из вечеров пришли на окраину станицы, где устроилась на передышку какая-то войсковая часть, отступавшая на юг. Между группами усталых солдат сновали какие-то личности и говорили, что немцев бояться не надо… Это были провокаторы… Армия отступала, причем дезорганизованно, панически… Тогда-то и появился тот самый приказ — «Ни шагу назад!».
В конце концов нас подобрал большой колхозный караван — станичники угоняли от фашистов огромное стадо коров и табун лошадей. Я тут же получил коня, правда, без седла. Но, увы, уйти от немцев нам так и не удалось…
С тем же колхозом вернулись мы в Краснодар: сначала в дом Сидоровых, которые приняли нас в те тяжелые дни как родных, а потом кто-то из знакомых назвал отцу адрес и мы заняли восемнадцатиметровую комнату в доме на углу улиц Красной и Горького; там мы и жили. Правда, вскоре отец покинул дом и перешел на нелегальное положение — поселился у знакомого старика на Северной улице, куда я носил ему обед.
В нашей комнатушке, кроме лежанок, не знаю как поместились пианино и ножная швейная машинка «Зингер». Моя мама,
учительница, когда-то занималась художественной вышивкой, и это спасло нас. Она вышивала белье, занавески, а соседка продавала их на рынке. На эти деньги мы жили, еле-еле сводя концы с концами. Я тоже работал: в сапожной мастерской по соседству с домом чинил старые галоши и подбивал дамские каблуки.
В начале февраля сорок третьего в центре города начались пожары, а на уличных столбах висели повешенные — с табличками «Партизан». Внезапно и к нам во двор нагрянула немецкая зондеркоманда, выгнала жильцов двухэтажного здания и подожгла его. Пожар полыхал столь сильно, что весь наш двор решил — огонь вот-вот захватит и остальные строения. Люди стали выносить вещи на улицу. Соседи помогли и нам — выкатили пианино во двор. Тут же подошел какой-то фриц — так тогда называли фашистов, — открыл крышку и принялся наигрывать. Вся эта картина — горит дом, суетятся люди, немецкий офицер перебирает клавиши фортепиано на фоне пожарища, — так и стоит перед глазами…
А через день, утром 12 февраля 1943 года, в Краснодар без боев вошли части Красной армии. Вечером фронтовой ансамбль давал концерт в зале соседней школы. С двумя товарищами сидел я на огромном шкафу и слушал песню — ее исполняли артисты в гимнастерках и пилотках:
Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах
Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить…
И припев:
«Давай закурим, товарищ, по одной!» — «Давай закурим, товарищ мой!»
Песня эта всегда со мной — прошло столько лет, но каждый год она звучит в День Победы.
На следующее утро после освобождения Краснодара отец пришел и объявил нам, что назначен начальником городского жилищного управления. Правда, все мы еще год ютились в восемнадцатиметровой комнате.
Никогда не забуду раннее утро 9 мая сорок пятого — День Победы. По Красной, центральной улице Краснодара, маршировал военный оркестр. Музыканты так торопились выйти к народу, что многие даже не успели надеть сапоги, шли в тапочках, а другие — в майках, без гимнастерок… Но никто не замечал этого — великая радость и великое горе охватили всех. Отец в День Победы был в Москве, и ему посчастливилось попасть на Красную площадь и оказаться в ликующей многотысячной толпе.
Краснодар — первый город, где прилюдно казнили предателей, которые поступили на службу к фашистам и отличились особой жестокостью: умертвили в газовых душегубках и расстреляли тысячи мирных, ни в чем не повинных людей.
Состоялся открытый процесс, он прогремел на всю страну. В солнечный день мы с одногодками, среди массы людей, заполнивших площадь, наблюдали, как под построенные заранее виселицы подъехали грузовики; их борта открыты, на них стояли предатели, с завязанными на спине руками; позади каждого — солдат.
По радио прозвучал приговор. Солдаты накинули на шеи предателей петли; моторы грузовиков тихо заурчали, и машины двинулись назад; солдаты столкнули приговоренных к казни за борт…
Летом мама, сестра и я поехали поездом в Сталинград. Утром мы вышли с вокзала в разрушенный до основания, превращенный в руины город: бесконечные колонны пленных немцев, стуча деревянными подошва
Мы погрузились на пароход и поплыли к родным — после долгой разлуки: через Горький – в Дзержинск; потом в город Выкса, где жила мамина сестра, и на Рязанщину, в село Власово, там жил мой дед.
На каждой пристани, большой или малой, пароход встречали толпы, и каждый надеялся увидеть спускающегося по трапу отца, сына, брата… Возвращались с Победой в родные края те, кто выжили на войне. Война прошла через нашу жизнь и осталась в сердцах навсегда.

ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО
Вместо предисловия.
Есть только миг между прошлым и будущим —
Именно он называется жизнь…
Если оглянуться и вспомнить былое, перед мысленным взором возникает бесконечная череда событий, коих был участником; галерея лиц, с которыми связала судьба; победы и потери, тревоги и радости, осенившие крылом надежды… Память живет, хотя все теснее круг друзей, а в дымке умчавшихся лет то скрывается, то выплывает из нее многое, что когда-то волновало и тревожило, а ныне ушло навсегда. Только ушло ли — что было, то было.
Река времени немало унесла безвозвратно, но в минувшем всегда есть то, что еще рано сбрасывать за борт, что служит уроком настоящему и будущему. Ведь и современность, кажущаяся незыблемой, скоро отойдет в тень воспоминаний.
Мне в жизни повезло — сам выбрал свой путь и занимался любимым делом. Летал по всей планете и познал мир в его многообразии и непохожести. Встречался с людьми, оставившими заметный след на земле, и общение с ними повлияло на мою жизнь, заставило по-иному взглянуть на окружающее. Обрел верных друзей и с ними прошагал по отведенной мне жизненной тропе. И главное, встретил любимую женщину и друга, и провидение продлило мое счастье почти на сорок лет.
Это Клара Лучко, всенародно обожаемая актриса, а для меня просто любимый и дорогой человек, неравнодушный и открытый доброте, сохранявший верность принципиальным жизненным устоям; честь и достоинство соединялись в ней с детской наивностью.
Встретились мы случайно — я пришел в гости к журналисту Александру Менделееву. С ним вместе не только работали в редакции «Известий», но и играли в футбол: я капитан команды «Известий», а он — «Недели»; летом жили по соседству на подмосковной даче в Малаховке.
Менделеев был женат на Азе Лихитченко, популярной телеведущей программы «Время»и «Голубых огоньков», — ее знала вся страна. В ту пору Менделеевы поселились в журналистском кооперативном доме на Лесной, и мы давно собирались отметить это событие. В том же доме получила квартиру и Маргарита Кваснецкая, журналистка «Комсомольской правды», известный киновед. Клара зашла в гости к Маргарите, и та предложила заглянуть к Менделеевым — у них, мол, сегодня собирается хорошая компания. Там мы и познакомились.
Был чудесный вечер, а когда он кончился, оказалось, что все собравшиеся живут в этом доме, ну а мы с Кларой пошли гулять по вечерней Москве и ловить такси… Судьба нас приберегла друг для друга — мы как-то сразу почувствовали единение родственных душ. И это продолжалось вплоть до ее внезапной кончины.
Когда-то я долго уговаривал и наконец уговорил Клару сесть за книгу. Она была прекрасной рассказчицей, и ее воспоминаний о встречах и занимательных историй хватило бы еще не на один том. А потом, когда меня постиг жестокий недуг и я с трудом выпутался, уже Клара стала все чаще побуждать меня рассказать о минувшем. И вот теперь, когда она ушла из жизни, я как бы исполняю ее завет — вспомнить далекое-близкое…
Свидетель многих событий второй половины XX века, я порученец и полпред тех, кто еще рядом и кого уже нет, но они остались в моем сердце навсегда.
ДАЛЕКОЕ ЭХО
Хорошо помню первый день войны — 22 июня 1941 года. Проснулся утром, и мама говорит: «Сынок, ты кричал во сне…» — «Я видел страшный сон — полмира пропало!»
Это было в девять часов утра. А в полдень по радио выступил Молотов и объявил, что Германия напала на Советский Союз — началась война.
Мы жили в Краснодаре, куда год назад приехали из города Дзержинска, центра химических заводов на Оке, под городом Горьким (теперь Нижний Новгород). Отца моего, беспартийного, ценили как хорошего администратора и хозяйственника — он руководил в Дзержинске крупным химическим производством. Однажды в злополучном тридцать седьмом случилась авария и его сняли с работы. По вечерам мама с тревогой прислушивалась к шагам на лестнице, и даже я, первоклассник, понимал, что отца могут арестовать: каждую ночь у кого-нибудь из мальчишек, живших в нашем большом доме, «воронки» увозили отцов.
В 1938 году вышло постановление ЦК о перегибах в репрессиях, и отца не только восстановили в должности, но и вручили ему путевку в правительственный санаторий «Красные камни» в Кисловодске.
Вскоре началась финская кампания. Дзержинск голодал; мальчонкой я отмечался в очередях за хлебом, ходил на переклички и предъявлял начертанный на ладошке послюнявленным химическим карандашом номер.
Поднимался ветер и гнал на город со стороны химических заводов едкий желтый туман, от него слезились глаза и начинался кашель. Это сейчас Дзержинск числится одним из самых губительных городов не только в России — тогда об экологии еще никто не думал.
Я учился в школе, очень гордился тем, что к нам приезжал Валерий Чкалов, знаменитый летчик, и на встрече я сидел рядом с ним как отличник. В свободное время мы играли в футбол или в рыцарей: только что вышел на экраны фильм «Александр Невский», и все мальчишки мастерили щиты из фанеры и деревянные мечи — в городских дворах кипели сражения.
Отец очень любил музыку, гордился, что купил пианино, и моя сестра Валентина с детских лет училась музыке. У отца был хороший слух, и он изредка сам подбирал какие-то мелодии. Сначала и меня решил засадить за клавиши, но я не поддавался на уговоры. Тогда отец предложил мне учиться играть на скрипке, но я был упрямцем и это ему тоже не удалось. Зато я хорошо рисовал и принял участие в конкурсе рисунков, объявленном газетой «Пионерская правда», и даже получил приз — набор акварельных красок и цветных карандашей. К призу сам отнесся спокойно, а вот отцу доставил большую радость. Выпускал я семейную стенгазету «Озорница», рисовал шаржи на родителей и сестру — мой первый опыт в журналистике.
После всех мытарств тех лет отцу предложили переехать в теплые края, на Кубань, где до того он был в командировке. Краснодар встретил нас чистым воздухом, зелеными бульварами, а то, что мы увидели на базаре, невозможно и представить в голодном Дзержинске. Базары здесь так изобильны и красочны: станичники привозили на подводах горы фруктов и овощей, гусей, уток, индюшек, кур и даже поросят; на прилавках громоздилось все, что душе угодно…
Двадцать второго июня, сразу после того, как окончил речь Молотов, мы отправились к Сидоровым, соседям, — нас пригласили в гости накануне. Жили они на улице Степана Разина, около
трамвайного депо, — район одноэтажных частных домов; в одном из них наша семья квартировала. Повсюду у калиток стояли люди — встревоженные, в слезах: весть о начале войны потрясла всех…
Евгения Андреевна Сидорова, наша соседка, с которой подружилась мама, — настоящая кубанская казачка: рослая, пышнотелая, кровь с молоком. У них самый большой и красивый дом на нашей улице; в саду просторная беседка, увитая виноградом, а дом украшен картинами — их писал сын Виталий. Он только что окончил школу, и в тот день у него собрался на прощальный вечер десятый класс… В беседке играл патефон, молодежь танцевала, но каждый думал о войне…
Выпускникам предстояло в ближайшие дни уйти на войну. Они родились в двадцать третьем, им по восемнадцать. Суровая статистика войны: лишь три процента их одногодков вернулись домой. Вернулся после Победы и Виталий Сидоров и стал одним из лучших кубанских художников.
Краснодар изредка бомбили, но фронт неумолимо приближался…
Мой отец, которого в армию не призвали из-за болезни сердца, много времени проводил в Новороссийске — там строилась линия обороны. В последних числах июля он приехал домой и попросил маму собираться в дорогу. Вещи она собрала, а главную ценность нашей семьи, старое немецкое пианино, оставили на сохранение хозяевам дома, где снимали квартиру.
Второго августа сорок второго года отец прибыл в со-провождении двух солдат и мы отправились на вокзал. Отец сказал, что ему предоставили отпуск, он проводит нас до Баку, а потом вернется в Новороссийск.
На вокзале неразбериха, и мы никак не могли попасть в свой вагон. Тогда солдаты, приехавшие с отцом, подхватили на руки
поочередно сестру, меня и маму и через открытое окно втолкнули в вагон. А отец появился позже, когда поезд был уже в пути.
Утром наш состав прибыл на станцию Тихорецкая, и тут впервые многие воочию увидели, что такое война. Наш поезд едва полз, а на соседней колее стоял состав открытых платформ — на них ехали люди, тоже направлявшиеся в эвакуацию. Оказывается, перед нашим прибытием на станцию налетели фашистские самолеты. На разгромленных платформах убитые и раненые, всюду кровь, разбросаны узлы, одежда, какой-то скарб… Некоторые пассажиры нашего состава прыгали на платформы, брали что-то из вещей. Никто не ведал, что через несколько часов мы попадем в еще более чудовищный и кровавый переплет…
Поезд наш не успел дойти до Армавира — оставалось километров тридцать. Слева и справа золотились пшеничные поля, разрезанные зелеными лесополосами. Часть полей была скошена, снопы лежали на стерне. Пассажиры выскакивали из вагонов; все уже поняли: стоим напрочь, вперед долго не тронемся. Эшелон за эшелоном подходили и останавливались — цепочка растянулась на несколько километров.
Стояло ясное августовское утро, жаркое солнце поднималось над степью. И в этот момент в небе появился двухфюзеляжный самолет-рама «Фокке-вульф», с фашистскими свастиками на крыльях, пролетел над вереницей железнодорожных составов и исчез. Вскоре послышался гул моторов, мы поспешили в вагон — и тут началась бомбежка…
До сих пор помню: лежим на полу вагона и слушаем грохот разрывов и убийственный, свистящий гул моторов — пикирующие штурмовики, кажется, что самолет сейчас обрушится прямо на тебя… Немцы хладнокровно выпускали снаряды и бомбы, все вокруг превратилось в ад…
Когда первая воздушная волна налетчиков схлынула, мы бросились в поле. На насыпи — убитые, корчится в крови и кричит от боли раненый паренек… Добежав до поля, мы бросились в снопы — оттуда выскакивали то ли мыши, то ли суслики, но нам было не до них… Над степью бреющим полетом барражировали самолеты со свастиками на крыльях и расстреливали людей — и сейчас слышу тот резкий посвист пуль…
А на железнодорожных путях творилось нечто ужасное. Горел состав с горючим, цистерна, взрываясь, огненным покрывалом оседала на соседнюю — вскоре вновь раздавался взрыв… Поодаль горел состав с боеприпасами, снаряды, как яркие мотыльки, разлетались в разные стороны…
Возвращаться назад не имело смысла, и мы побрели через поле. Сквозь зелень садов виднелись красные черепичные крыши. Вышли на окраину поселения: дома пусты, двери распахнуты, окна выбиты. Во дворах гуляют куры и гуси, лают собаки. Ветви яблонь, груш, абрикосов гнутся до земли под тяжестью плодов.
В центре хутора укрылось среди зелени садов несколько танков с красными звездами на башнях. Танкисты радушно встретили нас, напоили холодной водой из колодца, а потом каждому стали наливать в жестяные кружки разбавленный спирт. Мне не минуло и тринадцати, впервые в жизни выпил, да еще спирт, но возбуждение настолько сильное, что и спирт не подействовал.
На хуторе, сказали танкисты, жили колонией немцы, их недавно выселили в Казахстан. И еще сообщили, что в Армавире гитлеровцы высадили десант, город захвачен — нам лучше обойти его стороной.
Много дней пробирались мы проселочными дорогами, иногда выходили на большаки. Слава богу, было чем питаться: грызли молочные кукурузные початки, ели абрикосы и яблоки, пили воду из
колодцев… Иногда отсиживались днем в каких-то окопах или на заброшенных фермах — немецкие пилоты охотились даже за людьми на дорогах. Не раз, сидя в укрытии, слышали немецкую речь: десантные группы прочесывали поселки и уходили дальше.
Нам повезло — нас не обнаружили. Однажды, оказавшись на большаке, увидели полуторку с пушкой на прицепе и красноармейцем в кузове. «Куда вы — там немцы!» — кричали нам, и мы опять прятались. А как-то ночью, когда брели по степи, услышали гул и лязг гусениц… Бросились в лесополосу и вскоре увидели идущую в полусотне метров от нас колонну немецких танков.
В один из вечеров пришли на окраину станицы, где устроилась на передышку какая-то войсковая часть, отступавшая на юг. Между группами усталых солдат сновали какие-то личности и говорили, что немцев бояться не надо… Это были провокаторы… Армия отступала, причем дезорганизованно, панически… Тогда-то и появился тот самый приказ — «Ни шагу назад!».
В конце концов нас подобрал большой колхозный караван — станичники угоняли от фашистов огромное стадо коров и табун лошадей. Я тут же получил коня, правда, без седла. Но, увы, уйти от немцев нам так и не удалось…
С тем же колхозом вернулись мы в Краснодар: сначала в дом Сидоровых, которые приняли нас в те тяжелые дни как родных, а потом кто-то из знакомых назвал отцу адрес и мы заняли восемнадцатиметровую комнату в доме на углу улиц Красной и Горького; там мы и жили. Правда, вскоре отец покинул дом и перешел на нелегальное положение — поселился у знакомого старика на Северной улице, куда я носил ему обед.
В нашей комнатушке, кроме лежанок, не знаю как поместились пианино и ножная швейная машинка «Зингер». Моя мама,
учительница, когда-то занималась художественной вышивкой, и это спасло нас. Она вышивала белье, занавески, а соседка продавала их на рынке. На эти деньги мы жили, еле-еле сводя концы с концами. Я тоже работал: в сапожной мастерской по соседству с домом чинил старые галоши и подбивал дамские каблуки.
В начале февраля сорок третьего в центре города начались пожары, а на уличных столбах висели повешенные — с табличками «Партизан». Внезапно и к нам во двор нагрянула немецкая зондеркоманда, выгнала жильцов двухэтажного здания и подожгла его. Пожар полыхал столь сильно, что весь наш двор решил — огонь вот-вот захватит и остальные строения. Люди стали выносить вещи на улицу. Соседи помогли и нам — выкатили пианино во двор. Тут же подошел какой-то фриц — так тогда называли фашистов, — открыл крышку и принялся наигрывать. Вся эта картина — горит дом, суетятся люди, немецкий офицер перебирает клавиши фортепиано на фоне пожарища, — так и стоит перед глазами…
А через день, утром 12 февраля 1943 года, в Краснодар без боев вошли части Красной армии. Вечером фронтовой ансамбль давал концерт в зале соседней школы. С двумя товарищами сидел я на огромном шкафу и слушал песню — ее исполняли артисты в гимнастерках и пилотках:
Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить…
И припев:
«Давай закурим, товарищ, по одной!» — «Давай закурим, товарищ мой!»
Песня эта всегда со мной — прошло столько лет, но каждый год она звучит в День Победы.
На следующее утро после освобождения Краснодара отец пришел и объявил нам, что назначен начальником городского жилищного управления. Правда, все мы еще год ютились в восемнадцатиметровой комнате.
Никогда не забуду раннее утро 9 мая сорок пятого — День Победы. По Красной, центральной улице Краснодара, маршировал военный оркестр. Музыканты так торопились выйти к народу, что многие даже не успели надеть сапоги, шли в тапочках, а другие — в майках, без гимнастерок… Но никто не замечал этого — великая радость и великое горе охватили всех. Отец в День Победы был в Москве, и ему посчастливилось попасть на Красную площадь и оказаться в ликующей многотысячной толпе.
Краснодар — первый город, где прилюдно казнили предателей, которые поступили на службу к фашистам и отличились особой жестокостью: умертвили в газовых душегубках и расстреляли тысячи мирных, ни в чем не повинных людей.
Состоялся открытый процесс, он прогремел на всю страну. В солнечный день мы с одногодками, среди массы людей, заполнивших площадь, наблюдали, как под построенные заранее виселицы подъехали грузовики; их борта открыты, на них стояли предатели, с завязанными на спине руками; позади каждого — солдат.
По радио прозвучал приговор. Солдаты накинули на шеи предателей петли; моторы грузовиков тихо заурчали, и машины двинулись назад; солдаты столкнули приговоренных к казни за борт…
Летом мама, сестра и я поехали поездом в Сталинград. Утром мы вышли с вокзала в разрушенный до основания, превращенный в руины город: бесконечные колонны пленных немцев, стуча деревянными подошва
Мы погрузились на пароход и поплыли к родным — после долгой разлуки: через Горький на Оку, в Дзержинск; потом в город Выкса, где жила мамина сестра, и на Рязанщину, в село Власово, там жил мой дед.
На каждой пристани, большой или малой, пароход встречали толпы, и каждый надеялся увидеть спускающегося по трапу отца, сына, брата… Возвращались с Победой в родные края те, кто выжили на войне. Война прошла через нашу жизнь и осталась в сердцах навсегда.